Вдруг охотник выбегает Яковлева Юлия

2

– Алексей Александрович, еще раз посмотрите. Вы уверены?

– Конечно, я уверен!

– Все-таки вы служите в отделе нумизматики…

– Геральдики! – вскрикнул тот, как будто его ущипнули. Зайцев мысленно себя выругал. Но толстяк уже разошелся:

– Это вам, товарищ, что геральдика, что нумизматика – две одинаково ненужные дисциплины, отягощающие ваш небольшой мозг!

Сердито блеснули стеклышки.

«Ого, да в нас проснулось красноречие». Зайцев пережидал взрыв, засунув руки в карманы своего дрянного пиджачишки.

– Это верно, – смиренно согласился он. – Поэтому я и решил спросить вас как человека образованного и культурного.

Подействовало. Алексей Александрович сердито пыхнул, но, видимо, несколько поутих.

– Извините меня, – сказал он. – Я не имел права так говорить.

– Да не страшно. Я не обидчивый, – заверил его Зайцев.

Но не убедил.

– Понимаете, Эрмитаж для меня… Это моя жизнь. Я сразу понял, что мое место – здесь, еще когда был студентом. Правоведом. Да я с закрытыми глазами мог бы по нему пройти, не ошибившись. Не было совершенно никакой возможности к тому, чтобы в императорский Эрмитаж меня приняли на службу. Я поступил сюда без жалованья.

«Средства, значит, позволяли, – подумал Зайцев. – Без жалованья-то».

Алексей Александрович, видимо, догадался, что именно мог подумать собеседник. Потому что насупился:

– Вы, конечно, сейчас же подумали: паразитические классы.

– Ничего я такого не подумал, – перебил Зайцев.

– Подумали, подумали, – ласково уговаривал его теперь Алексей Александрович. – Вы молодой человек совсем другой эпохи. А я вам скажу: эпоха-то ни при чем. Мечты юношей всегда сделаны из одной и той же материи. Независимо от политического строя. Императорский Эрмитаж был для меня, как для вас…

ОСОАВИАХИМ? Я правильно выговорил? Вы ведь туда наверняка бегаете – и, конечно, бесплатно.

Глаза его увлажнились. Он смотрел в пространство. Вернее, во время – и где-то там вдалеке видел самого себя: юного правоведа.

Зайцев подсунул листочки поближе.

– Эта тоже эрмитажная? – вернул он Алексея Александровича на землю.

– Да, тоже. Это… это… – Алексей Александрович ткнул пальцем в верхний листок, чуть ли не прорывая бумагу, – Дирк Боутс, «Благовещение».

«Студентики», – мысленно отметил на своем языке Зайцев. Алексей Александрович смахнул этот листок позади остальных.

– Это, – яростно ткнул он в жалко распростертую фигуру замерзшего по пьяни Фокина, – «Меццетен» Ватто.

– А картина как называется? – уточнил Зайцев, подивившись сложному имени художника.

– «Меццетен»!

– Хорошо, хорошо.

– Кисти. Антуана. Ватто.

– Тоже Эрмитаж?

Уничижительный взгляд. «Ага, каждый должен знать, кто это».

– Ладно. А следующий?

Алексей Александрович близко поднес к глазам рисунок, переснятый с фотографии, на которой было запечатлено тело убитой Карасевой.

– Это что у нее в руке? Цветок?

– Гвоздика.

– Это Рембрандт, – отозвался Алексей Александрович, голос его вдруг сделался тусклым, сдавленным. – «Женщина с гвоздикой».

– Какая? Кто?

Пауза. Затем полные плечи приподнялись и опали:

– На эту тему, товарищ Зайцев, можно кандидатскую защитить, – печально сообщил он. И опять умолк.

– Тоже Эрмитаж?

Молчание – знак согласия.

– Ну а эта, Алексей Александрович? Вы посмотрите: тоже неизвестная?

Фаина Баранова с цветком и своей – или не своей? – метелочкой из перьев.

Алексей Александрович, видимо, немного успокоился, голос по-прежнему звучал грустно, но слова опять лились из него без всяких усилий, как вода из крана. Зайцев старался врезать себе в память каждое слово, еще не известно, какая деталь и как может пролить свет на убийство Фаины Барановой.

– Это Изабелла Брандт. Более известная как первая жена Рубенса. Этот портрет написан ван Дейком, знаменитым портретистом, чрезвычайно модным, снискавшим успех и славу. Сам Рубенс неоднократно писал портреты Изабеллы. Но этот – из эрмитажного собрания. Изабелла умерла сравнительно молодой по нашим меркам, от чумы.

– У них были дети? – на всякий случай спросил Зайцев. Может, и Фаина Баранова только казалась окружающим кошелкой без личной жизни, а на самом деле…

– Трое.

Поразительная память Алексея Александровича порадовала Зайцева.

– Можно на них всех посмотреть? Не на детей Рубенса, конечно. На картины эти. Здесь, в Эрмитаже.

– Сейчас?

– Да, сейчас. Если можно.

– Музей скоро закрывается, скоро всех посетителей попросят на выход, – оглянулся на темнеющие окна Алексей Александрович: ему явно хотелось отделаться от назойливого собеседника.

– Я же не по билету прошел, значит, и посетителем не считаюсь. Ведите!

– Куда? – растерялся Алексей Александрович.

– То есть как – куда? Вы же сказали, все собрано по своим залам.

– В нидерландской живописи мы уже были.

– Мы же не знали, что вот эти картины тоже хотим посмотреть.

– Мы прошли сквозь эти залы. Их там нет.

– Откуда вы знаете?

– Молодой человек! – в голосе опять прорезались визгливые нотки. – Ваше невежество…

– Ой-ой, да, мое невежество, это точно, – успокаивающе поднял ладони Зайцев. – Я же не спорю. Так почему вы считаете, что их там нет?

– Потому что их там нет!

Зайцев знал воровские «истерики» – когда матерые уголовники начинали визжать и биться, поливая всех и вся бранью. Но, видимо, и интеллигентам такое было не чуждо; на свой, конечно, манер.

– Это для вас, – едко подчеркнул Алексей Александрович, – все картины одинаковы, как воробьи, а для кого-то каждая – неповторима, как лицо любимого человека. Вы бы, наверное, заметили, что вашей любимой женщины нет дома?

– Думаю, да, – кивнул Зайцев.

«Не факт», – подумал он с сожалением.

Зайцев старался отвечать покороче и попроще, чтобы не сбить своего чувствительного и высокомерного собеседника. И тот только покачал головой:

– Нам пора.

– Еще один вопросик, – Зайцев наклонился так близко, что чувствовал запах талька, который пробивался сквозь старый, но хорошо сшитый пиджак из-под мышек взволнованного и потеющего Алексея Александровича. – А если я вам опишу картину, вы ее узнать сможете?

– Это зависит от вашего литературного мастерства.

– То есть сможете?

– То есть – сомневаюсь, – съязвил Алексей Александрович. Враки это все, будто полные люди добродушны. Алексей Александрович был весьма ядовит.

– Но я все-таки попытаюсь, – не отступал Зайцев. Через пустой зал прошла смотрительница, задала вопрос одними глазами.

– Мы уже уходим! – крикнул ей Алексей Александрович самым медовым тоном.

– Мы еще минуточку только задержимся! – пересластил того Зайцев. Смотрительница подозрительно покосилась на обоих, но ничего не сказала.

– Значит, так.

Зайцев напряг память. Она сразу навеяла утренние промозглые сумерки. Елагин парк спал мрачно-золотистой, как старая парча, громадой. Ступни обдало мокрым холодом: он шел к месту убийства прямо по траве, в тех же парусиновых туфлях, в каких его арестовали в мае. Кусты. Желтеет дерево. Небо потихоньку голубеет; поодаль виден мостик. Оранжевая рубаха американского чернокожего коммуниста полыхает, как костерок. Взгляд сразу метнулся туда. Но в центре группы был не негр, а женщина в бутафорском ожерелье. Труп старухи на коленях, руки разведены: на них наброшена простыня. Еще одна убитая тоже на коленях, она молода. Писк. Младенец! Он был в руках у убитой. Словно старуха принимала его, единственного живого, у другого трупа.

Зайцев умолк.

Алексей Александрович смотрел на тупые рыла своих войлочных туфель. Неужели мимо?

– Может, я попробую схематично набросать на бумажке? Вот здесь, на обороте, – засуетился Зайцев. Неужели промах?

Алексей Александрович, наконец, разлепил губы.

– Судя по вашему описанию, это «Обнаружение Моисея». Работы Паоло Веронезе, – молвил он. И тут же в глазах его блеснул злой огонек: – Моисей – это изображенный на картине младенец. Веронезе – художник, который ее написал, – презрительно пояснил он.

У Зайцева сердце билось как сумасшедшее.

– Покажете?

Алексей Александрович уже понял, что отделаться от гостя можно только одним способом, и приподнял с алого диванчика зад.

– Отчего же нет. Идемте.

Алексей Александрович шел, как будто из него выпустили воздух. Видно было, что он устал. Смотритель с седыми усами уже затворял двери с медной табличкой «Зал искусства Венеции XVI в.». Но узнал Алексея Александровича.

– Вы что-то припозднились.

– Одну секундочку, – Алексей Александрович опять превратился в милого толстячка-хомячка, каким его впервые увидел Зайцев тогда, на служебном входе Мариинского театра. – Только одну работу Веронезе товарищу покажу. Поспорили мы по поводу одной датировки. На большую пива, между прочим.

«А он врать-то мастак, чешет как по-писаному», – отметил Зайцев.

– Дело, – улыбнулся смотритель, одной рукой шире открывая дверь и впуская их, а другой – шлепнув по выключателю. Желтым светом зажглись сразу все лампы.

– А большую пива-то вы мне проспорили! – бодро и громко сообщил Зайцев.

Но было ему не весело, а, напротив, жутковато. Как будто из-за тяжелых штор голубого шелка за ними пока что просто наблюдает (но может и полоснуть) нечто. Некто. Алексей Александрович, шаря глазами по стенам, по картинам, нелепо кружился, как будто хотел показать па вальса без партнерши.

Не было в этом голубоватом зале никакого Моисея.

3

Зайцев шагал к Конюшенной площади. Или думал, что идет по направлению к ней. Зимняя мгла уже сделала дома одинаковыми. Ветер пытался оторвать шары уличных фонарей. Снег хлестал мокрыми веревками. Удавалось лишь изредка приподнимать лицо – и, получив очередную ледяную оплеуху, тотчас опускать подбородок поглубже в шарф. Набычившись и отворачиваясь, торопились редкие прохожие. Мысли Зайцева унеслись далеко. Последний час он брел наобум. И только внезапно пробудившись, посмотрел пристальнее: точно! Он узнал впереди не лицо даже, а силуэт, походку.

– Алла! – окликнул он.

Но в этот момент на площади трамвай, наполненный светом и силуэтами, закладывал поворот – и в скрежете Алла, если это была она, не услышала ничего. Ее фигура, склоненная против ветра, быстро удалялась. Зайцев прибавил шагу, но расстояние не сокращал, сам не зная почему. Наверное, потому, что сегодня в театре давали оперу и Алла сама сказала ему, что портниха-сменщица заболела и придется работать до самого конца спектакля и даже дольше: пока соберешь и уложишь все костюмы.

Зайцев спешил вслед за ней, подавляя в себе голос, который твердил ему, что зря это все, что не надо бы за ней бежать.

Алла свернула в подворотню рыжеватого дома. Зайцев осмотрелся: Басков переулок. Осторожно заглянул. Алла, прижимая локтем сумочку, шла через двор-колодец наискосок к единственной двери. Дверь выпустила облачко пара и стукнула. Зайцев быстро отметил все горевшие окна. Второй этаж. Третий, левое. Четвертый. Пятый. Сколько времени Алле нужно, чтобы преодолеть лестницу? Он мысленно шел по ступенькам вместе с ней. Вот Алла на втором этаже. Огибает лестничную площадку. Вот поднимается дальше. Третий этаж. Вдруг в окне встал мужской силуэт. Очевидно, в дверь постучали. Не коммуналка, значит. Мужчина встал и исчез в глубине комнаты. Пошел открывать? Вернулись в комнату уже двое. Женский силуэт. Мужчина подошел к окну, задернул штору.

Зайцев не испытал ни ревности, ни злости. Только удивление. Видимо, ревность еще не дошла до сознания. Следовало бы подождать здесь, у подъезда или в арке. Что делают все обманутые ревнивцы? Или, может, он не ревнует потому, что нет у него никаких прав ревновать? Зайцев посмотрел еще раз на плотные шторы. Или ревнует?

– Ну дела, – вслух сказал он.

Что же теперь делать? И делать ли вообще что-то? Что?

Допустим, дождется он ее здесь. Накроет с поличным. И? Закатит ссору? Что полагается в таких случаях делать?

Секунды тикали, секунды были как муравьи, которые вдруг начали шнырять по телу. Нестерпимо. К черту! Он не мог сейчас торчать здесь и дожидаться Аллу. Там, на Гороховой, сейчас горели все окна на их этаже и клубился густой сизый дым от нескольких папирос: бригада совещалась по итогам дня – следствие по делу об убийстве на Елагином острове молотило на полном ходу. То-то они удивятся, когда он!.. Зайцев выскочил из арки.

Когда он добрался до Гороховой, снег на пальто и шапке превратился в толстую оледеневшую корку. Он так замерз, что сперва не почувствовал тепла в вестибюле. На столе у дежурного горела зеленая лампа. Уборщица, виляя задом, возила тряпкой по лестнице. Зайцев побежал вверх, роняя ледяные хлопья.

– Вот ирод. Только что намыла!

Он быстро толкнул дверь кабинета: пусто. В управлении: темно. У Коптельцева: заперто. Снова ринулся вниз по влажным ступеням.

– А где Крачкин? Где Самойлов? Где все?

Дежурный уставился недоуменно. Шлем он в нарушение правил снял, тот стоял на столе как диковинное пресс-папье. Именно по этому шлему Зайцев и понял, что нет в управлении ни Коптельцева, ни Крачкина, ни Самойлова – никого, кто мог бы сделать замечание.

– В пивной, – наконец ответил дежурный.

– В пивной? С какой стати?

– Празднуют.

– В какой пивной?

– Обычной.

Зайцев, не дослушав, выскочил опять в метель. «Обычной» могла быть только одна пивная: на набережной Фонтанки. Ступеньки уходили вниз, в подвальный этаж, а вывеска гласила: «Чайная», но никого не вводила в заблуждение. Он и сам немало операций здесь отпраздновал с товарищами – когда они все еще были товарищами в обычном, а не коммунистическом смысле слова. Эти времена теперь казались Зайцеву мифическими.

Он угадал.

– Вася! – радостно заорал Самойлов, поднимая толстую кружку. На него обратились лица. Под низким потолком плавал сигаретный дым, а вокруг тусклых лампочек стоял ореол от множества человеческих дыханий. Лица выглядели радостными.

– О, Вася!

– Садись, давай!

На миг Зайцеву даже показалось, что не было этого ничего: нового начальства, его ареста, лета в тюрьме ОГПУ, странного возвращения сразу в дело об убитых на Елагином острове – и еще более странного бойкота, который вывел его за скобки этого самого дела. У Коптельцева воротничок был расстегнут, вывалился жирный подбородок. Серафимов был красен. У Крачкина сентиментально блестели глазки. Все уже успели хорошо поддать.

– Садись, ну! – махнул жирной рукой Коптельцев.

– Девушка, еще большую сюда, – крикнул официантке Самойлов.

– И закусочек, – приподнял пустую тарелку Крачкин.

– И закусочек!

Зайцев сел. Ему вдруг стало легко, как путешественнику, вернувшемуся домой из опасной экспедиции.

– Чего сияешь, как жених? – дружелюбно-насмешливо спросил Коптельцев.

– Нарыл чего-то, вот и сияет. Что я, не знаю его, что ли, – пробурчал Крачкин, наклоняя бутылку: прозрачная жидкость булькнула в стакан. – Два тебе буля или три? – спросил он, приподнимая горлышко.

– Ну расскажи. А то лопнешь ведь, не донесешь, – хлопнул его по плечу Самойлов. – Чего там нарыл?

Зайцев показал пальцем: один. Крачкин кивнул и стукнул бутылку на стол, протянул ему стакан.

– Погоди, у начальства речь.

Коптельцев вставал с кружкой в руке:

– Товарищи, говоря официально.

– Ишь как. А мы теперь официально? – подал голос Серафимов.

– Сима, заткнись, не сбивай начальство с мысли.

– Официально, – поднял стакан Коптельцев. – Расследование наше вышло в прорыв.

– В прорыв канализации, – пьяно вставил Самойлов.

Коптельцев словно не слышал.

– Мы проделали огромную работу.

– Какое расследование? – Зайцев с улыбкой наклонился к Самойлову.

– Да негра этого с Елагина. Помнишь?

– Ну? – Зайцев почувствовал, что лицо его немеет, как от новокаиновой блокады у зубного техника.

– …гнездо, нити которого опутали руководство ленинградского завода… – донесся до него как из-под подушки голос Коптельцева. Зайцев уловил фамилию Фирсова, слова «вредители» и «саботаж».

– Гнездо? – не поверил ушам своим Зайцев.

– Да негра того шлепнули, помнишь? Враги, – доверительно сообщил ему Самойлов. А глаза мутные, отчаянные.

– Американского коммуниста, то есть, – поправил Крачкин. – Бросили таким образом тень на советских людей, – жуя пояснил он, кадык его ходил вверх и вниз. А Коптельцев все вещал. – И Фирсов там этот, немецкий шпион, оказывается.

Он показал – слушай, что Коптельцев говорит. А тот вещал:

– …товарищи из ОГПУ, за что им большое спасибо от всего нашего уголовного розыска.

– Прогнули нас, Вася, ох, прогнули, – без всякой связи вклинился в разговор Самойлов. – Ты послушай, я…

Крачкин, видимо, нечаянно толкнул что-то под столом ногой, там звякнуло, клякнуло, покатилось. Самойлов коротко беззлобно выругался и, нырнув одной рукой под стол, стал ловить и ровнять пустые бутылки.

– А что ты рассказать хотел, Вася? – участливо наклонился Крачкин, оступившись локтем и едва не смахнув со стола руины закусок. – Бежал, прямо подметки на ходу теряя.

И Зайцев вдруг понял, что добродушно-масляное выражение на их лицах вовсе не относилось лично к нему. И вообще не было добродушным. Это была мягкость, которую на время придает острым углам мира родная беленькая. А праздновать-то на самом деле и нечего.

– Я? А ничего. Просто замерз, как собака, вот и бежал сюда – кишки малость отогреть.

– А, это мудро, – то ли поверил, то ли притворился, что поверил Самойлов.

Немолодая официантка в замызганном фартуке стукнула перед Зайцевым миску с соленым горохом. Дальше – еще одну, с грубо нарезанной селедкой. И еще одну – с кольцами лука. И под конец – слегка запотевшую бутылку водки. Самойлов тотчас потянулся к ней.

Зайцев подумал, что он тоже очень сейчас даже не прочь.

– Давай, Самойлов.

С лица Аллы сразу сбежал сон. Она отстегнула цепочку, открыла дверь:

– Входи же. Вроде ты не говорил, что придешь сегодня.

– Это уже не сегодня, а завтра. Вернее, то было вчера, а сейчас уже сегодня.

Она стала быстро отряхивать снег с его пальто.

– Не надо. Простудишься. Я сам.

Он покачнулся. Запах досказал остальное.

– Ты выпил, что ли?

Он махнул рукой: а, мол. Он вдруг почувствовал себя страшно усталым и голодным, но усталым – больше. Сел прямо на стойку, где в ряд стояли калоши соседей.

– С товарищами. Алла, а ты где была?

– Я? На работе, – тон ее был совершенно естественный. – Поставить чаю? Я быстро.

– На работе?

– Ну да. Странный ты какой. Три акта, как обычно. Сменщица заболела. Я разве не говорила? Вроде бы говорила.

– Вроде бы да, – миролюбиво отозвался Зайцев.

– Что?

– Что – что?

– Что ты на меня так смотришь?

Лицо ее в сумраке казалось голубоватым. И очень-очень правдивым. Обычное лицо. Красивое. Как всегда.

– Ничего. Пойдем лучше спать.