Леонардо да Винчи. Загадки гения Николл Чарльз

Эта аналогия не является изобретением Леонардо: мы находим ее в работах различных архитекторов эпохи Ренессанса – в частности в трудах Альберти и Филарете, а до них у Витрувия.[373] Леонардо в черновике речи, из которого я привел лишь небольшой отрывок, развивает мысль своих предшественников. Представьте, насколько наставительно звучала завершенная речь Леонардо. Судя по всему, публичные выступления были для него внове. И, словно он устал говорить, Леонардо завершает свой черновик этаким лингвистическим пожатием плеч: «Выберите меня или выберите другого, кто справится с этим делом лучше, чем я. Отставьте в сторону все сантименты».

Вряд ли Леонардо представился случай произнести эту речь. Проект tiburio был отложен. Прошло три года, прежде чем контракт был подписан. За это время Леонардо утратил интерес к поставленной задаче. Его имени даже нет в окончательном списке претендентов.[374] «Консультации» проходили в замке 27 июня 1490 года. На совещании присутствовали Лодовико и архиепископ Миланский. Предпочтение было отдано ломбардским архитекторам Амадео и Дольчебуоно.

Примерно к тому же периоду относятся проекты «храмов» – церквей, строящихся вокруг центрального алтаря.[375] Леонардо мог найти примеры подобных строений в архитектурных трудах Витрувия и Альберти. Хотя впоследствии такой тип церквей стали ассоциировать с работами Браманте, можно предположить, что друзья обменивались идеями. Позднее Браманте по этому принципу перестроил церковь Санта-Мария-делле-Грацие (где Леонардо написал свою «Тайную вечерю»).

Храм, показанный на иллюстрации (с одной из страниц из Парижской записной книжки MS В, украденной Либри и ныне переплетенной отдельно), был блистательно реализован. Мы видим, что наземный план основывается на сложной геометрической системе, называемой тета-прогрессией. В проекте снова чувствуется влияние Альберти, который советовал архитекторам использовать «естественные пропорции, которые заимствованы не из чисел». Но в то же время нужно сказать, что подобный проект вряд ли мог быть осуществлен без помощи Браманте, поскольку на том этапе он был значительно более силен в математике и геометрии, чем сам Леонардо.[376] Заметки в нижнем левом углу листа показывают, что Леонардо думал не только о геометрической прогрессии, но и о реальных церквях. Он раздумывает, должна ли колокольня располагаться отдельно, как во Флоренции и Пизе, где колокольни «являют свое совершенство», или колокольню следует встроить в церковь, «заставив фонарь служить колокольней, как в церкви в Кьяравалле». Средневековое аббатство Кьяравалле находилось в нескольких милях от Милана. В другом месте Леонардо упоминает об астрологических часах из этого аббатства, которые «показывают луну, солнце, часы и минуты».[377]

Проект «храма», построенного вокруг центрального алтаря

На листе, датируемом началом 1489 года, мы находим рисунки, показывающие возведение и наземный план небольшого здания, увенчанного куполом, но здание это не является ни церковью, ни храмом. Надписи указывают на то, что это «павильон для сада герцогини Миланской».[378] Судя по всему, речь идет о реально существующем в парке дворца Сфорца павильоне, описанном в документах 1480 года как кирпичное строение, «окруженное текущей водой и огороженное лабиринтом». Скорее всего, жарким миланским летом этот павильон использовался как купальня. План перестройки павильона мог быть связан с состоявшейся в феврале 1489 года женитьбой молодого герцога Миланского на Изабелле Арагонской, внучке короля Неаполя. На утерянном листе из Парижской записной книжки MS В мог находиться другой проект павильона и записи по его украшению: стены из розового мрамора, белые ванны, мозаики с изображением богини Дианы и «носики в форме угриных голов для горячей и холодной воды». Все это мы находим в работах французского биографа XIX века Арсена Юссе, который видел записные книжки Леонардо до того, как их часть была похищена графом Либри. Более поздние заметки о водопроводе «для бань герцогини», скорее всего, относятся к тому же павильону.[379] Я поместил это описание среди ранних архитектурных проектов Леонардо, но последние записи говорят о том, что одной архитектурой он не ограничивался.

Возлюбленная мавра

  • …Con sua picture
  • La fa che par che ascolti e non favella.
Бернардо Беллинчьони. Сонет

Ранние записные книжки Леонардо пестрят планами и проектами, поражающими своим разнообразием, – разнообразие всегда отличало Леонардо. Но все они связаны с одним – с работой при дворе Лодовико Сфорца. Военные устройства, городское планирование, летательные аппараты, архитектурные проекты, даже словесные загадки – все то, что сохранилось на бумаге, говорит нам о страстном желании Леонардо стать специалистом при дворе Мавра, настоящим «инженером» в самом широком смысле этого слова. Мы не знаем, какое впечатление проекты Леонардо производили на Лодовико. По-видимому, многогранный талант флорентийца его восхищал, но захотел ли он стать его покровителем? Скорее всего, Леонардо, как и его флорентийский друг Бенедетто Деи, время от времени получал небольшое вознаграждение от Сфорца. Возможно, ему выделяли средства на разработку военной подводной лодки и паровой пушки. Может быть, ему заплатили за перестройку «павильона» герцогини в замковом саду. Вряд ли эти суммы были значительными – вспомним хотя бы грустную пословицу, придуманную в то время миланским придворным Томмазо Тебальди: «Chi vive al corte muore al spedale» – «Тот, кто живет при дворе, умирает в богадельне».[380] Таким образом, записные книжки больше говорят нам о надеждах и амбициях Леонардо, чем об источниках его доходов. Первое официальное вознаграждение, полученное художником от Лодовико, было выплачено не за технический и не за архитектурный проект. Сфорца заплатил за портрет своей прекрасной возлюбленной, Чечилии Галлерани.[381]

Лодовико Сфорца не был столь распущен, как его брат-герцог, но не отказывал себе в сексуальных радостях, доступных благодаря его высокому положению. Он охотился на дам точно так же, как на оленей и косуль в своих охотничьих угодьях. Как бы молодая дама ни относилась к подобному опыту, все знали, что внимание Мавра открывает двери в мир богатства и самой даме, и всей ее семье. Чечилия Галлерани родилась в начале 1473 года. Ее отец, Фацио, был чиновником. Он служил послом во Флоренции и Лукке. Мать Чечилии, Маргерита Бусти, была дочерью известного доктора юриспруденции. Чечилия родилась в хорошей, но не самой богатой семье. Ее отец умер, когда девочке исполнилось всего семь лет. У нее было шестеро старших братьев. Чечилия была красива и хорошо образованна. Позднее она стала патронессой литераторов, в том числе и романиста Маттео Банделло. Об удивительной красоте этой девушки писали много и подробно, но, для того чтобы убедиться в этом, нам не нужны ни стихи, ни письма современников. Чечилия Галлерани живет на портрете Леонардо. Эту картину чаще всего называют «Дама с горностаем» (см. иллюстрацию 12).

Мы не знаем точно, когда Чечилия стала любовницей Мавра, но можем предположить. Документ, подписанный в июне 1487 года, формально освобождает ее от заключенного еще в детстве брачного контракта с Джованни Стефано Висконти. Судя по всему, это произошло из-за любовных интересов Лодовико. В то время Чечилии было четырнадцать лет: молода, но не слишком. К началу лета 1489 года Чечилия жила не в семейном доме, а где-то в приходе Нуово Монастерио. Не могу удержаться от соблазна, чтобы не назвать это жилище любовным гнездышком. В том же году брат Чечилии, Сиджерио, в ссоре убил человека и избежал наказания только благодаря личному вмешательству Лодовико. Отсюда можно сделать вывод о том, что в 1487 году Чечилия Галлерани уже стала возлюбленной Лодовико, хотя точных доказательств этой связи до 1490 года не сохранилось. В 1490 году Чечилия забеременела.

Хотя брачные планы девушки расстроились, Лодовико был хорошей добычей. С 1480 года Сфорца по вполне понятным политическим причинам начинает свататься к дочери герцога Феррарского, Беатриче д’Эсте. Приближалось время свадьбы. Важный династический союз должен был отмечаться пышными празднествами при миланском дворе. 8 ноября 1490 года герцог Феррарский получил весьма неприятное письмо от своего посла в Милане Якопо Тротти. Тротти писал о том, что намерения Лодовико в отношении «la madonna Duchessa nostra» (то есть Беатриче) нельзя считать честными, поскольку он по-прежнему одурманен «quella sua innamorata» (то есть Чечилией). «Он держит ее при себе в замке и берет ее с собой, куда бы он ни пошел, и хочет дать ей абсолютно все. Она беременна и прекрасна, как цветок, и он часто берет меня с собой, когда навещает ее». Чувствуя, что слишком тепло пишет о сопернице герцогини, Тротти завершает свое послание вполне дипломатично: «Но время, которое невозможно ускорить, расставит все на свои места». Даже здесь дипломат не удержался от игры слов Сфорца и sforzare, что означает принуждать сексуально.

Свадьба Лодовико и Беатриче приближалась. Пышное празднество состоялось 16 января 1491 года, но Чечилия не утратила любви своего возлюбленного. Через месяц после свадьбы посол Тротти пишет о том, что Мавр «прошептал ему на ухо», что ему «хотелось бы пойти в Ла Рокка (личные апартаменты Лодовико во дворце), заняться любовью с Чечилией и быть с ней в покое и что его жена хотела того же, потому что она не хочет покориться ему». Судя по всему, Беатриче отказалась делить ложе с Лодовико, и он сохранил свои отношения с Чечилией. Однако 21 марта Тротти пишет о том, что Лодовико отослал Чечилию из замка: «Он больше не хочет прикасаться к ней или иметь с ней отношения, потому что она так велика, и не будет делать этого, пока она не родит ему сына». В апреле Чечилия жила в городском доме, купленном ей Мавром, возможно, в том же самом, в приходе Нуово Монастерио.

3 мая Чечилия родила сына. Его окрестили Чезаре Сфорца Висконти. Поэт Беллинчьони по случаю рождения мальчика написал три сонета, в которых называл даму Изолой («Остров»: игра слов Чечилия – Сицилия) и поздравлял ее с тем, что она стала кораблем, который привел «семя Мавра к воплощению». Поэт явно находился в дружеских отношениях с Чечилией, о чем говорит его письмо, написанное в феврале 1492 года. Беллинчьони пишет Лодовико:

«Вчера утром я завтракал с дамой Чечилией и оставался у нее до вечера. Я ее фаворит. И, клянусь Господом, мы очень забавлялись с синьором Чезаре, который мил и толст, действительно толст. И поскольку я предполагаю, что он будет мальчиком, я знаю, что всегда буду пользоваться его [Чезаре] расположением».[382]

Этому не суждено было случиться: к концу лета ребенок умер.

Беллинчьони оставил нам и одно из первых упоминаний о портрете, написанном Леонардо. Он описал его в сонете, адресованном, как обычно, к Природе:

  • О Природа, как ты завистлива
  • К Винчи, который написал одну из твоих звезд,
  • Прекрасную Чечилию, чьи милые глаза
  • Заставляют солнечный свет казаться полным мраком.
  • Подумай только: чем прекраснее и живее она,
  • Тем больше славы принесут ей будущие годы.
  • Возблагодари же Лодовико
  • И гений и руку Леонардо,
  • Поскольку они оба захотели поделиться ею с потомством.[383]

Насколько я знаю, это самое раннее литературное описание картины Леонардо. В этом же сонете мы находим довольно точное наблюдение, которое я использовал в качестве эпиграфа «Con sua pictura / La fa che ascolti e non favella» – «Своим искусством он заставил ее казаться слушающей, а не говорящей». Беллинчьони очень точно уловил атмосферу портрета. Девушка действительно словно прислушивается к чему-то, что происходит за пространством картины. А может быть, поэт подчеркнул черту, действительно свойственную Чечилии, – ее неразговорчивость?

Вот в такой обстановке создавалась «Дама с горностаем». Секс, сплетни и поэзия – все переплелось при дворе Сфорца. Подобно портрету Джиневры де Бенчи, Леонардо снова работает по заказу любовника дамы. Но в Милане все гораздо откровеннее. Ни о какой платонической любви, какую испытывал Бембо к Джиневре, не идет и речи. Портрет Чечилии проникнут эротизмом и мало напоминает чистое, лунатическое изображение Джиневры. Рука, ласкающая пушистого зверька, – чисто сексуальная аллюзия. Модные аксессуары – золотая налобная повязка, черный шнурок, повязанная вуаль, ожерелье – подчеркивают ограничения, налагаемые статусом любовницы. Я вспоминаю фразу из «Суждений о живописи», в которой Леонардо спорит с поэтом, утверждая, что живописец обладает той же силой «зажигать людей к любви». Он может заставить их «любить и влюбляться в картину». Леонардо рассказывает такую историю:

«Мне самому в свое время случилось написать картину, представляющую нечто божественное: ее купил влюбленный в нее и хотел лишить ее божественного вида, чтобы быть в состоянии целовать ее без опасения. В конце концов совесть победила вздохи и сладострастие, но ему пришлось удалить ее из своего дома».[384]

Разумеется, речь не идет о портрете Чечилии, но идея о том, что картина может быть объектом любви, предметом эротического возбуждения, выражена совершенно недвусмысленно.

Горностай, которого держит дама, вызывает символические и фольклорные ассоциации. Горностай, Mustela erminea, – это северная разновидность хорька, мех которого зимой меняет цвет на белый (на картине мех потерял цвет из-за старения лака, и теперь он выглядит желтовато-коричневым). Этот зверек традиционно ассоциируется с чистотой и непорочностью. В своем «Бестиарии», составленном в начале 90-х годов XV века, Леонардо пишет: «Горностай, из-за своей сдержанности… скорее предпочтет быть захваченным охотниками, чем укроется в грязной канаве, чтобы не запятнать свою чистоту».[385] Это замечание придумал не сам Леонардо. В «Бестиарии» он широко пользовался принадлежавшей ему копией книги Fiore di virt («Цветок добродетели»). Горностай, как символ чистоты, появляется и на портрете рыцаря работы Витторе Карпаччо (1510). На картуше над зверьком мы читаем: «Malo mori quam foedari» – «Лучше умереть, чем быть запятнанным». Символ чистоты придает портрету иронический смысл – он полностью противоположен пронизывающему картину эротизму. Использован горностай художником и для игры слов. В греческом языке ласка или горностай называется gal. А ведь это фамилия Чечилии Галлерани. Аналогичный прием был использован в портрете Джиневры, где Леонардо изобразил можжевельник, ginepro. Леонардо любил подобную игру – или знал, что она понравится заказчикам. Впрочем, маловероятно, что в то время художник мог так хорошо быть знаком с греческим языком. Скорее всего, ему на помощь пришел секретарь Лодовико, знаток греческого, Бартоломео Калько.

Горностай, изображенный на картине, вполне мог иметь именно то значение, о котором мы с вами только что говорили. Но было и совершенно иное значение. Горностай напоминает нам о самом Лодовико, который в 1488 году получил прозвище Эрмеллино, то есть Горностай. Так назвал его Феррате ди Арагона, король Неаполя, дед Изабеллы Арагонской, которая вскоре должна была выйти замуж за юного герцога Джан Галеаццо. Беллинчьони написал такой сонет к Лодовико: «l’italico morel, bianco ermellino» («итальянский мавр, белоснежный горностай»).[386] Зверек, уютно устроившийся на коленях Чечилии, символизирует мужчину, с которым она связана сексуально и социально. Присмотритесь повнимательнее, и вы заметите сильную, мускулистую переднюю лапу горностая и коготки, цепко вцепившиеся в красный рукав платья девушки. Не мог Леонардо и не использовать еще одного символического значения горностая. Этот зверек – хищник, и такова же природа самого Лодовико. Вполне возможно, что Леонардо писал горностая с натуры – меховщики завозили в Милан множество таких зверьков. Сохранилось письмо путешественника, отправившегося в Москву, в котором тот обещал прислать брату Лодовико «прекрасных соболей, медведей и белых зайцев, живых или мертвых».[387] Хорьки и их родичи (ласки, куницы, горностаи) часто становились домашними зверьками, так что в портрете кисти Леонардо нет ничего необычного. Художнику удалось создать почти фотографический портрет, особенно прекрасный на темном фоне.

Хотя Чечилия была удалена из дворца, приязни Лодовико она не утратила. Будучи матерью его сына, она оставалась в фаворе. Мавр пожаловал ей земли в Саранно, к северу от Милана. В 1492 году она вышла замуж за кремонского графа Лодовико Бергамини. Чечилия устроила небольшой салон во дворце Карманьола в Милане. Среди тех, кто захаживал к ней, был и писатель Маттео Банделло, посвятивший ей две свои новеллы и восхищавшийся ее остроумием, образованностью и ее латинскими стихами.

Портрет остался у Чечилии. 26 апреля 1498 года Изабелла д’Эсте, коллекционировавшая предметы искусства, обратилась к ней с весьма недвусмысленно высказанной просьбой (впрочем, тон этого письма нельзя считать невежливым, поскольку Изабелла была сестрой Беатриче).

«Сегодня мы любовались великолепными портретами, написанными Зоанне Беллино [т. е. Джованни Беллини]; и мы начали обсуждать работы Леонардо и хотели бы увидеть их, чтобы сравнить с теми картинами, что есть у нас здесь. Вспоминая, что Л. В. написал ваш портрет с натуры, не будете ли вы так любезны прислать его нам с посланцем, которого мы отправляем для этой цели. Помимо сравнения, эта картина доставит нам удовольствие видеть ваше лицо. Как только мы изучим картину, она будет тут же возвращена вам».

29 апреля Чечилия ответила, что она отправляет портрет:

«…хотя я бы послала его с большей охотой, если бы он более походил на меня. Ваша светлость не должны думать, что это вина маэстро, которому, как мне кажется, нет равных. Просто портрет был написан, когда я была еще слишком молода, и с тех пор мое лицо полностью изменилось. Так что, если бы вы посадили меня рядом с картиной, никто бы не подумал, что на портрете изображена я».[388]

Это было последнее путешествие картины. В 1536 году Чечилия умерла. Картина осталась в Милане. Библиотекарь Амвросианской библиотеки Карло Аморетти пишет о том, что в XVIII веке «картину видели в Милане, в коллекции маркизов Бонасана». Он также добавляет, что были и другие картины, созданные на ее основе: святая Цецилия, играющая на цитре, и еще одна, на которой «эта достойная дама написана так, как на первом портрете, написанном Леонардо, то есть в расцвете своей юности, но вместо цитры она держит в ладони складку своего платья».[389] Затем, примерно в 1800 году, портрет был приобретен польским князем Адамом Ежи Чарторыйским в подарок своей матери, Изабелле. Она поместила ее в своей картинной галерее, Готическом доме, в фамильном поместье в Пулавах неподалеку от Кракова. Именно тогда в верхнем левом углу картины появилась ошибочная надпись:

LA BELE FERONIERE

LEONARD D’AWINCI

Изабелла Чарторыйская ошибочно предположила, что это портрет любовницы французского короля Франциска I. Она назвала картину «Прекрасная торговка», считая, что изображенная на ней женщина была женой торговца скобяным товаром. (Идея о том, что Леонардо написал портрет этой полулегендарной француженки, оказалась очень живуча. Сегодня точно так же – и тоже ошибочно – называют другой миланский портрет Леонардо.)

В 1842 году семейство Чарторыйских оказалось в изгнании в Париже. Картину они взяли с собой. «Дама с горностаем» тридцать лет провела в Париже, в апартаментах Чарторыйских в отеле Ламбер, но французское общество ничего не знало о ней. В каталоге, составленном Арсеном Юссе в 1869 году, она значится как утраченная. После Франко-прусской войны Чарторыйские вернулись в Польшу. В 1876 году «Дама с горностаем» была впервые показана публике. Картину выставили в музее Чарторыйских в Кракове. К началу XX века было окончательно установлено, что она принадлежит кисти Леонардо и что на ней изображена Чечилия Галлерани, что подтверждалось письмами Беллинчьони и других.

Последние приключения выпали на долю картины во время Второй мировой войны. Незадолго до вторжения нацистов в Польшу в 1939 году сокровища коллекции Чарторыйских были спрятаны в Сеняве, но тайник был обнаружен. «Даму с горностаем» на недолгое время выставили в музее кайзера Фридриха в Берлине, а затем должны были отправить в личную коллекцию Гитлера в Линц. Но вместо этого картина оказалась в личной коллекции немецкого гауляйтера Польши Ганса Франка. На его вилле в Баварии «Дама с горностаем» и была обнаружена в 1945 году польско-американским комитетом. Вот такая непростая судьба ожидала небольшую расписную панель орехового дерева, вышедшую из студии Леонардо да Винчи в 1489 году.

Миланская студия

В конце 80-х годов XV века у Леонардо в Милане была уже собственная студия. Скорее всего, она напоминала ту флорентийскую мастерскую, в которой учился он сам. Художники работали под руководством мастера, и картины, вышедшие из мастерской, по большей части являлись коллективным творчеством. Некоторые, как, например, портрет Чечилии, принадлежали кисти одного только Леонардо. Другие писались помощниками под его руководством. Мастер лишь иногда вмешивался и кое-что подправлял. Такую обстановку описывает человек, посетивший студию Леонардо во Флоренции: «Dui suoi garzoni fano retrati, e lui a le volte in alcuno mette mano» – «Двое его помощников делали копии, а он сам время от времени что-то поправлял в них».[390] Иногда помощники работали по оригинальному шаблону Леонардо, будь то картина или картон, а иногда им предоставлялась относительная свобода, и главной их задачей было придать картине «леонардовский» вид. Как мы уже говорили, в некоторых контрактах проводилась четкая грань между работой мастера и его помощников. В заметке, относящейся к 1492 году, то есть к миланскому периоду, Леонардо критикует «глупых художников», которые жалуются на то, что «не могут работать в полную силу, потому что им недостаточно платят»: они должны «иметь у себя» несколько картин, «чтобы иметь возможность сказать: это по высокой цене, это по умеренной, а это совсем дешево».[391] «Совсем дешево» могли стоить картины, вклад мастера в которые был самым незначительным.

В воображаемом диалоге между Леонардо и Фидием, приведенном в книге Джованни Паоло Ломаццо, Леонардо говорит: «Моими композициями восхищаются даже тогда, когда их позднее пишут мои последователи». В итальянском тексте использовано слово create, то есть слуги: буквально те, кого он «создал». И снова мы сталкиваемся с привычной обстановкой художественной студии эпохи Ренессанса: картина мастера использовалась как прототип, с которого впоследствии делались копии. В некоторых случаях, как, например, с «Ледой», до наших дней дошли только копии.

Еще одно любопытное свидетельство мы находим у Паоло Джиовио. Он отмечает, насколько строго относился Леонардо к тому, чтобы его ученики постигали мастерство медленно и тщательно: он «не позволял юноше, не достигшему двадцати лет, прикоснуться к кистям и краскам; ему дозволялось практиковаться только свинцовым пером». Джиовио рассказывает о «группе юношей (adolescentium turba), которые вносили большой вклад в успех его студии». Такова и была студия Леонардо – мастер и группа подростков.

Мы можем представить себе, кто работал в первой миланской студии Леонардо. Разумеется, там был Амброджио де Предис и, возможно, его брат Еванджелиста (он умер в 1491 году). Братья Предис были партнерами Леонардо по «Мадонне в скалах». Амброджио продолжал сотрудничать с Леонардо в течение последующих двадцати лет. Первыми помощниками художника были Джованни Антонио Больтраффио и Марко д’Оджионо. Вазари обоих называл «учениками» Леонардо.

Больтраффио родился примерно в 1467 году. Он был незаконнорожденным сыном богатого аристократа, что, несомненно, сближало его с Леонардо. Больтраффио пользовался репутацией богатого любителя, одного из «богатых баловней своей отчизны», как называл их Шекспир. На надгробии Больтраффио в церкви Святого Павла в Компито написано, что он посвятил свою жизнь живописи «inter seria», что вновь подчеркивает любительский характер его работ, хотя о более «серьезных» занятиях этого человека не упоминается. Вазари называет его «человеком очень опытным, с большой тщательностью писавшим», что можно считать искренней похвалой.[392] В лучших своих картинах он предстает художником поэтичным и нежным. Посмотрите на «Мадонну с младенцем» в музее Польди Пеццоли в Милане или на «Нарцисса» в Уффици. Поэт Джироламо Касио, портрет которого писал Больтраффио, называл его «unico allievo» («единственным учеником») Леонардо: конечно, не в буквальном смысле слова, а считая его «единственным истинным учеником» мастера.[393] Марко д’Оджионо был сыном процветающего ювелира. Семья его проживала в Оджионо, в районе Брианца, расположенном к северу от Милана. Отец его, Кристоферо, появился в Милане в середине 60-х годов XV века, и Марко родился уже здесь. К 1487 году у него уже был собственный ученик, Протасио Кривелли (возможно, он был родственником Лукреции Кривелли, портрет которой позднее написал Леонардо). Подобно Больтраффио, Марко появился в студии Леонардо как опытный и независимый художник. Оба они были не учениками, а молодыми помощниками мастера. Оба упоминаются в меморандуме, составленном Леонардо касательно десятилетнего Джакомо Капротти, или Салаи, который появился в студии летом 1490 года:

«7 сентября [1490] он украл перо, стоившее 22 сольди, у Марко, который жил со мной. Это было серебряное перо, и он взял его в студии Марко…

2 апреля [1491] Джан Антонио оставил серебряное перо поверх одного из своих рисунков, и Джакомо украл его у него».[394]

Так жила студия Леонардо – у помощников были собственные небольшие комнаты, studiolo, серебряные перья лежали поверх рисунков; в студии был парнишка, который воровал все, что плохо лежало. Больтраффио блистательно обращался с серебряным пером, в чем можно убедиться, увидев некоторые его рисунки. Христос (которого некоторые считают Вакхом) хранится в Турине. Рисование серебряным пером было мало известно в Ломбардии, но благодаря влиянию Леонардо стало широко распространенным.

Еще одним членом Леонардовой боттеги был загадочный Франческо Наполетано. До недавнего времени единственной его известной работой была поразительная «Мадонна с младенцем, святым Иоанном Крестителем и святым Себастьяном», хранящаяся в цюрихском Кунстхаусе. Художник поставил подпись у основания трона Мадонны. Оба святых во многом напоминают прототипы Леонардо.[395] Сегодня благодаря архивным исследованиям Дженис Шелл и Грациозо Сироми мы больше знаем о Франческо.[396] Его звали Франческо Галли. Он родился в Неаполе. Дата его рождения неизвестна. Умер он в Венеции в 1501 году. К моменту смерти он жил с cohabitrix, то есть с женщиной, по имени Андреина Россини и имел от нее двоих детей. Можно предположить, что умер он нестарым. Дата смерти показывает, что Леонардово влияние на его творчество не было простой имитацией. Пик его творческой активности приходится на 90-е годы XV века, когда влияние Леонардо в Милане было очень велико. Почти с уверенностью можно утверждать, что он и был тем самым Франческо Галли, которого называли разработчиком монет в письме герцога от 8 августа 1494 года. В том же письме в качестве второго разработчика назван коллега Леонардо, Амброджио де Предис. Отсюда можно сделать вывод о том, что Франческо тоже принадлежал к мастерской Леонардо. Между проектированием медалей и монет и писанием портретов существовала тесная связь: ломбардские портреты обычно писались в полный профиль, что историки искусства называют «нумизматической моделью».

К этим именам следует добавить Томмазо Мазини, Зороастро, который, по-видимому, был тем самым «маэстро Томмазо», упомянутым в записке от сентября 1492 года. Леонардо пишет о том, что он «вернулся» в студию, из чего можно сделать вывод о том, что он принадлежал к этому кругу ранее. В марте 1493 года в студии появился немец по имени Джулио.[397] Зороастро и Джулио не были художниками. Они работали по металлу.

В черновике письма к Лодовико с просьбой о выплате денег, причитающихся художнику («Меня сильно раздражает, что приходится зарабатывать на жизнь…»), Леонардо пишет о финансовых трудностях, связанных с тем, что ему нужно содержать шесть иждивенцев в течение трех лет: «Но tenuto 6 bocche 36 mesi» – так было написано в кадастре. И это неудивительно – маленькая группа помощников и учеников была для Леонардо семьей.[398] Черновик остался недатированным, но, по-видимому, он был составлен в 1495 году. Шестью bocche, то есть иждивенцами, которых Леонардо содержал в начале 90-х годов, были Больтраффио, Марко д’Оджионо, Франческо Наполетано, Салаи, Зороастро и немец Джулио. (Амброджио де Предис был партнером, но не помощником и не получал содержания.)

В списках, составленных позднее, числятся новые ученики, появившиеся в конце 90-х годов XV века, – Галеаццо, Бенедетто, Иодитти, Джанмария, Джирардо, Джанпьетро, Бартоломео.[399] Мы знаем только о двух последних, появившихся в списке Леонардо в 1497 году. Джанпьетро – это, скорее всего, Джованни Пьетро Риццоли, известный как Джампьетрино, ставший одним из самых блестящих помощников Леонардо во время его повторного пребывания в Милане. Бартоломео может быть Бартоломео Суарди, последователем Браманте, известным под именем Брамантино. Влияние Леонардо испытали многие молодые ломбардские художники, которых называли его «учениками». К их числу относятся Чезаре да Сесто, Бернардино Луини, Андреа Соларио и Джованни Бацци (Иль Содома). Однако ни один из них, насколько нам известно, не учился у мастера. Это «леонардески», которых Кеннет Кларк называет «улыбкой без Чеширского кота». Джованни Паоло Ломаццо имел в виду именно этих учеников, когда заставлял Леонардо говорить: «В композиции и моделировании религиозных сюжетов я достиг такого совершенства, что многие пытались украсть дух из тех фигур, что я нарисовал ранее».[400]

Миланская студия Леонардо выпустила несколько великолепных портретов и религиозных картин самого высокого качества, что, несомненно, принесло значительный доход. Портрет Чечилии Галлерани – один из них. Еще три картины считаются принадлежащими кисти Леонардо (полностью или в большой степени).

«Музыкант» (Амвросианская пинакотека, Милан) – один из самых живых студийных портретов (см. иллюстрацию 13). Небольшой портрет, написанный на доске маслом, изображает красивого юношу с длинными, вьющимися волосами, выбивающимися из-под ярко-красного берета. Это единственный известный нам мужской портрет кисти Леонардо, хотя в записных книжках наброски к таким портретам встречаются довольно часто. Эта картина не входит в каталог Борромео 1618 года, составляющий ядро Амвросианской коллекции. Впервые «Музыкант» появляется в каталоге 1686 года, где картину называют «портретом герцога Миланского» и приписывают кисти Бернардино Луини. В 1905 году картина была очищена, благодаря чему стал виден лист с нотами в правой руке юноши, который и дал современное название картине.[401]

Часто утверждают, что музыкантом, изображенным Леонардо, является Франкино Гаффурио, хормейстер Миланского собора, занимавший этот пост на протяжении сорока лет, с 1484 года до самой смерти. Его сочинения для трех, четырех и пяти голосов сохранились в архивах собора. Гаффурио был также известным писателем. Он одним из первых изложил теорию музыки на итальянском языке. Запись Леонардо о «книге о музыкальных инструментах» может относиться к книге Гаффурио De harmonia musicorum instrumentorum (1508).[402] Ноты на листке, который держит в руке музыкант, почти исчезли, но нотный стан четко виден. Видны и слова «Cant. Ang.». Серж Брамли считает, что это сочинение Гаффурио Canticum angelicum, но его предположение ошибочно. Книга по музыкальной теории Angelicum ac divinum opus musicae была опубликована только в 1508 году, двадцатью годами позже предполагаемой даты написания портрета.

Гаффурио был известен Леонардо и вполне мог позировать для портрета, но сомнения все же остаются. Существуют и другие портреты этого человека – живописный на его родине в Лоди и гравированный, помещенный на издании его книги. Ни один из них не напоминает юношу с портрета Леонардо. Сомнения связаны также и с возрастом Гаффурио. Портрет музыканта написан примерно в то же время, что и портрет Чечилии, то есть в период с 1488 по 1490 год. Тогда Гаффурио было уже под сорок. Музыкант, изображенный на картине из Амвросианы, явно моложе.

Можно предположить, что на портрете изображен молодой музыкант и певец, хорошо знакомый Леонардо, – его бывший ученик Аталанте Мильиоротти.[403] В 1490 году Аталанте исполнял главную роль в оперетте Полициано «Орфей» в Мармироло, неподалеку от Мантуи. Оперетта ставилась для Изабеллы д’Эсте. Вполне возможно, что в постановке участвовал Леонардо (позднее он участвовал в постановке «Орфея» в Милане). Возможно также и то, что ему был заказан портрет красивого молодого героя. Мы знаем, что Леонардо раньше уже писал своего друга – «портрет Аталанте, поднявшего голову», скорее всего, рисунок упоминается в списке работ 1482 года. В 1490 году Аталанте было примерно двадцать четыре года, что делает его более возможным кандидатом на роль модели Леонардо, чем хормейстера и музыковеда Гаффурио.

Некоторые фрагменты «Музыканта» – например его туника – кажутся написанными довольно небрежно. Картину иногда называют «незаконченной», но это может быть сознательным решением Леонардо: небрежно прописанный фон и детали привлекают внимание зрителя к тщательно выписанному лицу юноши в центре. То же можно сказать и о портрете Чечилии Галлерани. Является ли несовершенство ее левой руки следствием более позднего вмешательства (скорее всего, в начале XIX века, когда была добавлена надпись) или сознательным выбором Леонардо? Рука еле намечена, она сливается с темнотой, окружающей центральную группу, состоящую из девушки и ее четвероногого дружка. Если бы рука была выписана более тщательно, она изменила бы форму и акценты композиции. Подобный непроработанный фон часто встречается в рисунках, но на картинах это большая редкость. Картина должна была быть доведена до совершенства. Рентгеновский анализ показал, что на заднем плане картины располагалось окно, подобное тому, что мы видим на «Мадонне Бенуа». Позднее окно было закрашено темной краской фона. Возможно, художник сделал это, чтобы ничто не отвлекало внимания зрителя. Эта особенность характерна для всех миланских портретов – спокойный, бархатистый, темный фон, на котором ярко выделяются изображенные фигуры. Они словно находятся в луче прожектора.

Портрет, получивший название «La Belle Ferronnire» (см. иллюстрацию 14), ныне находится в Лувре. Эта картина, вероятнее всего, датируется серединой 90-х годов XV века. Она не столь очаровательна и тонка, как «Дама с горностаем», но может относиться к определенной подгруппе картин Леонардо – к портретам любовниц Сфорца. Очаровательная дама с чувственным ртом и прямым, уверенным взглядом, изображенная на портрете, скорее всего, является Лукрецией Кривелли, сменившей в постели Сфорца Чечилию Галлерани. Интересно, что взгляд женщины направлен прямо на зрителя, а не куда-то в пространство. Существуют свидетельства того, что Леонардо писал портрет Лукреции, а из всех сохранившихся его работ эта картина лучше всего подходит на подобную роль.[404] Как и в случае с Чечилией, беременность юной дамы стала сигналом к тому, что вскоре ее статус изменится, а любовная связь с Лодовико прекратится. Лукреция родила сына, Джованни Паоло, в марте 1497 года. В том же году неожиданно умерла жена Лодовико, Беатриче, и Мавр погрузился в скорбь и меланхолию. Беатриче была красива и пользовалась популярностью. Ее любили, хотя муж относился к ней не лучшим образом. Портрет Лукреции и стихотворение, в котором ее назвали «возлюбленной» Мавра, судя по всему, были созданы до этих событий, в 1495–1496 годах.

Миланская студия. Вверху слева: Рисунок Леонардо для «Мадонны Литта». Вверху справа: «Мадонна Литта», картина миланской студии, 1490. Внизу слева: Амброджио де Предис «Дама в жемчужном ожерелье», возможно, портрет Беатриче д’Эсте. Внизу справа: Джованни Антонио Больтраффио, «Мадонна с младенцем»

До наших дней дошла загадочная картина Леонардо, изображающая Мадонну, кормящую грудью младенца. Картина получила название по имени герцога Антонио Литты, который владел ею в XIX веке. Во многом она вполне типична для студии Леонардо. Голова Мадонны склонена точно так же, как на знаменитом рисунке, хранящемся в Лувре. Рисунок, несомненно, принадлежит Леонардо, но картину считают написанной миланским помощником мастера. Скорее всего, этим помощником был Марко д’Оджионо, а не более своеобразный Больтраффио, хотя вполне возможно, что над картиной трудились оба.[405] Какой вклад внес в картину сам Леонардо – нам остается только предполагать. Очень нетипично для Леонардо выглядит пухлый, большеглазый младенец. Леонардо писал чувства, а не сентиментальность – и еще одним примером того может служить «Мадонна с веретенами». Имитаторам же и неопытным последователям вроде Марко д’Оджионо это не удавалось. Вспомните хотя бы его целующихся «Святых младенцев», хранящихся в Хэмптон-Корте. Это типичный пример сентиментальности в Леонардовом стиле. Один из младенцев во многом напоминает изображенного на «Мадонне Литта». Ландшафт на заднем плане прописан слабо. Золотой монете, зажатой в левой руке младенца, недостает символизма, который, несомненно, придал бы ей Леонардо. Лишь нежный, приглушенный цвет лица и шеи Мадонны и «фирменные» вьющиеся волосы младенца говорят о том, что Леонардо принимал участие в работе над картиной. Это явно студийная работа, сделанная точно так же, как говорилось в описании работы флорентийской мастерской Леонардо: «Двое его помощников делали копии, а он сам время от времени что-то поправлял в них».

Этот цикл картин явился одним из первых пиков живописного творчества Леонардо. Студия выпустила несколько коммерческих портретов, созданных под руководством мастера. Сохранился ряд картин, которые также можно считать творением мастерской Леонардо, даже если сам мастер к ним не прикасался. Это прекрасный портрет «Дама в емчужном ожерелье» Амброджио де Предиса, который иногда считают портретом Беатриче д’Эсте. Это его же портрет юноши с рыжими волосами, подстриженными в миланском стиле, в плаще с леопардовым воротником. Портрет, написанный в 1494 году, ныне хранится в Лондонской национальной галерее.[406] Это прекрасная «Мадонна с младенцем» Больтраффио (Польди Пеццоли, Милан). Это его портрет Джироламо Касио (юноша изображен столь женственным, что Иниго Джонс в XVII веке считал, что это портрет Джиневры де Бенчи кисти Леонардо: Джонс прочел буквы, вплетенные в одеяние юноши, как «G. B.», но в действительности это «С. В.» – возможно, инициалы возлюбленной Касио, Констанцы Бентивольо).[407] Это заурядная, но вполне достоверная копия «Мадонны в скалах», сделанная Марко д’Оджионо. Это многочисленные миланские варианты Христа Спасителя, написанного по оригинальной композиции Леонардо.

В одном случае сохранился подписанный контракт. 14 июня 1491 года Больтраффио и Марко д’Оджионо подрядились написать алтарный образ для миланской церкви Сан-Джованни суль Муро. Заказчиками выступали братья Грифи, которые устраивали в церкви часовню в память о своем отце, Леонардо Грифи, архиепископе Беневенто. Художники должны были написать образ к ноябрю (к дню святого Леонарда, которому и была посвящена часовня), но так и не смогли этого сделать. Картина была написана только в 1494 году. Сегодня «Воскресение Христа со святым Леонардом и святым Лукой» хранится в Берлине.[408] Считается, что верхняя часть картины написана Марко, а коленопреклоненные святые – Больтраффио. Картина написана под явным влиянием Леонардо: пирамидальная композиция, спиральное вознесение Христа, скалистый пейзаж на заднем плане. В контракте художников называют партнерами, compagni. Леонардо в документе не фигурирует, но по меморандуму Салаи мы знаем, что оба художника в 1491 году являлись членами боттеги мастера. Однако они вполне могли заключить независимый контракт, подобный тому, какой заключил сам Леонардо на портрет Джиневры, по-прежнему оставаясь членом боттеги Верроккьо. За образ для часовни Грифи художники должны были получить 60 дукатов – не очень большая сумма (в 1483 году за «Мадонну в скалах» Леонардо и братьям Предис предложили 200 дукатов). Сумма отражает статус художников: помощники мастера ценились ниже. Эта картина – как раз то, что Леонардо называл «совсем дешевым».

Анатом

Самые ранние упоминания об интересе к анатомии – первые рисунки, первые заметки – относятся к концу 80-х годов XV века. Это предвестники самых высоких достижений Леонардо. Надо сказать, что достижения Леонардо-анатома стоят гораздо выше его работ в области инженерии, изобретательства или архитектуры. Он описал человеческое тело намного точнее и подробнее, чем это делалось ранее. Его анатомические рисунки дали новый визуальный язык описания частей тела. Для подобных исследований требовалась огромная личная смелость, поскольку изучение человеческого тела было связано с целым рядом ограничений и запретов. А представьте себе процесс анатомирования в отсутствие холодильников! Интерес Леонардо к анатомии лишний раз подчеркивает его увлечение практическими, эмпирическими исследованиями. Он должен был проверить и по-новому оценить достижения древних – Галена, Гиппократа, Аристотеля, – на знания которых продолжала опираться современная ему медицина.[409]

Ортодоксы считали интерес к анатомии богохульством: человек создан по образу и подобию Бога, и его нельзя разбирать подобно машине. Анатомия открывала то, что «Природа тщательно скрыла, – писал гуманист Коллуччьо Салютати, – и я не понимаю, как можно осмотреть полости тела без истечения слез». Деятельность Леонардо по крайней мере один раз привела к столкновению художника с церковью. В Риме в 1515 году недоброжелатель «уличил меня в анатомии и объявил об этом перед папой, а также в больнице».[410]

Анатомические исследования Леонардо следовало бы поместить в раздел «Леонардо-ученый», но они самым тесным образом связаны с Леонардо-художником: они заполняют пробел между этими занятиями или показывают, что такого пробела не существует вовсе. Анатомия являлась одной из основ живописи, подобно геометрии и математике. Под анатомическим рисунком, обнажающим нервы шеи и плеч, Леонардо пишет: «Это изображение столь же необходимо для хороших рисовальщиков, как образование слов из латинских букв хорошим грамматикам».[411] Вспомните, как в «Тайной вечере» напряженные, скрученные, упругие мышцы шей выражают остроту момента. Интерес к анатомии – а позднее и к оптике – возник у Леонардо в связи с живописью и, возможно, в связи с необходимостью преподавать живопись ученикам и помощникам в миланской студии. Он всегда стремился к идеалу «художника-философа», искусство которого основывалось бы на глубоких научных знаниях всего, что он изображает. Здесь берут начало все те идеи, которые позднее были собраны в великой посмертной книге Леонардо «Суждения о живописи». Для ранних биографов эта программа стала камнем преткновения. Джиовио не сомневался в том, что Леонардо написал так мало из-за того, что все время у него занимало изучение «подчиненных отраслей его искусства», и главным образом анатомии и оптики. Вазари также считал эти исследования чрезмерными и мешающими творчеству.

Изучать анатомию Леонардо, скорее всего, начал еще во время работы в мастерской Верроккьо. Флорентийский стиль 70-х годов XV века, проявившийся в картинах Антонио дель Поллайоло и скульптурах Верроккьо, во многом опирался на знание анатомических деталей. Прежде чем приступить к работе над знаменитой «Битвой обнаженных», Поллайоло тщательно изучал строение человеческой мускулатуры, по-видимому во время вскрытий.[412] Леонардо должен был знать знаменитого флорентийского анатома, друга Лоренцо Медичи, Антонио Бенивьени. Бенивьени изучал функции сердца и других внутренних органов, но более всего интересовался вскрытием трупов казненных преступников, ища анатомические признаки преступного поведения. В своей книге De abditis causis («О тайных причинах») он описывает более двадцати подобных вскрытий.

Да, во Флоренции существовал активный интерес к анатомии, но у Леонардо он сильнее всего проявился только в Милане. В 1489 году Леонардо задумал «книгу» – рукописный трактат – по анатомии. Сохранились письменные свидетельства этого замысла: черновики и наброски содержания, один из которых датируется 2 апреля 1489 года. Позднее Леонардо назвал задуманную книгу или трактат De figura umana («О человеческой фигуре»), что лишний раз подчеркивает связь между анатомией и живописью.[413]

В 1489 году тридцатишестилетний Леонардо изучает вселенский символ смерти, человеческий череп. На трех листах, ныне хранящихся в Виндзоре, он рисует восемь эскизов черепа – в профиль, в разрезе, под разными углами и сверху.[414] Рисунки очень точные, тщательно отретушированные и довольно мрачные. На разных эскизах показаны разные детали: на одном – кровеносные сосуды лица, на другом – связь между орбитой и верхнечелюстной пазухой (глазницей и верхней челюстью), на третьем показан пустой череп, в котором прослеживаются внутричерепные нервы и сосуды. Но, как показывают заметки самого Леонардо, его интерес в то время был более метафизическим, чем научным. На одном из эскизов показаны пропорции черепа, а внизу Леонардо написал: «Там, где линия а – ш пересекается с линией с – b, будет находиться место слияния всех чувств».

Это «место слияния всех чувств» – sensus communis, о котором писал Аристотель. Это та часть мозга, которая координирует и истолковывает все чувственные впечатления. Ее считали самой важной из трех «желудочков» мозга. Помимо нее в мозге выделяли imprensiva, где хранилась сырая чувственная информация, и memoria, где хранилась обработанная информация. Под «желудочком» понимали определенное место или полость, но sensus communis являлся объектом активным. Проводя аналогию с современным компьютером, можно сказать, что это был центральный процессор: и физическая сущность, и метафизическая система. В заметках, написанных одновременно с изучением черепа, Леонардо определяет классическую теорию следующим образом:

«Общее чувство есть то, которое судит о вещах, данных ему другими чувствами… Старые исследователи заключили, что та часть суждения, которая дана человеку, производима орудием, с которым пять чувств сносятся посредством воспринимающей способности, и этому орудию дали они имя общего чувства, – и говорят, что чувство это находится в середине головы между зонами впечатления и памяти».

«Обиталище души». Эскиз человеческого черепа с измерениями, позволяющими определить местонахождение sensus communis

Таким образом, можно сказать, что sensus communis был местом нахождения здравого смысла, воображения, интеллекта – даже самой души. Вот что пишет Леонардо:

«Душа, по-видимому, находится во вместилище… называемом общим чувством; и она не находится вся целиком во всем теле, как думали некоторые. Но вся в этой области, так как если бы она вся целиком находилась везде, и вся в каждой части, то не было бы необходимости, чтобы органы чувств соединялись друг с другом в одном месте… Общее чувство есть обиталище души».[415]

Отсюда можно сделать необычный вывод о том, что, изучая пропорции человеческого черепа, Леонардо стремился найти «обиталище души». Впрочем, такое истолкование его интереса к анатомии будет чрезмерно прямолинейным. Леонардо изучает, а не предполагает. Он анализирует теорию «античных наблюдателей», в частности Аристотеля, и сопоставляет ее с теориями других мыслителей Античности, считавших, что душа живет повсюду. Тем не менее перед нами типичный пример исследовательской неутомимости Леонардо. Перед ним есть загадка – и он должен разгадать ее до конца, постичь глубинные тайны человеческого разума. Если «общее чувство» существует, мы сможем выявить место его расположения. Если душа существует, она должна обитать именно там. Мы словно слышим самого Леонардо – одновременно и мага, и скептика. Он тщательно исследует все полости черепа, в его глазах пылает неутолимое любопытство, «страх и желание; страх – пред грозной и темной пещерой, желание – увидеть, не было ли чудесной какой вещи там в глубине».

На обороте листа с эскизами черепа Леонардо ставит дату – 2 апреля 1489 года, а затем составляет список предметов, которые собирается исследовать в будущем. Список начинается с вопросов, касающихся головы и лица, то есть связанных с изучением черепа:

Какое сухожилие заставляет глаз двигаться таким образом,

что движение одного глаза заставляет двигаться другой.

О нахмуривании

О поднимании и опускании бровей

О закрытии и раскрытии глаз

О раздувании ноздрей

Об открывании губ, не разжимая зубов

О надувании губ

О смехе

Об удивлении…

А затем круг интересов Леонардо неожиданно расширяется. От мышечной механики смеха и удивления он практически сразу же переходит к совершенно иным темам:

Описать начало человека, что заставляет его зародиться внутри

атки и почему ребенок восьми месяцев не может выжить

Что такое чихание

Что такое зевание

Падучая болезнь

Спазм

Паралич

Дрожание от холода

Потение

Голод

Сон

Жажда

Похоть.

Затем Леонардо переходит к системам сухожилий и мышц – «о сухожилии, которое заставляет руку двигаться от плеча до локтя», «о сухожилии, которое заставляет двигаться бедро» и т. п. Этот список может быть связан с другими ранними анатомическими эскизами, на которых показаны сухожилия рук и ног.[416] Техническая неточность заставляет предположить, что рисунок был сделан во время вскрытия, то есть в спешке и довольно небрежно.

Эта программа анатомических исследований обладает той же полнотой, которая являлась недостатком научных исследований Леонардо: он стремился объяснить абсолютно все, и любая тема влекла за собой несколько новых, тоже нуждавшихся в исследовании и объяснении, и процесс этот был бесконечен.

Частью курса изучения «человеческой фигуры» является цикл рисунков, посвященных пропорциям человеческого тела и установлению математических соотношений между его различными частями.[417] И снова мы ощущаем влияние Витрувия, великого римского архитектора и военного инженера I века нашей эры. Работы Витрувия и сегодня являются уникальным теоретическим и практическим пособием по гармонии и пропорциональности. В Виндзорской коллекции хранится множество рисунков, посвященных этому предмету, датируемых 1490 годом. Множество подобных рисунков утеряно, и нам они известны лишь по копиям из Кодекса Гюйгенса. Рукописный трактат этот был составлен во второй половине XVI века, скорее всего, миланским художником Джироламо Фиджино, учеником бывшего помощника Леонардо, Франческо Мельци. Джироламо Фиджино имел доступ к огромной коллекции бумаг Леонардо, сохранившихся у Мельци.

Самым известным из таких рисунков Леонардо – да и, пожалуй, самым известным рисунком в мире – является так называемый «Витрувианский человек», или «Homo ad circulum», ставший настоящим логотипом самого художника и его пытливого разума. Подобно большинству очень знаменитых произведений, этот рисунок чаще всего рассматривают изолированно, забывая об обстоятельствах, в каких он создавался.

«Витрувианский человек» написан пером и чернилами на большом листе бумаги (34,3 24,5 см). Ныне этот рисунок хранится в Академической галерее в Венеции.[418] То, что рисунок оказался в Венеции, скорее всего, связано с изданием книги Фра Джокондо, посвященной работам Витрувия. Издание было осуществлено в Венеции в 1511 году. В книге есть гравюра, созданная на основе рисунка Леонардо. Кроме рисунка на листе есть заметки художника. В верхней части расположен текст, начинающийся следующим образом:

«Витрувий, архитектор, говорит в своей работе по архитектуре о том, что пропорции человека, установленные самой Природой, таковы: 4 пальца составляют одну ладонь, а 4 ладони составляют одну ступню; 6 ладоней составляют кубит [локоть, предплечье, от латинского cubitus]; 4 кубита составляют рост человека…»

Эти соотношения, процитированные ко вступлению к третьей части книги Витрувия De architectura, продолжаются и далее: «От локтя до кончиков пальцев – одна пятая роста человека; от локтя до подмышечной ямки – одна восьмая» и т. д. Под рисунком помещено описание пропорций в пальцах и локтях.

На рисунке изображен мужчина в двух положениях. Положения эти связаны с двумя предложениями текста. Мужчина, который стоит сдвинув ноги и разведя руки в горизонтальной плоскости, иллюстрирует предложение, написанное непосредственно под рисунком: «Tanto apre l’omo nelle braccia quanto la sua altezza» – другими словами, длина вытянутых рук равна росту человека. Мужчина в таком положении заключен в квадрат, длина каждой стороны которого равна 96 пальцам (или 24 ладоням). Вторая фигура с расставленными ногами и поднятыми руками иллюстрирует более специальное правило Витрувия:

«Если ты расставишь ноги так, чтобы расстояние между ними равнялось человеческого роста, и поднимешь руки таким образом, чтобы кончики средних пальцев оказались на уровне макушки, то обнаружишь, что центральной точкой тела, равноудаленной от всех конечностей, будет ваш пупок. Пространство между расставленными ногами иполом образует равносторонний треугольник».

Эта фигура заключена в окружность, центром которой является пупок человека.

Сила рисунка в сопоставлении абстрактной геометрии и физической реальности. Тело мужчины прорисовано не слишком тщательно, но абсолютно точно в анатомическом отношении. Ступни словно стоят на нижней грани квадрата или прижаты к ободу окружности. Двойная фигура создает ощущение движения, словно перед нами гимнаст или человек, который машет руками, как птица крыльями. Фигура человек расчерчена тонкими, четкими диаграммными линиями, но лицо осталось нетронутым. Лицо витрувианского человека прописано очень тщательно. Человек хмурится.

Витрувианский человек

Иногда мне кажется, что витрувианский человек – это автопортрет Леонардо. В буквальном смысле это, конечно, не так. Рисунок датирован 1490 годом, а мужчине, изображенному на нем, гораздо больше тридцати восьми лет. Кроме того, лицо написано в соответствии с пропорциями, описанными в тексте: в частности, расстояние от корней волос до бровей равно расстоянию от кончика подбородка до рта. Это идеальное лицо, способное стать прототипом лица любого человека. И все же это не просто упражнение в биогеометрической симметрии. Мрачного вида мужчина, изображенный в круге, должен быть кем-либо. Это не просто абстракция. Не могут быть абстрактными эти пронзительные, глубоко посаженные глаза и копна вьющихся волос. В витрувианском человеке, несомненно, есть черты самого Леонардо. Эта фигура, символизирующая естественную гармонию, представляет собой и человека, способного гармонию мира понять, – художника-анатома-архитектора Леонардо да Винчи.

Конь Сфорца

22 июля 1489 года посол Флоренции в Милане Пьетро Аламанни отправил донесение Лоренцо Медичи. В нем говорилось следующее:

«Синьор Лодовико имеет намерение воздвигнуть достойный памятник своему отцу и уже приказал, чтобы Леонардо сделал модель для громаднейшего бронзового коня, на котором будет восседать герцог Франческо в полном вооружении. Поскольку его светлость задумал нечто великолепное, подобного чему еще не существовало, он сказал мне, чтобы я от его имени написал Вам, что он хотел бы, чтобы Вы прислали ему одного или двух флорентийских художников, занимавшихся подобным видом работ, ибо, хотя он и поручил эту работу Леонардо, я не думаю, что ему удастся ее выполнить».[419]

Хотя какие-то сомнения в способности Леонардо справиться с подобной задачей и существовали, по крайней мере в мозгу посла Аламанни, это письмо является очень важным документом. В середине 1489 года Лодовико подрядил Леонардо для создания великого коня Сфорца, о котором так долго говорили. Несмотря на сомнения, обязательства были самыми серьезными. «Модель», которую заказал Лодовико, должна была стать не миниатюрой, выполненной в масштабе, а полноразмерной глиняной статуей, которую впоследствии можно было бы использовать для изготовления отливки из бронзы. Прося прислать двух флорентийских специалистов в «подобного вида работах», Лодовико имел в виду именно это – отливку большой статуи. Впрочем, Лоренцо ответил, что таких специалистов у него нет.[420]

Вот уже семь лет Леонардо пытался завоевать положение при дворе Сфорца. Этот заказ свидетельствовал о том, что ему удалось добиться своей цели. О том же говорят и другие заказы – портрет Чечилии Галлерани, несомненно заказанный Мавром, реконструкция «павильона» герцогини в замковом саду, также выполненная по заказу Лодовико. Все заказы датируются примерно 1489 годом.

Леонардо уже начал работать над конем до 23 апреля 1490 года. В этот день он записал в новой записной книжке MS С, ныне хранящейся в Париже: «Chominicai questo libro е richomincai il cavallo» – «Я начинаю эту книжку и снова начинаю работать над конем». Здесь же есть упоминание и о платеже: «28 апреля я получил от Маркезино (казначей Лодовико Маркезино Станга) 103 лиры». Пропущенный год, по-видимому, 1490-й. То есть платеж был произведен через пять дней после записи в записной книжке. Судя по всему, речь идет об официальном платеже, связанном с конем Сфорца, к работе над которым приступил Леонардо.[421]

Работа над грандиозным, но абсолютно бесплодным проектом началась еще в конце 60-х годов XV века, когда у Лодовико впервые зародилась мысль создать гигантскую конную статую в честь Франческо Сфорца. Новость эта разом облетела все флорентийские студии. Существует проект статуи работы Антонио дель Поллайоло, ныне хранящийся в Мюнхене. Леонардо впервые упоминает о своей заинтересованности в подобной работе в «резюме», адресованном Лодовико и составленном в 1482 году. К этому времени у него уже был некоторый опыт, поскольку он наверняка помогал Верроккьо в создании конной статуи Бартоломео Коллеони. В Виндзорской коллекции хранится лист с пропорциональным анализом лошади. Почти с уверенностью можно сказать, что эти эскизы делались в связи с изготовлением статуи Коллеони.[422] Верроккьо отдал этому проекту последние годы жизни. Сегодня статуя Коллеони стоит в Венеции. Трудно сказать, могла ли эта работа повлиять на Леонардо. Скорее всего, готовую статую он не видел (нет никаких свидетельств того, что он в то время бывал в Венеции). Но он не мог не думать о работе своего учителя – ведь именно с ней должны были сравнивать результат его собственной. Более того, после смерти старого мастера в 1488 году его творение осталось незаконченным. И теперь у ученика появлялась возможность превзойти учителя, к чему он всегда стремился.

Как же представлял себе Леонардо коня, приступая к работе в конце 1489 года? В двух словах можно сказать, что он хотел сделать нечто, совершенно не похожее на то, что делал прежде. В Италии находились четыре знаменитые конные статуи: Марка Аврелия в Риме (II век н. э.); созданная чуть позже классическая скульптура Il Regisole в Павии; Донателлова статуя кондотьера Гаттамелата в Падуе (середина 50-х годов XV века) и незаконченный монумент Коллеони работы Верроккьо. Конь везде изображался в движении – идущим шагом или скачущим рысью с поднятой левой передней ногой, при этом остальные три ноги опирались на цоколь. Самые ранние наброски коня Сфорца, сделанные Леонардо, говорят о том, что он задумал совершенно иную статую. Леонардо решил поднять коня на дыбы. Лучшим наброском является рисунок металлическим пером на синей подготовительной бумаге. Сегодня этот рисунок хранится в Виндзорской коллекции. Впрочем, Кларк, главный специалист по конным эскизам Леонардо, считает, что эта модель менее «проработана», чем более поздние эскизы.[423]

Главная проблема проекта была чисто технической: как удержать огромный вес бронзового коня, если тот будет опираться только на задние ноги. На рисунке предлагалось решение: поверженный враг под передними ногами коня. На другом листе мы видим еще один вариант решения – ствол дерева за поднявшимся на дыбы конем.[424] Но проблема равновесия статуи не была решена. Эскиз Леонардо был весьма драматичен, но совершенно неосуществим. Возможно, подобные проекты и послужили причиной сомнений Лодовико в способностях Леонардо, о чем писал посол Аламанни: «…он не уверен в том, что тот добьется успеха».

Вскоре Леонардо отказался от этой идеи. На более поздних листах конь изображен в более традиционной позе. Судя по всему, Леонардо изменил свое мнение, осмотрев статую Regisole в Павии, где он побывал в июне 1490 года. Размышления по поводу этой скульптуры сохранились в Атлантическом кодексе. В верхней части листа Леонардо написал пять предложений, каждое из которых начиналось с новой строки, благодаря чему они приобрели вид максим или сентенций. Леонардо сформулировал их, стоя в раздумьях перед античной статуей в Павии. Он снова размышляет о коне Сфорца, работа над которым «вновь началась» два месяца тому назад. Верхняя часть листа утрачена, так что прочесть первое предложение невозможно (от него сохранилась лишь часть). Возможно, речь в нем шла о другой конной статуе, что объясняет резкое начало следующей строки, которая теперь является первой:

«Тот, что в Павии, должен быть оценен выше всех за свое движение. Более достойно похвалы копирование античных образцов, чем современные вещи.

Красота и польза не могут идти рука об руку, чему доказательством служат замки и люди.

Рысь – это качество свободного коня.

Когда естественная живость отсутствует, мы должны создавать ее искусственно».

На том же листе Леонардо делает небольшой набросок коня, скачущего рысью. Этот эскиз, несомненно, был навеян увиденной статуей. Это первый рисунок, относящийся к новому этапу работ над конем Сфорца.[425]

Разумеется, Леонардо не ограничился только осмотром знаменитых статуй. К тому периоду относится множество набросков коней, сделанных с натуры, – стройные, большие животные, исполненные жизненной силы (цветная иллюстрация 16). Отношение к этой работе у Леонардо было особенным. Он всегда любил лошадей и сам был отличным наездником. В качестве натуры он использовал коней из конюшен молодого миланского придворного Галеаццо Сансеверино, который вскоре заметно возвысился, женившись на одной из незаконнорожденных дочерей Лодовико. Леонардо в своих книжках пишет о «большом испанском жеребце мессера Галеаццо» по имени Сичилиано.[426]

Глиняная модель коня Сфорца была изготовлена примерно в 1493 году. Скорее всего, для нее Леонардо избрал традиционную позу, такую же, как в Павии. Утверждать это с уверенностью мы не можем, так как модель была уничтожена, а статуя так и не сделана – еще один незаконченный проект Леонардо. Но даже в его неудачах есть какая-то магия. Полвека спустя Пьетро Аретино напишет о скульпторе, собиравшемся отлить конную статую: «Он собирался сделать коня так, чтобы люди перестали говорить о миланском коне Леонардо». Из этого можно сделать вывод о том, что о глиняной модели Леонардо говорили и после того, как она была уничтожена.[427] Но о создании и разрушении коня мы поговорим позднее.

В Корте Веккьа

Имея официальный заказ на создание коня Сфорца, Леонардо мог считать себя утвердившимся при дворе. Примерно в то время он переселяется в Корте Веккьа. Этот просторный новый дом является знаком повышения статуса. Впрочем, все пространство должен был занимать гигантский конь.

Когда-то Корте Веккьа был дворцом Висконти, первой династии правителей Милана. В эпоху Сфорца центр власти переместился в Кастелло Сфорцеско. Дворец же Висконти получил название Старый Двор, Корте Веккьа. Дворец находился рядом с Дуомо, на южной стороне площади – большой, но обветшалый символ былого величия. Дворец был надежно укреплен: здесь были башни и рвы, внутри стен строения группировались вокруг двух больших внутренних дворов, окруженных галереями.[428] Одну часть дворца занимали апартаменты меланхоличного молодого герцога Джан Галеаццо. Впрочем, Лодовико предпочитал держать племянника в более надежной крепости Чертоза в Павии. До наших дней Корте Веккьа не сохранился. Он был разрушен в XVIII веке при строительстве грандиозного Палаццо Реале.

На одном из листов с ребусами из Виндзорской коллекции изображен план дворца, который вполне может быть Корте Веккьа. План занимает почти весь лист, а ребусы втиснуты на свободные места – словно миниатюрные фрески, украшающие комнаты дворца. Заметка Леонардо дает представление о размерах его нового жилища: «Двор Корте имеет 128 шагов в длину и 27 браччио (локтей) в ширину».[429] Длина шага составляла примерно 75 см, а локтя – около 60 см. Следовательно, мы имеем дело с большим пространством, более 91 метров в длину и более 15 метров в ширину. Старинный бальный зал Висконти превратился в мастерскую, где Леонардо работал над конем Сфорца.

Когда Леонардо переселился в Корте, все решили, что это связано с работой над конем. Миланский придворный поэт Бальдассаре Такконе пишет:

  • Vedi che in Carte fa far di metallo
  • Per la memoria di padre un gran colosso.

(Посмотри в Корте, как он [Лодовико] создает гигантского колосса, сделанного из металла, в память о своем отце).[430]

В знаменитом рассказе о работе Леонардо над «Тайной вечерей» Маттео Банделло говорит о том, что он видел Леонардо выходящим из Корте Веккьа, где он работал над своим великолепным глиняным конем».[431]

Но пространство требовалось для работы не только над конем. Летательный аппарат орнитоптер тоже требовал места. На листе из Атлантического кодекса мы видим схематичные наброски, изображающие летательную машину с широко распростертыми крыльями, к которым тянутся лестницы. В заметке Леонардо пишет: «Закрой большое помещение наверху досками и сделай модель большую и высокую. Ее можно поместить этажом выше, что было бы во всех отношениях самым удобным местом в Италии. И если ты встанешь на крышу сбоку, там, где башня, люди на tiburio тебя не увидят».[432] Речь явно идет о крыше Корте Веккьа, расположенной настолько близко к tiburio собора, что с нее можно было видеть людей, работающих там. Башня, которая должна была скрыть занятия Леонардо от рабочих, могла быть либо башней самого Корте, либо колокольней, расположенной неподалеку церкви Святого Готарда. Церковь Святого Готарда была придворной церковью Висконти, когда те жили в своем дворце. Рабочие на крыше собора могли появиться после 1490 года, когда началось строительство tiburio.

Леонардо вполне мог испытать летательный аппарат в Милане. Математик и философ Джироламо Кардано, считавший Леонардо «выдающимся человеком», однозначно пишет о том, что он «пытался летать, но потерпел неудачу». Кардано родился в Павии, неподалеку от Милана, в 1501 году. Когда Леонардо в последний раз покинул Милан, ему было двенадцать лет. Он вполне мог описывать то, что видел своими глазами.[433]

Заметки об окаменелостях из Лестерского кодекса тоже могут быть связаны с Корте Веккьа: «В горах Пармы и Пьяченцы находят множество раковин и кораллов. Когда я делал большого коня в Милане, огромные сумки этих раковин приносили мне на мою фабрику некоторые крестьяне».[434] Леонардо использовал слово fabbrica, что дает нам представление о размахе его деятельности – отдел строительства соседнего собора называли fabbriceria.

Вот таким был миланский дом Леонардо – расположенный рядом с собором огромный, но обветшалый дворец, с колоннадами во дворе и сумрачными коридорами. Здесь Леонардо работал над гигантским конем и над летательным аппаратом. Здесь находилась студия, где шла работа над придворными портретами и Мадоннами. В своих комнатах Леонардо работал над рукописями, в маленьких комнатках трудились его помощники, в лаборатории Зороастро ставил сложные опыты. Здесь хранились его сундуки и ценные безделушки. Здесь были его кладовые и конюшни. Здесь стояли шкафы с посудой – 11 маленьких мисок, 11 больших мисок, 7 тарелок, 3 подноса и 5 подсвечников (так записано в записной книжке, относящейся к началу 90-х годов XV века).[435]

Новый дом Леонардо вряд ли можно назвать уютным: старый итальянский дворец – не самое приспособленное для жизни место. Но страсть Леонардо к чистоте и порядку, его привередливость и утонченность известны всем. На листе, датированном 23 апреля 1490 года и, скорее всего, написанном в Корте, он записывает: «Если ты хочешь увидеть, как душа человека населяет его тело, посмотри, как его тело выполняет повседневные занятия. Если последние в беспорядке, то душа содержит тело в расстроенном и запутанном состоянии». В другой заметке, сделанной примерно в то же время, Леонардо пишет о том, что художник работает в «жилище чистом и полном чарующих картин, куда нередко приходят музыканты или чтецы разнообразных и прекрасных произведений».[436] Так и слышишь звуки лиры да браччо, льющиеся из открытых окон дворца. Разумеется, это идеализированная картина. В ней нет плотника, требующего денег за работу, некстати зашедшего знакомого, украденных серебряных перьев, собаки, вычесывающей в углу блох из шкуры. Процветающая художественная студия жила своей жизнью, и жизнь эта была далека от идеальной.

Часть пятая

При дворе

1490–1499

Когда Фортуна приходит, хватай ее твердой рукой – спереди, говорю тебе, ибо позади она лысая…

Атлантический кодекс, лист 289v

Театр

Новое десятилетие ознаменовалось пышным театральным представлением в честь недавнего бракосочетания герцога Джан Галеаццо с Изабеллой Арагонской.[437] Давали нечто вроде оперетты под названием Il Paradiso («Рай»). Текст написал Бернардо Беллинчьони, декорации и костюмы изготовил Леонардо да Винчи. Представление было дано в Зеленом зале замка вечером 13 января 1490 года. Это первое упоминание об участии Леонардо в театральной постановке.

Джан Галеаццо уже исполнилось двадцать лет. Это был бледный, задумчивый, меланхоличный юноша. Его отношения с властным дядей Лодовико очень четко отражаются на документе, подписанном ими обоими. Изабелла Арагонская была на год младше жениха и приходилась ему кузиной: отец Изабеллы, Альфонсо, являлся наследником Неаполитанского королевства, а ее мать, Ипполита Мария, была сестрой Лодовико. О красоте Изабеллы много писали: она была «столь прекрасна и лучезарна, что подобна была солнцу» – так писал о ней посол Феррары Якопо Тротти, человек весьма опытный, если вспомнить его оценку Чечилии Галлерани. Дошедший до нас рисунок помощника Леонардо Больтраффио считается изображением Изабеллы Арагонской.

В первом издании стихов Беллинчьони, вышедшем в Милане в 1493 году уже после смерти поэта, текст «Рая» предваряется таким вступлением:

«Приведенная ниже оперетта была сочинена мессером Бернардо Белинзоном для праздника или, скорее, представления, называемого «Paradiso», которое устраивалось по просьбе лорда Лодовико в честь герцогини Миланской, и была названа «Раем», потому что для ее представления великим гением и мастерством маэстро Леонардо Винчи, флорентийца, был изготовлен настоящий Рай, вокруг которого вращались все семь планет. Планеты были представлены мужчинами, одетыми так, как описывали поэты, а все эти планеты восхваляли герцогиню Изабеллу, в чем вы сами убедитесь, прочитав это».[438]

Из этого предисловия становится ясно, что декорации и костюмы Леонардо произвели глубокое впечатление на зрителей, гораздо большее, чем тривиальные стихи мастера Белинзона или Беллинчьони. К счастью, у нас сохранилось свидетельство из первых рук, принадлежащее наблюдательному послу Тротти.

Рисунок Больтраффио, на котором, как считается, изображена Изабелла Арагонская

Зал был украшен фестонами из вечнозеленых растений, стены затянуты шелком. На одной стороне зала была устроена наклонная сцена 12 метров длиной. Сцену покрывали ковры, а за ней располагалась вторая, более низкая сцена для музыкантов. На другой стороне находился сам Рай, спрятанный до поры до времени за шелковым занавесом. Представление начиналось в восемь часов. Музыканты сыграли неаполитанскую мелодию в честь прекрасной юной герцогини, которая танцевала просто превосходно. Затем было устроено несколько «посольств» к ней, каждое из которых предварялось танцами и сценками. Перед герцогиней выступили испанцы и турки, поляки и венгры, немцы и французы. Настоящее представление началось только около полуночи. Свет был погашен, шелковый занавес медленно приподнялся, и перед глазами собравшихся предстал Рай:

«Рай был представлен в форме половины яйца, внутренняя поверхность которого была покрыта золотом. Множество огней представляло звезды. В отдельных нишах (fessi) стояли все семь планет в соответствии со своим статусом, низким или высоким. Вокруг верхней границы этой полусферы располагались двенадцать знаков [зодиака], держа фонари за стеклом, что делало представление галантным и прекрасным. В этом Рае мы услышали множество песен и много нежных и прекрасных звуков».[439]

Раздался всеобщий вздох восхищения. Затем вперед выступил annunziatore – мальчик, одетый ангелом, точно такой же, как во флорентийских священных представлениях, столь хорошо знакомых Беллинчьони и Леонардо. Представление началось.

Эта история говорит о том, что Леонардо был опытным театралом, мастером спецэффектов. Он сумел создать настоящее мультимедийное представление средствами, доступными в ту эпоху. Дерево и ткань с помощью цвета, освещения, музыки, танцев и поэзии превратились в нечто нереальное, поразительное, неземное. Позднее представление было повторено в честь еще одной свадьбы высших слоев. В записных книжках Леонардо сохранилось короткое упоминание о ней и несколько набросков. На одном из набросков показана «белая и голубая ткани, сплетенные клетками», чтобы «изобразить небо на сцене». А ниже приведен список расходов, в том числе на «золото и клей для прикрепления золота», а также на 25 фунтов воска для «изготовления звезд».[440]

Почти через год Леонардо принимал участие в торжествах по поводу брака Лодовико и Беатриче д’Эсте, а также племянницы Лодовико, Анны Сфорца, с братом Беатриче, Альфонсо д’Эсте. В рамках празднества Галеаццо Сансеверино устроил рыцарский турнир. Сансеверино был зятем Мавра, поскольку 10 января 1490 года женился на незаконной дочери Лодовико, Бьянке. Несомненно, они с женой присутствовали на представлении «Рая», которое состоялось через три дня после их свадьбы. Молодой капитан был искусным наездником, «владевшим разными видами оружия», как пишет о нем Кастильоне в абзаце, начинающемся словами: «Обсудим физическую красоту и проворство синьора Галеаццо Сансеверино».[441] 26 января 1491 года Леонардо записывает: «Я был в доме мессера Галеаццо да Сансеверино, чтобы организовать представление для его турнира». Он упоминает о том, что некоторые лакеи Сансеверино были одеты как omini salvatichi, то есть как «дети природы».[442] Образ uomo selvatico был весьма популярен в то время. Он символизировал могучую силу природы, являл собой человека в состоянии первобытной невинности. Такой человек был одет в костюм первобытного человека – в шкуры животных, листья и кору, а оружием ему служила узловатая дубинка. Таков был традиционный шаблон, по которому проектировал свои костюмы Леонардо (вспомним Зороастро в наряде из галловых орешков). Гости турнира вспоминали о «большом количестве мужчин на конях, одетых дикарями, с огромными барабанами и пронзительными трубами». Сам Сансеверино нес золотой щит с изображением бородатого мужчины, «варвара». Подойдя к помосту, на котором сидел герцог, он объявил, что является «сыном короля индейцев». В 1491 году слово «индейцы» относилось к Индии, а не к Новому Свету. Каравеллы Колумба еще не вышли в море. Но эти слова стали пророческими – очень скоро так стали называть «дикарей», населяющих Америку. Особое впечатление на публику произвел великолепный золотой шлем Сансеверино с закрученными спиралью рогами, увенчанный крылатой змеей, длинный хвост которой спускался на спину его коня – короче говоря, «дракон» Леонардо. Весь облик молодого человека «дышал свирепостью».[443]

Подобно драконам, дикари Леонардо тоже должны были поражать и пугать. Театральная работа давала Леонардо возможность создавать фантастические, экзотические, гротескные образы, что было невозможно в живописи. В «Суждениях об искусстве» он пишет:

«Если живописец пожелает увидеть прекрасные вещи, внушающие ему любовь, то в его власти породить их, а если он пожелает увидеть уродливые вещи, которые устрашают, или шутовские и смешные, или, допустим, жалкие, то и над ними он властелин и бог… И действительно, все, что существует во вселенной как сущность, как явление или как воображаемое, он имеет сначала в душе, а затем в руках, которые настолько превосходны, что в одно и то же время создают такую же пропорциональную гармонию в одном-единственном взгляде, какую образуют предметы».[444]

Леонардо использует слово «живописец», но в действительности сам он никогда не писал на своих картинах ничего уродливого, шутовского и смешного, над чем он, по его словам, был «властелином и богом». (Единственными картинами, где изображено нечто подобное, можно считать «Поклонение волхвов» со зловещим вихрем лиц, и утраченную «Леду», тема которой эротически гротескна.) Волю своей фантазии Леонардо давал только в рисунках. Большинство «чудовищ», созданных им на бумаге, связаны с его участием в театральных представлениях. Типичным примером может служить набросок из Виндзорской коллекции, изображающий участника маскарада, надевшего слоновью голову с огромной трубой, имитирующей слоновий хобот. Возможно, механизм такого костюма напоминал волынку, спрятанную под костюмом придворного, из-под которого выступала только трубка.[445]

Музыкант-слон вполне остроумен, но вот другие рисунки реализовать было бы сложнее. Когда вы смотрите на них, то их значение ускользает от вас. Пара животных масок напоминает собак, привидевшихся в кошмарном сне. Одна из них похожа на лохматого, безумного пекинеса, другая – на взбесившуюся гончую с взъерошенной шерстью, мертвыми глазами и отвисшей нижней губой, открывающей почти лошадиные зубы.[446] Мы попадаем на территорию ужаса – перед нами странные, лабораторные гибриды. Если перевернуть «пекинеса» вверх ногами, увидишь летучую мышь. Рисунок выполнен так, что можно увидеть нечто вроде завязок – и это говорит о том, что маску должен был надеть костюмированный слуга, влекущий колесницу или платформу. Стиль рисунка похож на стиль начала 90-х годов XV века. Вполне возможно, что это вариант маски для празднества в семействе Сфорца.

О театральных талантах Леонардо пишет и его миланский биограф Паоло Джиовио, который называет художника «изобретателем и властителем всевозможных утонченных развлечений, в особенности театральных». Джиовио подчеркивает элегантность творений Леонардо – он, несомненно, видел «Рай». Но в творениях художника есть и другая, странная сторона: все эти дикари и монстры давали возможность Леонардо реализовать свои темные фантазии. По крайней мере, здесь Леонардо мог дать волю своему воображению, выйдя за рамки холодных, изысканных картин, создаваемых в его миланской студии.

Театральные чудовища и гибриды самым тесным образом связаны с другим жанром, в котором Леонардо активно работал в конце 80-х – начале 90-х годов XV века. Речь идет о гротеске, об изображении чудовищно преувеличенных, карикатурных лиц стариков и старух, чаще всего в профиль и чаще всего пером. В этих рисунках присутствует элемент сатиры: возможно, в них художник пытался отомстить помпезным придворным снобам. Но хотя некоторые из них вполне могут быть карикатурами на конкретных людей, гораздо чаще они напоминают размышления об уродстве и деформации, почти навязчивое увлечение тем, что он сам называл «вещами шутовскими, смешными, жалкими». Эти отечные, вытянутые, изуродованные лица становятся оборотной стороной витрувианского человека, идеальной гармонии. В Виндзорской коллекции хранится множество подобных рисунков – некоторые являются оригиналами, другие – копиями, сделанными Франческо Мельци. В копиях сохранился юмор, но пропали нюансы, теперь они вполне пригодны для какого-нибудь детского комикса. В XVII веке в Англии ходили гравюры с гротесков Леонардо, сделанные Венцесласом Холларом. Одна из них – массивная, напоминающая жабу старуха – послужила прототипом для Безобразной Герцогини, созданной Тенниелом, первым иллюстратором «Алисы в Стране чудес».[447]

Чудовища. Две праздничные маски, 1490-е гг. (вверху). Гротескный портрет старухи, позднее скопированный Франческо Мельци

Слово cartone, или «картон», в эпоху Кватроченто имело собственное значение, но гротески Леонардо являются картонами в современном смысле слова. Это карикатуры, комиксы. Они явились предшественниками безжалостных физиологических преувеличений, с которыми мы встречаемся в работах известных карикатуристов – от Гиллрея до Роберта Крамба. Это великие карикатуры – не просто смешные, но значимые. Они находятся на границе смеха и ужаса. Самым ужасным и в то же время самым прекрасным произведением этого жанра является рисунок пером, ныне хранящийся в Виндзорской коллекции. На нем изображены пять гротескных голов (см. иллюстрацию 18). Судя по всему, рисунок относится к началу 90-х годов XV века. Он невероятно драматичен, но сюжет сцены непонятен, и многозначность ее создает атмосферу угрозы, исходящую от листа. Что-то происходит, но зритель не понимает этого. Перед ним сцена из кошмара, галлюцинации или вымысел психически больного человека – это сцена сумасшествия из «Короля Лира» или из пьесы Петера Вайса «Марат / Сад». Центральный персонаж увенчан венком из дубовых листьев, словно римский император. Но, взглянув на него, становится ясно, что он не император, а просто старый безумец, вообразивший себя повелителем мира. Вокруг него расположились четыре фигуры, от которых исходит ощущение угрозы. Один человек маниакально хохочет или кричит, на лице другого написано бессмысленное любопытство. С другой стороны нарисован уродливый, крючконосый обрюзгший старик и второй, тощий, беззубый, с повязкой на голове. Лица, написанные в профиль, обычно считают женскими, но, на мой взгляд, такая точка зрения неоднозначна. Внимание четверых направлено на старика в центре: они словно злонамеренно подначивают его. Рука на венце слева словно подталкивает и удерживает его в центре группы. Зритель сам должен выбрать, как реагировать на картину – комедия ли перед ним, осмеяние, жестокая или пафосная сцена. Старик с беззубым ртом «щелкунчика», изображенный в профиль, часто встречается в записных книжках Леонардо. На этом рисунке возникает ощущение того, что это двойник самого художника: бессильный, несчастный, безумный двойник великого гения Ренессанса.

Этот рисунок получил известность. Подобные же фигуры мы видим на двух картинах современного Леонардо фламандского художника Квентина Массиса, а позднее на гравюрах Холлара.[448] В XVIII веке четыре фигуры, окружающие старика, считались «воплощением страстей» или четырех «темпераментов». Жан-Поль Рихтер дает им более современное, психиатрическое толкование. Он считает, что фигуры представляют (справа налево) слабоумие, навязчивые идеи, психоз и идиотию, а центральная фигура, увенчанная венцом, – «живое воплощение мании величия».[449] Такое истолкование лично мне кажется слишком схематичным. Мартин Клейтон, библиотекарь Виндзора, недавно назвал этот рисунок «Человеком, обманываемым цыганами», фигуру справа он считает гадалкой, предсказывающей будущее по ладони старика. Лист дошел до наших дней не полностью, правая его часть утрачена. Однако то, что сохранилось от руки старика и женщины, вполне позволяет сделать подобное предположение. Женщина слева, которую Кеннет Кларк называет «обнявшей центральную фигуру рукой», с точки зрения Клейтона, просто пытается украсть кошелек у старика в центре. Клейтон связывает рисунок Леонардо с современными ему описаниями цыганских трюков. В апреле 1493 года вышел указ, изгоняющий цыган из Милана «под угрозой виселицы», поскольку все они «бандиты, головорезы и шарлатаны».[450] Вполне возможно, что рисунок отражал официальную враждебность в отношении цыган. Не исключено, что и сам Леонардо становился жертвой цыганских проделок. На листе с домашними расходами, который сохранился в Атлантическом кодексе, мы находим удивительную запись: «за предсказание судьбы… 6 сольди». А в Мадридской коллекции есть упоминание о двух книгах по хиромантии (De chiromantia и De chiromantia da Milano).[451]

Все это выглядит вполне убедительно, но у меня остается ощущение того, что рисунок не столь однозначен. Сюрреалистическая аура делает его чем-то большим, чем просто сцена уличного шельмовства. На картине Квентина Массиса, написанной примерно в 1520 году, мы видим три Леонардовы фигуры, но изображенная художником сцена является «шутовской» или «гротескной» помолвкой. Фигуры, списанные с двух «цыганок», у Массиса становятся скорее мужскими, чем женскими, тогда как «невеста» – типичный андрогин, с длинными, вьющимися волосами (еще один тип Леонардо). Вполне возможно, что помолвка носит гомосексуальный характер. Из кошелька престарелого жениха сыплются монеты: это трюк, но не карманное воровство. Возможно, Массис знал что-то о рисунке Леонардо, что осталось неизвестным нам.

Джованни Паоло Ломаццо, собиравший воспоминания о Леонардо после смерти художника, пишет следующее:

«Люди, бывшие его слугами, рассказывали историю о том, что однажды он захотел нарисовать смеющихся крестьян (хотя картину он так и не написал, сделав только рисунок). Он подобрал натурщиков, с которых собирался писать, и договорился с ними о том, что устроит для них вечеринку с помощью друзей. И, сев напротив них, он начал рассказывать им самые безумные и самые невероятные истории в мире так, что они буквально падали от хохота. Без их ведома он наблюдал за их жестами и реакциями на его невероятный рассказ и запомнил их образы. И после того, как они ушли, он вернулся в свою комнату и сделал замечательный рисунок, который заставлял всех, кто его видел, смеяться так же сильно, словно они слушали истории Леонардо, рассказанные этим людям».

Мы не можем с уверенностью сказать, что речь идет именно о «Пяти головах» – ведь только две из изображенных фигур смеются, да и настроение рисунка отнюдь не веселое, – но эта история лишний раз доказывает нам, что Леонардо придавал огромное значение прямому наблюдению, благодаря которому даже самые фантастические его рисунки кажутся совершенно живыми и реальными. Кристофоро Джиральди, уроженец Феррары, находившийся при миланском дворе одновременно с Леонардо, говорит то же самое:

«Когда Леонардо хотел изобразить какую-то фигуру… он шел в места, где мог встретить людей такого типа, и наблюдал их лица и манеры, и их одежду, и то, как они двигали свои тела. И когда он находил нечто, подобное тому, что он искал, он зарисовывал это металлическим пером в небольшой книжке, которую всегда носил у пояса».[452]

«Из тени и света»

«23 апреля 1490 начал я эту книгу» – «книгу», которая теперь известна нам как Парижская книжка MS С. Она состоит из четырнадцати листов, сложенных таким образом, что получается 28 страниц. Бумага большого формата, довольно тонкая, с любопытными водяными знаками, состоящими из небольшого круга с двумя волнистыми линиями – знак напоминает головастика с двумя хвостами, но несомненно, что изображена змея Висконти, традиционная миланская эмблема. Это первая из рукописей Леонардо, которую можно назвать конкретным исследованием. Она посвящена исследованию света. Франческо Мельци назвал ее «книгой тени и света».[453] Но, хотя свет и тень действительно являются главной темой записной книжки, Леонардо не ограничивается только этим. Мы видим множество заметок и рисунков на совершенно иные темы – игры и шутки, физика, акустика, водяные машины и т. п. На некоторых страницах Леонардо сделал маленькие, тщательно проработанные рисунки предметов – молотков, колоколов, кинжалов, винной бочки, топора, расщепляющего колоду, и т. д. Все это небольшое отвлечение от сухого, чисто научного текста. Леонардо предстает перед нами настоящим ученым – оптиком и геометром. Текст абсолютно сух – диаграммы вычерчены очень точно и тщательно, тонкая игра света и тени говорит о значении, придаваемом художником своей работе. Эта записная книжка была у Леонардо в Корте Веккьа в 1490–1491 годах, и записи в ней делались одновременно с работой над портретом музыканта, где мы сталкиваемся с поразительной игрой света и тени.

Подобно анатомическим исследованиям, проводимым в 1489 году, «книга света и тени» является научной работой, необходимой для настоящего художника. Леонардо никогда не останавливается на достигнутом, он должен двигаться дальше и дальше. Точно так же, как и в анатомических работах, задача ширится и становится необъятной. Очень скоро становится ясно, что это только начало. На листе, написанном примерно в то же время и находящемся в Атлантическом кодексе, набросана весьма амбициозная программа создания семи «книг» по следующим предметам:

«Так как мне кажется, что тени в высшей степени необходимы в перспективе, ибо без них непрозрачные и трехмерные тела плохо различимы в отношении того, что заключено внутри их границ, и плохо различимы их пределы, если только они не граничат с фоном другого цвета, чем цвет тела, то я и выдвигаю первое положение о тенях и говорю в этой связи о том, как всякое человеческое [или: непрозрачное] тело окружено и поверхностно облечено тенями и светом, и на этом строю первую книгу. Помимо этого, эти тени имеют разные качества темноты, ибо они лишены разного количества световых лучей; и эти тени я называю первоначальными, потому что это первые тени (ombre originale), облекающие тела, к которым они прилегают; и на этом я строю вторую книгу».

Третья книга должна была быть посвящена ombre derivate, то есть производным теням, и так далее вплоть до седьмой.[454]

В другой рукописи, относящейся к тому же периоду, Леонардо определяет различные виды источников света («вторичный свет», «светящиеся отражения» и т. д.) и различные качества света, такие как «стесненный воздухом» (aria restretta) свет, проходящий через окно, и «свободный свет» (lume libero) на природе.[455] Леонардо использует слово perchussione – столкновение – для описания падения света на предмет. Леонардо воспринимает свет как нечто динамическое. Повсюду он пишет о свете как об одной из «духовных сил», придавая слову «духовный» Аристотелево значение – «нематериальный», «невоспринимаемый»: энергия, не имеющая массы.[456]

Вот так, сухо и упорно, Леонардо формулирует правила изображения света и тени, которые являются «основным средством, с помощью которого можно познать форму любого тела», а следовательно, совершенно необходимы для «совершенства в науке живописи».[457] Тем самым Леонардо научно сформулировал основы своего тонкого и неуловимого sfumato или «дымки», в которое (по собственному определению художника)«тени и свет были объединены, без черты или края, как дым».[458] Подобный стиль особенно характерен для «Моны Лизы», где он становится чем-то большим, чем простое изображение света и тени. Это настроение, атмосфера, осеннее ощущение быстротечности и сожалений. Градации sfumatura использовались художником для изображения расстояний, а следовательно, являлись средством перспективы. В «Суждениях о живописи» Леонардо пишет об изображении предметов таким образом, словно «они уменьшаются из-за расстояния» – близкие предметы «окружены очевидными и резкими границами», тогда как более отдаленные имеют «дымчатые, размытые границы».[459] Он называет это явление «prospettiva dei pevdimenti» – «перспективой уменьшения», отличая его тем самым от перспективы размера. Эта фраза отражает не только визуальное явление, но и душевную атмосферу: расстояния, которые бесконечно тянутся за фигурой Моны Лизы, – это поэтическая сущность «перспективы уменьшения».

В то же время на столе Леонардо оказывается небольшая записная книжка стандартного формата ин-октаво, которая теперь хранится в Париже, – это книжка MS А. Изначально она состояла из 114 листов, тщательно пронумерованных самим Леонардо. Однако граф Либри украл пятьдесят листов, из которых семнадцать пропали бесследно.[460] Книжка MS А является настоящим руководством живописца, правда, совершенно непохожим на традиционные флорентийские руководства, подобные книге Ченнино Ченнини. Леонардо ведет речь о приемах живописи и рассуждает на различные, казалось бы, отвлеченные темы – об оптике, перспективе, пропорциях, движении, механике и т. п. – с точки зрения живописца. Здесь также имеются рассуждения о свете и тени, в том числе и такие, которые заставляют нас вновь вспомнить о Моне Лизе:

«Когда ты собираешься кого-либо портретировать, то рисуй его в дурную погоду, к вечеру, поставив портретируемого спиною у одной из стен этого двора. Обрати внимание на улицах, под вечер, на лица мужчин и женщин, [или] в дурную погоду, какая прелесть и нежность видна на них. Итак, живописец, ты должен иметь приспособленный двор, со стенами, окрашенными в черный цвет, с несколько выступающей крышей над этими стенами. <…> И если ты [не] закроешь его навесом, то рисуй портретное произведение под вечер или когда облачно или туманно. Это – совершенный воздух».[461]

Вот так Леонардо приходит к своей тонкой, туманной тональности, столь отличной от четких границ и яркого солнечного света, характерных для его флорентийских работ.

«…если ты рассматриваешь стены, запачканные разными пятнами, или камни из разной смеси… ты сможешь там увидеть подобие различных пейзажей, украшенных горами, реками, скалами, деревьями, обширными равнинами, долинами и холмами самым различным образом; кроме того, ты можешь там увидеть разные битвы, быстрые движения странных фигур, выражения лиц, одежды и бесконечно много таких вещей, которые ты сможешь свести к цельной и хорошей форме, с подобными стенами и смесями происходит то же самое, что и со звоном колокола – в его ударах ты найдешь любое имя или слово, какое ты себе вообразишь».[462]

Та же самая идея, но другими словами высказана в «Суждениях об искусстве», где Леонардо спорит с Боттичелли: «Достаточно бросить губку, наполненную различными красками, в стену, и она оставит на этой стене пятно, где будет виден красивый пейзаж. Правда, в таком пятне видны различные выдумки, – я говорю о том случае, когда кто-либо пожелает там искать, – например, головы людей, различные животные, сраженья, скалы, моря, облака и леса и другие подобные вещи». Визуальные фантазии и свободные ассоциации пробуждают творческое воображение художника, мечтателя и фантазера: «Неясными предметами ум побуждается к великим изобретениям».[463]

В Парижской книжке MS А мы находим первые наброски «Суждений об искусстве». Собирая материал для этой книги, Мельци использовал ее в большей мере, чем любой другой источник. Сам Леонардо намеревался превратить свою записную книжку в более формальный текст. В 1498 году в посвящении к Divine prorpotione математик Лука Пачьоли утверждает, что Леонардо «уже закончил прекрасную книгу о живописи и о человеческом движении» (degno libro de pictura e movimenti humani). Речь может идти о той же самой книге, которую позднее упоминает Ломаццо, говоря о том, что Леонардо обсуждал сравнительные свойства живописи и скульптуры «в своей книге, которую я читал несколько лет назад и которую он написал левой рукой по просьбе Лодовико Сфорца, герцога Миланского». Такое сравнение живописи и скульптуры мы находим в начале «Суждений о живописи». Черновик же его содержится в записной книжке MS А. По этим замечаниям можно сделать вывод о том, что до 1498 года Леонардо скопировал материал книжки MS А в «книгу» – то есть в переплетенную рукопись, – чтобы доставить удовольствие Мавру.[464]

На первой странице книжки MS А находится небольшой рисунок, показывающий «тень, отбрасываемую человеком» и иллюстрирующий способы использования полутеней и теней. За ним начинается пояснительный текст: «Если солнечный свет попадает в комнату через окно а—b, солнце заставляет окно казаться больше и в то же время уменьшает тень человека таким образом, что когда человек сравнивает эту уменьшенную собственную тень с …» Я опускаю остальное довольно сложное объяснение, поскольку все важное для нас уже сказано. Небольшой набросок – это своеобразный автопортрет: человек, чья тень будет нарисована «точно как показано выше», должен быть человеком, делающим рисунок, то есть самим Леонардо да Винчи. Мы не видим черт лица этого человека, а только его силуэт, «окутанный» тенью, словно он солнечным днем стоит перед сводчатым окном, возможно в Корте Веккьа.

По тщательно разглаженным страницам Парижских записных книжек С и А можно сказать, что Леонардо обдумывал нечто подобное техническим рукописям Франческо ди Джорджо Мартини, архитектора и инженера из Сиены. Леонардо наверняка был знаком с этими произведениями, а одно из них даже имел в собственной библиотеке (сегодня эта книга с пометками художника хранится в Лаврентьевской библиотеке во Флоренции).[465] То, что Мартини в то время находился в Милане, заставляет меня думать о его роли в жизни Леонардо. К 1489 году, когда задумывался проект tiburio для собора, Мартини определенно был в Милане, а летом 1490 года они вместе с Леонардо отправились в Павию. Мартини было уже за пятьдесят, то есть он обладал определенным опытом. Нам кое-что известно о поездке в Павию, и мы можем сказать, что Леонардо получил от нее удовольствие – ему удалось хоть на время отвлечься от мольберта и красок.

Тень Леонардо

В начале июня 1490 года строительный отдел собора в Павии пригласил Мартини, чтобы тот дал совет относительно восстановительных работ. Лодовико предложил Леонардо поехать с ним. Примерно 18 июня они покинули Милан верхом, в сопровождении «инженеров, помощников и слуг», среди которых мог находиться и Зороастро – настоящий инженер и механик из окружения Леонардо. Расстояние от Милана до Павии составляет всего около 20 миль. По дороге они останавливались на постоялом дворе под названием «Сарацин». Им был выписан счет на 20 лир, предъявленный в fabbriceria 21 июня. В документе указано, что Мартини и Леонардо были «приглашены для консультации», то есть они являлись консультантами.[466]

Будучи политическим спутником Милана, Павия была маленьким гордым городком, который называл себя civitas centum turrium, то есть городом ста башен. В знаменитом университете Павии, основанном в XIV веке, учились Петрарка и Христофор Колумб. Этот город всегда привлекал Леонардо. Я уже упоминал о том впечатлении, какое произвела на него конная статуя Il Regisole, заставившая совершенно иначе подойти к созданию коня Сфорца. Впрочем, в записных книжках Леонардо мы находим и другие заметки, связанные с этим посещением. Судя по всему, поездка доставила живому, наблюдательному, интересующемуся буквально всем художнику истинное удовольствие. Вот он стоит на берегу реки, наблюдая за земляными работами:

«Я наблюдал за тем, как они укрепляли основание старых стен Павии, что на берегах реки Тичино. Старые сваи, что были там, те, что были из дуба, стали черными как уголь, тогда как те, что были из ольхи, стали красными, как бразильское дерево (verzino), и оставались довольно тяжелыми и твердыми, как железо, и совсем не загнили».[467]

А вот он возле старинного замка Висконти. Ему бросилось в глаза то, что «дымоходы имеют шесть рядов отверстий, расстояние между которыми в один локоть». Мы видим его в знаменитой библиотеке замка, собранной Галеаццо Висконти II. Вот он находит рукопись польского математика Витело и замечает: «В Витолоне имеется 805 заключений по перспективе». Позднее, вернувшись в Милан, он запишет: «Постарайся посмотреть Витолона, что в библиотеке в Павии, трактующего о математике».[468] Невозможно сказать, какую именно рукопись имеет в виду Леонардо, поскольку во время французской оккупации 1500 года библиотека Павии была разграблена.

Среди заметок, относящихся к посещению Павии, есть и довольно неожиданный небольшой набросок: четкий наземный план, названный Леонардо lupinario – то есть бордель. Его он тоже видел в Павии? И может быть, посещал? Возможно. Поводом к посещению могли быть как естественные потребности, так и чисто научный интерес. Бордель мог заинтересовать Леонардо точно так же, как собор, как земляные работы на реке или рукопись образованного Витело. А кроме того, бордели всегда являлись главным источником натурщиц. Я не исключаю того, что моделью для утраченной «Леды» Леонардо послужила именно проститутка.

Маленький дьявол

Я кормил тебя молоком, словно собственного сына.

Атлантический кодекс, лист 220v-c

Леонардо вернулся в Милан в середине июля, о чем свидетельствует запись, сделанная в зеркальном отражении, что подчеркивает ее эмоциональную значимость: «Jachomo vene a stare cho mecho il di della madalena nel mille 490» – «Джакомо пришел жить со мной в день святой Марии Магдалины [22] июля 1490».[469]

«Джакомо» – это десятилетний мальчик из Орено, местечка неподалеку от Монцы, в нескольких милях к северу от Милана. Полное его имя Джованни Джакомо (или Джанджакомо) ди Пьетро Капротти, но миру он известен под прозвищем Салаи. О его отце, Пьетро, почти ничего не известно. По-видимому, он не был богат. Нам ничего не известно о его связи с торговлей, но и простым крестьянином он, скорее всего, не был, иначе Джакомо вряд ли мог быть его незаконным сыном. В юридических документах Пьетро называют «filius quondam domini Joannis» – «сыном последнего мастера Джованни». Почетный титул dominus ясен не до конца, но позволяет предположить, что дед Салаи, Джованни, в честь которого он и получил свое имя, владел землей и имел определенный статус. В любом случае Пьетро был готов заплатить за обучение Джакомо в студии великого Леонардо да Винчи. По-видимому, у мальчика были какие-то задатки, а может быть, отцу просто хотелось избавиться от него. Не исключено, что и сам Леонардо приметил мальчика и захотел взять его к себе. Джакомо был единственным сыном Пьетро, у которого было еще две жадные дочери, о которых мы поговорим позднее.[470]

Скорее всего, мальчик оказался в студии в качестве famiglio – слуги, мальчика на побегушках, чернорабочего, а порой и натурщика. Впрочем, в будущем ему предстояло изучить мастерство живописца. Джакомо Капротти действительно со временем стал вполне приличным художником, работавшим в стиле Леонардо. В то же время Джакомо стал для студии наказанием Господним, источником постоянной головной боли. Неудивительно, что очень скоро он получил прозвище, приставшее к нему на всю жизнь. Его прозвали Салаи, то есть «маленький дьявол», «демон», «бесенок». Впервые это прозвище появляется в платежном документе, составленном Леонардо в январе 1494 года. В итальянский язык оно пришло из арабского. Персонаж с таким именем присутствует в комической эпопее Луиджи Пульчи Morgante maggiore, а ведь эта книга всегда была в библиотеке Леонардо. Прозвище имело и уменьшительную форму, Салаино, из-за чего Капротти позднее путали с другим художником, работавшим в Леонардовом стиле, Андреа Соларио. Мифический Андреа Салаино фигурирует во многих исследованиях творчества и жизни Леонардо, созданных в XIX веке.[471]

Список проступков Джакомо в первый год его работы или обучения в Корте Веккьа – самая длинная запись Леонардо, посвященная другому человеку. (Я не принимаю во внимание его литературные произведения.) Леонардо составил его в виде счета, чтобы учесть все расходы, связанные с проступками мальчика, а также средства, потраченные на его одежду. Последняя дата, упомянутая в списке, – сентябрь 1491 года. Похоже, список составлялся единовременно – цвет чернил абсолютно одинаков. Скорее всего, Леонардо подводил итоги четырнадцати месяцев, проведенных Джакомо в его студии. Несомненно, список предназначался отцу мальчика, которому предстояло оплатить счет, но в этом документе чувствуется удивительно личное отношение, необычная нежность, несмотря на то что в нем перечисляются довольно неприятные поступки.

Список начинается со «второго дня», то есть с понедельника, 23 июля:

«На второй день я велел скроить для него две рубашки, пару штанов и куртку, а когда я отложил в сторону деньги, чтобы заплатить за эти вещи, он эти деньги украл у меня из кошелька, и так и не удалось заставить его признаться, хотя я имел в том твердую уверенность. 4 лиры

На следующий день я пошел ужинать с Джакомо Андреа, и этот Джакомо поужинал за двух и набедокурил за четырех, ибо он разбил три графина, разлил вино и после этого явился к ужину, где я… [Предложение не закончено.]

Равно, 7 сентября он украл у Марко, жившего со мной, штифт ценою в 22 сольди, который был из серебра, и он его вытащил у него из шкафчика, а после того, как Марк вдоволь наискался, он нашел его спрятанным в сундуке этого Андреа. 1 лира

Равно, 26 января следующего года, когда я находился в доме мессера Галеаццо да Сансеверино, распоряжаясь празднеством его турнира, и когда какие-то конюхи примеряли одежды пеших, которые понадобились в этом празднике, Джакомо подобрался к кошельку одного из них, лежавшему на кровати со всякой другой одеждой, и вытащил те деньги, которые в нем нашел. 2 лиры, 4 сольди

Равно, когда мне в этом же доме магистр Агостино ди Павия подарил турецкую кожу на пару башмаков, этот Джакомо через месяц у меня ее украл и продал сапожнику за 20 сольди, из каковых денег, как он сам мне в том признался, купил анисовых конфет. 2 лиры

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Праздник Рождества всем сулит веселые каникулы, хороводы вокруг нарядной елки и долгожданные подарки...
Хозяйка цветочного магазина Джейн Уильямс получает в день рождения письмо, где говорится, что она вл...
«Офицерский клуб» — остросюжетное произведение, смесь детектива, приключений и лав-стори. В центре р...
Знания и методики в профессиональных книгах часто описаны сухим языком, не отражают эмоциональных пе...
В этой книге представлена методика избавления от нежелательных привычек с помощью повторения коротки...
В этой книге Сергей Разуваев и Анна Печеркина рассказывают, как перенастроить систему продаж в недви...