Верные, безумные, виновные Мориарти Лиана

Глава 31

Эрика стояла под проливным дождем на тротуаре перед домом своего детства, держа в одной руке зонт, а в другой – ведро с чистящими средствами. Стояла неподвижно, только глаза ее двигались, со знанием дела оценивая время и объем работы, споры, мольбы и усилия, которые придется затратить.

Мать Клементины не преувеличивала, сказав в тот раз по телефону, что дела очень плохи. Когда Эрика была ребенком, имущество матери никогда не расползалось за входную дверь. У их дома всегда был мрачный, таинственный вид: опущенные жалюзи и засохший сад. Но этот дом не заставлял прохожего повернуть голову и начать пристально всматриваться. Все его тайны скрывались внутри, за дверью, никогда не открывавшейся полностью. Больше всего они боялись стука в дверь. Мать Эрики обычно реагировала моментально, как на атаку снайпера. Надо было опуститься на пол, чтобы тебя не увидели в окно. Надо было замереть, молчать и ждать, чувствуя, как в ушах стучит пульс, пока этот пронырливый грубиян, имевший наглость постучать в дверь, не уйдет, так и не увидев и не узнав отвратительную правду о том, как живут Эрика с матерью.

И только в последние годы имущество матери наконец прорвалось за дверь, разрастаясь наподобие клеток вируса-убийцы.

Сегодня Эрика увидела поддон с кирпичами, вентилятор на подставке, по-приятельски стоящий рядом с потрепанной искусственной рождественской елкой той же высоты, гору мешков с мусором, нагромождение картонных коробок, размякших от дождей, кипу постеров в рамках, как будто взятых из комнаты тинейджера (они не принадлежали Эрике), и множество предметов женской одежды с беспорядочно разбросанными в разные стороны рукавами и штанинами, словно здесь недавно была резня.

Проблема состояла в том, что теперь у матери было чересчур много времени и денег. Когда Эрика росла, мать работала на полной ставке, к тому же отец время от времени присылал чеки из Великобритании, где у него была новая семья с более высоким статусом. Так что деньги у них водились, но все же существовал предел накопления нового барахла, хотя Сильвия занималась любимым делом со всей страстью. Однако, когда умерла бабушка Эрики, оставив Сильвии приличную сумму, накопительство матери получило новую финансовую поддержку. Спасибо, бабушка.

И разумеется, появился еще шопинг через Интернет. Ее мать научилась пользоваться компьютером, который был постоянно включен. И поскольку Эрика теперь оплачивала все счета прямым списанием, электричество ни когда не отключали, как это бывало, когда Эрика росла, и бумажные счета исчезали в бездне.

Если уж подобным образом выглядит лужайка перед домом, внутри, наверное, сущий кошмар. У Эрики сильно забилось сердце. Как будто она одна отвечает за спасение человека, ради которого должна поднять нечто невообразимо тяжелое – поезд, здание. Конечно, ей с этим не справиться. Не в одиночку. Не под этим дождем. И не без участия Оливера, с его методичностью и спокойствием, поиском решений, убедительной манерой разговаривать с матерью.

Оливер не рассматривал каждый предмет отдельно, как это делала Эрика. Для Эрики каждый предмет рухляди доказывал, что мать предпочла эту рухлядь ей. Мать любила случайные никчемные вещи больше, чем свою дочь. Видимо, да, потому что она боролась за них, пронзительно кричала, готовая зарыть в них единственную дочь. Каждый раз, беря в руки какую-то вещь, Эрика словно молча в отчаянии кричала: «Ты предпочла это мне!» Эрике следовало подождать, пока Оливер не поправится. Или, по край ней мере, принять успокоительное. Эти таблетки выписали ей именно затем, чтобы помочь справиться с такими ситуациями, но со дня барбекю она не приняла ни одной. Даже не смотрела на упаковку. Не могла больше рисковать из-за этих ужасных провалов в памяти.

– Эрика! Я так рада вас видеть! О-о, извините, что напугала!

Это была женщина, которая последние пять лет жила по соседству с матерью. Мать Эрики обожала эту женщину довольно долго – около полугода – до тех пор, пока та, судя по всему, не совершила какой-то грех и не превратилась из необыкновенного человека в ту женщину.

– Привет, – сказала Эрика.

Она не могла вспомнить имя соседки, да и не хотела вспоминать. Это лишь усилило бы ее чувство ответственности.

– До чего ужасная погода! – воскликнула женщина. – Просто какой-то потоп!

Зачем людям надо говорить о погоде, когда больше говорить не о чем?

– Да, потоп, – согласилась Эрика. – Льет как из ведра.

– Гм, да. Приятно было повидаться. – Соседка держала над головой прозрачный детский зонтик и уже почти вся промокла. Она бросила вымученный взгляд на двор Сильвии. – Я… ах… просто хотела сообщить вам, что мы выставляем свой дом на продажу.

– А-а, – протянула Эрика.

У нее застучали зубы. Намного проще было бы, если бы эти соседи были ужасными, как та пара с надписью «Иисус любит тебя» на окне, которая регулярно писала жалобы на состояние дома Сильвии в департамент коммунального обслуживания, или те заносчивые соседи через дорогу, грозившие судом. Но эта женщина такая милая и неконфликтная. Мишель. Черт возьми! Эрика случайно вспомнила, как ее зовут.

Мишель сложила ладони вместе, словно прося о чем-то:

– Я знаю, у вашей матери… сложности, я это понимаю, у меня есть один родственник с проблемами психического здоровья… О господи, надеюсь, вы не обиделись, просто я…

Эрика перевела дух:

– Все нормально. Я понимаю. Вы хотите сказать, состояние дома матери повлияет на стоимость вашей недвижимости.

– Примерно на сто тысяч долларов, – умоляюще произнесла Мишель. – По словам агента.

Этот агент консервативен. По подсчетам Эрики, потери могли быть гораздо больше. Никто не захочет покупать дом в красивом предместье для среднего класса по соседству со свалкой.

– Я улажу это, – пообещала Эрика.

Вы не несете ответственности за условия проживания родителей. Вот что внушали детям людей, склонных к патологическому накопительству, но как она могла не нести ответственности, если была единственной надеждой бедной женщины? От решительных действий Эрики зависело финансовое состояние человека, а она серьезно относилась к финансовому состоянию. Разумеется, она несет ответственность. Она заметила, что жалюзи на окне зашевелилось. Мать, наверное, внутри, выглядывает в окно, что-то бормоча себе под нос.

– Знаю, что это тяжело, – сказала Мишель. – Знаю, это болезнь. Я видела телешоу.

О господи! Телешоу. Всегда эти телешоу. Каждый считает себя экспертом, полчаса посмотрев телевизор: отвратительный хлам, умный консультант, уборка, счастливый барахольщик, впервые за много лет увидевший пол своего жилища… и все улажено! И с тех пор все они жили счастливо, хотя на самом деле уборка хлама лишь облегчает симптомы, не излечивая саму болезнь.

Несколько лет назад Эрика все же питала надежду на излечение. Если бы она заставила мать пойти к специалисту. Существует лечение. Когнитивно-поведенческая терапия. Разговорная терапия. Если бы Сильвия могла рассказать кому-нибудь, как однажды отец Эрики ушел из семьи и как потом это привело к скрытому умопомешательству. Сильвия всегда была заядлой покупательницей, яркой, красивой женщиной, знающей толк в нарядах и развлечениях, но, до того как прочитала оставленную им на холодильнике коротенькую записку: «Прости, Сильвия», не страдала никакими психическими расстройствами. В той записке Эрика даже не упоминалась. Он почти не обращал на нее внимания. Вот тогда-то это и началось. В тот день Сильвия поехала за покупками и вернулась домой, увешанная пакетами. К Рождеству лежащий в гостиной ковер с фиолетовыми цветами исчез под первым слоем вещей, и Эрика больше его не видела. Иногда она замечала очертание лепестка, и ей казалось, она наткнулась на древнюю реликвию. Представить невозможно, что она жила когда-то в нормальном доме.

Теперь она смирилась с тем, что излечения не будет. Все это закончится только со смертью Сильвии. А пока Эрика продолжит бороться с симптомами.

– Так что я, пожалуй… – Эрика указала шваброй в сторону дома.

– Когда мы въехали сюда, я хорошо ладила с вашей мамой, – начала Мишель, – но потом она почему-то обиделась. Я так и не поняла почему.

– Вы не виноваты. Это в духе моей матери. Так проявляется ее болезнь.

– Верно, – согласилась Мишель. – Что ж… спасибо вам.

Сконфуженно улыбнувшись, она на прощание помахала Эрике рукой.

Едва Эрика дошла до порога, как входная дверь открылась.

– Быстро! Заходи! – У матери был безумный взор, словно на них напали. – Зачем ты с ней разговаривала?

Эрика боком вошла в дверь. Иногда, бывая в других домах, она автоматически входила в дверь боком, забывая, что у большинства людей двери отворяются полностью.

Она протиснулась мимо стопок журналов, книг и газет, открытых картонных коробок со всякой всячиной, книжной полки, забитой посудой, неподключенной стиральной машины с открытой крышкой, привычных пакетов с мусором, безделушек, ваз, туфель, швабр. Всегда смешно было видеть швабры, потому что свободного пола для подметания не имелось.

– Что ты здесь делаешь? – спросила мать. – Думаю, это против «правил».

Слово «правил» она жестом заключила в кавычки, чем напомнила Эрике о Холли.

– Мама, что это на тебе? – со вздохом спросила Эрика, не зная, плакать ей или смеяться.

На матери было совершенно новое синее платье с блестками, явно ей великоватое, и повязка с перьями, низко сидящая на лбу и заставлявшая ее то и дело вскидывать голову. Приняв позу звезды, она уперла руку в отставленное бедро:

– Ну разве не красиво? Я заказала это по Интернету. Спецпредложение, ты будешь мной гордиться. Меня пригласили на вечеринку. Вечеринку «Великий Гэтсби»!

– Какую вечеринку?

Эрика прошла по коридору в гостиную, изучая дом. Не хуже, чем обычно. Повсюду, как всегда, пожароопасные предметы, но запаха гнили она не почувствовала. Может быть, сегодня сосредоточиться на дворе? Если только дождь утихнет.

– Это вечеринка по поводу шестидесятилетия. Я очень хочу пойти туда! Как ты, дорогая? У тебя немного утомленный вид. Зря ты принесла все эти щетки и флаконы, как будто собираешься заниматься уборкой.

– Да, я собираюсь заниматься уборкой.

– Ну это просто глупо. Я бы лучше поболтала с тобой и послушала о твоих делах. Если бы я знала, что ты приедешь, испекла бы что-нибудь из новой книги рецептов, о которой тебе рассказывала.

– Да, но кому исполняется шестьдесят? – спросила Эрика.

Непохоже было, что ее мать пригласят на вечеринку. Выйдя на пенсию и перестав работать в приюте, она потеряла связь с подругами, даже самыми стойкими и терпеливыми, или же избавилась от них. Накоплением друзей Сильвия не увлекалась.

Эрика вошла в кухню, и сердце у нее упало. Двору придется подождать. Сегодня она займется кухней. Конфорки завалены бумажными тарелками. Полупустые контейнеры для еды с зеленой плесенью. Она собиралась прийти в этот дом лишь через две недели, и, не будь проблемы с двором, она бы этого не увидела. Но, увидев, не могла уйти. Здесь была угроза здоровью. Унижение человеческой благопристойности. Поставив ведра на пол, Эрика достала пачку одноразовых перчаток.

– Фелисити Хоган исполняется шестьдесят, – со вздохом произнесла мать, и ноздри ее чуть затрепетали при имени Фелисити, словно Эрика испортила ей удовольствие от предстоящей вечеринки, напомнив о хозяйке. – О-о, посмотрите на нее, она надевает перчатки, как будто собирается делать операцию!

– Мама, Фелисити исполнилось шестьдесят в прошлом году. Нет, даже в позапрошлом. И ты не пошла в гости. Помню, ты сказала, что вечеринка «Великий Гэтсби» – это вульгарно.

– Что? – У матери вытянулось лицо, и она сдвинула повязку на лоб, отчего волосы у нее встали дыбом, и теперь она походила на неуравновешенного игрока в теннис. – Ты считаешь себя такой умной и всегда правой, но ты ошибаешься! – раздраженно произнесла она. – Сейчас покажу тебе приглашение. Откуда у меня приглашение на вечер, устроенный два года назад, ответь-ка мне, умница-разумница?

Эрика горько рассмеялась:

– Шутишь? Ты это серьезно? Потому что, мама, ты ничего не выбрасываешь!

Мать сорвала с головы повязку и бросила на пол. Тон ее изменился.

– Я знаю, Эрика, что у меня есть проблемы. Я ведь неглупая. Думаешь, мне не хотелось бы иметь большой красивый дом с кладовками и шкафами для белья, чтобы разложить все вещи? Если бы твой отец не ушел от нас, я могла бы быть дома весь день и заниматься хозяйством, как твоя драгоценная Пэм, мать Клементины. О, я – Пэм, такая идеальная мать, с моим богатым мужем и безупречным домом!

– Пэм работала, – коротко отозвалась Эрика. Оторвав от рулона пакет для мусора, она принялась складывать в него контейнеры для еды. – Она была социальным работником, помнишь?

– Социальным работником на неполную ставку. Конечно помню. Как я могу это забыть? Ты была ее маленьким заданием по социальной работе на стороне. Она заставила Клементину стать твоей подругой. Вероятно, всякий раз, как ты приходила к ним играть, она дарила ей наклейку с золотой звездочкой.

Эрику это даже не обидело. Неужели мать считает это поразительным откровением?

– Угу, – отозвалась она. – Пэм знала, что моя домашняя ситуация не идеальна.

– Твоя домашняя ситуация не идеальна. Как в мелодраме. Я делала все, что могла! Ставила на стол еду! Одевала тебя!

– У нас целый год не было горячей воды. Не потому, что мы не могли этого позволить, а потому, что ты стыдилась пригласить мастера для ремонта бойлера.

– Я не стыдилась! – с напором прокричала мать, отчего проступили сухожилия на ее шее, а лицо сильно покраснело.

– А следовало бы, – спокойно проговорила Эрика.

В такие моменты она ощущала пугающее спокойствие.

Только несколько часов или даже дней спустя, оказавшись одна в машине или в душе, она неожиданно для себя кричала что-то в ответ.

– Признаюсь, иногда я начинала чуть-чуть бояться, что тебя заберут, – жалостливо заморгав, сказала мать. – Частенько я думала, что этой благодетельнице Пэм может взбрести в голову пожаловаться в департамент добровольной помощи на то, что я не чищу плинтусы и тому подобное.

– Плинтусы! – воскликнула Эрика. – Когда ты видела плинтусы в этом доме?

Мать весело рассмеялась, словно все это было очень смешно. У матери Эрики был такой милый смех, как у девушки на балу.

«У нее нет биполярного расстройства?» – спросил Оливер, когда впервые столкнулся с необыкновенной способностью тещи включать и выключать вспыльчивость, но Эрика возразила ему, что люди с подобным психическим расстройством не могут управлять своим поведением. Ее мать, конечно, ненормальная, но она точно знает, когда и как быть ненормальной.

– У нас были крысы, – напомнила Эрика. – Никого не волновала чистка плинтусов.

– Крысы? – переспросила мать. – Перестань! Не было у нас крыс. Может быть, мышки. Милые маленькие мышки.

У них действительно были крысы. Или, во всяком случае, какие-то грызуны. Они подыхали, и появлялась ужасная, невыносимая вонь, но среди нагромождения всякого хлама, заполняющего каждую комнату, найти их было невозможно. Приходилось просто ждать. Вонь доходила до высшей точки, потом постепенно ослабевала, но окончательно не исчезала. Эта вонь въелась в Эрику.

– К тому же отец Клементины не богатый, – сказала она матери. – Обыкновенный отец с обыкновенной работой.

– Что-то связанное со строительством, да? – непринужденным тоном гостьи на вечеринке с коктейлями произнесла ее мать.

– Он работал в машиностроительной компании.

На самом деле она не знала, в чем заключалась работа отца Клементины. Сейчас он был на пенсии и увлекался французской кухней, преуспевая в этом.

Однажды, когда Эрике было четырнадцать и мать была на работе, к ним приехал отец Клементины и поставил замок на дверь ее спальни, чтобы в ее комнату не проникло материнское барахло. Это была его идея. Он ни слова не сказал о состоянии дома. Закончив работу, взял ящик с инструментами, вручил ей драгоценный ключ и на миг прикоснулся к ее плечу. Его молчание было откровением для Эрики, выросшей не только в окружении материальных предметов, но и слов – целого шквала жестоких, добрых, мягких, надоедливых слов.

Запомнив молчаливое, твердое прикосновение руки чужого отца к своему плечу, Эрика узнала, что значит иметь отца. Таким отцом мог бы стать Оливер. Он выражал бы свою любовь не словами, а простыми нужными делами.

– Ну, может, он и не был богатым, но Пэм не была матерью-одиночкой, верно? Ее поддерживал муж! У меня не было поддержки. Я была сама по себе. Ты понятия не имеешь, что это такое. Вот погоди, когда у тебя будут свои дети!

Эрика продолжала механически заполнять мешок мусором, но замерла в тревоге, как животное, почуявшее хищника. Несколько лет назад, когда Эрика сказала матери, что никогда не хотела иметь детей, мать с бездумной жестокостью произнесла: «Да, я действительно не могу себе представить тебя матерью».

Разумеется, она ничего не говорила матери о своих попытках забеременеть. Эта мысль даже не приходила ей в голову.

– Ах, но постой, ты ведь не собираешься заводить детей? – Мать бросила на нее ликующий взгляд. – Ты не хочешь детей, потому что чересчур занята своей важной карьерой! Не повезло мне. Значит, я не стану бабушкой. – Казалось, эта мысль только что пришла ей в го лову, и теперь понадобилось упиваться страшной несправедливостью этого. – Выходит, придется с этим примириться? У всех есть внуки, кроме меня. Моя дочь такая важная леди с важной работой в городе и своим… эй! – Мать схватила ее за руку. – Что ты делаешь? Не выбрасывай это!

– Что?

Эрика осмотрела мусор, который держала в руке, – кожура от банана, недоеденный сэндвич с тунцом, мокрое бумажное полотенце.

Мать извлекла из ее руки крошечный, заляпанный жиром листок бумаги:

– Вот! Это! Я записала здесь что-то важное! Наверное, название книги или DVD – я слушала радио и подумала, что надо записать. – Она поднесла листок к свету, всматриваясь в него. – Вот посмотри, что ты наделала, теперь не прочитать!

Эрика ничего не сказала.

Она придерживалась политики пассивного сопротивления. Никогда не спорила. С того дня, когда была вовлечена в курьезную борьбу из-за теннисной ракетки с разорванной сеткой, а мать истошно кричала: «Но я продам ее на eBay!» Конечно, она проиграла. Теннисная ракетка осталась, и ее, разумеется, не продали. Мать не знала, как продавать на eBay.

Мать принялась размахивать перед ней листком бумаги:

– Ты врываешься сюда, мисс Всезнайка, и начинаешь копаться в моих вещах, думая, что оказываешь мне большую услугу, но только все портишь! Хорошо, что ты не хочешь детей! Ты бы просто выбрасывала их игрушки, да? Забирала у них их сокровища и выбрасывала в помойку! Какой чудесной матерью ты стала бы!

Эрика отвернулась. Подняв раздувшийся мешок, она шмякнула его на пол. Потом завязала концы узлом и отнесла мешок к задней двери.

Она вспомнила о звонке Клементины: «Хочу помочь тебе родить ребенка». Она говорила непривычно высоким голосом. Дело в том, что Клементина действительно теперь хочет помочь ей. Поэтому у нее был такой странный голос. Она жаждала это сделать. В этом была для нее возможность немедленного искупления. Эрика представила себе, как озарится надеждой лицо Оливера, когда она скажет ему. Следует ли ей воспользоваться благотворительностью Клементины, даже если та делает это из ложных побуждений? Цель оправдывает средства и все такое?

Хочет ли она по-прежнему ребенка?

Она переложила мешок с мусором в левую руку, чтобы открыть заднюю дверь. В этот момент мешок лопнул, и его отвратное содержимое с неумолимостью лавины хлынуло на пол.

Мать хлопнула ладонью по колену и залилась милым девичьим смехом.

Глава 32

Дакота посмотрела туда, где взрослые сидели за столом. Ее мама скользнула по ней взглядом, а потом наклонилась вперед, словно желая поделиться с кем-то секретом.

С двух сторон к девочке прижимались Холли и Руби, втиснутые вместе с ней в кресло-яйцо. Она показывала им игровое приложение «Утиная песня». Девочкам это очень нравилось. Они были очень милые и симпатичные, но она успела немного от них устать. Ей хотелось пойти в спальню и почитать книгу.

Взрослые возбужденно хихикали, говорили приглушенными голосами, как тинейджеры, обменивающиеся неприличными шутками, и Дакоту это раздражало.

Ей часто приходилось слышать обрывки подобных разговоров, и она знала, что в том, как познакомились мама с папой, было что-то неприличное. Но когда она спрашивала об этом, они всегда отвечали, что познакомились на аукционе, торгуясь за один и тот же дом. И переглядывались украдкой, думая, что она ничего не заметила.

Ее старшие сводные сестры говорили, что знают этот секрет. И заключался он в том, что у отца был роман с матерью, когда он был еще женат на Анджелине. Анджелина была первой женой ее отца, и Дакоте, при всем ее прекрасном воображении, было трудно, почти невозможно представить это.

Но мама сказала, что, когда отец был женат на другой женщине, никакого романа не было, и Дакота ей верила.

Досадно, что мама не выдала ей секрета, ведь Дакота достаточно взрослая и восприняла бы все правильно. Ладно, она никогда не видела фильмов для взрослых, но она смотрела новости и знала про секс, убийства и педофилию. Что еще вообще можно знать?

Кроме того, когда разговор заходил о сексе, она, по сути дела, оказывалась взрослее своих родителей. В их школе однажды устроили беседу о сексе, куда должны были прийти и родители, и женщина, проводившая беседу, сказала: «Некоторые вещи, о которых я сейчас скажу, могут вызвать у вас смех, и это естественно, можете немного похихикать, но потом мы продолжим».

Она сказала это детям, но именно взрослые не смогли держать себя в руках. Ее папа, не привыкший так долго молчать (он переставал болтать, только когда засыпал и иногда когда слушал классическую музыку; с ним невозможно было смотреть фильм), все время шептал что-то своему другу, отцу Ашока, и в конце они оба так громко зафыркали, что им пришлось выйти, и из коридора доносился их громкий смех.

Секрет, который они от нее утаивали, наверное, какой-то пустяк. «И это все?» – спросила бы Дакота, закатывая глаза и чувствуя неловкость за них.

Холли и Руби ссорились из-за ее айпада.

– Моя очередь!

– Нет, моя!

– Не ссорьтесь, – сказала Дакота.

Услышав свои слова как бы со стороны, она подумала, что говорит как сорокалетняя тетка. Серьезно.

Глава 33

Морщинки вокруг глаз Эндрю стали более резкими, но, если не считать этого, он выглядел в точности как раньше. Тиффани заметила в его светлых глазах безошибочный проблеск узнавания, хотя на губах его играла вежливая улыбка незнакомого человека, пришедшего на школьное мероприятие.

Заметила ли она страх? Или смех? Смущение? Вероятно, он пытался вспомнить, кто она такая. Она не вызывала в нем определенных ассоциаций. Не вписывалась ни в один контекст.

Тиффани не успела представиться: на сцену плавно поднялась седовласая женщина в элегантном костюме, и зал мгновенно умолк. Директор школы Робин Бирн. Она вела в местной газете еженедельную колонку об обучении девочек.

– Доброе утро, леди и джентльмены, девочки, – проговорила директриса таким тоном, что стало понятным – она ожидает отклика, и все автоматически ответили с запрограммированным песенным ритмом: «С добрым утром, миз Бирн».

Вслед за этим послышались негромкие смешки, поскольку до исполнительных директоров, барристеров и отоларингологов дошло, что их обманом вовлекли в подхалимаж школьного мира.

Тиффани бросила взгляд на Вида, который с глупой улыбкой смотрел на Дакоту, как на малыша в кукольном театре. Дакота сидела не двигаясь, с этим ужасным застывшим выражением на лице.

– От всей души приветствуем вас в «Сейнт-Анастейша», – сказала директриса.

Душевный привет непомерной плате за обучение.

– Благодарю вас за то, что рискнули прийти сегодня, в такую жуткую погоду!

Миз Бирн жестом балерины подняла обе руки, указывая на небеса наверху, и собравшиеся обратили взоры на высокий потолок, защищающий их от дождя.

Тиффани снова украдкой взглянула на Эндрю. Он смотрел не наверх, а прямо перед собой, на директора школы, скрестив ноги и почти женским жестом обхватив колено рукой с «Ролексом» на запястье.

Приятный мужчина. Суровые глаза вводили в заблуждение. Она помнила, как они искрились от смеха.

– Ваши дочери выйдут из этой школы уверенными в себе, неунывающими молодыми женщинами.

Миз Бирн входила во вкус, преподнося политическую линию частной школы. Неунывающими. Какая чушь! Ни один ребенок, посещающий школу, похожую на Букингемский дворец, не выйдет из нее неунывающим. Директрисе следовало быть честной: «Ваша дочь выйдет из этой школы с важным осознанием своего права, которое хорошо послужит ей в жизни. Особенно полезным оно окажется на дорогах Сиднея».

Тиффани вновь взглянула на Дакоту, которая все так же смотрела невидящим взором на сцену, в то время как Вид рядом с ней вынул из кармана мобильник и принялся бездумно просматривать сообщения, взад-вперед водя по экрану толстым пальцем. Ну и манеры! Что подумают люди? Да, Тиффани, что подумают люди? Что подумают люди, если Эндрю расскажет жене о своей связи с ней? Но зачем ему это делать? О-о, дорогая, но самое смешное, что женщина, сидевшая рядом с тобой в то утро, когда-то давно была моей подругой.

Она была его подругой.

Что, если он действительно скажет жене, а жена расскажет всем другим матерям или даже одной, а та не удержится и расскажет еще одной? Пока наконец все это не дойдет до дочерей? Чем это обернется для положения Дакоты в школе? Поможет ли ей это стать «неунывающей» молодой женщиной? Да, вероятно, поможет. Ничто так не укрепляет дух, как толика остракизма.

Тиффани на миг прикрыла глаза.

Ей надо сохранить свое положение в обществе. Она подумала о сестрах, много лет назад говоривших: «Тиффани, как ты могла?» Но ей тогда не было стыдно, она никогда не испытывала стыда, так зачем она мучает себя этими мыслями?

Она знает почему. В точности знает. Потому что со дня барбекю все как будто пошло кувырком. Они тогда были хозяевами. Это был их дом. Это произошло в их доме, и, более того, сыграло роль их поведение. Их невнимательность. Она не может считать себя невиновной. Вид тоже.

Что, если она возьмет на себя ответственность за все?

За Гарри, лежащего на полу у себя дома и слабым голосом зовущего на помощь, которая так и не пришла.

За глаза Клементины, мерцающие в сумерках. Они всего лишь веселились, ни у кого не было дурных намерений. Если они родители, это не означает, что они не люди.

За черту, которую она однажды переступила. Всего лишь раз.

Директриса возвысила голос и, приветствуя трех девочек в школьной форме, поднявшихся на сцену с музыкальными инструментами в руках, постучала друг о друга кончиками сложенных пальцев, что должно было изобразить ее утонченный вариант аплодисментов.

Тиффани взглянула на блестящее золотистое дерево инструментов, красные школьные ленточки в безупречных конских хвостах, элегантный покрой и качество их школьных пиджаков и с абсолютной ясностью увидела, что случится, если Эндрю скажет жене, откуда он знает Тиффани. Никогда не будет произнесено вслух ничего неприятного или жестокого, но девочки в зеленых пиджаках и с красными ленточками будут донимать Дакоту сдержанными смешками и тихим шепотком, лживыми улыбками и загадочными язвительными замечаниями. Дакоте придется платить.

Девочки в унисон подняли смычки. Зал наполнился музыкой. Музыкой другого мира. Мира Клементины. Не басовыми ритмами мира Тиффани.

Тиффани скосила глаза на красивый юный профиль Дакоты и сразу уловила на ее лице выражение безмерной печали. Казалось, на девочку обрушилось какое-то огромное горе. Как будто все, о чем только что думала Тиффани, осуществилось.

– Мама, – Дакота вдруг повернула к Тиффани лицо, – кажется, меня сейчас стошнит.

Тиффани ощутила прилив материнской любви и вместе с тем облегчение. Значит, это не печаль, а просто тошнота. Она с этим справится. Легко.

– Пойдем, – прошептала она в ответ и встала, делая знак Виду идти с ними.

Она прошла мимо новой знакомой в юбке от «Стеллы Маккартни», ее дочери и Эндрю, который вежливо кивнул, чуть напряженно сжав рот, но, может быть, ей просто почудилось. Когда они вышли, Дакота сказала, что ей не нужен туалет, она просто хочет домой, прямо сейчас, пожалуйста. Лицо у нее было белое.

Вид в своей неподражаемой манере обратился к какой-то женщине с бейджиком, объяснив ситуацию. Та с сочувствующей улыбкой протянула ему брошюру с информацией. Он чувствовал себя комфортно в любой ситуации – на садовой вечеринке или на боях в клетке. Виду было одинаково интересно повсюду.

Интересно ему будет узнать о ее связи с Эндрю?

Дакота села на заднее сиденье машины.

– Хочешь сесть впереди? – пролепетала Тиффани, и Дакота молча покачала головой. – По крайней мере, сядь посередине, чтобы видеть дорогу перед собой. Так будет лучше для живота.

Дакота проскользнула вглубь, Вид с Тиффани сели впереди, и машина выехала с территории школы. Через некоторое время, когда стало ясно, что Дакоту не тошнит, Вид зажег сигарету и заговорил:

– Очень хорошая школа, правда? Как ты считаешь? Девочки здорово играли, а? Дакота, может быть, и ты научишься играть на виолончели! Как Клементина. Можем попросить Клементину давать тебе уроки.

– Вид! – воскликнула Тиффани.

Неужели он не понимает? Он действительно считает, что после происшедшего Клементина захочет иметь с ними что-то общее? Она найдет любой предлог, чтобы не учить Дакоту. И живет она в неудобном месте. Если Дакота и в самом деле пожелает учиться игре на каком-нибудь музыкальном инструменте, они найдут кого-то из их округи.

– Клементина не захочет давать Дакоте уроки, – добавила Тиффани.

Сзади послышался странный звук.

– Тебя тошнит, солнышко? – Тиффани резко обернулась и встретилась глазами с дочерью. Казалось, девочка попала в ловушку и отчаянно умоляет о помощи.

– Ты можешь дышать? – спросила Тиффани. – Дакота, ты дышишь? Задыхаешься?

– Дакота?

Вид выбросил сигарету в окно и, круто повернув руль влево, с визгом тормозов остановился на обочине. Машина сзади возмущенно загудела.

Тиффани и Вид распахнули свои двери и выскочили под проливной дождь. Потом открыли задние двери и сели с двух сторон от Дакоты.

– Что такое? – спросила Тиффани. – Что случилось?

– Это… это… – Дакота тяжело дышала. Ее глаза наполнились слезами, и они полились по лицу.

У Тиффани гулко застучало сердце. Что могло с ней случиться? Что могло так ужасно на нее подействовать? Должно быть, сексуальное насилие. Кто-то ее трогал. Кто-то обидел.

– Дакота, – начал Вид, – Дакота, ангел мой, сделай очень глубокий вдох, ладно? – Его голос немного дрожал от ужаса, как будто он подумал о том же. – А потом тебе надо сказать нам, что случилось.

Дакота глубоко, судорожно вздохнула и наконец прошептала:

– Клементина…

– Клементина? – переспросила Тиффани.

– Она меня ненавидит! – рыдала Дакота.

– Нет, что ты! – инстинктивно откликнулась Тиффани на запрещенное слово «ненавидит». – Я сказала, что она не захочет давать тебе уроки, потому что мне кажется, она не очень любит учить кого-то, и потом, она скоро переходит на полный рабочий день…

– Да, она так ненавидит меня! – выпалила Дакота.

Таким облегчением было услышать этот капризный тон, обычный для десятилетнего ребенка.

– Почему ты считаешь, что Клементина тебя ненавидит? – спросил Вид.

Дакота бросилась на шею к отцу. Он обнял девочку, озадаченно взглянув поверх ее головы на Тиффани.

– О-о, Дакота, – вздохнула Тиффани. – Милая моя. Нет, нет…

Наклонившись вперед, она прижалась щекой к узкой спине дочери и положила ладонь на выпирающие позвонки. Сердце у нее разрывалось от жалости. Тиффани было известно, что именно скажет Дакота.

Глава 34

Эта утренняя свадьба была, к счастью, всего в десяти минутах езды от дома Клементины, и она точно знала, куда ехать. Самым неприятным моментом в работе фрилансера было то, что приходилось ездить в незнакомые места.

Она никогда не опаздывала на выступления (постучи по дереву), потому что всегда выезжала с запасом по времени.

Свадьба проводилась в небольшом парке на берегу бухточки с огромными смоковницами и старой эстрадой для оркестра. Клементина не любила играть на воздухе – таскаешь за собой виолончель и пюпитр в поисках подходящего места, ноты разлетаются от ветра, хотя прикрепляешь их бельевыми прищепками, в холодные дни не чувствуешь пальцев, а в жаркие косметика размазывается по лицу, нет акустики, и звук теряется в воздухе. Но по какой-то причине именно это место всегда к ней благоволило: звуки музыки плыли над сверкающей бухтой, а пунктуальные невесты после медового месяца присылали по Интернету свои горячие благодарности.

Правда, не сегодня. Сегодня будет ужасно. Никакого вида на бухту. Клементина посмотрела на череду тяжелых серых туч, нависших над зданиями Сиднея. Мир казался более тесным. Люди шли, словно пригибаясь под тяжестью туч. Все утро лил сильный дождь, и, хотя сейчас чуть моросило, в любой момент дождь мог опять усилиться.

– Они все же настаивают на открытом воздухе? – спрашивала Клементина утром по телефону Ким, первую скрипку и менеджера «Случайных нот».

– Они арендовали для нас складной шатер. Гостям придется обходиться зонтами. Утром невеста рыдала. Она думала, что дождь ни за что не продлится так долго. Помню, как она заказывала музыку и я спросила ее: «Каков ваш план на дождливую погоду?», а она ответила: «Дождя не будет». Почему они всегда так говорят? Почему невесты такие наивные?

У Ким был как раз в разгаре пренеприятный развод.

Клементина подумала, что сама подошла вплотную к пренеприятному разводу. Когда сегодня Сэм поехал к парому, она сказала: «Удачи тебе на работе», а он закатил глаза, как будто никогда не слышал подобной глупости. Может, ей и показалось, но стало обидно и даже больно, как в тот момент, когда утром порвалась струна «до» и хлестнула ее по щеке. С ней никогда прежде этого не случалось. Она даже не знала, что такое возможно. Излишне большое напряжение в игре. Излишне большое напряжение в теле. Излишне большое напряжение дома. Боль от ударившей ее струны казалась чем-то личным, и Клементина сидела в темноте раннего утра, не позволяя себе прижать пальцы к щеке.

Клементина припарковала машину рядом с входом в парк. Двадцать минут лишних, поскольку выехала все же с запасом. Зевнув, она стала смотреть в окно. Может, во время церемонии дождя не будет. Если невесте повезет.

Прислонив голову к спинке сиденья, Клементина закрыла глаза.

Сегодня она встала в пять утра и работала с метрономом над отрывком из Бетховена. «Ощути внутренний пульс, – говорила, бывало, Марианна, хотя потом вдруг восклицала: – Слишком неровно! Слишком неровно!»

Клементина помассировала больное плечо. Ее первый преподаватель игры на виолончели, мистер Уинтерботтом, в ответ на подобные жалобы любил повторять: «Никто не играет без боли». Матери Клементины это совсем не нравилось. Пэм изучила технику массажа Александера, и, когда Клементина не забывала их делать, эти упражнения помогали.

Мистер Уинтерботтом постукивал по ее колену смычком со словами: «Больше упражняйтесь, мисс, нельзя рассчитывать только на талант, тем более что у вас его не в избытке» или «Вам трудно придать вашей музыке эмоциональность, потому что вы слишком молоды, вы, по сути, еще ничего не испытали. Надо, чтобы кто-нибудь разбил вам сердце». Когда ей было шестнадцать, он послал ее на прослушивание для Сиднейского молодежного оркестра, сказав, что она вряд ли попадет туда, поскольку недостаточно подготовлена, хотя это полезный опыт. Ширмы там не было, просто сидела комиссия, все ободряюще улыбались. Но когда она уселась с виолончелью, то от сковавшего ее ужаса не смогла даже поднести смычок к струнам. Словно ее сразила ужасная болезнь. Не сыграв ни ноты, она встала и ушла со сцены. Казалось, других вариантов быть не могло. Мистер Уинтерботтом сказал, что за все время преподавания ему не было так стыдно за ученика, а у него было много учеников. Весь день к нему приходили дети, волочившие за собой виолончели, – поточная линия виолончелистов, осваивающих науку ненависти к самому себе.

После фиаско с прослушиванием мать нашла ей нового преподавателя, и ее любимая Марианна в первый же день сказала, что прослушивания неестественны и ужасны, и что она сама всегда их ненавидела, и что никогда не отправит Клементину на прослушивание, к которому та не будет хорошо подготовлена.

Почему коварный рак выбрал наугад красивую Марианну, а не ужасного мистера Уинтерботтома, который по-прежнему процветает и штампует музыкантов-неврастеников?