Вдруг охотник выбегает Яковлева Юлия
Коптельцев водил глазами по крестикам.
«Да ведь он не знает, что сказать!» – осенило Зайцева.
А Самойлов как ни в чем не бывало рассуждал:
– Если рассуждать логически, мужик идет к шлюхе чаще всего в выходной. Это раз. Два: у всех шестидневка, значит, выходные у всех плавают со дня на день. Что, веером будем накрывать? Один день в этом районе, другой день в другом. – И сказал сам себе: – Халтура.
Опять все зависли над картой. Зайцев слишком хорошо знал Крачкина – видел, что тот нарочно ждет: не желает прослыть слишком умным. Но пауза затянулась, и Крачкин разлепил губы:
– Половину распугаем, если за всеми зайцами сразу погонимся. Тут бы ударить в один район, затем подождать, время им дать – пусть успокоятся. Лягут на дно, потом снова всплывут. И тут мы опять ударим, – предложил Крачкин.
На взгляд Зайцева, все это выглядело как рыбалка рваной сетью.
Крестики, казалось ему, образовывали узор. Закономерность. Он только не мог понять какую.
– Суббота, – решительно предложила Савина. И объяснила: – Шестидневка шестидневкой, а старые привычки держатся. Народ до сих пор норовит залить за воротник в воскресенье, рабочий это день или выходной – не важно. И если поход по шлюхам обдумывает, то пойдет, скорее всего, в субботу.
– Я думаю, – наклонился над картой Зайцев: он хотел показать остальным, что увидел.
– А да, тебе суббота неактуальна, – добродушно перебил его Коптельцев. А все остальные посмотрели – словно давно ждали, когда же Коптельцев это скажет. «Ишь ты, уже, значит, не новая метла», – ядовито подумал Зайцев.
– То есть?
Коптельцев стукнул ящиком стола и перебросил Зайцеву твердый картонный билетик.
– Радуйся: с комфортом поедешь. Как буржуй. Ночным мягким.
Зайцев посмотрел на Самойлова. Тот изучал карту.
Ночным мягким в Москву ездили в основном артисты, иностранные туристы, ответственные работники, командировочные.
– Зачем? – Зайцев взял билет: купе первого класса.
– То есть? – словно передразнил его Коптельцев. – Коммунистов американских опросишь. Ты же ведешь дело.
Но показывал Коптельцев совсем иное: что сам перехватил руль.
– Свидетели важные. Кто как не ты?
– А второй билет? – спросил Зайцев.
– Ну ты, Зайцев, вконец обнаглел, – засмеялся Коптельцев. – Второй билет. Без попутчиков в купе, знаешь ли, ездят только недобитые советской властью нэпманы. Даже писатель товарищ Алексей Толстой ездит по одному билету.
– Сомневаюсь, – тихо пробормотал Крачкин.
– Я хочу, чтобы Нефедов со мной поехал, – с вызовом ответил Зайцев. Обвел их взглядом. Да, он намерен придерживаться правил товарищества. Даже если они готовы повернуться к нему спиной; уже повернулись.
– А это без надобности, – неожиданно ответил Коптельцев, глядя Зайцеву в глаза.
Они все смотрели Зайцеву в глаза.
– Товарища Нефедова я перевел в архив, – и добавил выразительно: – Он там незаменим.
– Ребята, кончай болтать, – нарушила затянувшееся молчание Савина. Она явно чувствовала себя актрисой в чужом спектакле.
– Да, пора товарища Савину на улицу возвращать, к ее прямому заданию, – согласился Коптельцев и кивнул Мартынову.
Савина отклонилась.
– Да ну тебя, Мартышка. …Самойлов, давай!
Выставила подбородок, прикрыла глаза.
Самойлов бережно примерился – и со всей дури хряснул кулаком ей в лицо. Остальные едва успели подхватить вскрикнувшую Савину.
Зайцев молча взял билет, повернулся и вышел вон.
3
Вернулся к себе в кабинет. Запер дверь. Набрал код сейфа. Папка с делом Фаины Барановой лежала там, где он вчера ее оставил.
Зайцев шмякнул ее на стол, поверх остальных бумаг. Принялся рывком перелистывать страницы, быстро пробегая глазами в поисках нужного рапорта.
Странно.
Он был уверен, что рапорт Нефедова был подшит к делу.
Взял фотографии с места преступления – из комнаты Барановой. Стал отбрасывать одну за одной. Иногда пристально всматривался в белесое пятнышко, поднося снимок ближе к глазам. Но и эти отбрасывал.
Тщетно. Ни одно пятнышко не было фарфоровой статуэткой. Но ведь Крачкин совершенно точно снял общие планы места преступления. Да и детальные, с этажеркой.
Ни рапорта, ни нужных фотографий в деле Фаины Барановой теперь не было.
У Зайцева похолодели ладони.
Он сел на стул, тупо глядя на раскрытые страницы и разбросанные фотографии. Рука потянулась к телефонной трубке. Опала.
А что толку? Что он скажет? Товарищи, кто изъял и скрыл материалы по делу?
Теперь даже не доказать, что такие материалы в деле Барановой вообще были.
Но кто? Кишкин? Самойлов? Любой мог.
Видно, здорово тряхнул их товарищ Киров со своим пламенным коммунистическим желанием получить ясные ответы. Да поскорее.
Зайцев понял, что ему больше не верят. Не верят уже профессионально. Думают, Зайцев тащит следствие в сторону. В тупик. Только бригаду подставляет. Понимают: в случае неудачи товарищ Киров одним лишь Зайцевым не насытится. Опять вспомнится всем дело Петржака. Опять полетят головы. Ведь верно. Что терять какому-то Зайцеву – он и так почти покойник. А Коптельцев? Вот вам и новый начальничек угрозыска: опростоволосился. Не справился, мол, на новой должности, порядок не навел, не оправдал доверия. Терять свой пост Коптельцев явно был не готов. В лучшем случае – пост. Товарищ Киров с врагами не церемонился.
Коптельцев войти и забрать материалы мог очень запросто. Зайцев вдруг представил себе это.
Ему стало тошно.
Он придвинул к себе фотографию убитой. Фаина Баранова в кресле: цветочек, метелочка, усталое, навеки успокоившееся лицо. Никому не больно-то интересная при жизни, она так же мало интересовала окружающих и после своей трагической, жестокой смерти. Бедняга.
Фарфоровый пастушок пропал из ее комнаты – это факт.
Но факт единственный.
Кто притащил пастушка на Елагин?
Убийца Фаины Барановой?
Чернокожий коммунист Оливер Ньютон?
А что, если Оливер Ньютон и есть убийца Барановой? Советский Отелло.
Но кто тогда убил самого Ньютона?
Поговорить с Фирсовым следовало во что бы то ни стало. Он единственный на «Русском дизеле», кто мог объясниться по-английски, а значит, говорил с американцем.
«Mary had a little lamb», – внезапно запело в голове. Зайцев на миг увидел старательные губы, выпевающие слова. Губы и валик волос надо лбом, как носили тогда, давно-давно…
Зайцев сидел за столом, вертя в руках карандаш. Пытался сосредоточиться. Пристальнее вглядеться в туман: туда, куда уводили расходящиеся дороги версий.
И не мог. В голове его, как на заевшей пластинке, крутилась лишь английская песенка про Мэри и ее барашка.
Дело Фаины Барановой теперь касалось только его одного. Зайцев чувствовал, что должен ей это.
А песенка все зудела в голове:
- What makes the lamb love Mary so?
- The eager children cry.
- Oh, Mary loves the lamb, you know.
- The teacher did reply.
4
– Так, а картоху свою забирать думаешь, товарищ Зайцев? Она корни тут уже пустила.
Черный мокрый город в раме двери казался особенно неприветливым. Дождь стекал с козырьков, лился с зонтов. Жирно блестел асфальт, шуршали автомобили, оранжевые окна ласково подгоняли тех, кто был еще не дома. Тех, кого дома никто не ждал, их свет заставлял еще острее почувствовать одиночество.
Зайцев постоял в дверях.
– Думаю, думаю, Свиридов, – успокоил он дежурного.
Быстро взбежал по лестнице обратно в свой кабинет. Нашел блокнот, нужную страницу, нужный адрес, торопливо выдернул листок и сунул в карман. Проходя мимо кабинета Коптельцева, он услышал за дверью шумные голоса. Тянуло табачным дымом: городская операция планировалась с размахом, вбирая в себя все новых и новых участников.
– А вон мешок твой, в углу, – дежурный кивнул туда, где притулился мешок. Он явно успел несколько обмякнуть: уже не выглядел таким тугим и полным. Дежурный заметил взгляд Зайцева, понял:
– Подтибрили малость на ужин, – честно сказал он.
– Да о чем ты, Свиридов? – дружески воскликнул Зайцев. – Еще возьми!
Дежурный отнекивался недолго. Запустил обе руки в мешок, потом еще, прижимая картофель горстью к животу.
– Кончай миндальничать, – распорядился Зайцев. – Лавочку скоро закрою.
Дежурный выдвинул ящик стола, переложил папки и газеты прямо на пол. В пустой ящик со стуком посыпался картофель.
– Сыпь, сыпь. Полный мешок мне все равно одному не допереть.
Дежурный заржал.
– Пока, Вася. Мерси за картоху.
– Бывай, Свиридов.
Зайцев закинул похудевший мешок на спину и вышел вон.
Дождь сразу принялся за него. От мешка потянуло рогожей и землей. Соваться с ним в переполненный трамвай нечего было и думать.
Мешок постепенно наливался тяжестью, ладони горели. Намокшую кепку хотелось сорвать с головы и метнуть подальше.
На Морской Зайцев перехватил мешок одной рукой, другой выудил из кармана бумажку. Проверил номер дома и квартиры. Квартира оказалась на самом верхнем этаже. Зайцев несколько раз нажал кнопку. Лифт не отозвался. Видимо, дворник отключил его – надоело убирать за новыми пролетарскими обитателями дома, для которых лифт был вроде туалета. Зайцев потопал на шестой этаж пешком. Двери квартир глядели на него множеством почтовых ящиков, табличек с именами жильцов: с десяток на каждой двери.
Наконец Зайцев скинул мешок с нывшей спины. Нашел табличку с нужным именем. Она была картонной. Чернилами было выведено: «три коротких». Все вместе таблички эти являли типичную азбуку Морзе типичной коммунальной квартиры со всеми ее позывными: три коротких – один длинный, два длинных – короткий, длинный – во всех мыслимых комбинациях.
Зайцев коротко нажал три раза на медную пуговку звонка. Послушал. Тихо. Может, нет дома. «Глупо», – только и успел подумать он. Уже собрался уйти. Дверь внезапно щелкнула, открылась. Блеснула цепочка. В темноте сияло лицо.
– Вы? – удивилась Алла Петрова. Она явно пыталась и опять не могла вспомнить, как его зовут.
– Я же вам обещал картошку.
Глава 9
1
Ленинградский вокзал в Москве оказался почти точной копией Московского в Ленинграде, так что еще несколько минут пассажиру могло казаться, что он никуда не приехал, а просто провел ночь под стук колес и храп попутчика.
Воздух на перроне пах гарью, но приятно освежил Зайцева после ночи в жарко натопленном купе. Разморенные пассажиры высыпали из вагонов. У большинства были помятые лица. Зайцев вспомнил звон стаканов и пьяную болтовню за стенкой своего купе. Очевидно, большинство воспользовалось первой ночью в командировке для изнурительного «отдыха». Попутчиком Зайцева, к счастью, оказался необщительный толстяк, который повесил на крюк пальто и шляпу, задвинул вниз учрежденческий портфель из свиной кожи, подозрительно покосился на Зайцева с его сумкой от противогаза, в которой помещался весь багаж: явно соображал, не перевести ли бумажник для безопасности под подушку.
– Успокойтесь, товарищ, я из милиции, – равнодушно сказал Зайцев, затылком ощущая лакированную прохладу стенки купе. И снова прикрыл глаза.
Толстяк смущенно пробубнил что-то извиняющееся. Быстро переоделся во фланелевую пижаму и завалился спать.
От жары Зайцев несколько раз просыпался ночью. Мимо проносились черные столбы. В голубом свете толстяк, с головой укрывшийся ломкой крахмальной простыней, казался айсбергом. Мысли донимали Зайцева. Они были темные, быстрые и бесформенные, как тени, криво проносившиеся по стенам купе. В конце концов стук и качка убаюкали его. Очнулся Зайцев от того, что стук колес прекратился.
Толстяк уже сверкал вымытыми прилизанными волосами. От него сильно пахло мылом и мятным зубным порошком. Не глядя на Зайцева и его бедную залатанную одежду, он так же молча переоблачился в доспехи советского управленца и быстро смешался с толпой на перроне: пассажиры ленинградского поезда почти все были в шляпах, почти все несли портфели. В этом потоке были почти одни лишь мужчины чичиковского возраста и округлости.
На выходе из вокзала уже сомнений не было: Москва.
Огромная чаша площади трех вокзалов кишела самым красочным людом. В Ленинграде ходили медленно: даже заводские рабочие, подчиняясь общему ритму, фланировали. В Москве – бежали. Зайцева быстро подхватило и понесло, отволокло на несколько метров, прежде чем он сумел вырваться и выбраться из потока. Он отошел к самой стене вокзала.
Пассажиры ленинградского поезда – безошибочно опознаваемые по портфелям, шляпам и озабоченно-деловому выражению, которое они придали своим лицам, – тем временем устремлялись к автомобилям московского такси, ведомственным «виллисам» и «паккардам». Зайцев стал высматривать, кого бы спросить в толпе, как отсюда дойти до Лубянки. Пешком, конечно. Московских трамваев он все равно не знал, да и на город взглянуть было любопытно.
Но тут к нему подошли двое в фуражках с голубым верхом. Это так напомнило ему арест, что на миг Зайцев ощутил холодный кулак под желудком. Оба взяли под козырек.
– Товарищ Зайцев? – уточнил старший по званию. Получил кивок и тотчас показал рукой: – А мы вас встречаем. Пожалуйста.
Имя Кишкина ни разу не прозвучало. Гадая, не московская ли эта манера арестовывать, Зайцев прошел с ними. Прохожие быстро зыркали на него. И тотчас прятали глаза. Человек в бедной гражданской одежонке с двумя добрыми гэпэушными молодцами по бокам не мог быть никем иным, как арестованным. Зайцев сел в черный автомобиль. Дверца хлопнула. Страх все сидел где-то под желудком.
Машина летела по широкой столичной улице. Оба молодца приветливо молчали, готовые в любой момент рассыпаться объяснением, и лишь добродушно поглядывали на него. Цвет лица у обоих был не питерский – яркий, здоровый.
Автомобиль лихо вырулил на Лубянку.
– Это к Кишкину. Товарищ из Ленинграда, – вместо пропуска бросил молодец на бегу в окошко. Часовой кивнул. Железные ворота поехали в разные стороны. Автомобиль вкатил.
Первым делом Зайцева отвели завтракать. Столовая тоже была новенькая, приветливая. И очень-очень сытная. Оба молодца поели за компанию: перебрасываясь шуточками и вовсю заигрывая со статными официантками в кружевных наколках.
Потом долго вели его коридорами по пухлым коврам. Осенний день в Москве был рыже-солнечным. И Зайцева не покидало ощущение, что он вовсе не в главном замке ОГПУ, а в загородном санатории. После сытного завтрака и беспокойной ночи в поезде клонило в сон. Зайцев подумал, что если он заявит своим спутникам, что настроен поспать, то его в самом деле отведут в спальные чертоги. Он бы не удивился.
Прошли приемную. Прошли двойную, обитую звукоизоляцией дверь. Бывший революционный матрос и питерский чекист первых послереволюционных лет, Кишкин взлетел высоко.
– Зайцев! – радостно воскликнул он. – Чего уставился, как неродной?
Молодцы бесшумно испарились. Так же бесшумно сомкнулись жирно смазанные двери.
– Сморю, не вырос ли второй глаз, – ответил Зайцев, обнимаясь.
Оба хлопнули друг друга по спине. Кишкин был все так же по-питерски худ. Насколько Коптельцев походил на какого-нибудь бухгалтера, настолько Кишкин отвечал всем стереотипам о следователе: он был поджар, сух и энергичен, как легавая собака.
Кишкин приподнял черный кожаный кружок и показал, что глаз все так же пуст.
– Слушай, ты прямо с поезда? – радостно закричал он. – Мои соколы тебя голодным притащили? Сейчас поправим. – И уже снял трубку.
Зайцев заверил, что соколы его накормили.
Кишкин нажал на рычаг, но трубку не повесил.
– Видок у тебя, Зайцев. Питерский шик. Такое ощущение, что тебя здесь внедрять в притон собираются. Надо поправить.
И принялся накручивать диск телефона.
– Страшно рад, что ты… Алло. Кишкин. Человечка тут одеть надо. Да, полностью. Физкультурной комплекции, роста… – он глянул на Зайцева. – Роста метр восемьдесят пять примерно.
– Какой размер обуви? – спросил он, прикрыв трубку ладонью. Зайцев показал малиновые американские ботинки имени товарища Кирова.
– Куда ты в этих бальных туфельках? – удивился Кишкин. – Тут зима скоро. Да-да, обычная лапа. Не знает он размера. Сами разберетесь.
Он брякнул трубку на рычаг.
– Идем.
Телефон издал трель.
– Кишкин. Да, прямо сейчас.
Он увидел, что Зайцев глядит с сомнением.
– Машина внизу. Так что обернемся туда-сюда пулей.
В машине Кишкин болтал без умолку. Голос его был таким полнозвучным, таким веселым, что Зайцеву это показалось чересчур. Он почти не успевал ничего сказать. Но Кишкин то ли не замечал, то ли не хотел замечать.
– Арбат мне нравится, – вещал он. – На Питер не похоже вообще. Сплошные коленца, переулочки. Но мило, мило. Только до управления далековато. А впрочем, на машине не важно. Но! Арбат – это старая застройка. Понимать надо. Есть еще новые дома, специально для сотрудников. Центральное отопление, паркет во всех комнатах, ванная, горячая вода – все дела.
Зайцев опять не успел вставить слово.
– Машина, да. Тут к машине привыкай. Это не Питер, где все пешком бегают. Тут расстояния другие, размах другой. Столица!
И снова Зайцев ничего не успел сказать.
– Снабжение хорошее. Паек. Рестораны опять-таки. Общепит поставлен. В Питере не то. Тут, знаешь, народ поесть умеет по-русски. А мадам Зайцева в проекте имеется? – быстро поинтересовался он и тут же засмеялся.
Зайцев отрицательно покачал головой.
– Напрасно. Семейный и моральный облик сотрудников имеет большое значение.
– А мадам Кишкина? – Насколько Зайцев помнил, у этого аскетичного солдата революции просто не было ни времени, ни свободной зоны в мозгу, чтобы думать о прочном быте, семье. Быт и семья для Кишкина были мещанством.
Вместо ответа Кишкин захохотал.
«Что это ржет он чуть что», – недовольно подумал Зайцев. В прошлые, питерские годы он едва мог припомнить, сколько раз ему доводилось увидеть, как Кишкин улыбался. Да и то: улыбка его была ядовитой, ехидной и относилась обычно к поверженным врагам трудового народа и советской власти.
– Представь, имеется.
И не успел Зайцев рта раскрыть, как тот уже воскликнул:
– А какая в «Елисеевском» ветчина! – и кивнул подбородком в окно: мимо проносилась Тверская улица с ее магазинами. Местный Невский проспект. НЭП облез и с Москвы, но там, где в Питере проступили взамен бедность и ветхость, в Москве виден был какой-то новый уют, сытость. Зайцев Тверскую сразу возненавидел.
Наконец приехали. Кишкин позвонил в глухую, ничем не примечательную дверь. Их впустили, и только внутри Зайцев увидел опрятную табличку: «Распределитель». Простым смертным он не предназначался. Здесь никогда не было очередей, а ордера принимали как бы невзначай – как плату в дорогом ресторане: как будто чтобы не обидеть важных клиентов. У зеркала стояла дама и кисло оглядывала свое отражение через спину. С плеча свешивалась черная лиса. Две служащие терпеливо ожидали вердикта. К даме быстро подошел директор, что-то шепнул. Она надменно обернулась. Но при виде сухощавого одноглазого человека в форме ОГПУ и со знаками отличия, говорившими о высоком звании и чине, как-то сдулась. Служащие, еще недавно лебезившие перед дамой, почуяли смену магнитного притяжения и ловко и твердо задвинули ее куда-то за занавески, а потом и вон отсюда.
– Кого одеваем? – к ним подошел лысоватый человек с сантиметром на шее. Он приветливо переводил взгляд с Кишкина на Зайцева. Оба были высокими, оба были «физкультурного сложения».
– Догадайся, Аркаша, – ответил, улыбаясь, Кишкин.
– Одну минуточку, – щелкнул пальцами тот.
Тотчас вокруг Зайцева забегали. Лента сантиметра обнимала его то тут, то там. Выносили костюмы, рубашки, джемперы. В примерочной Зайцеву стало неловко за свое ветхое, много раз стиранное и чиненное Пашей исподнее. «Питерский шик», – вспомнил он презрительные слова Кишкина. С каких это пор Кишкин стал щеголем? А мужем? Новое белье приятно холодило тело.
– Ну все. Прямо бери и женись, – всплеснул руками Кишкин, когда Зайцев вышел из примерочной.
– Вы довольны, товарищ? – заискивающе вился Сантиметр. – Сукно английское, высший сорт.
Зайцев кивнул. Ему было не по себе. Новый костюм казался жестким, как двустворчатый шкаф.
– Люблю физкультурное сложение, – пел Аркаша, одергивая на нем одежду, снимая невидимые пылинки. – Все само садится. Никаких хлопот. Вот с товарищами кабинетной работы, конечно, повозишься иной раз.
Барышня уже держала наготове пальто. В руках у другой были кашне и ладная шерстяная кепка.
– Пальто еще зимнее надо. И сапоги. И шапку зимнюю. И перчатки, – распоряжался Кишкин.
– Все изобразим в лучшем виде, – кивнул Сантиметр.
К ногам Кишкина вскоре положили два свертка в суровой бумаге. Один побольше, один поменьше.
– А это что? – ткнул носком сапога Кишкин тот, что поменьше. Зайцев впервые заметил, что сапоги у него новенькие, ослепительно блестящие.
– Это прежнее пальто-с, – словно извиняясь, пояснил Сантиметр.
– Смеешься, что ли? В печь, – распорядился Кишкин.
Завтрак все еще плотно стоял в желудке. Зайцев наотрез отказался от «второго завтрака».
– Хоть кофе выпьем, – не отстал Кишкин. – В одиннадцать я пью кофе в «Метрополе». Этого даже конец света не может изменить, уж извини. – И сказал шоферу: – В «Метрополь».
«Метрополь» был роскошной гостиницей до революции, превратился в общежитие со столовой после. А теперь, как с изумлением отметил Зайцев, начал отвоевывать себе прежнее положение.
Немолодой официант, казалось, пересидевший турбулентное время, матово блистал старорежимными, дореволюционными манерами. На синеватую от крахмала скатерть поставил серебряный поднос с кофейником. Тоненькие чашечки светились насквозь в солнечном свете. Коньяк в хрустальном графине казался янтарным. Кофе дымился. В окно был виден Большой театр. Кишкин заметил взгляд Зайцева.
– А вечером в Большой пойдем! В ложу, – он приподнял рюмочку. Опрокинул, показав тощий кадык.
«Как-то многовато московского гостеприимства», – подумал Зайцев. Но ему было так радостно, что хоть кто-то из его былых товарищей не косится, не шарахается, не замолкает при его появлении, что он ответил Кишкину широкой улыбкой:
– Отлично. Надо культурно расти. Только сперва…
– Фу, какой ты скучный, – Кишкин откинулся в кресле, закурил. Табак был душистый, явно заграничный. Кишкин по-своему понял его взгляд:
– Хочешь? Уж не питерское сено курить.
– Бросил.
«Да что он все завел: питерский, питерский», – подумал Зайцев.
– Да ну?
– А я, Кишкин, все еще ногами за бандитами бегаю. Мне, знаешь, дыхалка своя в исправности нужна.
– А, это толстый намек на тонкое обстоятельство, что я тут обабился, в кабинете засел, – Кишкин сквозь синеватый дым прищурил единственный глаз. И вдруг сказал: – Кстати, ты знаешь, что в Большом танцует наша питерская Семенова сейчас? Заскучаешь по болотам – так сразу и в театр: ностальгию как рукой снимет.
И Зайцев понял: Кишкин нарочно раскидывал перед ним московскую скатерть-самобранку. Демонстративно показывал щедроты своего нового ведомства. Он звал Зайцева в Москву. К себе, в ОГПУ. Интересно, знает он, что его ведомство заводило на Зайцева дело?
– Что ты вытаращился так? – спросил Кишкин.
И подлил кофе.
– Вообще, знаешь, спешить с вердиктом не стоит. Москва не такой противный город, как поначалу кажется некоторым товарищам из Ленинграда, – неожиданно мягко добавил он. – К ней присмотреться надо. Ты присмотрись.
Зайцев поспешно отвел глаза.
– Кишкин, мне просто необходимо закрыть это дело. Понимаешь, не глухарек в архив спустить, а именно поймать убийцу Барановой. Я просто должен.
Кишкин помолчал. Зайцев знал: он понимает.
– Баранова эта… знакомая какая-нибудь? – деликатно сформулировал Кишкин.
Зайцев покачал головой:
– Я просто должен.
– Кому? – задал ненужный вопрос Кишкин.
– Себе, – ответил Зайцев, хотя знал, что ответ не требуется. Знал: Кишкин понимает.
– Только это последнее дело, – пообещал ему Зайцев. Что он, в самом деле, терял в Ленинграде?
2
Кишкин был не слишком доволен, но слишком уж хотел, чтобы Зайцев перебрался в Москву поскорее. Он дернул какой-то там административный стоп-кран. Машина ГПУ притормозила, затем завертелась в обратном направлении.
Зайцев знал, что зубчики ее вращаются, пока он приближается к Ленинграду, и поэтому ночь в пути спал на сей раз хорошо.
В утренней темноте Зайцев нетерпеливо спрыгнул на перрон. Темными тенями маячили мимо пассажиры. Воздух был теплым и влажным: вдруг откуда ни возьмись на Ленинград дунуло атлантическим теплом. Новое зимнее пальто сразу стало неповоротливым и громоздким, а зимние ботинки отяжелели и раскалились. Командировочные текли и текли: опять портфели из свиной кожи, опять опухшие, бледные после ночного «отдыха» лица. Зайцев двигался в сивушном облаке их дыхания.
Американские студенты, с которыми он поговорил в Москве, дружно изображали буддийских обезьянок. Одна – ничего не слышит. Вторая – ничего не видит. Третья – ничего не скажет.
Аманду Грин, впрочем, они дружно назвали «девушкой с воображением». Все трое подчеркнули, как многое изменил в их взглядах Советский Союз. Тем не менее из мелких недомолвок было ясно, что Аманда Грин рассказала правду.
«Ясно», – только и сказал Зайцев. Расколоть каждого из троих было бы нетрудно. Они просто не интересовали его. В драме Оливера Ньютона они были горсткой злобных статистов. Он с нетерпением ждал нового допроса Фирсова.
Это ради него Кишкин сделал несколько звонков.
– Товарищ Зайцев! – вскрикнул женский голос и словно оборвался.
Зайцев обернулся: к нему, ступая по влажному перрону в легких туфельках, шла Алла. Руки ее были чем-то заняты.
– У нас неожиданно потеплело. И я подумала… – она запнулась. Несмело протянула то, что держала в руках.
– А вы уехали в зимнем, – сказала она. – И я подумала…
Она снова запнулась. Дорогое пальто Зайцева бросалось в глаза. А в руках у Аллы был старенький, но прочный макинтош на клетчатой английской подкладке.
– И отлично подумали! – воскликнул Зайцев. – Я чуть не изжарился в этом ящике.
Как всякая обычная ленинградская пара, на людях они друг к другу обращались на «вы».
Читать бесплатно другие книги:
