Вдруг охотник выбегает Яковлева Юлия
– А смысл, может, есть. Только для этого сначала надо понять, что он нам сказать пытается.
– Он? Нам? – Нефедов хмыкнул.
– А это как письмо в бутылке, Нефедов. Тому, кто найдет. Ну а поскольку трупы обычно находит уголовный розыск, то да, Нефедов, – нам.
– Это портрет неизвестной петровского времени, – раздался позади них дружелюбный голос, так что оба чуть не подскочили от страха. Смотрительница подошла совсем неслышно. На ее лице было написано, что она не собирается отпускать их без полной лекции о портрете петровского времени.
– Товарищ Зайцев! Товарищ Нефедов! – заухал трубный голос Розановой: она, наконец, обнаружила пропажу и теперь неслась к ним, наклонив голову, как молодой бычок. – А мы вас обыскались. – Она бросила воинственный взгляд на смотрительницу: мол, а тебе чего? – Не отставайте!
– Тут поразительной красоты картины, товарищ Розанова! Залюбовались! Не оторваться! – крикнул ей Зайцев. – Большая благодарность комячейке за то, что проводите с нами эту культурную работу. Растем прямо на глазах.
– Культурно растем, – зачем-то пояснил Нефедов смотрительнице. Ее взгляд сразу стал подозрительным: она обшарила Нефедова сверху донизу, особенно по карманам, словно забеспокоившись, не спер ли он каким-нибудь таинственным способом картину со стены.
– Пойдем, Нефедов. Пора расти дальше.
Зайцев одарил смотрительницу широкой улыбкой (отчего та занервничала еще больше), пихнул, придавая ускорение, Нефедова и поспешил за Розановой.
5
Поход в Русский музей, однако, оказался бесплодным.
– Мне многое понравилось, – застенчиво сообщил Нефедов, когда они ввинтились в трамвай. – Особенно где землетрясение.
– Ну все, Брюллов может спать спокойно: «Фу, одобрил меня Нефедов», – попытался пошутить Зайцев, но настроение у него испортилось. За окнами трамвая воздух стремительно наливался вечерней синевой. У нее был сегодня привкус упущенных возможностей: день закончился без толку.
– В Ленинграде много музеев. Где-нибудь да найдем.
Лица пассажиров были усталыми. В трамвае зажглось электричество. Лица стали зеленоватыми.
– А как же, – вяло отозвался Зайцев.
Не верилось, что идея его оказалась неверна. Не может быть. Но Нефедов прав, в Ленинграде очень много музеев.
– Ты слышал, Нефедов, что если человек пойдет в Государственный Эрмитаж и хотя бы несколько секунд постоит у каждой картины, без сна, перерывов на обед и по нужде, то на это уйдет пять лет? Нет? Зря. Научный факт.
– Чего, Русский музей мы уже проверили.
– Ты, Нефедов, оптимист.
Нефедов сошел на своей остановке, подняв ладонь на прощание.
– До завтра, – отозвался Зайцев, хотя Нефедов его уже не слышал: двери сомкнулись. Трамвай побежал дальше по улице 3 Июля, которую горожане упорно называли на старый лад Садовой. Мелькали темные громады домов, кое-где уже горели оранжевые квадраты окон. Трамвай обогнул Николу Морского. Зайцев спрыгнул.
…Фаина Баранова изображала собой портрет – но не Фаины Барановой. Так же, как и убитая Карасева. И таких портретов – с метелочкой из перьев и с гвоздикой – он тоже в Русском музее не увидел. Увидит ли в каком-нибудь другом? Существовали ли такие портреты вообще? Или родились в безумной больной голове убийцы? Да и больной ли?
Может, он обычный бандит. Бандитские ритуалы иной раз выглядели изуверски бессмысленными, но за ними, однако ж, была своя несокрушимая логика. Только форма их была дикой, а цель – очень даже ясной. Может, это новая бандитская традиция такая? А что? Иногородняя банда на гастролях. Имело это значение? Или нет?
Или, может, убийца один, окончательно спятил и вообще импровизировал некие портреты?
А ведь остальные убитые явно представляли собой какие-то истории. Где их искать?
Шагая, Зайцев по привычке теребил в кармане твердые углы фотографий: снимки теперь всегда были при нем. Машинальные движения пальцев, словно у шулера, оглаживающего колоду. Помогает думать. Только почему-то все никак не может помочь.
И что тогда изображали собой убитые на Елагином острове? Их группа была самой сложной, и, несомненно, узнай он ее сюжет, это кое-что прояснило бы в остальных убийствах. Или нет?
Как ни крутил Зайцев в уме кубики слогов (пор-трет), как ни щелкал в кармане картонными уголками – ничего путного не выходило.
Может, он просто забыл, как играют в шарады?
– Билетик лишний не желаете? – пробудил его от раздумий голос.
– Чего?
Перед ним маячил гражданин, обе руки в карманах. В воздух из форточек вырывались и плыли обрывки мелодий: консерватория гудела, как улей. У театра напротив молочным светом горели фонари, вливалась в освещенный подъезд толпа.
Билетный спекулянт.
– Не желаю, – ответил Зайцев.
– Билет есть лишний? – тут же подскочила к спекулянту гражданка в беретике. – Давайте. Сколько? Больно дорого?
Но сама уже вытаскивала из сумочки кошелек. Ленинград был балетоманским городом. На поход в балет здесь у граждан были деньги всегда. Особенно теперь, когда решался бытийный вопрос: кто лучше – Уланова или Дудинская?
– А еще билета не найдется? – уже совался гражданин в кепке.
Зайцев свернул к служебному входу. Алла сегодня уходила до спектакля: наконец-то наняли еще одну костюмершу. Театральную рутину Зайцев уже выучил. Артисты давно прошли в свои гримуборные. Алла уже подала им костюмы. Мимо торопились к вертушке, сверкая лакированными футлярами, музыканты. Зайцев в который раз поражался их заурядным, совершенно обыкновенным физиономиям. Если бы не футляр, не сказал бы, что эта харя имеет отношение к музыке, эти пальцы извлекают на свет гармонию. Вахтер тоже выучил Зайцева и уже не приставал с вопросами, кого из танцовщиц или певиц он тут подкарауливает. Наконец в конце низкого коридора показалась Алла в пальто. В руке маленькая бумажка. А лицо – слегка озабоченное: она смотрела поверх Зайцева. Толкнула вертушку. Вышла.
– Слушай, надо человека одного дождаться, – сказала она вместо приветствия и протянула бумажный квадратик: контрамарка.
– Ну, и ты здравствуй, – сказал Зайцев. – Сколько у вас тут балетоманов пасется, – заметил он. Это был далеко не первый раз, когда надо было «дождаться одного человека».
– Это же не мы. Это артисты приглашают. Я только передаю.
– Вы так театр разорите.
– Ты не понимаешь, это интеллигентные люди. Им балет – как…
– Я как раз понимаю. Я алкоголиков каждый день вижу.
Алла не успела ответить. Радостно взмахнула рукой кому-то за его спиной. Зайцев обернулся: им навстречу спешил опрятный толстячок.
– Алексей Александрович! – воскликнула Алла.
– Аллочка, здравствуйте, – он поцеловал ей руку, окинул Зайцева добродушными глазками. – А это ваш друг? Тот самый, который в школе работает?
Зайцев вскинул на нее удивленный взгляд. Алла покраснела до ушей.
– Да.
– Очень приятно, – он разглядывал Зайцева с любопытством старой свахи.
– Мне тоже, – пожал ему руку Зайцев.
– Вы ведь историю преподаете, насколько я помню? – не унимался толстяк.
– Все верно, – не моргнув глазом подтвердил Зайцев. – А вы?
Толстячок улыбнулся:
– Я работаю в музее.
– А вам просили передать… – наконец сумела встрять Алла и протянула контрамарку. В этот момент мимо них проносился очередной оркестрант. Рука толстячка нырнула за добычей так поспешно, футляр чиркнул по нему так сильно, что толстячок потерял равновесие и обрушился бы, не успей он схватить Зайцева за рукав пальто. Рванул, повисая всем телом, – и из кармана Зайцева вместе с рукой выпорхнули фотографии.
– Ах, прошу прощения!
Мысленно матерясь, Зайцев быстро присел, стал собирать снимки. Но проклятый интеллигентный толстячок еще быстрее ринулся на помощь. В руках у него оказалась фотография женщин из церкви. Взгляд уже изучал изображение.
Сейчас он испугается. Обомлеет. Побледнеет. Скривит рот.
Но ничего такого не произошло.
Взгляд голубых глаз был так же спокоен. Розоватый высокий лоб и мягкие щеки все так же излучают добродушие.
– Это кто-то из ваших школьников пытался с «Благовещения» снять репродукцию? – невинным тоном поинтересовался Алексей Александрович.
Зайцев возблагодарил небеса за скверное качество печати: толстяк не заметил ничего подозрительного. Трупы женщин походили на неумело выписанные фигуры живых. Зайцев кивнул. Забрал снимок. И произнес быстрее, чем успел понять и мог бы объяснить, зачем это делает:
– Ага. Оно самое. Только из головы вылетело, кто художник.
– Ван Эйк, – спокойно ответил толстячок. – Это «Благовещение» ван Эйка.
– Верно, верно.
– Наше, эрмитажное, – удовлетворенно добавил Алексей Александрович. – Молодец ученик ваш: не умеет, но, видно, любит, старается. Не все получилось, но старался, старался. Это самое главное. Сколько ему или ей лет? Вы в каких классах преподаете?
У Аллы опять заалели уши.
– Алексей Александрович, вы на спектакль опаздываете! – напомнила она. И схватила Зайцева под руку, потянула прочь. Зайцев от души ей посочувствовал. Но помогать не стал. Толстячок уже толкал вертушку.
– А можно на картину эту посмотреть? – быстро сообразил он.
– Да ради бога! Искусство принадлежит, так сказать, народу.
Алла, как паровоз, тянула его прочь.
– И мальчика приводите! – крикнул Алексей Александрович. – Я вам пропуск на служебном входе оставлю.
Алла, не оборачиваясь, выскочила наружу. И, отпустив руку Зайцева, почти оттолкнув, быстро пошла к трамвайной остановке. Он постоял несколько мгновений, потом побежал следом.
– Да не беги ты так!
Он попытался поймать ее за руку.
– Алла, перестань.
На них смотрели люди, толпившиеся на остановке. Алла смутилась, замедлила шаг. Зайцев пошел рядом.
– Брось. Даже смешно получилось, по-моему. Учитель истории. Я не против.
– Прости.
– Да я же не обиделся! Ну же!
В глубине души он как раз обиделся. Вот так, значит, Алла их видела: немного стыдно, что твой приятель – мильтон. Мильтон в глазах знакомых Аллы, людей ее круга был все равно что солдат или пожарный: в подруги ему годилась кухарка, нянька, прачка. Даром что революция перевернула все с ног на голову. Не всем и не всех. Алла в новом советском обществе была всего лишь театральной портнихой. Но чувствовала себя все-таки барышней, которая встроилась в новое общество, как могла, не слишком поступаясь принципами. Как бы вне общества. Потому что театр хоть и звался государственным, а все равно был для горожан Мариинским. Его и не называли иначе как Мариинкой. И те же самые балетоманы или почти те же, что дивились императорской приме Карсавиной, теперь отдыхали от советской действительности, любуясь на па Улановой. Да и «Пиковая дама» была «Пиковой дамой» – не важно, при советском ли строе или при царе.
Алла остановилась. За оградой в темноте нежно голубел Никола Морской. Свет уличных фонарей не достигал асфальта.
– Извини, – опять повторила она.
– Совершенно не стоит извиняться.
А что еще он, Зайцев, мог ей сказать?
– Просто не хочу, чтобы они воображали, будто ты… Потому что ты не такой.
– А я просто не хочу, чтобы ты из-за этого огорчалась, – примирительно сказал Зайцев. – Это пустяки.
Она недоверчиво посмотрела на него.
– Уверен. Назови хоть горшком, хоть учителем истории, как мудро замечает поговорка. Серьезно. Мне все равно.
Она немного подумала: верить или не верить? Вздохнула.
– Хорошо. Идем.
Он замялся.
– Что же?
– Ты знаешь… я, пожалуй, сегодня лучше к себе.
Он не сказал «мы» и «ко мне». Алла чуть сжала губы. Она заметила разницу.
– Ты же не…
– Просто длинный день сегодня. Ты лучше скажи, в каких хоть я классах преподаю? А то завремся. Давай держаться официальной версии.
Алла чуть улыбнулась.
– Ты что, серьезно собрался к Алексею Александровичу в гости?
– Почему нет?
– А что это за рисунок? Тот. Кто его сделал? – вдруг вспомнила она.
– Да Нефедов наш, представляешь? – на ходу выкрутился Зайцев.
– Нефедов?
– Сам насобачился. Самородок из толщи народа, можно сказать.
«Так и живем, – подумал он. – Она врет, я тоже вру».
Алла покачала головой. Она явно поверила.
– В средних классах, – ответила она.
Из-за поворота показался трамвай.
– Твой номер, – заметил Зайцев, глянув на три цветных огня у трамвая во лбу.
Они поцеловались на прощание.
Возможно, она не до конца поверила ему, что он не обиделся. А, все равно, думал Зайцев, шагая по темной пустой набережной Мойки. Только горящие окна домов размечали путь. Плескалась чернильная вода. Ван Эйк! Значит, все-таки картина существует! И если существует эта, то и все остальные тоже. Прибавляет ли это знание что-нибудь к его расследованию или нет, а если да, то что, – этого Зайцев пока не мог сказать. Он лишь чувствовал, что след, казавшийся совсем остывшим, опять налился теплом. Опять звал за собой. И все, что к этому не относилось, просто выпадало из умственного взора. В такие моменты требовалось быть одному.
Глава 13
1
Ладонь, которой он прижимал лист бумаги, ломило от холода. Оконное стекло, казалось, было вырезано изо льда. Ветер изредка бухал воздушным кулаком в окно. Снег летел то вверх, то куда-то в сторону, то наискосок, то снова вверх; казалось, сыпало отовсюду: с неба, с земли, из стен. Впрочем, ни земли, ни неба, ни Фонтанки, ни зданий не было – все смешалось, провалилось, завертелось в серовато-белой мгле. Февраль в Ленинграде – испытание жестокое.
Зайцев сличил фотографию и переснятый рисунок. Схема преступления в чистом виде. Но сидящая женщина с гвоздикой узнавалась вполне.
Он больше не хотел рисковать.
Глянув мельком и в тусклом свете на театральной проходной Алексей Александрович еще мог принять криминологический снимок за фотографию неумелой ученической картины. Но вряд ли он повторит эту ошибку, рассматривая фотографии не спеша при свете дня. Один раз повезло. И спасибо.
Осталось позвонить Розановой: «натравить комсомольцев», как это называл Крачкин. Зайцев снял трубку. И повесил. Он вдруг осознал, что никто не заметит его отсутствия. А заметит, так что? Уволят за прогул? Так он и не собирается прогуливать. Идет опрашивать эксперта по делу об убийстве гражданки Карасевой, «женщины с гвоздикой»: на нее тоже всем наплевать.
Серафимова, Самойлова, Крачкина, да и Коптельцева тоже Зайцев теперь видел только мельком – в коридорах, на лестницах. Формально он еще числился в бригаде. Даже и в столовой сидели рядом, словно изображая перед остальными одно абсолютно счастливое семейство. Но в присутствии Зайцева все теперь говорили только о ерунде: кино, оперетте, бабах. И никогда о том, о чем говорили раньше всегда: о делах. О деле.
Куда же завело их расследование, гадал Зайцев. На него было брошено немыслимое количество людей, машин. Оно разрасталось. Ветвилось. Но куда? Судить он мог только по их хмурым физиономиям – и делал вывод, что дело шло тяжело.
Снаружи ветер взялся за него так яростно, так облепил сразу снегом, что Зайцев мог смотреть только себе под ноги. Мимо так же слепо брели прохожие. Чтобы не угодить под трамвай или телегу, Зайцев решил идти вдоль Фонтанки до самой Невы, а там свернуть к Эрмитажу. На набережной Невы он немедленно об этом пожалел. Студеный мокрый ветер вырвал из него последние крохи тепла. Другой берег – с золотым шпилем Петропавловской крепости – сегодня было не видать: мосты, казалось, обрывались в белесое никуда. Снег лепился к ресницам. Зайцев брел, наклонившись вперед, отворачиваясь от ветра и снега, и едва не пропустил козырек служебного входа с медной табличкой «Государственный Эрмитаж».
Алла отнюдь не пришла в восторг, когда Зайцев напомнил ей об их уговоре с Алексеем Александровичем.
– Зачем?
Ей все еще неловко было за «учителя истории». А еще – понял Зайцев – совсем не хотелось смешивать ту часть своей жизни, в которой был он, с той, где были ее театральные знакомые.
– Если хочешь в Эрмитаж, давай сами сходим, – сказала она. – Купим билеты и…
– Мне кажется, он интересный человек, твой Алексей Александрович.
– Во-первых, он не мой!..
– Хорошо, не твой. Но интересный.
– Ничуть не интересный. Серый хомячок из отдела геральдики.
– Не печник же. Что-то он может рассказать и о картинах.
– Тогда запишись на экскурсию!
– Неохота ходить с группой. Какая радость? Все толкаются, все вперед лезут. И на каждом шагу только и слышишь: во жили-то цари.
– Вот и сходим сами по себе, – настаивала Алла. Но номер Алексея Александровича дала.
– А где мальчик? – сразу спросил Алексей Александрович, пока Зайцев хлестал шапкой по скамейке, сбивая вмиг отяжелевший в тепле снег. Потопал сапогами.
– Ангина, – соврал он на ходу. Нефедов отправился опрашивать соседей Карасевой. Всех известных друзей, знакомых, сослуживцев – всех, кто имел хоть какое-то касательство к убитым, они заносили в одну таблицу. В надежде, что она выявит пересечения. Но пока таблица только росла, пухла и ничего не показывала.
Может, они ошиблись, связав эти убийства в одну цепь? Не они. Он – ошибся.
От тепла в вестибюле сразу начало колоть руки и лицо.
– Жаль. Мы можем в другой раз. Когда мальчик ваш поправится, – предложил Алексей Александрович.
Зайцев не успел ответить.
– Ну что ж, зря вы, что ли, шли в такую пургу! – радостно ответил за него Алексей Александрович. Учтиво подождал, пока Зайцев напялит огромные войлочные тапки, щадящие драгоценный паркет. – Готовы?
И они пошли.
Алексей Александрович, серый хомячок, болтал без умолку. Видимо, работа в отделе геральдики не баловала его новыми лицами. А старым он сам надоел. «Не женат», – сделал вывод Зайцев.
Он оставил на поверхности сознания пару сторожевых – на случай, если Алексей Александрович обратится с прямым вопросом. А сам полностью сосредоточился на картинах, которые мелькали по сторонам. Квадраты и прямоугольники на стенах казались ему окнами, а сам Эрмитаж – причудливо вывернутым наизнанку зданием, обитатели которого выглядывали из своих рам или вовсе не обращали внимания на прохожих вроде него, Зайцева. Занимались своими делами: обнимались, качали младенцев, писали, читали или просто выставляли, как на подоконник, блюда со снедью.
В своих войлочных лодках-башмаках он бесшумно скользил мимо лиц – то коричневатых, как кора, то розово-сияющих, как жемчужины. Мимо пейзажей и групп. И чем дальше шли, тем сильнее ныло у Зайцева под ложечкой: он чувствовал, что он на верном пути. В позах, в одеяниях, в прическах, во всем том неуловимом, что относится к стилю и духу искусства, он видел сходство с фотокарточками, которые прикрепил у себя в комнате на стене. Это чувство было похоже на падение в пропасть. Летишь и летишь – и не знаешь, когда ударишься об дно.
– Товарищ Зайцев! – громко повторил хомячок.
– Что?.. Засмотрелся по сторонам, – изобразил смущение Зайцев.
– Я и вижу. Здесь есть на что посмотреть.
– Извините. А что вы сказали?
– Я сказал: пришли, зал нидерландского искусства, XV и XVI века, – широко обвел руками Алексей Александрович. – Вот здесь и ваш ван Эйк.
И Зайцев, в который раз слегка позавидовав чужой образованности, заложил руки за спину и принялся внимательно оглядывать высокие широкие изобильные полотна. В самом низу бархатные кресла и диванчики неприветливо выдвигались вперед, как капризно оттопыренные губы.
Они обошли коллекцию, потом еще раз, причем теперь каждый выписал свою восьмерку. Встретились. Алексей Александрович был явно растерян.
– Ничего, найдется картина. Идемте в следующие залы, – ободрил его Зайцев. Видимо, Алексей Александрович нечасто покидал свой отдел геральдики – успел забыть, где что висит в самом музее.
– Это все, – настаивал он.
– Выходит, не все.
Тот дернул головой.
– Все картины сгруппированы: по странам, школам, эпохам, – принялся объяснять Алексей Александрович. – Вся нидерландская коллекция – здесь. Или здесь, или больше нигде.
– А перевесить картину не могли?
Тот посмотрел в сторону.
– Это абсурд. Это же музей, а не гостиная!
– То есть если «Благовещение» не в этом зале, то его нет больше ни в каком другом зале? Верно?
– Если это работа ван Эйка, то она может быть только здесь!
Щечки его опали.
– Может, то был не ван Эйк?
– Нет, это точно ван Эйк, – упрямился Алексей Александрович.
– Вы, может, подзабыли, – мягко подсказал ему Зайцев.
– А когда ваш ученик сделал эту работу? – спросил Алексей Александрович, видно, обдумывая какую-то свою мысль.
Зайцев не успел ответить.
В зал, бормоча и мягко шурша войлочными калошами, втянулась группа экскурсантов: темная шершавая гусеница, вся в зернышках лиц. Экскурсовод – дама в узкой юбке – терпеливо ждала, пока втянется хвост. И только тогда заговорила. Хомячок присел на алый диван. Он явно пытался что-то вспомнить.
– Человек не может знать все, – опять стал утешать его Зайцев. – Вон какой музей огромный. Картина там, картина сям.
– Вы с ума сошли! – взвизгнул Алексей Александрович. – Это не та картина, которую можно перепутать с другой. Вы понимаете, что значит шедевр?
«Боже ты мой, – подумал Зайцев, – какая страсть». Он решил дать Алексею Александровичу обсохнуть морально и прийти в себя. Стал наблюдать за экскурсантами. Они шли за экскурсоводом, как телята.
Алексей Александрович вынул платок и промокнул лоб, словно это могло помочь мыслительному процессу под его черепом.
– Гражданочка! – Зайцев вскочил, вскинул руку. Экскурсовод недовольно обернулась. – Вопрос разрешите!
– Вы с группой? – сурово спросила она.
– Я не с группой.
– Боюсь, вы нас перебиваете, – строго отрезала она и снова обернулась к пастве. – Период зарождения капиталистических отношений в Нидерландах…
Зайцев знал, как таких укрощать.
– Что же, я не советский человек из-за этого? И у меня нет прав прикоснуться к знаниям? Не при царизме живем, между прочим.
Мегера скривилась. «Пусть товарищ спросит!», «Жалко, что ли?», «Может, всем интересно», – нестройно поддержала его группа: по виду студенты. А лица – широкие, совсем деревенские. Зайцев почувствовал симпатию.
– Скажите, вы ведь художника по имени ван Эйк знаете?
Холодный взгляд. Разумеется.
– Как бы на его «Благовещение» взглянуть? Знаменитая картина. Больно интересуюсь взглянуть на шедевр.
И тут произошло поразительное. Зайцеву на миг показалось, что ее ледяное лицо треснуло, как будто по нему изнутри ударили молотком. Разлетелось вдребезги. Но в следующую секунду экскурсовод собралась. Лицо ее стало по-прежнему холодным, только на щечках зацвели два алых пятна. И еще одно стало предательски подниматься из-под высокого воротничка белой блузки.
Кажется, это превращение заметили и в группе.
– Вы что, не знаете? – раздался назойливый голос: видимо, этот товарищ не первый раз донимал вопросами.
– Я. Конечно. Знаю. Эту. Картину, – отчеканила мегера и обернула лицо к Зайцеву. – А вы. Товарищ. Задерживаете. Группу.
Группа недовольно забормотала. Вдруг всем захотелось увидеть именно «Благовещение». И именно ван Эйка, до которого еще секунду назад никому не было дела.
– Пройдемте в следующий зал! – пронзительно выкрикнула экскурсовод голосом невской чайки. И в своих неуклюжих бахилах заскользила через распахнутые створки дверей. Группа ропотнула, но после мгновенного замешательства подалась следом: упускать оплаченный рассказ никому не хотелось.
Зайцев подошел к Алексею Александровичу.
– Вот ведь петрушка, – поднял тот василькового цвета глаза под чеховскими стеклышками. – Обещал вам «Благовещение», а его, выходит, и нет.
И добавил:
– Хорошо, что у мальчика ангина. Юность не прощает разочарований.
Зайцев чуть не спросил: какого мальчика. Но успел сообразить и сочувственно кивнул.
– Алексей Александрович, – мягко позвал он, садясь рядом.
Опять васильковый взгляд.
Зайцев решил: была не была. И вынул листочки папиросной бумаги.
– Взгляните вот на это.
Алексей Александрович пролистал листки один за одним. Фаина Баранова. Карасева. Пара студентов. Снова женщины, найденные в церкви. Снова Фаина Баранова.
Читать бесплатно другие книги:
