Два билета в никогда Платова Виктория
Или на два.
Этого расстояния достаточно, чтобы рассмотреть его: надо же, уроды тоже меняются. У него синие растерянные глаза (а какие были раньше?), смешно торчащие в разные стороны темные волосы (а какие были раньше?), прямой нос (а раньше у него был нос или нет?), четко очерченные припухлые губы и ямочка на подбородке. И еще одна – на щеке: она вылезает из укрытия только тогда, когда урод Старостин улыбается.
Долгое время я не подозреваю о ее существовании.
Урод провожает меня из школы домой. Провожает, конечно, громко сказано: он плетётся позади, держа всё ту же дистанцию – два или три метра. Иногда я вижу его на противоположной стороне улицы. И почти всегда – возле дома. Стоит только выглянуть в окно, и наткнешься на урода, сидящего на лавочке с самым независимым видом.
Кого ты хочешь обмануть, Старостин?
Кого убедить в том, что часами сидеть на скамейке в десятиградусный мороз – удовольствие выше среднего?
Когда столбик термометра опускается еще на два градуса, я решаюсь. Набросив куртку, я выскальзываю из квартиры, спускаюсь вниз и оказываюсь на улице. Старостин, не ожидавший моего появления, затравленно смотрит на меня.
– Старостин? – Я стараюсь придать своему голосу некоторую долю укоризны.
– Новикова? – Едва шепчет замерзший как цуцик Старостин.
– Какого хрена, Старостин? Что тебе от меня нужно?
– Ничего.
– Ничего? Точно?
– Ничего.
Два или три метра – расстояние ни о чем, преодолеть его можно за секунду. Странно, что урод Старостин до сих пор этого не понял. Приблизившись к нему вплотную, я кладу руки ему на плечи и изо всех сил вдавливаю рот в старостинское ухо.
– А может быть, чего? Может быть, вот этого?..
Мой рот, пропахав щеку урода, на секунду замирает у его губ, а потом я целую.
Я.
Целую.
Старостина.
Это очень странное ощущение. Сначала я не чувствую ничего, кроме холода, как если бы прислонилась к заиндевевшему стеклу. Но очень быстро холод начинает отступать, и – где-то в эпицентре столкновения наших со Старостиным губ – возникает что-то похожее на циклон. Ну да, это циклон. С ураганным ветром, разрядами молний и штормовым предупреждением по всему побережью.
Интересно, как это выглядит с земной орбиты?..
Отстранившись от Старостина, я заглядываю ему в лицо. Глаза урода закрыты, мокрые ресницы дрожат – и когда они успели отрасти настолько, что занимают полщеки?
Ну, почти.
Невозможно понять, улыбается Старостин или морщится от нестерпимой боли. Я пытаюсь отстраниться, но ничего не выходит: урод держит меня за куртку мертвой хваткой.
– Нравится куртка? – спрашиваю я.
– Нравишься ты, – выдыхает он.
Неизвестно каким образом мы оказываемся в подъезде. Но это – правильное решение, самое логичное: в подъезде намного теплее, чем на улице. К тому же Старостин прислонил меня к батарее отопления и со всех сторон окружил собой. Я и двинуться не могу, чтобы не наткнуться на руки Старостина, свитер Старостина, старостинский пуховик. Один циклон сменяет другой, придумывать им все новые и новые имена нет никакой возможности.
– Ялюблютебя, люблютебя, – безостановочно шепчет Старостин, тычась ресницами мне в лоб и висок. – Давно. Всегда.
Сэмпер Фай — всплывает в моем сознании.
ВСЕГДА ВЕРЕН.
Девиз морских пехотинцев, а Старостин как раз и похож на морского пехотинца. Высокий (выше меня почти на голову), широкоплечий, длиннорукий. Девчоночьи ресницы несколько выбиваются из образа, но и с ними можно справиться. Обрезать ножницами, в конце концов. Эта мысль заставляет меня улыбнуться. И Старостин улыбается в ответ.
Наконец-то я вижу ямочку на его правой щеке, выползшую из укрытия.
– Ялюблютебя…
Такова суть морского пехотинца. Один поцелуй – и он сражен.
– Расскажи мне о полуострове Вальдес, – шепчу я.
– Что? – шепчет Старостин.
– Ты же готовил доклад об Аргентине.
– Когда?
– Сто лет назад.
– Я не помню. Но если тебе нужно… Я могу…
– Не нужно, Старостин. Проехали.
Год, в котором мне все ещё пятнадцать, проходит под знаком циклонов, ураганов, девятибалльных землетрясений и цунами. Это – глобальные потрясения, но есть и локальные: в виде торнадо, выброса вулканического пепла и техногенных катастроф. Можно подумать, что всему виной Старостин, но всему виной – я. Мы почти не расстаемся, и единственное, чего он хочет… чего хотел бы – чтобы я стала его девушкой. Официально, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вроде – сидеть за одной партой, обниматься на переменах, целоваться на тусовках и зависать дома друг у друга под предлогом подготовки реферата по информатике.
Знакомство с родителями, ах-ха-ха!
Конечно, это не единственное, чего хочет Старостин, хотя он никогда не признается в остальном. Но к большему, чем поцелуи (мы целуемся постоянно, мы намотали на поцелуях сто пятьсот миллионов часов), – я не готова. Старостин согласен подождать. Давно. Всегда.
Старостин согласен на все – даже на то, чтобы об отношениях урода и писаки не пронюхали классные мудаки.
– Ну, и что ты думаешь делать дальше? – спросила я в первый вечер, стоя у подъездной батареи.
– Любитьтебя.
– Тогда не стоит посвящать в наши планы посторонних.
Старостин мог бы работать контрразведчиком. Агентом под прикрытием. Кротом, угнездившимся в ЦРУ или даже в госдепе. Когда я публично огребаю очередную порцию дерьма от почитателей моего таланта, он не вмешивается. Хотя его синие глаза темнеют до фиолетового, а руки сами по себе сжимаются в кулаки.
Костяшки старостинских пальцев такие белые, что даже синие.
Убегай, отвернись, убегай, отвернись, убегай. Акустическая версия.
– Это неправильно, – рычит Старостин, обнимая меня в очередном подъезде. – Я им всем морды набью, сволочам. Я их по стенке размажу.
– Нет. – Я глажу Старостина пальцами по подбородку. – Ты обещал. Ты не должен вмешиваться.
– Но почему? Почему?
– Считай, что это эксперимент.
– И как долго он продлится?
– Не думаю, что долго. Они сами отвянут. Вот увидишь.
– Ялюблютебя…
Довольно часто мы ходим в киношку, но никогда не садимся на указанные в билетах места. Я кормлю Старостина поп-корном из рук, а когда гаснет свет, мы забрасываем ноги на передние кресла. Как какие-нибудь ковбои или боссы мафии. Когда мне не нравится поворот сюжета, я свищу в два пальца, и старостинские губы тут же оказываются поблизости от моих губ.
– Ты… Ты просто улётная!..
В свете, идущем с экрана, я наблюдаю за кадыком Старостина – как он судорожно дергается от избытка чувств. И все не могу решить, кто же там, внутри? Кит? Электрический скат, воздушный змей, древесная лягушка?..
Именно кит, ничто иное.
Мы упиваемся тайными свиданиями. Старостин, которому поначалу не очень нравилась идея скрывать наши отношения от всех, окончательно втянулся. Случайно соприкоснуться пальцами, пока классные мудаки заняты своими делами; столкнуться взглядами в районе школьной столовой; уйти порознь, чтобы через пятнадцать минут встретиться на платформе метро «Горьковская» и сесть в разные вагоны – в этом есть что-то по-настоящему офигенное.
Улётное .
Но и в разных вагонах мы не выпускаем друг друга из виду. Наблюдаем друг за другом сквозь двойные стекла и улыбаемся. Наш метро-трип заканчивается на «Удельной»: достаточно далеко от Петроградки, чтобы встретить кого-то из одноклассников. И поэтому мы безнаказанно влипаем друг в друга, когда поднимаемся по эскалатору. Я становлюсь на ступеньку выше и обнимаю Старостина за шею, и ерошу волосы у него на затылке. А он щекочет мне ухо своим бесконечным ялюблютебя. Ялюблютебя заключено во все старостинские истории, гораздо менее интересные, чем история полуострова Вальдес. Но они все равно нравятся мне.
Они прикольные.
Гораздо менее прикольно выглядит разговор с Ма. Он начинается с традиционного:
– Ты ничего не хочешь рассказать мне, Анюта?
Ну почему этот вопрос всегда застает меня врасплох?
– Смотря о чем ты хочешь спросить. Если о школе…
– Тетя Лера…
– Откуда же мне знать про тетю Леру? Это ведь твоя подруга, а не моя.
– Тетя Лера видела тебя на Удельной.
Упс. Интересно, что делала на Удельной Калерия Витольдовна Пицек? Её дурдом находится совсем в другом районе города.
– Это исключено, – твердым голосом говорю я. – Что я могла забыть на Удельной? Подумай сама.
– Она видела тебя в метро. С каким-то мальчиком. Вы поднимались по эскалатору. И не просто поднимались, а…
– Что? Не пугай меня.
– Вы обнимались, – наконец выпаливает Ма. – И… он тебя целовал.
– У тети Леры больное воображение.
– Не думаю. Она успела хорошо рассмотреть тебя и мальчика. И говорит, что он похож на… э-э… юного Марлона Брандо. Прямо вылитый.
Тут на лице Ма появляется мечтательное выражение, а я тупо думаю о том, что не мешало бы нагуглить юного Марлона Брандо. Кажется, это актер.
– Кажется, это актер?
– И очень хороший. Не то, что нынешние маловразумительные статисты. – Лицо Ма становится еще мечтательнее. – Он играл в «Крестном отце».
– Ну, супер. Если когда-нибудь увижу Марлона Брандо на Удельной, обязательно попрошу автограф.
– Не передергивай, Анюта. Просто скажи мне правду.
– Я ни с кем не целовалась ни на каком эскалаторе.
– Выходит, Лера ошиблась?
– Скорее всего.
На лице Ма отражается борьба чувств. Она отчаянно хочет поверить мне – и не может. Ее веснушки темнеют, как бывает всегда в минуты душевного волнения, а глаза увлажняются.
– Ну, хорошо, – наконец произносит она. – В принципе этот разговор должен был состояться рано или поздно. Тебе пятнадцать лет…
– И скоро будет шестнадцать, – в тон добавляю я.
– Да. Самое время для… первой влюбленности. Я в твои годы… Ого…
– Избавь меня от подробностей, Ма.
– Я хотела сказать, что тоже влюблялась напропалую. Когда-нибудь я обязательно расскажу тебе об этом.
– Когда-нибудь с удовольствием послушаю. Но я не влюблена.
– Это случится…
– Рано или поздно, ага.
– Да-да… Естественно, возникают совершенно новые ощущения, с которыми бывает трудно справиться.
– Какие же?
Веснушки на лице Ма делаются еще темнее.
– Я имею в виду влечение. Сексуальное влечение.
Видимо, из-за страстей по Марлону Брандо Ма все забыла. Она уже несколько раз пыталась поднять тему подросткового секса, но ввиду отсутствия прямой угрозы всякий раз отступала. Теперь же намерена проиграть диск до конца.
– Ага. – Мое невнятное мычание лишь подзадоривает Ма.
– И потом, есть еще такая вещь, как гиперсексуальность. Она в большей степени свойственна мальчикам…
– Почему же, некоторые девочки иногда дадут сто очков вперед любому мальчику.
На Ма жалко смотреть. А в наполненных слезами глазах явственно читается тоска по офицерскому ремню. Надо как-то прекратить эту пытку и отвести, наконец, Ма от эскалатора на Удельной.
– Если ты хочешь спросить… э-э… есть ли у меня… э-э… ну, ты жжешь, Ма… интимные отношения…
– Я не настаиваю… – Ма смотрит на меня не мигая.
– Мой ответ – нет. Это правда.
– Я просто призываю тебя к осторожности, Анюта. Как говорится, люби, люби, но не теряй головы.
– Не переживай. Я уже прочла в Интернете, как не потерять голову.
– Иногда с тобой бывает так сложно, детка…
– Ты справишься. – Кажется, мой голос прозвучал ободряюще. – Все будет хорошо. Я же твоя дочь.
– Это меня и пугает.
Я обнимаю Ма, чувствуя, как ее покидает напряжение. Но не до конца, что-то еще мучает ее.
– И все-таки…
– Тетя Лера ошиблась, Ма. Да у нее и со зрением давно не все в порядке, разве нет?
– Что правда – то правда. – Вздох облегчения. Наконец-то! – У нее минус пять.
– Вот видишь.
– Но если ты встретишь Марлона Брандо…
– Ни за что его не пропущу.
Душевное равновесие Ма восстановлено, но теперь я гораздо более осторожна, чем раньше. Мы со Старостиным резко меняем вектор движения и теперь катаемся по ветке в противоположную сторону – до метро «Московская». И садимся в маршрутку, и отправляемся в сторону Пулково, смотреть на самолеты. Иногда мы пристраиваемся в хвост очереди, идущей на посадку на какой-нибудь рейс.
Чаще всего это оказывается очередь на рейс в Буэнос-Айрес. С пересадкой где-то в Европе, но сути дела это не меняет. Добраться до Аргентины можно в любой момент.
– Почему Аргентина? – недоумевает Старостин.
– Не вся Аргентина. Полуостров Вальдес.
– Почему он?
– Киты. Я хочу посмотреть на китов.
– Офигеть! Я тоже хочу посмотреть на китов. Возьмешь меня с собой?
– А ты – возьмешь меня с собой?
– А ты?..
– А ты?..
– Давно. Всегда.
Ялюблютебя выгибает спину, наполовину выскакивает из воды, бьет огромным хвостом, оставляя после себя тучу прохладных брызг. Мне нравится смотреть на ялюблютебя.
Старостин считает, что я полна сюрпризов – и каждый новый сюрприз круче предыдущего. Последний из них я приберегаю на начало осени, и мой личный морской пехотинец снова сражен. Теперь уже – окончательно и бесповоротно, хотя и до этого было окончательно и бесповоротно. Давно. Всегда. Ничто не может оторвать Старостина от Анечко-деточко, попроси я отдать за меня жизнь – он бы сделал это не задумываясь.
Но такая жертва мне не нужна, достаточно осознания того, что она может быть принесена. Это придает сил двигаться дальше.
– Посмотри на меня.
Мы сидим в «Макдоналдсе» – друг напроив друга. Обычно мы сидим рядом, крепко обнявшись, но сегодня – особенный случай. И «Макдоналдс» особенный, с ним определенно что-то связано. И я бы обязательно вспомнила – что, но сейчас занята совсем другим. Я вытягиваю правую руку в направлении Старостина и слегка растопыриваю пальцы.
– Посмотри на меня.
– Я смотрю.
Он тоже вытягивает руку осторожно касается моих пальцев кончиками своих. Старостинская рука чуть подрагивает, и я чувствую, как от соприкосновения под кожей разливается особенное покалывающее тепло.
– Скажи… Готов ли ты совершить что-то серьезное ради кого-нибудь? Совершить непоправимое?
Кадык Старостина дергается, но теперь я точно знаю, что за ним ничего нет. Даже завалящей древесной лягушки.
Давным-давно я украла его сердце. Кем бы оно ни было.
– Готов, – шепчет Старостин, и его ярко-синие глаза темнеют до фиолетового. – Ты сама знаешь. Ради тебя.
Часть вторая
Вечерние посетители
Спустя 9 часов после убийства
…Ни хера себе за хлебушком сходили! – подумал Вересень. Даже с каким-то восторгом. Гибельным – сказал бы поэт. А еще Вересень подумал, что если бы не застрял в служебной командировке, то сейчас бы прогуливался по Ростову Великому вместе с чудесной немкой Мишей Нойманн и капитаном Литовченко. О встрече Нового года в декорациях Золотого кольца России они договаривались на протяжении последних пяти месяцев, и капитану даже удалось подогнать к искомым датам свой куцый недельный отпуск. Об отпуске договорился и Вересень, но привычка начальства везде и всюду затыкать им дыры сыграла со следователем злую шутку. За две недели до Нового года его откомандировали в Выборг, помочь местным ребятам в поисках убийцы криминального авторитета Васи Подковы, в последние годы промышлявшего контрабандой сигарет. Дело оказалось не то чтобы таким уж сложным, но вязким и муторным, и освободился Вересень лишь к утру тридцать первого декабря, когда на идее Ростова Великого можно было смело ставить крест. То есть гипотетически он мог бы добраться до Ростова к новогодней ночи и даже раньше: расстояние было не так уж велико, всего-то семьсот километров по прямой. Но в результате они с Мандарином не доехали даже до Питера. Застигнутый врасплох стремительно ухудшающимися погодными условиями и собственным (расцветшим на почве хронической усталости) слабоумием, Вересень свернул не на ту дорогу и оказался в окрестностях поместья «Приятное знакомство».
Нельзя сказать, что знакомство с некоторыми его обитателями было таким уж приятным, но Вересень был благодарен небу за то, что не замерз в машине посреди снежным заносов (а такой исход был вполне вероятен), а получил пристанище и кров.
Повезло, – сказал он сам себе вчера вечером.
Повезло… как утопленнику. Вот черт, – это был девиз сегодняшнего утра, которое началось с трупа.
Вересень стоял рядом с ним, посередине снежной пустоши, метрах в трехстах от особняка с башенками, и в голове его заезженной пластинкой прокручивалась одна и та же фраза: «Ни хера себе за хлебушком сходили – ни хера себе за хлебушком сходили – ни хера…» Впрочем, пластинка отнюдь не мешала ему оценивать ситуацию и делать первые прикидки по месту преступления.
Слегка припорошенное снегом тело принадлежало пожилой женщине. Взглянув на нее, следователь поёжился: одежда потерпевшей состояла из легкого шелкового халата, наброшенного на шелковую же пижаму. Из-под задранных, задубевших на морозе штанин торчали босые ноги. Вересень покрутил головой в поисках тапочек – не могла же старуха прийти сюда босиком! При таком морозе и двадцати метров без обуви не пройдешь, скопытишься, а тут речь о трехстах.
Тапочек нигде не было.
Старуха лежала ничком, привалившись на правый бок, а с левой стороны, в районе сердца, на пижаме и халате, расплылось большое красное пятно. Мгновенная смерть – это было так же очевидно, как и то, что на Борю свалилось очередное убийство.
– Уходите. Нечего вам здесь делать! Убирайтесь.
Карина Габитовна – кажется, так. Вчера вечером она тоже не радовала Вересня теплым приемом, но сегодня… Сегодня она взирала на следователя едва ли не с яростью.
Что ж, вас можно понять, мадам.
– Вы разве не слышали? Убирайтесь отсюда. Это семейное дело, – еще раз повторила Карина Габитовна и обернулась к топтавшемуся тут же Михалычу. – Возвращайтесь в дом, Степан Михалыч и позовите мужчин. Но только мужчин. Нам нужно будет перенести тело.
– Я бы не рекомендовал вам его трогать. Во всяком случае, пока, – спокойно произнес Вересень. – И это не семейное дело, как вы изволили выразиться. Это убийство.
Ничего экстраординарного он не сказал. Просто обозначил то, что и так лежало на поверхности. Но Михалыч, который уже успел отойти на пару шагов, резко остановился. А домоправительница (суровая женщина наверняка была домоправительницей, кем же еще) встала между Вереснем и телом, как будто хотела защитить свою хозяйку. Пусть и после смерти.
– Даже если это убийство, вам-то что? Мы пустили вас в дом из сострадания… – Она вдруг осеклась, а потом продолжила, медленно подбирая слова: – Мы пустили вас в дом… Может быть, зря? Может быть, это вы?..
– Вряд ли. Я, конечно, имею отношение к убийствам… Но, так сказать, с другой стороны. Я – следователь городского Управления, зовут меня Вересень Борис Евгеньевич.
Вересень протянул Карине Габитовне свое удостоверение, и долгую минуту она изучала его. Если домоправительница и была удивлена, то явно сумела это скрыть. С тем же безучастным выражением лица она вернула корочки владельцу.
– Следователь. Интересно. Зачем вы здесь?
– Не понимаю вас.
– Вы же почему-то приехали сюда?
– Вы знаете, почему. Я сбился с дороги. Мне помогли выбраться. Пустили в дом. Кажется, так вы сказали.
– Значит, это была случайность?
– Абсолютная.
– Что ж. Может, это и к лучшему.
– Надеюсь, что так.
– Что я должна делать?
– Ответить на несколько вопросов для начала. – Вересень снова посмотрел на голые пятки покойницы. – Кто это?
– Белла Романовна Новикова, – отчеканила Карина Габитовна. – Хозяйка дома. Сегодня мы собирались отметить ее юбилей. Семьдесят лет со дня рождения.
– Ждете гостей?
– Нет. Только семья. Это традиция. Все свои дни рождения Белла Романовна отмечает… отмечала… в кругу семьи.
– Им придется нелегко. В ближайшее время.
– Я позабочусь о ее близких.
Вересень как будто увидел Карину Габитовну в первый раз: широкие плечи, крепкие ноги, подтянутая фигура легкоатлетки (дисциплины – бег с барьерами и/или метание молота). Гордо посаженная голова покоилась на обломке древнегреческой колонны, лишь по недоразумению названной шеей. Эта – позаботится, решил он про себя. Усадит всех на свою шею и потащит в будущее, через горы и моря… При условии, что она верна этому дому. И своей хозяйке.
– Теперь о вас.
– Добршку Карина Габитовна. – Женщина пристально посмотрела на Вересня, ожидая стандартной реакции веселого недоумения, чтобы немедленно погасить ее.
– Интересная у вас фамилия, – меланхолично заметил Боря.
– Румынская. Не добряшка. Не дурашка. Не – да, бражка! Добрашку.
– Я понял, понял.
– Я – личный секретарь Беллы Романовны.
– Как давно вы работаете у нее?
– Последние два года. Почти два. Без одного месяца.
– Когда вы в последний раз видели ее? Живой, я имею в виду.
– Вчера. Незадолго до полуночи.
Вчера, незадолго до полуночи, Вересень сидел в гостевом домике в обществе Михалыча, двух бутылок водки и немудреной закуски. Ее ядро составляли корейская морковь, консервы «Бычки в томате» и две упаковки сарделек. Среди всего этого великолепия инородным телом смотрелся мясной торт – воздушный, нежный, тающий во рту. Торт перепал Михалычу и – заодно – Вересню с барского новогоднего стола.
Водку пил в основном бородатый Михалыч, Версень же налегал на торт и сардельки. И думал о Мандарине, о его выходке с побегом в дебри чужого особняка. Впервые за время их счастливой и исполненной гармонии жизни вдвоем Мандарин подвел его. Или это он – Боря Вересень – подвел? Таскает животное по городам и весям, а ведь это кот! Не собака, не обезьяна, не хорёк – кот! Котам приличествует теплый дом – вот Мандарин и намекнул на это обстоятельство. Занятый своими переживаниями Вересень пропустил новогоднюю речь президента и первые одиннадцать ударов курантов. И, очнувшись только на двенадцатом, пожелал дурацкому парню здравия, а себе – как можно меньше дел, связанных с умышленным лишением жизни.
И вот пожалуйста. Умышленное с утра пораньше. Прилетело так прилетело. Здравствуй, жопа, Новый год.
Кажется, Вересень пробормотал это вслух, и Карина Габитовна посмотрела на него с недоумением.
– Вы что-то сказали?
– Э-мм… Разве хозяйка не встречала Новый год с семьей? Или это вы не встречали?
– За праздничным столом ее не было. – Личный секретарь Новиковой пожевала губами, подбирая нужные слова. – Ей нездоровилось. Она чувствовала себя неважно. Вот и решила остаться у себя.
– Понятно. Это вы нашли тело?
– Да. Я и Степан Михалыч. Видите ли, вчера случилось нечто экстраординарное. Кто-то отравил собак.
Вересень уже знал об этой истории от бородача, но послушать версию госпожи Добрашку тоже не повредит.
– Событие из рук вон, как вы понимаете. У нас две взрослые собаки. С семи вечера до восьми утра они охраняют поместье. В восемь Степан Михалыч загоняет их и делает обход территории. Это обычная практика. Ежедневная. Сегодня, ввиду происшедшего накануне, к нему присоединилась я.
Читать бесплатно другие книги:
