Вдруг охотник выбегает Яковлева Юлия

2

– Возьмите, товарищ, это вас, – и протянул трубку.

Нефедов приложил ее к уху. В трубке зарокотало. Лицо Нефедова с полуприкрытыми глазками по-прежнему казалось сонным.

– Так точно, – ответил он.

Повесил трубку на рычаг.

– Ну-с, полагаю, инцидент, как говорится, исперчен? – с довольным видом поинтересовался полный, чисто вымытый и выбритый товарищ в хорошем шевиотовом костюме и откинулся на спинку кресла. Ручки кресла были в виде позолоченных львиных голов. «Музейное», – отметил Нефедов. Но лицо его по-прежнему не выражало ничего.

– Товарищ…

– Простак, – подсказал выбритый товарищ.

– Товарищ Простак, – повторил Нефедов. Ему нравилось производить впечатление туповатого: у людей быстрее иссякало желание с ним поговорить.

– И в следующий раз!.. – поднял полный пальчик товарищ Простак. – Пусть товарищ… э-э-э… – он перегнулся через свой животик к столу, прочел залихватскую подпись, выведенную Зайцевым: – товарищ Коптельцев обращается напрямую.

Нефедов протянул руку за ордером. Но товарищ Простак оказался проворнее.

– Эпс! – театрально взмахнул он листком. – А это я сохраню на память.

– Товарищ Простак, вас Москва, Наркомторг запрашивает, – просунулась кошачья мордочка секретарши.

Но руку Простак и не думал опускать. «Сука», – подумал Нефедов.

– Люсенька, соедините. А товарища проводите к выходу.

Нефедов прикинул: заломить гаду руку. Но стоит ли? Он глянул в окно за его спиной. Второй этаж, дерево.

– Товарищ, идемте, – позвала его Люсенька. Нефедов с тем же туповатым видом потопал за ней.

3

Зайцев рывком вскочил на кровати. Прислушался. Тихо. Только на полу лежит сероватый прямоугольник света – от уличного фонаря.

Цок. Опять ударило в стекло.

Зайцев выдернул из-под подушки пистолет. Тихо подошел к окну сбоку. Осторожно глянул. Нефедов стоял в свете фонаря, задрав голову, и не думал прятаться.

Зайцев махнул ему рукой: поднимайся.

Убрал пистолет. Быстро надел брюки. Тихо прошел по коридору. Стараясь не щелкнуть замком, отпер и приоткрыл дверь. Он не слышал шагов ни на лестнице, ни на площадке. Только вдруг в щель просунулась рука – и Нефедов вошел.

– Здорово, – беззвучно произнес он одними губами. Посмотрел на пистолет. – Вы сегодня добренький.

В комнате Зайцев зажег керосиновую лампу.

– Что это? Медведь тебя по дороге задрал, что ли?

На плече у Нефедова была здоровенная прореха.

Нефедов пожал плечом с прорехой.

– Труба водосточная.

Зайцев не знал, что сказать. Ладно. Труба так труба.

– Тебя что, по ошибке в музее на ночь заперли? – насмешливо поинтересовался он.

Нефедов не поддержал шутливый тон. Он вынул из кармана и бросил на стол бумажку. Зайцев узнал состряпанный им запрос.

– Гнида бумажечку прихватила. Хотела бучу погнать, – объяснил Нефедов. – В Смольный трезвонить начала. Пришлось ждать, пока стемнеет.

В апреле в Ленинграде темнело уже нехотя. За взятой в заложники бумагой Нефедову пришлось лезть через окно глубокой ночью.

– Елки зеленые, Нефедов, – не сдержал удивления Зайцев. Мельком глянул на будильник: поспать ему удалось всего ничего. – Дитя цирковой арены. Так ты и ко мне бы влезал тогда уж запросто, по-товарищески. Чего камнями кидать? Еще не хватало, чтобы стекло кокнул.

– У вас дерево далековато, – буркнул Нефедов. – До окна, думаю, не перепрыгнуть.

– А, то есть ты об этом думал. Ну хорошо.

Теперь уже Зайцев не понимал, шутит Нефедов или всерьез.

Тот вдруг сел без приглашения. Положил руки на стол. Под пиджаком обозначилась тощая мальчишеская спина. Интересно, а лет-то ему сколько – впервые задался вопросом Зайцев. Решил потом справиться в личном деле. А вслух сказал:

– Голодный?

Нефедов поднял на него глаза. Удивление. Нефедов был явно тронут.

– Чего вылупился? – Зайцев смутился своего порыва: отцовские инстинкты в нем проснулись никак? Вот еще не хватало.

– Валяй, рассказывай с начала, пока я какие-нибудь жиры и углеводы соображу.

Он помнил, что в ящике был хлеб. Сахар вроде тоже был.

– Имя-то у гниды есть?

– Простак.

– Чего?

– Фамилия у него такая.

– Партийный псевдоним наверняка, – предположил Зайцев. – Вроде Демьяна Бедного. А сам Тютькин какой-нибудь или Канцелленбоген. Ладно, ты с начала давай: пришел ты в Эрмитаж – и?..

Но в Эрмитаж Нефедов не пришел, а влез.

– Как это, Нефедов?

– Через окошко. Смотрю – кошаки туда так и прыскают. Ну я прикинул: раз кошаки, то там явно склад. А раз склад, то сам посмотрю.

– Ты даешь, Нефедов, – Зайцев поставил на стол крупно нарезанный хлеб. – Не советские у тебя методы какие-то, если хочешь знать. Не комсомольские тем более.

– Да советскими методами спугнуть их только. Пока мы другой раз заявимся, они уже следы заметут.

Зайцев вспомнил сбежавшего Алексея Александровича.

– Я смотрю, Нефедов, у тебя против интеллигентных людей: ученых, музейных работников – предубеждений не имеется, – только и сказал он. – Ты жуликами считаешь всех. Обдумай мою мысль, пока я чайник нам вскипячу.

Зайцев вышел с чайником в темный коридор. Остановился. «Осторожно, – напомнил он себе. – Осторожно».

Нефедов сидел все в той же позе, когда он вошел с горячим чайником. На большой палец были ручками продеты две чашки.

Зайцев сыпанул чай. Нефедов жадно смотрел, как льется горячая струя. Даже жевать перестал.

– Так и что жулики? – с напускной беззаботностью напомнил Зайцев.

– А. Так вот. Нет наших картин на складе Эрмитажа.

– Не наших, а народных, – поправил его Зайцев. – Только с чего ты так уверен? Ты что, склад по ящичку перебрал?

– Нет, – передвинув хлеб за щеку, просто ответил Нефедов. – У них там все в конторских тетрадях отмечено. Картиночки на складе были. Да только теперь переведены они на баланс общества под названием…

– «Антиквариат», – ответил Зайцев.

Нефедов уставился на него:

– Верно. «Антиквариат». А вы?..

Зайцев бросил на стол толстый коричневый конверт.

– Это что? – Нефедов вернул недоеденный хлеб на тарелку, протянул руку.

– Это пришло сегодня с почтой.

Нефедов изучил надпись чернилами: адрес угрозыска, имя Зайцева выведено полностью. Перевернул: больше ничего. Анонимно.

– Вот-вот. Судя по штампу, отправлено из Ленинграда же, с Главпочтамта. А в конвертике этом письмецо. Подробнейшее описание схемы, по которой картины немалой ценности переводятся из Государственного Эрмитажа в общество «Антиквариат», представитель по Ленинграду товарищ…

– Простак, – вставил свое Нефедов. – Это к нему я с ордером ходил. После Эрмитажа. То есть сначала в Эрмитаже поворошил. А с бумажкой уже пошел туда, в «Антиквариат». Только какое нам дело? Ну переводят, ну картины.

– Верно, Нефедов. Сам пока не знаю. Но чую, есть нам дело.

Зайцев вдруг вспомнил: Фаина Баранова.

– Соседку Барановой помнишь? Заботкина. Она показала, что подруга ее Баранова обожала аукционы. Вот только название вспомнить не могла. То ли «Аполлон», то ли «Антиквариат». Именно там она купила фигурки пастушков. А мы знаем, что одна из этих фигурок потом вынырнула ровнехонько на месте преступления на Елагином острове.

След, который казался давно остывшим, вдруг стал наливаться теплом. Но все еще не понятно было, куда он вел.

Зайцев взял стоявшую в углу трубу: свернутая таблица за ненадобностью успела подернуться пылью. Он развернул ее на столе, прижимая углы и края тарелками, чашками, лампой. Множество слепых прямоугольников со вписанными фамилиями. А теперь первый из них ожил. За ним последуют еще и еще. Проступит логика. Он жадно глядел на них.

Где-то за стеной у соседей захрипели часы. Послышался удар, другой, третий. Зайцев одумался. Три часа ночи.

Посмотрел на Нефедова.

– Вот что, Нефедов. Я тебе матрас на полу разложу: у меня переночуешь, а с утра, до начала рабочего дня своего, дуй прямо на Главпочтамт с конвертом этим – и порасспроси там нежно: может, вспомнят они, кто бандерольку отправил. Не каждый день через них с уголовным розыском граждане переписываются.

Зайцев взял будильник, прикинул время и, подавив зевок, перевел стрелки на два часа раньше.

4

– О, Вася, наконец-то. По черным мешкам на твоей физиономии я вижу, что твоя личная жизнь устроилась наилучшим образом, – поприветствовал его Крачкин. Из подобных шуточек теперь их общение только и состояло. Крачкин положил ему на стол папки.

Зайцев подождал, пока он выйдет. Придвинул к себе телефон. Рука замерла на трубке. Не опасно ли звонить прямо отсюда?

Он положил перед собой лист. Фамилии. Названия. Стрелки. Спать сегодня действительно не получилось. Истина маячила где-то совсем близко. И Зайцев чувствовал, что его гонит вперед тот же инстинкт, что гонит кошку за мышью, за бантиком на нитке, за мухой. Он просто не мог усидеть на месте.

Спал ли Нефедов или притворялся, что спит на своем матрасе, Зайцева не волновало. Остаток ночи он просидел в желтоватом круге, отбрасываемом лампой, изучая документы из коричневого конверта. А потом на полу вдруг затрещал ненужный будильник. И Зайцев понял, что ночь прошла.

Списки, составленные от руки. Машинописные копии официальных документов, с печатями и подписями. Доказательств против товарища Простака было более чем достаточно. Общество «Антиквариат» неутомимо изымало из Государственного Эрмитажа картины, мебель, фарфор, монеты. Но если мебель, фарфор, монеты, допускал Зайцев, еще могли найти покупателей вроде Фаины Барановой, то кому бы сдалось почти трехметровое полотно, он не понимал в упор. А и сдалось, то куда бы советский гражданин его потом попер – в заводской барак? В коммуналку? Допустим, что-то могли покупать учреждения – в вестибюль там или в зал заседаний. Но, черт возьми, не «Благовещение» же.

– Религия – опиум для народа, – согласился Нефедов, быстро хлебая утренний чай.

– Это да. Но я тебе скажу: Простак этот, похоже, самый обычный барыга – только в совершенно новом обличье. Толкает краденое. Которое сам же крадет и кражу свою выдает за исполнение служебных обязанностей.

Но как во все это вписывались убитые? Что могла купить, допустим, артельщица и нянька Рохимайнен? А ученик-ремесленник Тракторов? А чернокожий коммунист Ньютон? А музработник в ансамбле народных инструментов Фокин? Они все были для этих вещей слишком мелкой сошкой.

– Да на черта мне такая махина дома, – выразил глас народа Нефедов. – Комнату только перегородить.

– Тебе нет, Нефедов. Ты дитя цирка, как известно.

– Вы не лучше, – буркнул тот.

– Я не лучше, – согласился Зайцев. – Мне на улице как-то позабыли объяснить, кто такой Рембрандт. Или Веронезе, допустим. Но, знаешь ли, в Ленинграде полно ценителей, которые за такую картиночку с радостью отвалят какому-нибудь Простаку деньги. Этот Простак, может, вроде нас с тобой: серость. Он, может, и сам своей репой не соображает, какие сокровища государственные разбазаривает. А если соображает, то тем хуже для него.

– Я только не пойму. Мы знаем: Баранова купила статуэтки. Фокин этот, может, купил монету – чтобы зуб золотой себе вставить. Другая баба, ну что она притаранить могла, скатерть? Короче, их-то за что укокошили?

– Не факт, Нефедов, что между ними и всей этой лавочкой вообще какая-то связь. Но если ты, допустим, расследуешь убийство гражданином Икс своей жены и по ходу выяснишь, что Икс еще и деньги у себя на службе растратил, чтобы любовницу в Сочи свозить, неужели ты о растрате в соответствующий отдел уголовного розыска не сообщишь?

– Чо? – только и спросил Нефедов.

– Ладно, жуй. И главное, носки свои поганые здесь не забудь, уходя.

– Носки уже на мне, – простодушно успокоил его Нефедов.

– Вот счастье.

Нефедов потопал на почтамт, находившийся сравнительно недалеко от зайцевского дома. А Зайцев отправился на Гороховую.

Ему уже насыпали рутинных заданий. Он сдвинул все в сторону. Подтащил к себе телефон. Да так и остался сидеть. Думать. Что, собственно, он хочет спросить у Кишкина?

Перед ним лежала составленная ночью шпаргалка. Прямоугольник с фамилией товарища Простака ощетинился стрелками: еще фамилии, которыми были подписаны документы. Штампы московской конторы «Антиквариата». Значит, и товарищи московские. Стрелки указывали выше, в столицу.

Зайцев решился. Подвинул телефон.

Соединили его на удивление быстро.

– Здорово, Вася. Ну чего, билет в Москву уже взял? – радостно зарокотал в трубке Кишкин.

– Ага. Почти. Слушай, будь другом. Мне тут надо товарищей московских пробить одних: кто такие, что за птицы и так далее. А главное, мне интересно, в каком они свойстве-знакомстве с неким Простаком.

– Чего?

– Фамилия такая.

– Господи.

– Ну да.

– Кликуха, что ли?

– Партийная разве что.

– Что, партийный начальник какой?

– Вроде. По торговой линии. Может, ты в курсе?

– Я, конечно, не в курсе. Ну валяй, записываю.

– Кишкин, ты человек! Ты…

– Да пошел ты. Я уже понял, что пока ты из своего говна там не выпутаешься, сюда носа не покажешь.

– Я правда… Я только это дело закрою – и все. Полечу к тебе на крыльях любви.

– Пошел ты. Пишу.

Зайцев начал диктовать.

5

Нефедову раньше не приходилось бывать на Почтамте – в главном здании городской почты, да что там, всей Российской империи, когда еще была империя. И теперь он с интересом оглядел громадный зал с гулкой плиткой и стеклянной высокой крышей. Огромный, как раз, чтобы просторно было почтовым каретам вместе с их лошадиными силами.

– Гражданин, вы телеграмму отправить? – к нему уже шла женщина в форменной куртке. Зевак здесь, по-видимому, не любили.

– Мне насчет бандероли.

– По губернии? По городу? По Союзу?

– По городу.

– Шестое окно.

Нефедов снял кепку, чтобы придать себе более мирный вид. Но потом передумал, надел.

Сунулся в окно. По ту сторону, на столе в котелке плавилась коричневато-красная пахучая жижа, в ней стоймя стояла палочка. Лысоватый человек в черных нарукавниках протянул к окошку руку:

– Отправление.

– Чего?

– Давайте сюда, что вы там отправляете.

Нефедов сунул ему удостоверение.

Человечек надел очки. Внимательно изучил. Посмотрел на физиономию Нефедова в окошке, на фотографию.

– Даша! – крикнул он в глубину, где виднелись тугие холщовые мешки. – Даша, я так и знал, что та бандероль в уголовный розыск была неспроста. Иди теперь разбирайся с товарищем. Пожалуйста, – заключил он торжествующим тоном человека, чьи худшие ожидания, как всегда, оправдались. А Нефедов порадовался, что никому тут, по-видимому, не придется освежать память.

Даша оказалась тощей воблообразной женщиной с седой косицей, уложенной веночком, и пронзительно-алыми губами, которые она тут же сложила бантиком, заметив Нефедова.

– Это вы милиционер? – слегка разочарованно спросила она. Бог весть что она себе воображала. – Да вы пройдите сюда, не стесняйтесь, – громко пригласила вобла и отперла дверцу. – Идите же. А то очередь создаете.

В окошко, точно, уже совалась тетка в беретике. Протягивала опрятный сверточек. Мужчина в нарукавниках бросил его на весы. Строго распорядился, показывая карандашом на бандероли:

– Адрес отправителя укажите. Без этого не приму.

Тетка быстро нацарапала карандашом требуемое. Тот помешал палочкой в кастрюльке, испускавшей резкий, но приятный запах. Ляпнул палочкой коричневатые кляксы на швы свертку. Оттиснул печати.

– Вы что, товарищ, уснули там? – позвала вобла. Нефедов с сожалением отвернулся: запах сургуча нравился ему. Вынул блокнот и карандаш.

– Вы, гражданочка, назовитесь сначала.

– Панкратова меня зовут. Дарья Алексеевна, – а сама уже нырнула глазами в блокнот, проверила, что он там пишет. Нефедов повернул его так, чтобы заглянуть было нельзя.

– Дарья Алексеевна, значит, бандероль у вас была подозрительная, верно я понял?

– Да что вы! Никакая не подозрительная. Обычная. Просто смотрим: уголовный розыск. Неприятно как-то. И Степан Федорович, вон он там сидит. Он, значит, такой сразу: откройте, покажите. Может, там голова отрубленная. Ну не голова, конечно, в конверте-то. Но нож? Или там кровавое что-то.

Дарья Алексеевна, видимо, отдала дань книжицам о приключениях Пинкертона.

– А там?

– Бумажки, документы, – пожала она костлявым плечом.

Похоже, и правда тот самый конверт, что получил Зайцев.

– Только как это у вас, товарищ почтработник, бандероль без обратного адреса ушла? Насколько я понимаю, принимать бандероль без адреса отправителя вы не должны.

– Что? – И заорала пронзительно: – Степан Федорыч! Степан Федорыч, пойди сюда на минутку!

Мужчина в нарукавниках подошел.

– Вот, товарищ из милиции располагает инсинуациями.

И сделала приглашающий жест: мол, полюбуйтесь.

– Какими инсинуациями? – поправил он очки, словно повнимательнее приглядываясь к Нефедову.

– А такими, что бандероль без обратного адреса отправлена. Это что же, товарищи, а если бы там был динамит? Или яд?

– Как без обратного? – нахмурился Степан Федорович. – Быть такого не может.

Он отвернулся в сторону, на мешки. Словно избыток зрительных впечатлений отвлекал его мысленный взор.

– Значит, подает бандероль. Я указываю: впишите адрес. Говорит, мол, на листочке у нее адрес. А очки дома. Разрешите просто листочек подклеить. Разрешаю. Подклеиваю. Кладу сургуч. Опечатываю. Принимаю оплату по весу отправления. И тут: ой, номер дома ошибочный, разрешите исправить. Разрешаю.

Нефедов словно сам видел то, что сейчас в памяти своей видел Степан Федорович. Вот он подает конверт вверх, к окошку. Вот он ждет. Вот принимает обратно. Бросает, не глядя, в мешок с корреспонденцией.

Пока он ждал, листок с адресом был попросту оторван.

– А вы не обратили внимания: что было на листке? Может, название улицы?

Степан Федорович пожал плечами.

– Извините. Кто ж знал, что такие прохиндейки водятся.

– Прохиндейки? Это была женщина?

– Ну да, – оживилась Панкратова. – А на вид еще такая интеллигентная. И не скажешь! Вот что за народ пошел!

– А какой такой вид? Описать ее можете?

– Ой, нет, какой я писатель. Женщина как женщина. Да, с виду приличная, это верно.

– Молодая, старая? Седая? Блондинка? Рыжая? Толстая? Высокая? Худая? Маленькая?

Степан Федорович крепко задумался.

– В шляпке.

А у Панкратовой загорелись глаза. А потом и все лицо, густо обсыпанное пудрой.

– Молодящаяся, – ехидно объявила она с расстановкой.

6

Одно сейчас было совершенно ясно и не терпело отлагательств: к убийству на Елагином острове инженер Фирсов никакого отношения не имел.

– Вот не просто сомнительная связь. А несомненно, никакой связи.

Коптельцев вдруг встал. Тихо, удивительно тихо для своего тучного тела скользнул к двери. Рывком ее распахнул. Убедился: в коридоре никого. Закрыл ее и, подумав, запер. Зайцев молча наблюдал за этим балетом. Коптельцев не спеша вдвинул зад в кресло. Сцепил руки перед собой, как обычно: глядя на собственные большие пальцы так, словно только что их обнаружил.

– Ну, допустим, – наконец сказал Коптельцев.

– Я тебя прошу. Не хочешь – не вмешивайся. И ребят не вмешивай сюда. Просто дай мне время. Я один несу ответственность.

Коптельцев сунул в рот папиросу, чуть выгнулся в кресле дугой, чтобы нашарить в кармане брюк зажигалку. Щелкнул, пыхнул. Затянулся. «Тянет время. Думает», – понимал Зайцев. Коптельцев выпустил через нос два клыка дыма. И через секунду на Зайцева уставилось дуло.

– Поздно, – сказал Коптельцев. – Поезд ушел.

В жирном кулаке Коптельцева пистолет казался меньше. Зайцев на долю секунды примерз к спинке стула. Еще есть полмгновения, чтобы отпрыгнуть.

Но Коптельцев положил пистолет плашмя и через стол пульнул Зайцеву.

Зайцев рефлекторно схватил.

– Читай, – приказал Коптельцев.

Зайцев повертел пистолет в руках. Увесистая немецкая вещица. С именной гравировкой в несколько строк. То есть не просто пистолет теперь, а наградное оружие.

Зайцев вернул пистолет рукоятью вперед.

– Прочел?

– Прочел.

– Молодец.

Зайцев молчал.

– А знаешь что? – Коптельцев за облаком дыма прищурил глаза. – Вижу, ты как-то тяжело сейчас все воспринимаешь. Переутомление налицо. Давай-ка я тебе дам выходной. Отгул. Отдохни. Заработал. Три дня, скажем. Как тебе?

Он стряхнул пепел.

– Нравится тебе такой расклад?

Зайцев встал. Пошел к двери. Взялся за ручку.

– Не нравится, – сказал он. И вышел.

– Ты куда? – тотчас поднял в вестибюле голову дежурный.