Вдруг охотник выбегает Яковлева Юлия

3

Тот, кто употреблял слово «лакейский» в смысле «угодливый», явно не знал предмет. Метрдотель, дородный и статный, как адмирал, раскинул перед ним руки. В его глазах Зайцев отчетливо видел презрение, и оно было полным: к костюмчику, к парусиновым туфлям, не столичному виду, виду человека не при власти. Богатые бакенбарды топорщились, как львиная грива:

– Мест нет… товарищ! – он почти выплюнул последнее слово. В московском «Метрополе» товарищей не жаловали. Бархатный канат и бархатная портьера на входе надежно отделяли овец от козлищ. Зайцев ткнул ему под нос удостоверение.

– Во-первых, я вам не товарищ, а товарищ следователь. Это же и во-вторых и в-последних. Там у окна сидит товарищ Кишкин, который меня ждет. Это он вам скажет наверняка.

Адмирал, засомневавшись, чуть сдвинулся. Первая фраза Зайцева не произвела на него впечатления, но упоминание Кишкина заставило на миг дрогнуть. И мига было достаточно. Зайцев шагнул мимо, откинул портьеру. Да, он не ошибся. Кишкин упомянул однажды, что ровно в одиннадцать каждый день пьет кофе в «Метрополе». И сейчас сидел за своим излюбленным столиком у большого вымытого окна, щурясь сквозь кольца дыма на весеннюю, в зеленом дыму Москву.

Зайцев грохнул стулом, плюхнулся напротив. Единственный глаз Кишкина уставился на него. Зайцев видел, что застал врасплох. Под всеми парусами к ним уже спешил адмирал с папочкой в руке, всматривался в лицо Кишкина – равно готовый радушно раскрыть меню перед Зайцевым и выкинуть Зайцева вон. Кишкин кивнул. Перед Зайцевым легла раскрытая папка.

– Кофе, – не глядя, сказал Зайцев, чтобы поскорее отослать метрдотеля прочь.

– На хапок, значит, решил взять, – спокойно заметил Кишкин. Стряхнул пепел, вкрутил окурок, раздавил в пепельнице и откинулся в кресле. Как будто видел Зайцева впервые. Зайцев молчал. Игра в гляделки длилась, и Кишкин не выдержал:

– Вася, ты соображаешь, что твой провинциальный петроградский форс здесь не пройдет? Что я сейчас пальцем покажу, и от тебя мокрое место останется.

Глаз недобро прищурился.

Зайцев наклонился к нему через стол.

– Кишкин, – Зайцев смотрел в этот единственный, горящий злостью глаз, стараясь говорить спокойно и как можно более искренне. – Кишкин. Это же я.

Он видел, как злая искра в глазу Кишкина держалась, держалась – и погасла. Скулы смягчились. Кишкин хмыкнул, отодвинулся.

– Этого-то я и опасаюсь, – буркнул он.

Подошел метрдотель с серебряным кофейником и тоненькой, полупрозрачной фарфоровой чашечкой, нежно звякнувшей на блюдце, когда метрдотель поставил ее перед Зайцевым.

Кишкин подождал, пока метрдотель удалится, величественно неся широкую спину.

– Ты мне только скажи… – начал Зайцев.

– Скажу, – перебил его Кишкин. – Брось это дело. Я навел справки. Ты через голову Коптельцева лезешь. Он вообще в курсе, что ты здесь?

– Никто не в курсе, – солгал Зайцев.

– Ну хоть это слава богу, – кивнул Кишкин. – Вот что, Вася. Пей кофе. Угощайся. Сходи в Третьяковскую галерею. Погуляй по Москве. И поезжай домой. Поезжай, дружок.

– Кишкин, – тем же петроградским, из 1920-х годов тоном заговорил Зайцев. – Ты просто скажи что. И я сам отползу. Что ты нашел?

– И?

Зайцев молчал.

– И что тогда? Зачем тебе?

– Я хочу знать, – твердо сказал Зайцев. – Я не могу иначе. Ты не можешь иначе. Мы такие.

– И это очень скверно. Очень. Поверь. Это сейчас совсем не нужно.

– Сейчас?

– Да, ты разве не слышишь, не видишь? Двадцатые годы, весь этот наскок, нахрап – кончились. Сейчас надо иначе.

– Как?

– Не так, как мы делали. В любом случае.

«Мы», – отметил Зайцев; значит, не все потеряно.

– А ты, Вася, – продолжал Кишкин, – как та охотничья собака, которая даже с простреленной лапой бежит за зайцем.

– Я просто узнаю. И уеду. Слово даю. Не идиот же я.

Кишкин взял свою чашечку. Пригубил. Он долго пил кофе, глядя в окно. Зайцев видел только черную заплату на глазу. «Не вышло», – понял он.

– Наркомторг, значит, – вдруг, словно через силу, выдавил Кишкин. – Имя Ангарский тебе что-то говорит?

– Нет.

– И хрен с ним. Он тоже, в общем, просто винтик. Как и твой Простак. Но он контакт «Антиквариата» здесь, в Москве.

– Ты его колол?

Кишкин то ли не расслышал, то ли сделал вид, что не расслышал.

– Чем, по-твоему, занимается Наркомторг?

– Если честно, мне по хрен. А что?

– Непохвальная политическая близорукость, – проворчал Кишкин. – Ты, Зайцев, в партию вступать собираешься?

– Ну.

– А таких простых вещей о советском государстве не знаешь.

– Пошел ты.

– Возьми вот мармелад. Отличный.

– Ты говори, говори.

Со стороны могло показаться, что двое старых товарищей наслаждаются видом на Большой театр и богатым столом. В вазочке потело желтое финское масло. Булочки были покрыты салфеткой. Здесь, в «Метрополе», и Кишкин прекрасно это понимал, едва ли не вся обслуга знала его как своего шефа – время от времени притворяющегося обычным прохожим. Попросту говоря, очень многие служившие в «Метрополе» были осведомителями. А потому Кишкин сейчас улыбался особенно широко. Изо всех сил изображал радость. И пихал в себя мармелад. И слишком громко и радушно науськивал Зайцева:

– А ты жуй-глотай. В вашей столовке такого, поди, не подают.

Зайцев подыграл:

– Да успею, не сомневайся.

– Так вот, ваше невежество, – понизил голос Кишкин. – У советского государства обширные торговые контакты с иностранными промышленниками. Содействующими, так сказать, подъему советской промышленности.

– Миллионерами? – спросил Зайцев. Он вдруг вспомнил наивный вопрос Нефедова, от которого чуть не поперхнулась товарищ Лиловая. Но вопрос-то не такой уж глупый: а откуда миллионеры в курсе того, что выуживает из Эрмитажа товарищ Простак?

Он слушал Кишкина и не верил своим ушам.

– …Короче, пока Гюльбекян кочевряжился, этот Маттисон…

– Погоди-погоди. Что за Гюльбекян? Армяш?

– Бывший. Теперь парижанин. Миллионер-нефтяник. Собирает картинки, и все, знаешь, с именем. Так вот, и Маттисон…

– Тоже миллионер?

– Нет, он сошка мелкая, торгаш. Но ловкий. И он товарищей из Наркомторга быстро вывел на другую большую рыбу. Акулу капитализма, так сказать. Меллон, его фамилия. Американец Эндрю Меллон.

– Погоди. Ты хочешь сказать, что этот Меллон и тот, второй, армянин…

– Он не армянин, а француз давно.

– Не суть. Ты хочешь сказать, что они Простаку тычут пальчиком: мне подай вот эту картинку, и эту, и вон ту? И товарищ Простак им на блюдечке выносит и в бумажку заворачивает?!

– Товарищ Простак, я бы сказал, только упаковывает покупки. Он вроде приказчика.

– Кишкин, – поразился Зайцев. – Да ведь картины эти цены немалой, народное добро и так далее. Да тут надо…

И тут Кишкин так грохнул ладонью по столу, что в зале на них все обернулись, а Зайцев сразу вспомнил о двух контузиях, после которых Кишкин долго болел нервными болезнями.

– Ничего тут не надо, – проскрипел Кишкин. В углах рта у него показалась слюна.

– Кишкин, – твердо сказал Зайцев, – какие-то неграмотные жулики на поводу у иностранного капитала разворовывают культурные ценности советской страны…

– Молчать! – проскрежетал Кишкин. – Молчать!.. Советская страна, – Кишкин говорил металлическим голосом и сам весь – тощий, одноглазый – словно вдруг сделался старым, сухим и скрипучим, вылитый Кащей из русских сказок, – советская страна зарабатывает валюту. А к слову «неграмотные»… Да будет тебе известно, член советского правительства товарищ Пятаков и университеты кончал, и сам сын сахарозаводчика, и ценность этих картин ему известна. Просто есть сейчас для советской промышленности вещи поценнее рубенсов-рембрандтов всяких.

Половина лица у Кишкина тряслась.

Зайцев попробовал встать.

– Сидеть, – рявкнул Кишкин. Дернул его вниз, уже не особо заботясь, что там подумают стукачи всех мастей, облепившие их сейчас взглядами. – Сидеть, – он почти шипел. – И я тебе это все сейчас только потому понятно изложил, что иначе ты, Зайцев, как та собака, так и будешь скакать на трех лапах за своей дичью. Пока не сдохнешь. Но если тебе сдохнуть хочется, то я тебе это организую по старой дружбе. Гораздо менее хлопотным способом. Пристрелю из сострадания. Понял? Ты меня – понял?

– Хороший какой у них мармелад, – сказал Зайцев. Придвинул вазочку и стал спокойно есть прямо из нее, ложка за ложкой. Ложка за ложкой.

Метрдотель презрительно фыркнул и отвернулся к своей конторке.

Кишкин сумел если и не успокоиться – веко и угол рта у него все еще подрагивали, – то хотя бы взять себя в руки. Он наблюдал за Зайцевым, а сам не прикасался больше ни к кофе, ни к московским разносолам, стоявшим на крахмальной скатерти, усыпанной мелкими бликами, которые майское солнце выбило из хрустальных вазочек.

– Я с самого начала знал, – совершенно обычным своим голосом произнес он. – Никуда ты со своих финских болот не двинешь. Дохлый номер. Никакой Москвой тебя оттуда не выманить. Дурак ты, Вася, – с сожалением добавил он. – Сегодня в Питер?

Зайцев кивнул.

4

Зайцев слишком хорошо и давно знал Кишкина. Он не испугался ни нервного припадка, ни дергающегося лица. Но простой и с виду невинный вопрос о том, когда он уезжает, насторожил его сразу.

Зайцев стоял в узком, крытом ковровой дорожкой коридоре. Мимо толкались портфелями пассажиры, спешившие найти свое купе. А Зайцев, не обращая внимания на толчки, пристально смотрел на перрон. В Москве, в отличие от Ленинграда, ночь в это время была самая обычная, темная. Но в свете желтоватых фонарей Зайцев увидел, как к проводнику соседнего вагона сунулись двое румяных молодцев в обычной гражданской одежде. Сверкнули удостоверениями. И проводник сделал приглашающий жест рукой. Зайцев отшатнулся от окна. Сел на приготовленную, вкусно пахнущую крахмалом постель. Свет лампы под шелковым абажуром отражался в лакированных панелях. Вагоны были старые, еще дореволюционные – роскошные. Свисток. Перрон медленно двинулся назад. Зайцев выскользнул из купе. В коридоре пусто, все двери закрыты: в эти первые минуты пассажиры обычно смирно сидят и смотрят в окно или раскладывают туалетные принадлежности.

Зайцев быстро прошел по коридору. Прошел лязгающий тамбур. Еще вагон. Еще тамбур. Вагон. Тамбур. Вагон. Тамбур. Пол качало и потряхивало все сильнее – поезд набирал скорость. Наконец на выходе из тамбура на него обрушился запах тел, дегтя, угля – тот ни с чем не сравнимый запах железной дороги для путешествующих в жестком вагоне. Зайцев быстро приметил наилучшего кандидата: толстячок в панамке.

– Товарищ, – подсел Зайцев. – Я в мягком еду. А спина у меня дважды в гражданскую простреленная, мне на мягком никак. И так гнездился, и сяк. Не пойдет. Хоть стоя едь.

Вынул билет:

– Не желаете койкой махнуться?

Толстячок посмотрел с подозрением. Зайцев понял:

– Мне доплаты не надо, – сказал он, вынимая билет. – Меня в мягкий по партийной линии определили. Как имеющего ранения.

Этот бред имел успех. При виде литерного билета у толстячка алчно загорелись глаза – он забыл посмотреть в молодое зайцевское лицо и усомниться в его истории насчет ранений в гражданскую. Толстячок охотно вытянул из-под койки корзину, завязанную сверху полотном. Сунул Зайцеву свой картонный билетик.

– Вот спасибочки, вот спасибочки, – обрадовался Зайцев.

– Спокойной ночи, товарищ. Всего хорошего вашей спине.

Зайцев посидел некоторое время, краем глаза разглядывая соседей по вагону. Здесь, среди людей было безопаснее, чем там, в запирающемся купе. Но все-таки не безопасно. Его могут снять на любой остановке. «Пройдемте, товарищ. Только не брыкаться» – и все дела. Не будет же он рваться, хватать пистолет. А если бы и стал, остальные пассажиры тут же бы навалились, скрутили – помогли правосудию.

Зайцев вскочил. Опять вагон, тамбур, вагон, тамбур. Запертая железная дверь. Почтовый, значит, вагон. Вот где пригодился опыт «дефективного» детства: беспризорники только так кочевали по стране, проникая в поезда, как крысы. Зайцев вернулся в последний пассажирский вагон. Заперся в туалете. Потянул вниз оконную раму. Тело помнило все. Как подтянуться, за что уцепиться, куда подать руку, куда поставить ногу.

Свесившись с крыши, Зайцев высадил стекло. Оббил каблуком острые зубья. И ящерицей проскользнул внутрь. Упал на мешки, в бок садануло углом ящика – пустяки. Он поудобнее устроился на мешках.

Может, ему все померещилось. А может, и нет. Он не любил в таких вопросах убеждаться на сто процентов. Сунул руки себе под мышки – еще один проверенный способ согреться. И вскоре уснул.

Тем временем два румяных молодца завершили обход. Уперлись в дверь почтового вагона. Дернули. Заперто.

– Утек, сука.

– Или поезд не тот.

– Хрен теперь скажешь.

Вдруг одна и та же догадка одновременно поразила обоих. И они бросились обратно. Дернули дверь туалета: заперто.

– Точно. Там, сука, – прошептал один. Они тихо разошлись в стороны. Один мягко и гибко опустился на четвереньки – заглянул в забранную мелкой сеткой щель у самого пола. Показал второму: там. Второй бесшумно вынул пистолет, изготовился. Оба застыли кариатидами.

Первый постучал.

– Товарищ, тут уже очередь. Уснули там, что ли?

За дверью зашуршало, зашевелилось. Щелкнул замок. Дверь пришла в движение. Цапнули.

– Вы что, граждане, – заверещал какой-то рыжеусый субъект в майке и подштанниках. Один молодец разжал хватку. Темной пастью зияло открытое окно: мимо сыроватая ночь. Молодец бросился к окну. Высунул голову. Покрутил направо, налево.

– Да курнуть я вышел. Курнуть. Вон, окно даже приоткрыл, чтобы людям не мешать. Все культурно! – бубнил пойманный.

– Пшел отсюда. Ну. Быстро.

Оба убедились, что усач испарился.

– Значит, поезд не тот, – ответил первый.

В Бологом они сошли.

Хорошо зная Кишкина, Зайцев так же наверняка знал, что, промахнувшись раз, тот не предпримет второй бросок. Ему достаточно отогнать врага подальше. То есть от Москвы.

На перроне Зайцев быстро затесался среди приезжих, встречающих, провожающих, и толпа вынесла его в город. Зябко. Обычное дело: значит, в Неву вошел лед с Ладоги. Зайцев взглянул на часы на башне вокзала: зайти бы домой и утеплиться, но не успеет. Решил прямо на службу.

От быстрого шага стало теплее. Идя по Лиговке, Зайцев с отвращением подумал о столице – жирной, маслянистой, с ее сложными группировками, правительственными шахматами, партийными интригами. Только дерни за кончик нити – и звон дошел до члена правительства товарища Пятакова. Вон и Кишкин весь опутан.

Даже обшарпанная бандитская Лиговка казалась ему теперь местом свободным и безопасным. Как обращаться с обычными бандитами, было хотя бы понятно.

На набережной Фонтанки, чуть ли не под самыми стенами угрозыска, он увидел телегу. Коняга стояла, распустив длинные замшевые губы, а седока не видать. «Совсем обнаглели», – подумал Зайцев.

Зайцев перешел дорогу.

– Товарищ Зайцев! – окликнул его приятный голос. Он показался знакомым.

Обернулся. Вернее, не успел. Лицо закрыла влажная пахучая тряпка, которая быстро превратилась в глубокую, лишенную всяких мыслей и чувств темноту.

Человек одернул полог на телеге, прикрывая свой груз. Вскочил, подхватил вожжи, чмокнул, хлопнул вожжами. Лошаденка тряхнула челкой и быстро-быстро зацокала по мостовой.

5

Тело было словно чужим. То ли от холода, то ли от долгой неподвижности. Какие-то кусты. Деревья, еще только покрытые почками. Голова тяжелая. Пробуждение после эфира – знакомо, один раз ему пришлось отходить после хирургической операции. Ведет, как пьяного, осторожнее. Зайцев вспомнил: набережная Фонтанки. Попробовал осмотреться: нет, это не Фонтанка. В центре Ленинграда поди сыщи клочок голой земли, всюду камень. А он лежал именно на земле. Постепенно ощущение собственного тела вернулось. Зайцев понял: руки связаны за спиной. Ноги свободны. Он перекатился, встал на колени. На нем красные штаны. Белая рубаха. А ноги стиснуты высокими ботфортами. Кто-то его переодел. За деревьями угадывался простор: там, очевидно, Нева или один из ее притоков.

– Доброе утро, товарищ Зайцев. Как спалось? Не замерзли?

Зайцев увидел, что на поваленном дереве сидит и с интересом наблюдает за ним человек. Поодаль бились оранжевые язычки небольшого костра.

Зайцев угрюмо наблюдал. Алексей Александрович поднялся. Он был одет в практичные спортивные брюки, заправленные на английский манер в гольфы. Крепкие ботинки.

– Что вы вытворяете, Алексей Александрович? – попытался сказать Зайцев. Во рту сухость, язык как наждачный. Алексей Александрович подошел, за волосы задрал ему голову, Зайцев ощутил на губах воду, стал жадно пить. Алексей Александрович убрал свою фляжку с бойскаутским значком на боку.

– Как вы себя чувствуете, товарищ Зайцев? – участливо поинтересовался он.

Подождал ответа.

– Ага. Играем в молчанку, – добродушно догадался он. – Ну что ж. Ничего страшного. Я прекрасно понимаю, что за вопросы крутятся у вас сейчас вот тут, – Алексей Александрович больно ткнул ему пальцем в лоб.

– Вопрос первый: где я. Отвечаю: вот здесь.

Алексей Александрович встал, демонстративно поставив ногу на поваленный ствол – прямо чтец-декламатор. Извлек, раскрыл книжечку и с выражением прочел:

– Паулюс Поттер. «Наказание охотника».

Он захлопнул книжечку и бросил ее в костерок.

– Брошюрка для дикарей вроде вас. Вы у нас дикарь грамотный – читать умеете. В библиотеку даже записались. Похвально.

– Вот и просветите меня тогда, – прохрипел Зайцев. – Что это за картина такая? Не встречал.

За спиной его пальцы жили своей жизнью: ощупывали, ползали, дергали веревку. Надо только выиграть время. Он не ошибся: в Алексее Александровиче победило самодовольство.

– Отчего же нет, коли просите. «Наказание охотника». Перед нами четырнадцать сценок. Маленькие расположены вокруг двух крупных. На этих маленьких мы видим охотника, который упивается собой. Еще бы! Он так умен, молод, физкультурник, комсомолец. Хозяин новой жизни! Только зря он так думает!

Алексей Александрович встретил вытаращенный стеклянный взгляд своей жертвы и удовлетворенно ухмыльнулся.

Но рыбий взгляд пленника понял неверно: Зайцев вовсе не слушал, что он несет, – все его ощущения сосредоточились на кончиках пальцев, теребивших веревку.

– И в двух центральных сценах мы видим итог. Бывшие жертвы – звери устраивают суд над своим охотником. А потом разделываются с ним. Собачек его вздергивают на суку. А самого его поджаривают на вертеле. Среди четырнадцати сценок мы видим и мифологические сюжеты… А впрочем, что вам с того. Я могу говорить час: рассказать вам о Поттере и Голландии золотого века, о докторе Тульпе, который запечатлен на знаменитом «Уроке анатомии». «Наказание охотника»… Я много вам могу рассказать об этой небольшой картине. И о других тоже. Увы, это не сделает вас в меньшей степени дикарем. И остальных тоже. Вы все одинаковы. Я знаю ваш второй вопрос: за что мне это. А за то, товарищ Зайцев. Вы могли остановить этих дикарей. И не остановили. Я так на вас рассчитывал. Но вы слов не понимаете. Прекрасное на вас нисколечки не действует тоже. Проверил! Убедился! С вами, дикарями, невозможно действовать убеждением, разъяснением. Подсказок вы не понимаете. С дикарями нельзя договориться. Дикари понимают только боль!

– Дикарь – это вы, – ответил Зайцев. – Вы людей убиваете, Алексей Александрович.

– Людей? – Алексей Александрович присел перед ним на корточки. – Ась? – он приставил ладонь к уху. – Мне послышалось, что вы сказали «людей». Померещилось, конечно. Мы вроде с вами толковали о кучке убогих грошовых душ, вся жизнь которых состояла только в том, чтобы есть, испражняться, спать и ходить на советскую службу. Да о них забыли уже. Забыли на следующий день. Хорошо, через неделю после того, как я освободил этот прекрасный город от этих жалких, копошащихся, никчемных организмов. А картины… Картины, товарищ Зайцев, живут в веках. Я об этом вам толкую. Я вам кричу! С самого начала кричал. В самые уши!

– Картины важнее живых людей, по-вашему?

– Картины, о которых речь, шедевры. Высший взлет человеческого духа. А люди, о которых вы завели волынку, они, напротив того, падение, низшая ступень развития человека. Обыватели. Мещане. Инфузории. И ради того, чтобы забросить в их поганые ротики такое-то количество пищи, ради этого – губить великие произведения?

– Вы тоже, знаете, не завирайтесь. Никто их не губит, картины эти. Не жжет и не режет. А точно так же они будут висеть на стенке. Только в другой стране.

– Они принадлежат этому городу! – Алексей Александрович со всей силы пнул Зайцева ногой, еще и еще. – Их место здесь!

Алексей Александрович перевел дух, вынул платок, промокнул лысину.

– Да что я перед вами распинаюсь. Ничего больше я вам доказывать не буду. Довольно. Вы безнадежны.

Он покачал головой.

– Да, когда я познакомился с товарищем Простаком, я подумал, что вот кого сюда надо. Но вы еще хуже, товарищ Зайцев. Что ж, одно хорошее дело вы сделаете: ваша никчемная оболочка, может, напомнит другим дуракам о прекрасной картине, которая по вашей вине сейчас отправлена в Берлин, на аукцион, а оттуда – бог знает…

Зайцев чувствовал, что ему нужно еще хотя бы несколько минут. Веревка ослабла, но узел не поддавался. Во что бы то ни стало надо уболтать Алексея Александровича.

– Чему вы смеетесь? – удивился тот.

– Вы сказали четырнадцать? Четырнадцать? – переспросил Зайцев. – Вы собираетесь делить меня на четырнадцать частей?

– Все-таки вы животное, – презрительно проговорил Алексей Александрович. – Вы с жизнью прощаетесь, но даже этот факт недоступен вашему воображению. Вам смешно. Что ж. Вначале я думал выбрать для вас центральную нижнюю сцену. Да и Ленинградский зоосад, – он обвел руками, – подходит идеально. Этот ваш Санчо Панса с тупым лицом вполне годится на роль вздернутой собаки.

«Нефедов где-то здесь?» – заволновался Зайцев.

– Но я подумал: костер заметят. Да и запах вашего жареного тела привлечет внимание. Я выбрал угловую сценку. Ах, жалко, книжечка тю-тю. А то бы я вам показал. Ну да ладно. Опишу своими словами. Нагая Артемида с нимфами. Этого добра как раз навалом. До чего доверчивый народ советские бабы… Ну а вам, товарищ Зайцев… Вы у нас комсомолец Актеон, затравленный собственными собаками. Не волнуйтесь, товарищ Зайцев. Я знаю, что у вас нет четвероногих друзей. Да и двуногих тоже. Я все для вас уладил.

Алексей Александрович наклонился над Зайцевым – заметил веревку:

– Фу, нехороший мальчик.

Он потуже затянул узел. Затем помог Зайцеву, поднял его на ноги. Зайцев попытался ударить его головой, но Алексей Александрович проворно увернулся.

– Ну-ну, не бодайтесь. Я почти закончил. Прогуляйтесь немного со мной под руку.

Он тащил Зайцева за собой.

– Вот, товарищ Зайцев. Я подумал: большой, настоящий костер слишком заметен, нам могли помешать. И я подумал: костер метафорический ничуть не хуже. Я поджарю вас, товарищ Зайцев. На ме-е-е-дленном огне.

Перед ними темнело дерево с длинным толстым суком, похожим на вытянутую в сторону руку. Или на виселицу, с ужасом осознал Зайцев: под суком на шатком брезентовом стульчике, какие обожают рыбаки и художники, на самых носках балансировал Нефедов. Руки связаны за спиной, на шее петля. Казалось, что Нефедов на цыпочках примеривается к какому-то танцу. Мальчишеское лицо было бледно смертельно.

– Собачка ваша, – ласково произнес Алексей Александрович. Он схватил Зайцева за запястья, завозился с узлом. А ногой небрежно выбил стул. Нефедов задергался в петле.

Зайцев почувствовал, что руки его свободны, Алексей Александрович не держал его. Зайцев бросился, поймал Нефедова за ноги, толкнул вверх. Удержал. Нефедов сипел. Но был жив. Руки Зайцева стали быстро наливаться тяжестью. Нефедов закашлялся. Но дышал. Зайцев думал только о том, чтобы не упустить ношу.

Алексей Александрович засмеялся.

– Я в вас не ошибся, товарищ Зайцев. Вы примитивны.

Он поднял, сложил стульчик.

– Вот видите, у вас был простой выбор: бросить вашу собачку или поймать меня. И что выбрали вы? Но я сегодня добрый. Я вам помогу исправиться. И пока вы тут стоите и обнимаетесь, как пасхальные зайчики, я пойду и спущу собак настоящих, мой дорогой Актеон. Немецкие овчарки очень не любят, когда по территории зоосада разгуливают посторонние. Прощайте.

И его шаги захрустели прочь.

6

– Ты меня подкинь, – прохрипел Нефедов.

– Как? Ты точнее указания свои дать можешь?

– Ну толкни. Нет, не так. За ступни.

Зайцев, пыхтя, перехватил Нефедова за ступни. Рук своих он почти не чувствовал, мышцы свело напряжением.

– Нефедов, я в цирке не служил.

– Раскорячься. Раскорячься. И вытолкни меня вверх.

Зайцев попробовал согнуть колени. Ему казалось, что они сейчас треснут и, как сломанный рычаг, обрушат его вниз. Он набрал воздух в грудь. И с криком послал свое тело вверх. Ему показалось, что тело не послушалось. Но руки разжал. И тотчас рухнул на спину.

От удара животом об сук Нефедов выругался. А потом добавил обычным голосом:

– Молодец.

Зайцев посмотрел: теперь Нефедов висел животом на суке, перегнувшись пополам, как диковинная гусеница.

– Товарищ Зайцев, теперь на дерево полезайте.

– Да не учи ученого.

Зайцев довольно быстро вскарабкался, на животе подполз к Нефедову. Ногами он сжимал сук. А руками и зубами терзал узел. Потом ослабил веревку на горле, откинул прочь. Нефедов тотчас преобразился. Он уперся руками в сук, как в турник. Молодцевато подтянулся, не забыв по всем правилам искусства вытянуть носки. Сложился вдвое. Перевернулся. И, мелькнув клубком в воздухе, звонко приземлился на обе ноги, вытянув вперед руки. После чего распрямился и потер шею.

– Чуть не сдох, – резюмировал он. И опять впал в свое чухонское спокойствие.

– Поздравляю, – отозвался с сука Зайцев. Повис на руках, упал вниз.

И тут уже они оба это услышали: быстрое движение приближалось. Гибкие и сильные, как железные пружины.

– А теперь, Нефедов, бежим!

Обычная собака бегает куда быстрее обычного человека. Вот только собака плохо представляет себе абстрактную карту местности. Зайцев мчался, не разбирая дороги, протягивая руки вперед. И только по звуку понимал, что Нефедов не отстает. Он бежал к Неве. К воде.

Он не рассчитывал сбить собак со следа. Но в воде псы потеряют преимущество скорости – и прицельного прыжка на горло жертве.

Он сразу увидел, где кончался берег и начиналась вода: большие белые ладожские льдины плавно скользили мимо, направляясь к месту своей смерти, в Финский залив.

– Потонем, товарищ Зайцев! – взмолился Нефедов. – Не переплывем. Замерзнем. Не течение утащит, так льдом зашибет.

Собаки их уже не только чуяли – видели. Возбужденный лай рвался из глоток.

Зайцев, не сбавляя скорости, врезался в обжигающую воду.