Лучшая фантастика XXI века (сборник) Уильямс Лиз
– Заходи. Садись. Я налью тебе чая. Что случилось?
– Том Баррас… он…
– Дыши глубже, – сказала Лесли, ставя чайник на огонь.
– Ты знаешь, в кампусе я была советником от кафедры в группе ЛГБТ, – сказала Эми. – На них напали. Один из членов группы – Том Баррас – хороший парень, старшекурсник, отделение гражданского строительства, сейчас в больнице.
– Что случилось?
– Мы не знаем. Я думала, что мы… Да, я знаю, ненавистники геев существуют, но я считала, что здесь мы лучше.
Лесли удержалась от замечания об иллюзиях башни из слоновой кости. Ее подруга нуждалась в том, чтобы ее выслушали, а не в нотации. Постепенно Эми успокоилась, и Лесли легла, чувствуя легкую дурноту. Она и ее муж настояли на том, чтобы положить велосипед Эми в багажник, и отвезли Эми домой… просто на всякий случай.
История нападения постепенно разъяснилась. Нападавший на Тома Энтони Дорланд рассказал, что на него самого за Хогарт-Хиллом напала группа мужчин. Один из них лапал его и делал неприличные предложения, а остальные смотрели и ржали.
– Я ничего не мог сделать, – сдавленным голосом рассказывал Энтони работникам службы безопасности кампуса. – Я был один. Но вчера я вышел и услышал этот голос. Это был тот самый голос. Я знаю. Я бы везде его узнал. Он шел с собрания своей группы, и я подождал, пока он останется один. Мне все равно, что он делает с теми, кому он нравится, но я ведь не такой! Он не должен заставлять других! Это неправильно! Ну, и я подумал, ладно, а как тебе понравится, когда ты будешь один и кто-нибудь набросится на тебя?
Когда Дорланда спросили, почему он не стал действовать немедленно после того случая или не сообщил о случившемся, он смутился.
– Он был намного больше меня, и с ним были друзья… не знаю… просто я подумал, что не могу. Я думал, мне никто не поверит.
Когда его спросили, когда на него напали, он ответил:
– Не знаю. Давно. Может, несколько недель назад. Не знаю.
Полицейский переводил взгляд с одного молодого человека на другого. Том был на несколько дюймов ниже Энтони и хрупкого сложения.
Том пришел в себя на следующий день, к большому облегчению своих друзей и Эми.
Несколько дней спустя по факультету пошли слухи, что несколько студентов пережили то же самое, но не могут сказать когда. У некоторых соседи по комнате рассказывали, что не помнят, чтобы те приходили избитыми или расстроенными; в других случаях у соседей по комнате появились такие же воспоминания – и такой же насморк.
Успешные сдачи экзаменов по математике выросли на пятнадцать процентов.
Однажды утром Лесли заметила, что некоторые студенты носят в кампусе хирургические маски. На следующий день их стало больше. Она вела Николаса в книжный магазин кампуса и столкнулась с Саладой Шрисаи; та шла с сумкой. Не раздумывая, Лесли прижала к себе Николаса.
– Мама! – запротестовал он.
– Ложные воспоминания о приставаниях, – прошипела Лесли. – Мой сын заразился математикой. А что, если бы он заразился опасностью и страхом? Как бы вы избавили его от кошмаров, в которых компания взрослых мужчин… – Она посмотрела на Николаса и стала осторожно подбирать слова. – Обижают его. Лично. Что бы вы сделали?
– Это не мой вирус, – сказала Салада.
– Они все ваши, – возразила Лесли. – В ту минуту, когда вы сказали своим студентам, что можно выпускать этот вирус без проверки, без контроля, без испытаний – в ту минуту, когда вы сказали, что все это можно пропустить, поскольку это сдерживает прогресс, вы это заслужили. Все это.
– Мама, – сказал Николас, и Лесли поняла, что у нее дрожат руки.
– Позвольте объяснить вам, какова альтернатива, – сказала Салада, отводя Лесли и Николаса к скамье. – Хотите знать, какова была моя альтернатива?
– Совершенно другой проект?
– Да. Конечно. Совершенно другой проект. – Салада смотрела на нее. – Вы понимаете, что это значит? Это значит, что человек, который открыл вирусный способ переноса воспоминаний, не делал бы это в открытую. Вы бы никогда ничего об этом не услышали. Ваш сын не рисковал бы подцепить воспоминания о математике – или, ладно, воспоминания о приставаниях, потому что не в меру усердный аспирант не решил бы, что потенциальному насильнику неплохо бы на себе испытать, каково это.
Нет. Ваш сын подцепил бы воспоминания, которые говорили бы ему, что Республиканская партия – единственная, которой можно верить. Или, если он по-настоящему вас любит, он всегда будет верить тому, что говорит Демократическая партия. Или что наше правительство никогда не вступит в войну без весьма основательных на то причин. Или что он должен покупать эту колу, водить эту машину, носить именно эти кеды. Вы понимаете, о чем я говорю?
– И это вас оправдывает? – спросила Лесли. – То, что могло бы быть хуже?
Салада наклонилась к ней на скамье; Лесли настолько успокоилась, что не стала оттаскивать Николаса.
– Если я все расскажу о своем проекте, это будет выглядеть так, словно я ищу известности; никто не обратит внимания. Но вы! Что делаете вы? Я рассчитывала, что кто-нибудь вроде вас поднимет шум в прессе. Факультетский комитет советников? Официальное осуждение университетом? Да что это с вами? Кричите об этом в блоге! Созовите репортеров! Предложите вашим студентам рассказать родителям! Студенческой газеты недостаточно. Слухов недостаточно.
– То есть вы хотите, чтобы я…
– Вы или кто-то вроде вас. Ради бога, да. Рассказывайте об этом. Постарайтесь, чтобы все знали, что мы можем сделать. Постарайтесь, чтобы мне задавали вопросы о том, как это делается. – Салада покачала головой. – Я удивлена, что это до сих пор не произошло. Я была уверена, что «Пустая Луна» станет для вас последней соломинкой. Или для кого-то вроде вас. И не думала, что один из моих студентов использует это в политических целях, как, казалось мне, могут делать большие партии.
Так что действуйте быстро, доктор Бакстер. Кричите как можно громче. Я хочу стать здесь злой королевой. Лучше злая королева, чем высокопоставленное ничтожество.
И с этими словами она ушла, оставив потрясенную Лесли цепляться за сына. Ее контакты с прессой ограничивались специальными экономическими изданиями. Может, лучше позвонить в национальные новостные журналы? В местную газету или в газету соседнего большого города? Раньше она никогда не пыталась распространять информацию. Это никогда не было важно.
– Мама, ты поведешь меня туда снова? – спросил Николас.
Сердце Лесли застряло в горле.
– Папа там тоже был, и ты купила мне горячий шоколад, – с надеждой продолжал Николас.
Лесли расслабилась. Это настоящее воспоминание, они перед Рождеством ходили в студенческий союз.
– Я снова куплю тебе горячий шоколад, – заверила она сына, – а потом мы пойдем в мой кабинет, и ты сможешь рисовать картинки. А сейчас мама должна кое-куда позвонить.
Пол Корнелл
Пол Корнелл родился в Уолтшире. В 90-е годы прошлого века он был преуспевающим популярным сценаристом на телевидении и автором комиксов. Затем написал несколько книг о Докторе Кто. Когда в 2005 году возобновили телевизионный сериал «Доктор Кто», Корнелл написал сценарии трех его лучших серий; все они были финалистами премии «Хьюго». В этом веке, продолжая энергично и с удовольствием работать над комиксами и телевизионными сценариями, Корнелл постепенно стал писать оригинальную фантастику, не связанную ни с какими франшизами.
«Не хватает одного из наших ублюдков» – второй эпизод из не завершенной еще серии приключений майора Джонатана Гамильтона, служащего Британии в альтернативном континууме, где империи XIX века не только выжили, но и процветают в Солнечной системе с загадочной альтернативной физикой. Для многих писателей такой сценарий стал бы поводом для создания образа сорвиголовы, который не слишком думает о людях, а им в таком мире может прийтись несладко. У Корнелла он, конечно, тот еще сорвиголова, но гораздо умнее и проницательнее, чем можно было бы ожидать.[19]
Не хватает одного из наших ублюдков
Чтобы попасть на Землю с края Солнечной системы, в зависимости от времени года и позиции планет вам понадобится пересечь по крайней мере территории Польши, России и Турции; к тому же, вероятно, в вашем паспорте появятся штампы других великих держав. Затем, приблизившись к центру системы, вы попадете на космическую станцию, проносящуюся над разными странами, где приходится отказываться от таких формальностей ввиду невозможности их соблюсти. И тут вы оказываетесь на благословенной нейтральной территории. Здесь особенно ясно, что ни у одной страны нет замкнутых границ. Между частями государств, раскинувшихся в Солнечной системе, имеются зияющие промежутки. Конгруэнтной территории не существует. Государства продолжают сохранять равновесие, подобно частям эксцентрикового механизма, сдерживающего политическую энергию благодаря вечному круговому движению.
Карты, демонстрирующие это, можно вывести на экран, но они гораздо больше подходят для медитаций. Они прекрасны. Они созданы, чтобы быть прекрасными, и вносят свою малую лепту в то, что их красота никогда не иссякает.
Если вы взглянете на этот мир стран, на розовое великолепие старой Великобритании, на сочетание зеленых квадратов, темных лесов и следов карет на дорогах, вы, естественно, не станете прямо смотреть на золотое великолепие Лондона, и ваш взгляд может упасть на долину Темзы. На сельские дома, поместья и охотничьи угодья по берегам реки, носящие имена великих. И особенно на одно поместье – огромный прямоугольный дом с флигелями, с собственными участками для охоты на куропаток, с садовыми лабиринтами и травяными огородами, и все это широко раскинулось по округе.
Сегодня разглядываемое с такой высоты поместье украшено информационными баннерами, которые можно рассмотреть даже с орбиты, а рядом с военными кораблями стоят большие роскошные прогулочные яхты, и можно заметить движущиеся по кольцевым подъездным дорогам и кружащие в небе многочисленные кареты. Можно заметить и эскадрон конных гвардейцев, стоящий вдоль границ.
Сегодня, чтобы проникнуть в это царство информации и престижа, паспорта мало.
Ведь сегодня королевская свадьба!
Эта картина, наблюдаемая сверху, держалась в глубине сознания Гамильтона.
Сейчас он как раз смотрел на принцессу.
Ее каштановые волосы высоко подобраны, обнажая шею, – эта мода нравилась Гамильтону, потому что бросала вызов французской и вдобавок выполняла официальную функцию: ее замысел принадлежал не одной Лиз, а был многократно обдуман в коридорах Уайтхолла. Ее белое платье заставило Гамильтона улыбнуться, когда он сегодня утром впервые увидел его в соборе. В огромном казенном помещении с высокими сводчатыми потолками, где от столика к столику переходили многочисленные вельможи, послы и военные в мундирах, она была солнцем, вокруг которого все вращались. Даже король, который сидел за столом на возвышении в конце зала с пожилыми гостями из Европы, не мог сегодня соперничать со своей дочерью.
На этом приеме Елизавета в сопровождении корпуса глашатаев будет небрежно и очень точно и выверенно переходить от группы к группе, даря строго отмеренную толику очарования представителям каждой из великих держав; ее специально инструктировали, как поддерживать равновесие, что ежедневно делают все, в том числе они с Гамильтоном.
Все, как они двое. Мысль была бесполезная, и он отогнал ее.
Ее взгляд остановился на столике Гамильтона всего раз. Она едва заметно улыбнулась и тут же отвела глаза. Не одобрен Уайтхоллом. После этого он старался не смотреть на нее. С особой тщательностью случайно выбранный столик с дипломатами справа и слева встретил его неприветливо. Гамильтон устал разыгрывать приветливость.
– Это брак по расчету, – произнес голос рядом с ним.
Лорд Карни. Манжеты выглядывают из-под шелковых рукавов, высокий воротничок, никакого галстука. Длинные волосы не собраны. Он не снял кольца.
Гамильтон какое-то время обдумывал ответ, потом решил промолчать. И ответил взглядом, которым предлагал его светлости посидеть за другим столиком, например за таким, где у его светлости есть друзья.
– А вы как считаете?
Гамильтон встал с намерением уйти. Но Карни тоже встал и остановил его, как только они удалились от столика настолько, что их не могли услышать. Улыбка у него была сладкая, как рахат-лукум. И обыкновение высказываться в манере, не соответствующей его высокому положению.
– Вот что я делаю. Зондирую. Провоцирую. Пихаю. И потом, нельзя не заметить, что когда я в комнате, кое-кто смотрит на кое-кого.
Он по-прежнему широко улыбался.
Гамильтон нашел пустой столик и сел, сердясь на себя.
Карни уселся рядом с ним и показал в сторону от принцессы Елизаветы, на ее новоиспеченного мужа, с аккуратной бородкой и медалями на груди мундира шведского адельсфана. Он разговаривал с послом папы, несомненно, договариваясь о том, чтобы как можно быстрее вместе с Лиз посетить Рим, подчеркивая союз протестантов с папистами. Если принц Бертиль тоже старался быть любезным и очаровательным, Гамильтону пришлось согласиться, что у него это получается лучше.
– Да, липкий прохвост, тут я уверен. Но я все же пообещал кое-что кое-кому из его свиты, так что остаются сплошь окольные пути и лавирование. – Карни цокнул языком и поманил пальцем шведскую девушку-служанку; та присела и быстро ему улыбнулась. – Я вас понимаю. Все наши отношения строятся на равновесии, и мы приходим в ужас от того, что можем создать мир, в котором такого равновесия не будет.
Гамильтон поджал губы и ответил, тщательно подбирая слова:
– Поэтому вы такой, какой есть, ваша светлость?
– Конечно. Горничные, компаньонки дам, ваши гостящие сестры – перечень неполон. Мне позволяют любить только так, чтобы не нарушить равновесие. Для того чтобы я связал себя обещанием или, упаси господь, женился, требуются такие размышления на высшем уровне, что к тому времени, как появятся герольды, дама мне уже наскучит. Я устану от нее. Наша общая история, верно? Негде разрядить напряжение. Если бы только я видел иной выход…
Показав уголок своих карт, он постарался снова уйти от грани измены. Это была часть его роли агента-провокатора. Но это не значило, что у него нет других целей.
– У вас есть какие-то дальнейшие планы, ваша светлость?
– Нет, я только собираюсь… Все в комнате ахнули.
Гамильтон вскочил и сделал шаг к Елизавете, его правая рука устремилась к уголку пространства, в котором скрывался 66-миллиметровый «Уэбли Корсар». Он готов был выстрелить…
В пустоту.
Вот стоит принцесса, удивленно оглядываясь. Вокруг нее парадные мундиры, бородатые мужчины.
Налево, направо, вверх, вниз.
Гамильтон не видел ничего, что могло бы вызвать ее удивление.
И ничего рядом с ней, ничего вокруг.
Она уже сделала шаг назад, протягивая к чему-то руку…
Что там? Все смотрели в ту сторону. Что?
Гамильтон посмотрел на других таких же, как он. Все стояли в такой же позе, пытаясь определить цель.
Папский посол выступил вперед и воскликнул:
– Здесь стоял человек! И он исчез!
Паника. Все кричали. Оружие, оружие! Но Гамильтон знал, что не существует оружия, которое могло бы мгновенно заставить человека, кем бы он ни был, исчезнуть. Группы телохранителей в придворных мундирах или в темных костюмах дипломатов мгновенно окружили своих подопечных. Вокруг царил кошмар рушащегося равновесия. История делала поворот в результате того, что, хотя все оставались на своих местах, дела получили не такое развитие, какого ожидали все эти могучие державы.
Баварский принц закричал, что охрана ему не нужна, и бросился к принцессе…
Гамильтон заступил ему дорогу, случайно опрокинул его на пол и тут же встал рядом с принцессой и ее мужем.
– Уходим в ту дверь, – сказал он. – Немедленно.
Бертиль и Елизавета кивнули и пошли, напряженно улыбаясь; Бертиль повернулся и знаком велел всем шведам следовать за ним. Люди Гамильтона окружили их, провели всю группу по залу, за дверь и вниз по служебному коридору, а позади их зал уже заполняла охрана, производя еще больше шума и беспорядка. Гамильтон надеялся, что не услышит неожиданные выстрелы из спрятанного оружия…
Не услышал. Дверь за ними закрылась. Еще один хороший парень выполнил свою работу.
Иногда Гамильтон мечтал, чтобы на свете существовала особая организация, охраняющая тех, кто в этом нуждается. Но для этого мир должен измениться, даже сильнее, чем в искусственных построениях Карни. Но это означало бы, что пострадает независимость его и других офицеров. А он жил лишь благодаря своей независимости. Его долг состоял в том, что он обязан предотвратить какой-либо вред для Елизаветы и ее супруга. Больше он на эту тему не думал.
– Я знаю очень мало, – на ходу говорила Елизавета, как всегда, размеренно и спокойно. – Думаю, этот человек был в одной из групп иностранных дипломатов.
– Он выглядел пруссаком, – сказал Бертиль. – Мы как раз говорили с пруссаками.
– Он просто исчез у меня на глазах.
– В складке пространства? – спросил Бертиль.
– Это невозможно, – сказала принцесса. – Комнату много раз проверяли.
Она в поисках подтверждения посмотрела на Гамильтона. Тот кивнул.
Они подошли к библиотеке. Гамильтон вошел первым и проверил помещение. Потом молодоженов поместили в центре, закрыли и занялись поисками.
Работали быстро, но в большом зале, который они только что покинули, ничего не происходило, паника вначале усилилась, потом пошла на убыль, слышались крики, кое-кто падал в обморок (потому что кто же в наши дни носит корсет без потайных кармашков), звенело разбитое стекло, выкрикивались требования и приказы. Но больше никто не исчез. И ни один испанский солдат не материализовался из воздуха.
Бертиль подошел к полкам, заложив руки за спину; потом принялся спокойно и уверенно перелистывать страницы. Елизавета села, начала обмахиваться веером и улыбнулась вначале людям Гамильтона, а потом и ему самому.
Все ждали.
Доложили о посетителе.
Стена книг скользнула в сторону, и появилась особа, которой немедленно отдали честь солдаты и офицеры. Королева-мать, все еще в трауре; свита с трудом поспевала за ней.
Она направилась прямо к Гамильтону. Все остальные навострили уши. Отныне благодаря этому очевидному вниманию к Гамильтону стали относиться как к высокопоставленному офицеру. Он был этому рад.
– Мы продолжим прием, – сказала королева-мать. – Мы не станем рассматривать это как помеху, и, следовательно, никакой помехи нет. Бальный зал готов для танцев. Елизавета, Бертиль, ступайте туда. Эти два джентльмена перед вами, остальные сзади. Входя в зал, вы будете смеяться, как будто случившееся – отличная шутка, глупое и типично английское нелепое недоразумение.
Елизавета кивнула и взяла Бертиля за руку.
Когда Гамильтон двинулся к ним, королева-мать остановила его.
– Нет, майор Гамильтон, вы поговорите с техниками и найдете другое объяснение случившемуся.
– Другое объяснение, ваше королевское величество?
– Да, – сказала она. – Должно существовать иное объяснение, отличное от того, что нам предлагают.
– Мы здесь, сэр.
Мигом явился лейтенант Мэттью Паркс с технической группой из части Гамильтона – Четвертого драгунского полка. Он и его люди со специальным оборудованием; в парадной форме они выглядели слегка странно в отведенной для них буфетной. Оттуда они наблюдали за сенсорной сетью, покрывавшей дворец и территорию вокруг него в ньютонианских единицах пространства на несколько миль во всех направлениях. Люди Паркса первыми появились здесь несколько дней назад и уйдут последними. Паркс показывал на экран, где застыло изображение полного мужчины в черном галстуке; он почти полностью закрывал принцессу Елизавету.
– Знаете его?
Гамильтон запомнил список гостей и проверял каждую входившую в зал группу. И обрадовался, узнав этого человека. Этот был профессионал.
– Он был в составе прусской группы, не представлялся, один из шести включенных в нее дипломатов. Телосложение как у сотрудника службы безопасности, и точно так же он двигался по залу. Не позволял никому с ним болтать. Кивнул, когда проверяющие с ним заговорили. Значит, новичок, однако… – Однако его поведение было для Гамильтона узнаваемым. – Нет, он просто очень уверен в себе. Этакое нарочитое спокойствие. Вы убеждены, что он не скрылся в складке пространства?
– Вот контурная карта. – Паркс вызвал поверх изображения карту, показывавшую искажения пространства-времени в зале. Повсюду виднелись небольшие узлы и раковины, в которых прятали оружие британцы и куда могли бы его спрятать иностранцы, если бы хотели вызвать дипломатический инцидент. В том месте, где находилась Елизавета, было только обычное пространство. – Вы же знаете, сэр, мы все проверили.
– Я в этом уверен, Мэтти. Что ж, давайте посмотрим.
Паркс очистил экран. Потом коснулся его, и изображение изменилось.
Гамильтон смотрел, как исчезает мужчина. Только что он был здесь. А в следующее мгновение его не стало, и Елизавета резким изменением позы откликнулась на этот фокус.
Гамильтон часто испытывал затруднения при столкновениях с техникой.
– Какова частота смены кадров у этой штуки?
– Смены кадров вообще нет, сэр. Мы постоянно принимаем реальное изображение, вплоть до одного интервала Ньютона во времени. Это максимум, на который способна физика. Сэр, мы прослушиваем все, что говорили…
– И что же говорили, Мэтти?
– Что случившееся всемилостивейшим произволением невозможно.
Всемилостивейшим произволением невозможно. Первое, что возникло в памяти Гамильтона, когда королева-мать упомянула возможность, был заголовок политической карикатуры. На карикатуре недавний премьер-министр изумленно стоял перед почтовым ящиком и смотрел на свои пустые руки, в которых, очевидно, должны были быть доставленные документы. Подпись к карикатуре гласила:
«Можете что угодно говорить о мистере Пейтеле, но ведет он себя соответственно своему званию.
Он готов принести всемилостивейшие извинения.
За невозможный провал своей политики».
Любой ребенок знает, что Ньютон произнес «всемилостивейшим произволением невозможно», целый день наблюдая в саду за движением очень маленького червя по поверхности яблока. Эти слова имели отношение к размышлениям великого человека о том, что с очень маленькими предметами возможны следующие события: они появляются и исчезают, когда бог по каким-то непостижимым причинам смотрит на них или перестает смотреть. Какой-то француз говорил, что это относится к взгляду человека, но что взять с француза. На протяжении столетий таких случаев было совсем немного. Гамильтон то и дело читал об этом на внутренней странице своей газеты. Он всегда признавал, что такое вполне вероятно. Но здесь? Сейчас? На государственном приеме?
Гамильтон вернулся в большой зал, где теперь не осталось никого, кроме стражников и нескольких джентльменов вроде него, взятых из разных воинских частей и выполняющих схожие обязанности; с некоторыми ему уже доводилось работать прежде. Он поговорил с ними. Все сошлись на том, что пруссак с его внешностью безжалостного человека и мощной мускулатурой у стороннего наблюдателя вызывал прежде всего чувство тревоги.
Гамильтон отыскал место исчезновения, отогнал нескольких исследователей и вопреки их протестам встал точно в эту точку; никаких внутренних сигналов тревоги, вымышленных или подлинных, он не услышал. Он посмотрел туда, где стояла Лиз, в углу за пруссаком. Его лицо потемнело. Исчезнувший пруссак полностью закрывал принцессу от зала. Он встал между ней и взглядами всех остальных. Он стоял на том месте, где полагалось бы стоять телохранителю в ожидании выстрела.
Но это нелепо! Пруссак встал туда не для того, чтобы спасти ее. Он стоял, озираясь. Если бы у кого-то в зале было некое необычное новое оружие, спрятанное на теле, этому человеку, прежде чем выстрелить, пришлось бы ждать, пока пруссак отойдет.
Гамильтон, сердясь на себя, покачал головой. Здесь явно был какой-то пробел. Что-то выходящее за рамки очевидного. Он позволил ученым вернуться к работе и направился в бальный зал.
Оркестр уже играл, гости кружились в вальсе. Все держались настороженно. Смех звучал только принужденный. Какое бы получудо ни произошло, великие державы внимательно следили за танцевальными раскладами, поэтому танцевать следовало, и партнеры были старательно подобраны, и то и дело возникали доверительные перешептывания, – каждый старался продемонстрировать свою смелость, чтобы окружающие это заметили. Так поддерживалось равновесие. Но напряжение заметно возросло. Все в зале ощущали бремя этого равновесия, это было на поверхности, отражалось на каждом лице. Королева-мать сидела за главным столом, справа и слева от нее располагались придворные; она принимала гостей с любезной улыбкой, предлагая всем считать события последнего часа всего лишь привидевшимися.
Гамильтон обошел помещение, осматривая его, как поле битвы; что бы ни назревало, он не хотел ждать: пусть происходит поскорее. Он видел, что такие же, как он, агенты других великих держав медленно обходят своих людей, изредка приближаясь к нему. Соотношение людей в мундирах и дипломатов, многие из которых весьма мало походят на дипломатов, примерно три к одному; исключение – две державы. Французы, конечно, прислали комиссаров, которые в присутствии посторонних всегда одеваются одинаково, но внутри своего сообщества соблюдают поистине византийскую табель о рангах. А все представители Ватикана, и мужчины, и женщины, включая помощников, – в рясах.
Подходя к каждой очередной группе (они постоянно перемещались, собирались, рассеивались, сталкивались с группами из других стран, как в кумулятивном заряде), он старательно слушал. Все говорили о том, что произошло. Представители Ватикана настаивали на чьем-то присутствии. Появлялись новые подробности. Была вспышка и громкий голос, разве больше никто не слышал? Остальные соглашались.
Гамильтон не был дипломатом и прекрасно понимал – не стоит углубляться в то, что его не касается. Но услышанное ему не понравилось. Католики смирились с Невероятной Благодатью всего несколько десятилетий назад, когда в папской булле было сказано, что папа Иоанн XXVI считает эту концепцию заслуживающей внимания, но нуждающейся в дальнейшем научном изучении. Сейчас, как и во всем остальном, они в этом уступали. Что же они скажут теперь: бог посмотрел на этот брак, одобрил его и удалил кого-то?
Да не просто кого-то. Прусского военного. Протестанта и представителя страны, которая не раз заявляла, что шведским территориям было бы гораздо лучше под ее юрисдикцией.
Гамильтон оборвал размышления. Догадки в таких делах приводили лишь к колебаниям и потере решительности, если оказывались неверны.
У Гамильтона было смутное, но отчетливое представление о его боге. Он считал, что его бог мог кивком одобрить этот брак. Но если это может нарушить божьим произволением установленное равновесие между государствами, разве не возникнет несоответствия?
Нет. Теперь Гамильтон был уверен. К дьяволу божественное. Здесь действует что-то таинственное. И это враг.
Он обходил зал, пока не отыскал пруссаков. Они злились, прусский посол требовал чего-то от придворного – вероятно, немедленного расследования. Рядом стояло еще несколько пруссаков, военных и дипломатов, все испуганные и сердитые, уверенные, что это британский заговор.
Но в зале, в укромном уголке, куда время от времени поглядывал Гамильтон, стояли приятели исчезнувшего рослого парня. Остальные пятеро дипломатов. Пруссаки, единственные в Европе, до сих пор сохраняли особую организацию для таких дел, которые Гамильтон и ему подобные считали невозможными. Корпус телохранителей возник как отряд, аналогичный английским гвардейцам, но сейчас, по слухам, они даже не носили мундиров. И в танцевальных раскладах никого из них не будет. Сейчас они не бродят по залу, и это понятно: они стараются не привлекать внимания, охраняя своих подопечных. Но и этого они как будто не делали. Они не кажутся сердитыми, не тревожатся о своем товарище, не дрожат за собственную шкуру…
Гамильтон шагнул в сторону, пропуская между собой и пруссаками вальсирующую знатную пару и стремясь сохранить свою позицию привилегированного наблюдателя.
Они словно чего-то ждали. И нервничали. Хотели выбраться отсюда. Неужели телохранители настолько бесчувственны? Они при загадочных обстоятельствах потеряли человека, но не волнуются, не зовут его по имени, просто чего-то ждут.
Он еще немного понаблюдал за ними, запоминая лица, и пошел дальше. Отыскал еще один столик, за которым сидели пруссаки. Достойные личности, не из ордена Черного Орла, а гусары. Они были в мундирах, пили и на гогенцоллернском немецком громогласно заявляли, что если им не позволят взглянуть на запись случившегося, то… они не стали уточнять, чего в таком случае потребуют.
Гамильтон взял со стола стакан и направился к ним, старательно обойдя даму, чей шлейф запутался и не успевал за ногами.
Он сел рядом с пруссаком, капитаном, судя по нашивкам, – эти знаки различия, принятые у пруссаков, свидетельствовали, что Пруссия в отличие от других великих держав совсем недавно участвовала в боевых действиях и звание получено за проявленную храбрость.
– Привет! – сказал он.
Пруссаки поглядели на него и немедленно ощетинились.
Гамильтон спокойно смотрел на них.
– А где Хамф?
– Хамф? Что сказал этот майор?
Капитан гусаров говорил на североморском пиджине, но с таким акцентом, чтобы Гамильтон его понял.
Он не хотел раскрывать, что прекрасно говорит по-немецки, хотя и с баварским выговором.
– Большой парень. Большой-большой парень. Сказал, что придет. – Он старательно выругался по-немецки и покачал головой, показывая, что не понимает. – Куда вы его дели?
– Дели?
Они переглянулись, и Гамильтон почувствовал, что они готовы наброситься на него. Двое даже положили руки на пояса, где сейчас не было их пистолетов или тонких сабель. Взрыв гогенцоллернского немецкого – и об этом так называемом загадочном исчезновении, и о том, что похищенный телохранитель, очевидно, пострадал из-за тайн, которые знал.
Гамильтон успокаивающе помахал руками.
– Никакого оружия! Хороший парень! Не знаю имени. Три раза обыграл меня в карты, в бэкши. – Он заговорил чуть громче. – В бэкши! Отличный парень! Выиграл у меня! – Он показал кольцо на пальце, намекая на карточный долг и желание расплатиться. Мысленно прикинул, что тут можно разведать, и решил от этого отказаться. Он всегда сумеет изобразить пьяного и все выяснить. – Ищу, чтобы расплатиться. Очень славный парень.
Они ему не верили и не доверяли. Никто не потянулся к его кольцу. Но в следующие десять минут он немало узнал из их разговора на немецком, пытаясь завязать беседу с капитаном, который все больше раздражался, но не решался прямо оскорбить английского военного предложением убраться вон. Исчезнувшего звали Гельмут Сандельс. Фамилия намекала на шведское происхождение семьи. Но это были типичные материковые перемещения туда-сюда. Возможно, он был хорошим человеком, но его не любили. У него, когда он проходил мимо крепких ребят, которые действительно сражались в боях, было такое выражение. Он сердился, когда доблестные гусары выражали традиционный для военных взгляд на правительство, на страну и мир. Гамильтон обнаружил, что разделяет презрительное отношение солдат: эти люди считали, что верность – вопрос выбора.
Он прощально поднял руку, отказавшись от попыток поговорить с капитаном, и отошел от столика.
Уходя, он слышал, как гусары возобновили разговор и оскорбительно отзывались о принцессе. Но не замедлил шаг.
В его голове, незваное, возникло воспоминание. О своего рода маленьком чуде, свидетелями которого были только он и она.
Гамильтон был в отпуске за границей и не носил мундир. Как всегда во время отдыха, он без всяких причин чувствовал напряжение, плохо спал и едва подавлял слезы, когда исполняли его любимую песню. Когда он возвращался домой, ему требовалось не менее трех дней, чтобы сообразить, куда ему хочется поехать. Тогда он отправлялся в путь, однажды вечером приходил в казармы с полупинтой крепкого спиртного, и все становилось хорошо. Четвертым и последующими днями он уже мог наслаждаться и становился похож на человека.
Трехдневный отпуск – это ад. Гамильтон старался не использовать отпуска, а находил себе какое-нибудь задание, лучше официальное, если удавалось уговорить одного из офицеров, его кураторов. Эти офицеры были чутки к его просьбам.
Но три года назад отпуск был двухнедельный. Гамильтон всего день как приехал домой. И оказался никому не нужен. Он взял метлу и стал выметать накопившуюся грязь из каретного сарая рядом с его квартирой.
Она явилась под звук удара и падения: ее лошадь ударилась о стену конюшни и упала. Два ее друга скакали за ней на здоровых лошадях, и кто-то, сложенный как Гамильтон, спешил ей на помощь.
Но никто из них не успевал подхватить ее…
А он успел.
Как выяснилось, лошадь не получила инъекцию противоядия. В те мгновения, когда Гамильтон держал принцессу на руках, ее животное превратилось в мерзкое месиво, на боках, источая ужасающее зловоние, возникали и гибли различные устройства; ему пришлось обогнуть бегущего навстречу человека и продемонстрировать взглядом свои возможности, чтобы его не отбросили в сторону.
Но она подняла руки и крикнула, что все в порядке, и настояла на том, чтобы осмотреть лошадь, и, сняв перчатку, прикоснулась к шее лошади, стараясь напрямую поддержать животное. Но даже ее возможности контролировать информацию не помогли, и лошадь умерла в беспорядке и грязи.
Она страшно рассердилась. А потом перед входом в жилище Гамильтона начало разворачиваться целое полотно суматохи, с гудками полицейских машин и топотом бегущих ног, обутых в сапоги…
Потом она всех прогнала и заявила, что это была ее любимая лошадь, замечательная лошадь, с самого детства ее большой друг, но все-таки это была всего лишь лошадь, и сейчас ей нужно только сесть, и если этот добрый военный разрешит…
Он разрешил.
И разрешил еще раз, когда они встретились в Дании и танцевали на ледовом балу, и множество механизмов реагировали на каждое изменение тяжести их шагов и поддерживающих их сил, а в небе сверкало северное сияние.
В Дании Елизавета могла подарить один танец незнатному человеку.
Гамильтон вернулся к столу, за которым пировал его полк, заставил их замолчать и прекратить смех и тем самым спас от казармы. Он слишком много выпил. Ординарец тогда помешал ему отправиться прямо к Елизавете, когда записи в карне закончились и ее провожал мальчик, один из наследников датского трона.
Но на другой вечер она встретилась с Гамильтоном наедине – ей потребовались большие усилия, чтобы устроить эту встречу. Они проговорили несколько часов и выпили вина, и она продемонстрировала свое к нему расположение.
– Итак. Бог в мелочах?
Кто-то шел рядом с Гамильтоном. Женщина. Иезуитка. Средних лет. Темные волосы, выпущенные поверх воротника. На щеке шрам, и в результате – несимметричность глаз. Судя по виду, рана нанесена коротким лезвием. Член ордена Иисуса не может позволить, чтобы ему восстанавливали лицо. Это грех тщеславия. Но она была очень красива.
Гамильтон выпрямился, проявляя должное уважение к мускулатуре, осанке и истории, о которой все это говорило.
– Или дьявол.
– Да, интересно, что высказывание предполагает и то, и другое, не правда ли? Меня зовут мать Валентина. Я участвую в кампании ордена за эффективную любовь.
– Что ж. – Гамильтон приподнял брови. – Я за любовь…
– Не тратьте зря время. Вы знаете, кто я.
– Да, знаю. А вы знаете, что я из таких же. И ждал, чтобы отойти туда, где нас не услышат…
– Там мы и оказались…
– Чтобы поговорить.
Они одновременно остановились. Валентина приблизила губы к уху Гамильтона.
– Мне только что сообщили, что святой отец склонен объявить случившееся здесь возможным чудом. Некоторые группы уверены, что нашего человека из Черного Орла обнаружат волшебным образом перемещенным далеко, возможно, в Берлин, в знак несогласия с вмешательством пруссаков.
– В этом случае кайзер прикажет его негласно расстрелять, и мы никогда об этом не узнаем.
– Вероятно, вы правы.
– Что же, по-вашему, произошло?
– Не думаю, что рядом с нами происходят чудеса.
Гамильтон понял, что смотрит на нее с нелепой обидой. И она это видит. И спокойно усваивает информацию, чтобы использовать ее, возможно, в ближайшие пару десятилетий.
Он обрадовался, когда к нему подошел служитель и сообщил, что в буфетной его ожидает королева-мать. Вместе с его новой подругой.
Королева-мать стояла в буфетной; то, что она не села, заставляло Паркса и его людей нервничать еще сильнее.
Королева кивнула Валентине.
– Монсеньор, должна сообщить вам, что мы получили официальное обращение Святого престола. Этот зал рассматривают как место, где было явлено чудо.
– В таком случае мое мнение на сей счет не имеет значения. Вам следует обратиться…
– К послу. Да. Но здесь есть вы. Вы знаете, о чем нас просят?
Читать бесплатно другие книги:
