Проклятие королей Грегори Филиппа

Бедная девочка, думаю я. Так она знает. Несмотря на то, что я ее оградила, она знает, что Анна Болейн повсюду следует за королем. Причиной ее молчания было не неведение, но благоразумие. Но у меня для нее хорошие новости, я позволяю себе торжествующе улыбнуться, чтобы она это увидела.

– Увы, – произношу я и умолкаю, пока ее глаза не загораются и она не улыбается в ответ. – Увы, я слышала, что многие при дворе заболели. Кардинал удалился в свой дом, прихватив врача, а Анна Болейн отправилась в Хивер. Так что двор будет небольшой. Возможно, только ваши отец и мать, и двое или трое придворных – Томас Мор, который так замечательно служит вашему отцу, и Мария де Салинас при вашей матери.

Ее лицо озаряется.

– Только отец и мать?

– Только они, – подтверждаю я и думаю, будет ли грехом молиться о том, чтобы проклятая шлюха умерла от болезни в Кенте.

– А вы? – спрашивает принцесса.

Я обнимаю ее.

– Я поеду к себе в Бишем и позабочусь о том, чтобы моя семья и люди не заболели. Это страшная болезнь, я буду им нужна. У Артура и Джейн недавно родился ребенок, я молюсь, чтобы они не заболели. И я стану вам писать, что у нас все хорошо, и буду думать о вас, дорогая.

– А я к вам вернусь, – ставит условие она. – Когда лето пройдет. Мы снова будем вместе.

– Конечно.

Болезнь страшна, Бог да простит Англии грехи, которые ее на нас навлекли. Многие говорят, что такое предсказывали, когда появились первые Тюдоры. Многие говорят, что у короля не может быть сына, а страна не может сохранить здоровье. Многие боятся настоящего и предрекают страшное будущее, вина за которое лежит на роде Тюдоров.

Все говорят про молодую женщину из Кента, которая несколько недель лежала, как мертвая, а потом вернулась к жизни и сказала, что принцы должны слушаться Папу. Теперь ее считают духовидицей и толпами стекаются слушать, что еще она скажет.

Но я и без пророчиц знаю, что нынче дурное лето. Когда из Лондона мне написали, что люди умирают на улицах, валятся в канавы, пытаясь добраться домой, я знала, что нас ждет дурной год, даже мою семью, которая прячется за высокими стенами большого замка. Джеффри и его жена Констанс переезжают ко мне, Артур отправляет ко мне детей, Генри и Маргарет, мою тезку, и новорожденную Марию с кормилицей. В письме, которое они привозят, говорится, что в Бродхерст пришла потливая горячка, и они с Джейн оба больны, что оба они станут молиться о том, чтобы выжить, а я – буду ли заботиться о его детях, как о своих?

Молю Бога о том, чтобы нас обошла беда, – пишет Артур. – Если нам не посчастливится, леди матушка, прошу, позаботьтесь о моих детях и молитесь за меня, как я молюсь за вас. А.

Что за бедняжки эта парочка, Генри и Маргарет, которую все зовут Мэгги. Стоят, крепко держась за руки, у меня в большом зале, и я опускаюсь рядом с ними на колени и прижимаю обоих к себе, улыбаясь с уверенностью, которой совсем не чувствую.

– Я так рада, что вы ко мне приехали, у меня для вас много дел: и работа, и игра, – обещаю я. – И как только все в Бродхерсте выздоровеют, ваши мама и папа приедут и заберут вас, а вы сможете им рассказать, как вы выросли и как хорошо себя вели все лето.

Я забочусь о том, чтобы в доме все делалось с обычными предосторожностями чумного времени. Все, что доставляют нам из внешнего мира, моют в воде с уксусом. Мы покупаем как можно меньше еды на рынке в Бишеме; живем тем, что выращиваем сами. Гостей не привечаем, а те, кто приезжает в город из Лондона, отправляются ночевать в гостиницу приората, а не ко мне. Я галлонами заготавливаю настойку розмарина и шалфея на сладком вине, и все слуги в доме, все мужчины, женщины и дети, кто обедает в общем зале или спит на соломе, принимают по ложке каждое утро; но я не знаю, есть ли от этого какой-то прок.

Я не посещаю церковь приората и запрещаю своим домашним заходить в теплое, темное, вонючее здание, где ладан плывет над зловонием сальных немытых тел. Вместо этого я соблюдаю дневные часы со своим духовником в личной часовне, рядом со своей спальней, и часами молюсь на коленях о том, чтобы болезнь нас миновала. Двое детей Артура утром и вечером молятся со мной в часовне, я даже держу их на расстоянии от священника, и, благословляя новорожденную, он чертит крест в воздухе над ее бесценной головкой.

Особенно я молюсь за Джеффри, который из-за худобы и светлой кожи кажется моему тревожному взгляду особенно хрупким. Я знаю, что на деле он силен и здоров, все видят румянец на его щеках, его живость и радость жизни. Но я все время наблюдаю за ним, ищу признаки лихорадки, головную боль, резь в глазах от солнечного света. Его жена Констанс терпелива, как велит ее имя, крепка, как пони, она трудится на мое благо, и я благодарна ей за заботу о муже. Если бы она его не боготворила, я бы ее возненавидела.

Я начинаю думать, что мы переживем это лето и не случится ничего страшнее нескольких смертей в деревне да смерти мальчика-слуги с кухни, который, наверное, был болен, но побежал домой и умер там, когда Джеффри стучит в дверь моей личной часовни, где я молюсь на коленях о здравии всех, кого люблю: принцессы Марии, королевы и своих детей. Его золотая голова показывается из-за двери.

– Простите, леди матушка, – говорит он.

Я понимаю, что дело серьезное, раз он беспокоит меня во время молитвы. Сажусь на пятки и велю ему войти. Он крестится и опускается на колени рядом со мной. Я вижу, что у него дрожат губы, словно он снова малыш и пытается сдержать слезы. Должно быть, случилось что-то страшное. Потом я замечаю, как он крепко сжимает руки и на мгновение закрывает глаза, будто призывает на помощь Господа, чтобы произнести новости, а потом поворачивается и смотрит на меня. Его темно-синие глаза полны слез, он берет меня за холодную руку.

– Леди матушка, – тихо говорит он, – у меня для вас очень дурная весть.

– Скорее, – непослушными ледяными губами выговариваю я. – Говори сразу, Джеффри.

Я думаю: может быть, это принцесса Мария, девочка, которую я люблю, словно она моя родная дочь? Или Монтегю, мой наследник, наследник моего королевского имени? Или кто-то из малышей, может ли Бог быть так жесток, что заберет еще одного мальчика из Плантагенетов?

– Артур, – говорит Джеффри, и на его ресницах виснут слезы. – Мой брат. Он умер, леди матушка.

На мгновение я будто теряю слух. Я смотрю на Джеффри, как глухая, не понимая, что он говорит. Ему приходится повторить. Он снова произносит:

– Артур. Мой брат. Умер, леди матушка.

Жена Артура Джейн тоже больна, она при смерти. При ней всего одна женщина, она ухаживает за ней в личных покоях, чтобы никто не мог рассказать Джейн, что ее муж умер. Мажордом так боится болезни, что забыл о своем долге перед лордом и его домом и заперся у себя. В его отсутствие дом приходит в хаос. Некому проследить за тем, чтобы все шло как положено, и моему сыну Монтегю приходится распорядиться, чтобы тело Артура забрали из его несчастливого дома, привезли в наш приорат и положили в часовне.

Мы погребаем его там, где лежат другие короли Плантагенеты: в нашем приорате, в Бишеме, и когда в церкви проводят уборку, вычищают все и окуривают, я иду туда с Джеффри и Констанс, и мы молимся о душе Артура, слушая, как поют монахи.

Мы возвращаемся из церкви, я смотрю на огромный дом, который обновила, на семейный герб над дверью, и думаю, с горечью, как всякий грешник, что все богатство и власть, которые я вернула себе и детям, не спасли моего возлюбленного Артура от болезни Тюдоров.

Мы с Монтегю едем в дом Артура в Бродхерсте и обнаруживаем, что дом пришел в упадок, а на полях не скошено сено. Зерно зреет, но мальчишки, которые должны отгонять птиц, больны или умерли, а в деревне тихо, ставни заперты, и возле каждой двери лежит охапка сена. Кажется, из большого дома сбежали все. Всего одна женщина ходит за Джейн, за домом никто не смотрит, на земле никто не работает.

– Зачем тебе этим заниматься? – говорит мне Монтегю, когда я захожу в холл, чтобы отдать приказания слугам, которые явно спали на несвежей соломе и питались припасами из кладовой с тех пор, как слегла семья.

– Это земли Артура, – сквозь зубы отвечаю я. – Ради них я устраивала его брак. Это наследство его сына Генри. Я не могу смотреть, как все здесь приходит в упадок. Если Артур не сможет оставить состояние детям, получится, будто он вовсе на ней не женился. Если он не оставит по себе ничего, в чем смысл его жизни?

Монтегю кивает. Он отправляется на конюшню, обнаруживает, что лошадей выгнали в луга, и говорит управляющему поместьем, что горячка горячкой, но завтра ему лучше собрать косарей и начать работать, или зимой все перемрут от нехватки корма для скота, если не перемрут летом от горячки.

Вдвоем мы за несколько недель приводим дом и земли в порядок, а потом из Лондона приходят вести, что болезнь вроде бы пошла на убыль. Сам кардинал переболел горячкой и выжил. Бог второй раз улыбнулся Томасу Уолси. Пути Его неисповедимы, воистину.

– Ни одна чума в мире его не одолеет, – мрачно говорю я. – Ни одна болезнь не поколеблет эту мощную тушу. Есть новости из Хивера?

– Она тоже выжила, – отвечает Монтегю, из презрения, как и я, не произнося имя Анны Болейн.

Мы украдкой печально переглядываемся: горячка пощадила эту назойливую шлюху, но все же забрала Артура.

– Сэр Артур, – произношу я вслух.

– Господь его благослови, – отзывается Монтегю. – Почему он, а не другие?

– Господь в милости своей знает лучше, – отвечаю я; но в сердце своем в это не верю.

Джейн знает, что мы в доме, но мы не заходим в ее покои, боясь заразы, а она не присылает к нам и не спрашивает о муже.

– Ей бы стоило спросить, – раздраженно говорю я Монтегю. – Ей что, в голову это не приходит?

– Она, возможно, сама борется за жизнь, – отвечает он.

Он мешкает мгновение, а потом продолжает:

– Помните, леди матушка, в брачном договоре было условие, касавшееся ранней смерти Артура? Земли, которые были ее приданым, вернутся к ней, будущее наследство ее отца уйдет ей, и она сможет распорядиться им по своему усмотрению. Состояние ее отца после его смерти будет принадлежать ей одной. Мы ничего не получим.

Я этого не помнила. Земли, над которыми я трудилась месяц, дом, который приводила в порядок, ничего мне не принесут. Договор, который я составила, чтобы мой сын разбогател, не принес ему ничего, кроме тревог, а теперь вовсе ничего не принесет моей семье.

– Он без устали трудился за эти земли, – с гневом говорю я. – Он был готов отвечать в них за военную службу, чтобы избавить от этого ее отца, был готов взять под начало местных жителей. Он был на все для них готов. Это ее собственный отец встал на пути Артура, старый дурак. И она поддержала отца, пойдя против Артура.

Монтегю склоняет голову.

– И все ни к чему, – замечает он. – И все наши труды в этот месяц были ни к чему.

– Это ради моего внука Генри, я трудилась ради мальчика Артура. Слава Богу, он выжил. Теперь он может вернуться в свой дом, и в конце концов он получит все.

Монтегю качает головой:

– Нет, ведь это дом его матери. Наследницей будет его мать, а не он. Она может лишить его земель, если захочет.

Мысль о том, чтобы лишить сына наследства, так мне чужда, что я ахаю.

– Она никогда такого не сделает!

– Если снова выйдет замуж? – спрашивает Монтегю. – Все достанется ее новому мужу.

Я подхожу к окну и смотрю на поля, которые считала полями Артура, тем, что, несомненно, перейдет его сыну, новому Генри Поулу.

– А если она не выйдет замуж, то станет для нас источником убытка, – мрачно добавляет Монтегю. – Мы должны будем платить ей вдовьи до конца ее дней.

Я киваю. Думать о ней как о молодой женщине, которую я приняла в своем доме, которую готова была считать еще одной дочерью, я не могу. Она нарушила долг жены, встав на сторону отца в его споре с Артуром, когда легла в постель и оставила Артура умирать в одиночестве. Теперь она отсылает детей прочь и лежит в постели, пока брат ее мужа и его мать спасают ее урожай. До конца ее дней, сколько бы она ни прожила, она сможет получать доход с поместий, засеять, сжать и отстроить которые мне стоит таких трудов. Испорченная наследница, улегшаяся в постель, пока умирал ее муж, получит право жить в моем доме и брать вдовьи из моей ренты, всю жизнь. Она унаследует состояние отца. Я по собственной воле пообещала ей земли в своем завещании. Скорее всего, я умру раньше нее, и она достанет из шкафа мое черное бархатное платье с черной меховой опушкой и наденет его на мои похороны.

Джейн лучше, ее дама приходит ко мне и сообщает, низко присев, что Джейн шлет мне поклон. Она боролась с горячкой и победила, сегодня она будет обедать с нами, и она очень благодарна нам за все, что мы сделали для поместья.

– Вы сказали ей, что ее муж умер? – напрямик спрашиваю я женщину.

По ее бледному напряженному лицу я понимаю, что нет.

– Ваша милость, мы не посмели ей сказать, пока она была больна, – отвечает она. – А потом подумали, что говорить уже поздно.

– Она не спросила? – не веря своим ушам, задает вопрос Монтегю.

– Она так болела, – в оправдание хозяйке говорит камеристка. – Была не в себе, такой у нее был жар. Я думала, может быть, вы…

– Скажите ей, чтобы пришла ко мне сегодня перед обедом, – велю я. – Я сама ей скажу.

Мы ждем леди Поул в гостевой комнате дома, который некогда был домом Артура, а теперь принадлежит ей.

Дверь отворяют, и она входит, опираясь на руку своей дамы: она явно еще слишком слаба, чтобы ходить без посторонней помощи.

– Дорогая моя, – говорю я со всей возможной добротой. – Вы так бледны. Прошу, сядьте.

У нее получается присесть передо мной и поклониться Монтегю, потом она садится в кресло, и я киваю ее даме, чтобы та ушла.

– Это моя кузина, Елизавета, – слабым голосом произносит Джейн, словно хочет, чтобы та осталась.

– Встретимся с вами за обедом, – обещаю я, и она, поняв намек, выходит из комнаты.

– Боюсь, у меня для вас очень дурная весть, – мягко говорю я.

– Отец? – прикрывает глаза она.

– Артур, ваш муж.

Она ахает. Судя по всему, она даже не знала, что он болел. Но разве нельзя было догадаться, когда она вышла из комнаты, а он ее не встретил?

– Я думала, он в вашем доме, с детьми! Они здоровы?

– Слава Богу, Генри и Мэгги были живы и здоровы в Бишеме, когда я покидала их и малышку Марию, и мой сын Джеффри с женой тоже.

Она кивает.

– Но Артур…

– Дочь моя, мне больно говорить, но он умер в горячке.

Она оседает, как упавший лоскут. Голова опускается на руки, тело складывается, даже ее маленькие ножки заворачиваются под кресло. Закрыв лицо руками, она воет от горя.

Монтегю смотрит на меня, словно спрашивая: «Что мне делать?» – и я киваю, чтобы сел и ждал, пока не закончится этот беспомощный плач.

Она не прекращает. Мы оставляем ее плачущей и обедаем без нее. Людям в поместье, жильцам Артура, нужно видеть, что мы здесь, что жизнь продолжается, что от них требуется исполнять свой долг, работать и платить подати, домашним слугам не стоит думать, что у них отпуск, раз умер мой сын. Земли снова принадлежат Джейн, но потом, если будет на то воля Божья, их унаследует сын Артура Генри, их нужно содержать для него в порядке. Отобедав, мы возвращаемся ко мне и застаем Джейн с красными глазами и бледную; но, хвала небесам, она наконец-то перестала плакать.

– Я этого не вынесу, – жалобно говорит она мне, словно женщина может выбирать, что она вынесет, а что нет. – Я не вынесу нового вдовства! Я не вынесу жизни без него. Я не могу думать о вдовьей жизни, но о новом браке даже помыслить не хочу. Я его жена, в смерти, как и в жизни.

– Пока еще рано говорить, вы потрясены, – утешаю ее я.

Но она не желает утешаться.

– Сердце мое разбито, – говорит она. – Я приеду в Бишем и поселюсь во вдовьих покоях, совсем уйду от мира. Я никого не буду видеть и не буду выходить.

– В самом деле? – Я прикусываю язык, чтобы унять недоверие в голосе, и повторяю мягче: – В самом деле, дорогая моя? Вы не предпочтете жить с отцом? Не хотите вернуться домой, в замок Бодьем?

Она качает головой:

– Отец просто устроит для меня новый брак, я знаю. Я больше не пойду замуж. Я хочу жить в доме Артура, я хочу всегда быть рядом с ним, лелея свою печаль. Я буду жить с вами и плакать о нем каждый день.

Это не смягчает мое сердце, как должно бы.

– Конечно, сейчас вы подавлены, – говорю я.

– Я решилась, – отвечает она.

Похоже, она и правда решилась.

– Я проживу жизнь с памятью об Артуре. Приеду в Бишем и останусь там навсегда. Буду навещать его могилу, как скорбный призрак.

– Ох, – говорю я.

Я даю ей несколько дней на раздумья и молитвы, чтобы она проверила свою решимость, но она неколебима. Она приняла решение больше не выходить замуж и избрала покои в моем доме, обещанные ей брачным договором. У нее будет свое небольшое хозяйство под моей крышей, она, без сомнения, наймет собственных слуг, будет заказывать еду на моей кухне и четырежды в год получать доход с вдовьих земель, которые я ей отписала; но и не думала, что мне придется выплачивать эти деньги. Я не понимаю, как это терпеть.

Но Монтегю, мой тихий и задумчивый наследник, предлагает блестящее решение, как помешать молодой вдове поселиться с нами навечно.

– Вы вполне уверены, что хотите удалиться от мира? – спрашивает он как-то вечером свою невестку, в то короткое время, когда ее можно увидеть, когда она выходит к обеду в большой зал, прежде чем отправиться в часовню, чтобы всю ночь провести за молитвой.

– Совершенно, – отвечает она.

Она облачена в темно-синий, как и я, цвет королевского траура. Артур был мальчиком из дома Плантагенетов, о нем скорбят, как о принце.

– Тогда, боюсь, Бишем Мэнор окажется для вас слишком шумным и многолюдным, – говорит Монтегю. – Во время разъездов у нас останавливается король, летом весь двор неделями живет здесь, моя матушка устраивает семейные праздники зимой, для Стаффордов, Куртене, Лайлов, Невиллов. Вы же знаете, сколько у нас кузенов! Принцесса Мария летом точно почтит нас долгим визитом и привезет с собой весь свой двор. У нас не уединенный дом, не такой, как ваш милый дом, это дворец, открытый дворец.

– Я не хочу видеться ни с кем из этих людей, – сердито отвечает она. – Я хочу совсем уединиться. Возможно, миледи матушка даст мне какое-то жилье в своих владениях, где я смогу поселиться в полном покое. Мне не нужно многое, просто дом с тихим парком, больше ничего.

Даже Монтегю морщится от этой просьбы.

– Миледи матушка много трудилась, чтобы собрать свои земли, – тихо говорит он. – Не думаю, что теперь она станет их раздавать.

– Я не могу жить в шумном людном доме, – поворачивается ко мне Джейн. – Я не хочу жить во дворце. Я хочу жить тихо и спокойно, как монахиня.

Монтегю молчит.

Он ждет.

Я тоже молчу и тоже жду. Мы видим, как у нее медленно зарождается мысль.

– А что, если мне поселиться в монастыре? – спрашивает она. – Или даже… что, если мне принять постриг?

– Вы чувствуете, что Господь призвал вас? – приходится спросить мне.

Я с ощущением вины думаю о королеве, которая поклялась, что не станет думать о монастыре, если не поймет, что Бог призывал ее к религиозной жизни, что ни один мужчина, ни одна женщина не должны давать обет, если не знают наверняка, что призваны. Все остальное – богохульство. Мой сын Реджинальд до сих пор отказывается давать обет, не чувствуя призвания. Говорит, что это оскорбит самого Господа.

– Да, – с внезапным оживлением говорит она. – По-моему, чувствую.

– Уверен, что чувствуете, – ловко вворачивает Монтегю, бывалый придворный. – Вы с самого начала говорили, что хотите удалиться от мира, что больше никогда не выйдете замуж.

– Именно так, – отвечает она. – Я хочу тихо жить наедине со своим горем.

– Тогда это – лучшее решение, – говорю я, нехотя поддаваясь соблазну. – А я найду для вас место в хорошем доме Божьем и стану платить за ваше содержание.

Она явно не понимает, что, соглашаясь стать монахиней, возвращает мне приданое, словно снова выходит замуж. Я буду выплачивать лишь то, во что обойдется ее содержание в монастыре, давшем обет бедности.

– Думаю, так будет лучше всего, – говорит она. – Но что станет с домом и землями? С моим наследством? И с состоянием, которое я унаследую от отца?

– Вы можете отписать все Генри как своему наследнику, – предлагаю я. – А я стану его опекуншей и все для него сберегу. Об этом вам печалиться ни к чему.

Монтегю изо всех сил старается не бросить в мою сторону ни единого торжествующего взгляда.

– Как пожелаете, сестра моя, – почтительно произносит он.

Я жду, когда мне придет приказ открыть Ричмондский дворец для возвращения принцессы в Лондон, но признаков того, что король возвращается, нет, и ходят слухи, что он заперся в башне, чтобы ни один нездоровый человек на него не смог надышать. Горожане, услышав об этом, отвлекаются от погребения тысяч умерших и хохочут горьким смехом висельника: их король, такой смелый и блестящий на турнирной арене, оказался таким трусом перед лицом болезни.

Страдают не одни лондонцы. Мой бывший ухажер и недавний враг, сэр Уильям Комптон, умирает, а вместе с ним, я надеюсь, умирает и спор о моих землях. Анна Болейн заболевает, а потом вскакивает с постели в замке Хивер как ни в чем не бывало; а вот муж ее сестры, сэр Уильям Кэри, умирает, оставив соблазнительную и плодовитую девицу Болейн с двумя медноволосыми детишками, лишенными отца. Еще один здоровенький бастард, еще один рыжеволосый Генри. Я невольно задумываюсь, не засмотрится ли король на Марию, – она из двух более хорошенькая и теплая, и у нее в детской мальчик и девочка, оба Тюдоры, – и не решит ли отставить жену и взять Марию с ее семейством, признав детей.

Джейн дает обет и становится послушницей в Бишемском приорате, и я тут же пишу недавно выздоровевшему кардиналу, прося дать мне опеку над моим внуком Генри. Уолси победил болезнь, убившую многих, кто был лучше его, и теперь достаточно оправился, чтобы избавиться от их наследников. Как бы жаден он ни был, как бы ни хотел присвоить наследство Генри, он ведь не может отвергнуть мою просьбу. Кто лучше меня подходит, чтобы управлять имуществом Генри, пока тот не достигнет совершеннолетия?

Но я ничего не оставляю на волю случая. Богатый воспитанник – это сокровище, которое захотят заполучить другие. Мне приходится пообещать кардиналу приличную плату, и это сверх сотни марок, которую я и так ему плачу ежегодно, просто ради его дружбы. Дело того стоит, если только он удовлетворит мою просьбу. Я потеряла любимого сына, Артура, я не могу потерять еще и его состояние и не могу допустить, чтобы его сын ничего не получил по брачному договору, который я составила.

Это не единственное, что меня сейчас тревожит, я надеялась, что решение короля укрыться от потливой горячки с женой и дочерью приведет к обычным последствиям: напомнит ему, каким добрым товарищем была ему жена почти двадцать лет. Но Монтегю, посетивший небольшой разъезжающий двор, сообщает, что король каждый день пишет страстные письма девице Болейн, сочиняет стихи в честь ее темных глаз и открыто по ней томится. Как бы странно это ни выглядело, двор возвращается в Лондон под началом дружелюбного короля и королевы, которые держались друг за друга в опасности, но едва они оказываются в Вестминстере, король возобновляет попытки отодвинуть королеву в сторону ради молодой простолюдинки.

По крайней мере, мой сын Джеффри не дает мне поводов для беспокойства. Ни он, ни Констанс не заразились горячкой, и когда я уезжаю в Лондон, они возвращаются в свой дом, Лордингтон, в Сассексе. Джеффри так хорошо управляет землями и так умело обращается с крестьянами и соседями, что я, без сомнения, даю ему право стать членом парламента. Место от Уилтона в моем распоряжении, и я передаю его Джеффри.

– Можешь использовать его как ступеньку для подъема при дворе, – говорю я Джеффри после обеда, в последний наш вечер вместе, прежде чем он вернется домой, а я отправлюсь ко двору.

Констанс вежливо удалилась, она знает, что я люблю бывать с Джеффри и на воле разговаривать с ним обо всем. Из всех моих мальчиков именно он всегда был ближе прочих моему сердцу. С младенчества он никогда далеко от меня не отлучался.

– Как Томас Мор? – спрашивает он.

Я киваю. Джеффри передалась вся моя политическая хватка.

– Именно. И смотри, как высоко он поднялся.

– Но он выступал против короля, поддерживал власть парламента, – напоминает Джеффри.

– Да, и нет нужды следовать за ним в этом. Потому что с тех пор, как он стал главой парламента, он убедил парламент исполнять волю короля. Ты можешь последовать его примеру и использовать речи в парламенте, чтобы привлечь внимание народа. Пусть увидят, что ты разумен и верен. Пусть король знает, что в твоем лице у него есть человек, способный защитить его дело в парламенте; и заводи друзей, чтобы, когда ты предлагаешь что-то в пользу короля, у тебя было влияние и с тобой соглашались.

– Или ты можешь просто отправить меня ко двору, где я подружусь с королем, – предлагает он. – Ты это сделала для Артура и Монтегю. Ты не посылала их в парламент учиться, произносить речи и убеждать. Они просто вошли в королевскую милость, и все, что от них требовалось, – быть королю хорошими друзьями и развлекать его.

– Времена были другие, – печально говорю я. – Совсем другие.

Я вспоминаю своего сына Артура, вспоминаю, как любил его король за отвагу и ловкость во всех играх, что затевались при дворе.

– Сейчас с королем труднее подружиться. Тогда времена были полегче, и Артуру нужно было лишь выступать на турнирах и играть. Король был моложе, счастливее, и ему легко было угодить.

Худшее этой осенью – то, что я не могу узнать новости, а если и узнаю, ни слова не могу повторить принцессе. Она, конечно же, знает, она знает, что ее мать и отец едва ли не разошлись, она, наверное, знает, что ее отец безумно, опасно влюблен в другую женщину, – он этого не скрывает, – и женщина эта такого низкого рода, что ей повезло стать камеристкой при дворе, что уж там повелевать двором в качестве признанной фаворитки.

Я помню, в каком восторге Анна Болейн была, когда ее ребенком взяли служить принцессе Марии во Франции, и как горд был ее отец, когда у нее получилось попасть на службу к королеве. Поэтому я едва могу себе представить, что она как консорт отдает приказы двору, жалуется на самого кардинала, словно неофициальная королева.

Принцессе Марии сейчас двенадцать, она смышленее и разумнее любой сообразительной девочки; но при этом обладает изяществом и достоинством от рождения и воспитания. Я уверена, что верно о ней сужу. Я сама ее наставляла, сама вырастила, обучила всему, что должна знать принцесса: читать в умах подданных и врагов, думать о последствиях, стратегически планировать, быть мудрой не по годам.

Но как я могу подготовить ее к тому, что ее обожаемый отец отвернулся от матери, которую она так глубоко любит? Как можно сказать ей, что ее отец искренне полагает, что не был женат на ее матери, что они все эти годы жили в смертном грехе? Как сказать ей, что на небе есть Бог, который, заметив это, решил наказать молодую супружескую пару смертями четырех младенцев, мальчиков и девочек? Я не могу сказать такое двенадцатилетней девочке, девочке, которую люблю, как люблю эту; и забочусь о том, чтобы никто другой тоже не сказал.

Держать ее в неведении нетрудно, мы редко обедаем при дворе, и никто нас теперь не навещает. Я не сразу понимаю, что это еще один признак неспокойных времен. Двор наследницы престола, как бы молода она ни была, всегда место шумное, людное и желанное. Даже служба у дитяти вроде Марии привлекает людей, знающих, что однажды она станет королевой Англии и расположения ее нужно добиваться сейчас.

Но не этой осенью. Этой осенью, по мере того как становится холоднее и темнее, и кажется, что каждое утро появляется унылый серый свет, но не солнце, из Лондона не приезжают верховые, по реке не приходят быстрые барки, ловящие прилив. Этой осенью мы не востребованы; ни у придворных, ни у советников. Мы даже не привлекаем просителей и жалобщиков. Про себя я думаю, что мы очень низко пали в глазах света, если нас не посещают даже те, кто хочет взять взаймы.

Принцесса Мария не знает, почему так; но я знаю. Лишь по одной причине мы можем так тихо жить в Ричмонде, словно в частном доме, а не во дворце. Король, должно быть, дает всем понять, что Мария – не наследница его престола. Он, наверное, без слов, исподволь, как умеют короли, сообщает, что есть причина, по которой принцесса Мария больше не живет в своем замке в Ладлоу, не управляет Уэльсом, что принцесса Мария больше не помолвлена с королем Франции или королем Испании, что принцесса Мария живет в Ричмонде, как дочь дома Тюдоров, – ей служат, ее поддерживают и уважают, – но она не важнее своего единокровного брата-бастарда, мальчика Бесси Блаунт.

Придворные суетятся вокруг новой приманки, как мошки у потного лица. Я узнаю это от своей портнихи, которая приезжает в Ричмонд на примерку моего бархатного темно-красного платья для зимних праздников, но с гордостью говорит, что у нее едва есть время им заниматься, поскольку ее полностью загрузили дамы из Саффолк-хауса в Саутуорке. Я стою на табурете, а помощница портнихи закалывает подол, пока портниха ушивает лиф.

– Дамы из Саффолк-хауса? – повторяю я.

Это дом вдовствующей королевы Франции, Марии, и ее совершенно бесполезного мужа, Чарльза Брэндона. Ее всегда нежно любили при дворе, но я не понимаю, с чего вдруг она сделалась так занята и всем нужна.

– У нее живет мадемуазель Болейн! – радостно отвечает портниха. – Там ее двор, и все ее посещают, король так каждый день, и каждый вечер у них танцы.

– В Саффолк-хаусе?

Это точно затея Чарльза Брэндона. Вдовствующая королева Мария никогда бы сама не пригласила девицу Болейн устроить двор у себя в доме.

– Да, она его совсем присвоила.

– А королева? – спрашиваю я.

– Живет очень тихо.

– А какие планы относительно празднования Рождества?

Портниха молча отмечает, что я не получила приглашения. Ее выгнутые брови поднимаются чуть выше, и она дергает складку у моей талии, словно дорогое платье не стоит и делать, если его все равно не наденут для короля.

– Ну, – произносит она, собираясь поведать сплетню, – говорят, что у Леди будут свои покои, прямо рядом с королевскими, и там разместится ее двор, она будет там принимать всех-всех своих доброжелателей. Во дворце будет два двора. Но король и королева справят Рождество вместе, как всегда.

Я киваю. Мы обмениваемся долгим взглядом, и я знаю, что выражение лица портнихи, – род мрачной ухмылки, естественное выражение для женщины, которая знает, что ее лучшие годы позади, – отражается на моем лице.

– Безупречно, – говорит она, помогая мне сойти с табурета. – Знаете, нет в Англии женщины за тридцать, которая не чувствовала бы боли за королеву.

– Но женщин за тридцать не спрашивают, что они думают, – отвечаю я. – Кого интересуют наши соображения?

Страж приходит в мои покои, где я с дамами слушаю, как принцесса Мария занимается на лютне и поет. Она сочинила песню, это переработка старой баллады жнецов о веселом сеятеле. Мне радостно слушать, как она поет, как ритмично звучит ее голос, видеть, как сияет на лице улыбка; она хорошо выглядит, повторяющаяся мука ежемесячных болей прошла, на ее щеки вернулся румянец, она с аппетитом ест за обедом. Я смотрю, как она склоняется к струнам, как поднимает голову, когда поет, и думаю, какая же она благословенно красивая девочка, королю бы нужно на коленях благодарить Господа за нее, взяться за ее воспитание, сделать из нее принцессу, которая однажды станет править Англией, обеспечить ей безопасное положение и уверенность в будущем. Это его долг перед ней, его долг перед Англией. Как случилось, что Генрих, бывший любимцем детской, не видит, что перед ним еще один наследник Тюдоров, такой же драгоценный и важный, каким был он сам?

От стука в дверь мы все вздрагиваем, принцесса Мария поднимает глаза, по-прежнему прижимая пальцы к струнам; входит мой мажордом и объявляет:

– Там у ворот джентльмен, Ваша Светлость. Говорит, он ваш сын.

– Джеффри? – Я с улыбкой поднимаюсь на ноги.

– Нет, я бы, конечно, признал хозяина. Он говорит, что он – ваш сын из Италии.

– Реджинальд? – спрашиваю я.

Принцесса Мария встает и тихо произносит:

– О, леди Маргарет!

– Проводите его к нам, – говорю я.

Мажордом кивает, отступает в сторону, и Реджинальд – высокий, красивый, темноглазый и темноволосый – входит в комнату, окидывает всех быстрым взглядом и опускается на колени у моих ног, чтобы я его благословила.

Я кладу руку на его густые темные волосы и произношу нужные слова, а потом он встает, он выше меня, и склоняется, чтобы расцеловать меня в обе щеки.

Я тут же представляю его принцессе, и он низко ей кланяется. Она заливается румянцем и протягивает ему обе руки.

– Я так много слышала о вас и о вашей учености, – говорит она. – И читала многое из того, что вы написали, с таким восхищением. Ваша матушка будет очень счастлива, что вы дома.

Он улыбается мне, обернувшись через плечо, и я вижу одновременно милого малыша, которого мне пришлось отдать церкви, и высокого, невозмутимого, независимого молодого мужчину, которым он стал за годы учения и изгнания.

– Ты останешься здесь? – спрашиваю я. – Мы собирались обедать.

– Я на это рассчитывал! – беззаботно отвечает он.

Принцессе он говорит:

– Скучая по Англии, я скучаю по обедам моего детства. Матушка по-прежнему заказывает пирог с бараниной, с толстой корочкой из теста?

Принцесса корчит гримаску.

– Я рада, что вы приехали и съедите его, – признается она. – Я все время ее расстраиваю, потому что мало ем. И я соблюдаю все постные дни, она говорит, что я проявляю слишком большое рвение.

– Нет, вы правы, – поспешно отвечает Реджинальд. – Постные дни нужно соблюдать и ради блага ближнего, и во славу Господа.

– Вы хотите сказать, ради нашего блага? Но что хорошего в том, чтобы голодать?

– Ради тех, кто рыбачит, – объясняет он. – Если все в христианском мире будут есть по пятницам одну лишь рыбу, рыбаки и их дети станут хорошо питаться всю оставшуюся неделю. Воля Господа всегда во благо человеку. Его законы суть слава и небесная, и земная. Я всей душой верю в единство дел и веры.

Принцесса Мария бросает мне лукавую улыбку, словно отмечает счет в игре.

– Я тоже так думаю, – говорит она.

– Поговорим о почтении к родителям? – предлагаю я.

Реджинальд вскидывает руки в шуточном протесте.

– Леди матушка, я послушно пойду к обеду, а вы повелевайте, что мне есть и что говорить.

Обед проходит за веселой беседой. Реджинальд читает для двора молитву по-гречески и слушает музыкантов, которые играют, пока мы едим. Он беседует с наставником принцессы Ричардом Фезерстоном, они сходятся в интересе к новой учености и в том, что лютеранство – не более чем ересь. Реджинальд восхищается танцами, и принцесса Мария берет Констанс за руку и танцует перед ним с дамами, словно он – почетный гость. После обеда я провожаю Марию к молитве, а потом, забираясь на большую кровать со столбами, она лучезарно мне улыбается.

– У вас очень красивый сын, – говорит она. – И очень ученый.

– Так и есть, – отвечаю я.

– Думаете, отец назначит его моим наставником, когда доктор Фезерстон от нас уйдет?

– Возможно.

– Вы не хотите, чтобы он им стал? Вам не кажется, что он будет очень хорошим наставником, он же такой мудрый и так глубоко мыслит?

– Думаю, он заставит вас очень усердно учиться. Он сам сейчас изучает иврит.

– Я не против учения, – заверяет она меня. – Для меня будет честью заниматься с таким наставником, как он.

– Как бы то ни было, пора спать, – отвечаю я.

Я не собираюсь поощрять девичьи мечтания о Реджинальде у юной девицы, которой придется выйти замуж за того, кого выберет ее отец, который сейчас, похоже, вообще ничего подобного не планирует.