Вдруг охотник выбегает Яковлева Юлия
«Да что это с ним?» – отметил Зайцев.
Коптельцев открыл глаза.
– Раз ОГПУ, то он либо на Шпалерной… На Воинова, – тут же поправился он, быстро глянув на Зайцева: заметил ли тот оговорку – дореволюционное, не советское название улицы.
В глазах его мелькнула… опаска? Нет, тут что-то другое.
А Коптельцев тем временем перечислял:
– В Крестах тоже может быть. Или в Пересыльной. Вася, найдем. Я узнаю.
– Послушай, Александр Алексеич, – заговорил Зайцев. Тон и быстрые действия Коптельцева развеяли опасения, даже приободрили его. «Я ведь не враг», – захотелось сказать ему. Но вместо этого он сказал: – Тут еще какая штука.
И рассказал об убийстве Фаины Барановой. О том, что между делами, возможно, есть связь.
Коптельцев сидел, сцепив руки на столе перед собой. Он помолчал, разглядывая свои большие пальцы, будто не вполне узнавая.
– Что скажешь? – не выдержал Зайцев.
– Вася, не распыляйся.
– То есть как?..
– То есть так! Товарищ Киров крайне заинтересован в быстром и успешном расследовании убийства в Елагином парке. В ответах. А вовсе не в изысках твоей умственной деятельности и нюансах. В точных и ясных ответах!
– Но ведь эти, как ты говоришь, нюансы…
– Болтовня! – стукнул Коптельцев по столу пухлыми ладонями. – Нам выделены исключительные ресурсы. И как я буду отчитываться перед Смольным? Ура, товарищи, раскрыли убийство какой-то там бухгалтерши, причем давнее и в архив подшитое? А с Елагиным, мол, извольте подождать, пока наш товарищ Зайцев плетет умственные кружева.
– Чем же эта бухгалтерша хуже? – с вызовом поинтересовался Зайцев. – Разве советский закон не один для всех?
Коптельцев издал тюлений вздох:
– Если надо такое объяснять, значит, объясняться бессмысленно.
Зайцев хотел возразить. Но поскольку Коптельцев глянул в ответ настороженно, готовый к обороне и удару, то Зайцев умолк. Махнул рукой.
– Мы устаканили вопрос? – с нажимом переспросил Коптельцев.
– Ладно.
– Вот и славно. Иди, Вася. Я рапорт по «Интуристу» жду, между прочим.
5
В коридоре заухал хохот, зазвенели голоса. Что-то уронили. Что-то потащили по полу.
На шум стали выглядывать из дверей.
Мартынов и Серафимов, казалось, волокли пьяного. Это был большой серый мешок. Он бугрился: внутри была картошка.
– Принимай провиант, бригада! – радостно заорал Серафимов.
– Подходи по списку, ребзя, – Мартынов задницей ударил в дверь кабинета и за горловину втащил мешок. – Первый.
– Ну чего стоите, барышни! – крикнул он вместо приветствия. – Слуг в семнадцатом году упразднили. Как и эксплуатацию человека человеком. Машина внизу стоит: разгружайте сами, что назаказывали.
Мартынов выпустил из рук горловину мешка. Выпрямился.
– Ох, спина, между прочим, не казенная.
– А что в мешке? Свекла? – оживленно обернулся к нему Крачкин. И тотчас все они, как по команде, обступили мешок. Серафимов, присев, теребил пальцами бечевку, развязывая узел.
Из-за спины Серафимова показалась милицейская каска:
– Зайцев, там внизу к тебе посетительница. Пропустить?
– Хорошенькая? – быстро поинтересовался Самойлов, подмигнув Зайцеву.
Перед посторонними они держались как одна дружная и абсолютно счастливая команда, отметил Зайцев.
– Ну-у-у, – протянул милиционер.
Зайцев как-то сразу понял, что это Заботкина. «Старая дура», – сердито подумал он. Опыт Заботкиной в отношении противоположного пола явно был чисто литературным.
– Вася, не промахнись! – подбодрил Крачкин. – Твоя последняя возможность!
Зайцев, не глядя, обошел их и вышел в коридор.
– А ты чего скалишься, Крачкин? За своей жрачкой топай вниз сам!
– Из уважения к моим заслугам и опыту, – задребезжал Крачкин.
– Папаша, да на тебе пахать можно!
– Да, скажу вам, в сельской местности продукты питания – это вам не кооперативная лавка. Серафимов не даст соврать.
И Мартынов принялся расписывать их поездку, приукрашивая такими отчаянными и завиральными подробностями, что все покатывались.
– А шлюхи-то что, Мартышка? Шлюхи? – добродушно напомнил Самойлов. – Опознал кто фоточки?
Мартынов и рта не успел раскрыть.
– Погоди, про это дай я расскажу! – толкнул его Серафимов.
6
Зайцев быстро проскочил вестибюль, решив про себя, что отчитает Заботкину там же, при дежурных.
Но женщина, поднявшаяся ему навстречу, была не Заботкиной.
– Товарищ милиционер…
Среди замызганных стен, крашенных казенной краской, среди обшарпанной мебели ее лицо сверкало. А тусклые, усталые лица милиционеров и посетителей подле нее сразу показались не лицами, а ряхами, мордами, рожами, рылами.
Она глядела на Зайцева во все глаза. Ошибки быть не могло: это она хотела с ним встретиться. Портниха из театра. Еще бы такое лицо забыть. Вот только как ее звать?
– Вам чего, гражданка? – осведомился Зайцев. И вспомнил: Алла.
– Петрова. Алла Петрова. Из театра, – напомнила она. Вид у нее был растерянный. Странно. Такая банальная фамилия – и такая броская красота. Зайцеву казалось, что такие красавицы никогда не грустят и не теряются, а, гордо задрав подбородок, несут себя сквозь жизнь, позволяя другим поспешно убирать препятствия с королевского пути. Но Алла Петрова явно чувствовала себя неловко.
Зайцева тронула поспешность, с которой она напомнила о себе. Как человек, который привык, что о нем забывают.
– Вы?..
– Я по делу. Личному, – запнулась она, щелкая сумочкой и оглядываясь на угрюмых посетителей, сидевших напротив стойки, и на шлемы дежурных милиционеров.
– Выйдемте, – предложил Зайцев, пропуская ее вперед.
В вестибюле она сразу заговорила вновь.
– Видите ли, я хотела… Извините.
– За что? – удивился он.
– Вы извините… Просто я… Я видела, что вы… Когда приходили в театр… Понимаете, просто они такие. Она не специально. Она не хотела вас смутить или напугать. Когда она… – Алла жестом расстегнула невидимый костюм. – Балетные. Они совсем не понимают, что такое быть голым. Когда мускулы по всему телу. Они же почти спортсмены. Я не хотела, чтобы вы подумали…
Зайцев поймал себя на том, что не слушает Аллу, а смотрит на нее. И рассердился.
– Ясно, товарищ Петрова. Только какое уж смущение? Здесь уголовный розыск, а не институт благородных девиц.
И добавил мягче:
– Здесь, если хотите знать, иные гражданки, которые паразитического образа жизни, они и не такое вытворяют. Всего хорошего!
Он взялся за перила лестницы, давая понять, что разговор окончен.
– Я просто хотела… – Алла опять принялась теребить застежку на сумочке.
– Вы вспомнили что-то о том бутафорском ожерелье?
– Да. Нет. Я не знаю…
В этот момент входная дверь распахнулась. Самойлов и Крачкин втащили с улицы тяжелый, чуть пахнущий сухой землей мешок. Они обрушили его на пол.
– Все, я грыжу заработал, – задребезжал Крачкин.
– Товарищ Зайцев, а ты свое продовольствие тоже сам из авто вытаскивай, – поучительным тоном пригласил Самойлов, пялясь на Аллу Петрову.
– Какое еще продовольствие? – буркнул Зайцев. Он увидел, что в глазах Крачкина блеснул знакомый ликующий огонек: был ли Зайцев наседкой или нет, провокатором, подосланным ГПУ, или все тем же их верным товарищем, это сейчас было не важно – упустить такую возможность Крачкин просто не мог.
– Товарищ Зайцев замечен в контактах с организмами, – радостно оповестил он.
Его остроумие срочно требовало выхода, понял Зайцев. А значит, Аллу Петрову надо было быстро выводить из-под огня.
Самойлов тоже сложил один плюс один в любовную пару. Красота Петровой явно впечатлила и его. Но повел он себя благородно:
– Не обращайте внимания, гражданка. Мы старые боевые товарищи этого монаха. И просто за него рады. Это картошка, которую мы закупили в колхозе. Он вам, наверное, не сказал. Вот она, современная романтика. Есть у вас авоська с собой? Сетка? Что же вы сетку дома оставили? Как же вы домой понесете? Она грязная же, картоха.
Алла Петрова глядела на него ошеломленно. Она открыла рот:
– Я… Мы… Мы не…
А Самойлова осенило:
– Знаете что? А пусть ваш мешок здесь полежит. Вася его сам вечером притаранит. Верно, Вася? Ведь подходит? Подходит? – пристал он к ней.
– Подходит, – пролепетала Алла, беспомощно глядя на Зайцева.
– Зайцев? Так ведь лучше? – не унимался Самойлов.
– Да-да, – раздраженно бросил Зайцев.
– Я пойду. Мне пора. – Алла схватилась за ручку двери.
– Он, может, даже на авто картоху закинет, – все продолжал Самойлов. – Если авто свободно будет.
– А вы заходите к нам еще! – крикнул ей Крачкин.
Дверь хлопнула.
– Мерси, – протянул Зайцев, изничтожая Самойлова взглядом. – Рыцарь печального образа.
– Чего?
Крачкин уже все понял и захохотал. Он перешагнул через мешок и стал подниматься по лестнице.
Но Самойлов был полностью занят таинственной незнакомкой.
– А ты что, другой бабе картоху эту отволочь должен был? – донимал Самойлов.
– Это не баба, Самойлов, а свидетельница. По делу.
Зайцев взялся за мешок. Он, казалось, был набит чугунными болванками.
– А бабец ничего.
– Картошку ей отсыпать не забудь! Зайцев! – крикнул с лестницы Крачкин.
– Да помоги мне хоть этот мешок с дороги отволочь.
– Куда?
– Самойлов, – позвал Крачкин с лестницы. Тот лишь повел головой на звук.
– Ты куда хочешь, Вася? Под лестницу? Сопрут, – убежденно заявил Самойлов. – Давай хоть в дежурку.
Они взялись за мешок вдвоем.
– А бабец ничего, – опять повторил Самойлов, пыхтя. – Хотя для нашего брата, конечно, слишком. Такие бабцы – им больше народные артисты, или вот как были нэпманы богатые, или начальники подходят. Не шобла типа нас.
– Самойлов!
– Да чего?
7
Коптельцев осторожно стукнул. Приоткрыл дверь. Так и есть – никого. Лабораторию перевели в подвал. От стены к стене тянулись шнуры. На них, прикрепленные обычными бельевыми прищепками, сохли фотографии – какие-то морды, очередной мордобой на рабочей окраине: на черно-белых снимках кровь казалась пролитыми чернилами.
Коптельцев быстро метнулся к картотеке. У Крачкина во всем был медицинский порядок. Негативы расставлены по датам. Коптельцев быстро нашел пальцами май. А дата? Дату он не помнил. В Ленинграде убивали. Вот и все.
Ладони вспотели. Что ж он так потеет, не лето ведь. А Зинка ноет: к врачу. К черту.
Наконец нашел нужное. На негативе занавеска казалась светло-серой. А женщина – чернокожей. Проклятый негр-коммунист, как будто без него всем тут головной боли мало.
Коптельцев нашел общий план комнаты. Быстро сунул негатив в карман. Проверил, глядя каждый негатив на свет, где еще попала в кадр злополучная этажерка. Вот, еще один: хорошо видна статуэтка – пастушка с цветами в подоле, кокетливо приподнятом фарфоровыми пальчиками. И явно пустое место рядом с ней.
Коптельцев сунул в карман и этот негатив. Быстро втолкнул ящик обратно.
И вышел спокойно. Шел вальяжно. Бегают только те, кому есть чего скрывать. Чего бояться.
Глава 8
1
Все пошло наперекосяк уже на пароходе. На пароходе, который – как предполагалось – нес шестерых юных американских коммунистов навстречу светлому будущему в стране, победившей классовые и расовые предрассудки.
Так думал Оливер Ньютон. Но так не думали остальные пятеро.
Самойлов сверился с блокнотом: Аманда Грин, Кэтрин Барроу, Майкл Браун, Патрик О’Нил и Мартин Макдонах.
– Местонахождение их нынешнее известно? – быстро поинтересовался Зайцев.
Самойлов кивнул.
– А Мартынов где застрял? – вдруг перебил Зайцев.
Крачкин дернул плечом.
– Пошел посрать и провалился, – ответил обычной присказкой Серафимов.
– Ладно. Давай что у тебя там дальше, Самойлов?
Тот продолжил.
…Вернее, они сами толком не представляли, что их ждет: будущее расплывалось в радужном тумане. Расовые предрассудки уж во всяком случае они не спешили стряхнуть с себя вместе с нью-йоркской пылью. Как оказалось.
Затрещал телефон.
– Да? – крикнул Зайцев.
– Проститутку привели.
– Молодцы, – буркнул Зайцев и повесил трубку.
– Ну, Самойлов. Они что, сами вот так все тебе и выложили? – не поверил Зайцев.
– Она. Аманда Грин.
– Интересно. Значит, ей это в порядке вещей показалось. Не секрет, значит. Вот и выложила как на духу. – Зайцев стоял перед окном. Но видел перед собой лишь пароход, океан. Мертвое лицо чернокожего.
– Американские нравы, – резюмировал Самойлов.
– Между прочим, товарищи, я читал в прессе, что в Америке негров до сих пор линчуют, – вставил Серафимов. Он, как всегда, занимал диван. И, как всегда, исправно посещал комсомольские собрания.
Аманда Грин была теперь студенткой Ленинградского университета. Остальные американцы отправились из Ленинграда дальше – в Москву. «Интурист» дал Самойлову адрес товарища Грин, оказавшейся совершенно русской на вид девкой с коротко стриженными волосами. Только хороший трикотажный костюмчик был явно не советским. И еще акцент, конечно. В остальном товарищ Грин говорила по-русски довольно бойко.
«А Оливер Ньютон – нет», – отметил себе Зайцев.
– Она русский уже здесь выучила?
Телефон опять издал трель. Зайцев поднял и бросил трубку на рычаг.
– Говорит, еще в Нью-Йорке. Там полно евреев, которые бежали от царских погромов. У них и выучилась. Когда вела коммунистическую работу.
– Ну-ну, так и что на пароходе? – напомнил Зайцев.
Оливер Ньютон, по-видимому, решил, что для него светлое будущее уже наступило. Прямо на пароходе. Он пригласил потанцевать даму. Белую.
Свои же товарищи-коммунисты отозвали его в сторонку.
– Рыло начистили, в смысле? – уточнил Зайцев.
– Нет, рыло пока не трогали. Внушение сделали.
С этого же первого вечера отношения между американцами не то чтобы напряглись. Но чувствовалось, что теперь Ньютон плывет сам по себе, а остальные пятеро – сами по себе.
– Несознательные какие товарищи. А еще коммунисты, – заметил Серафимов.
– Американцы, – пожал плечами Крачкин. – Двести лет предрассудков в один миг не вытравить.
Ситуации, как назвала это Аманда Грин, продолжились и в Ленинграде. Пошли сигналы по партийной линии. Предубеждения белых американцев стали расползаться по студенческому коллективу, как это дипломатично назвал Самойлов. Советские студенты – вчерашние дети рабочих – оказались более восприимчивы к дремучим идеям, чем к прогрессивным. И в конце концов вмешалось отделение Интернационала. Оно, однако, продолжало смотреть на рабочий класс идиллически – как на источник прогресса, а не предрассудков. Да и кто бы позволил смотреть не идиллически? Кто бы рискнул?
Со студентами провели мягкую беседу – ознакомили с положением чернокожих в Североамериканских штатах.
Четверых американцев от греха подальше перевели в Москву.
А Ньютона засунули на «Русский дизель». Чем только ухудшили дело. Аманда училась в университете, Ньютон там только числился. Ситуации загасили. Но они теперь тлели на глубине, как тлеет ленинградский торф. Чтобы однажды прорваться на поверхность пламенем пожара.
Зайцев понял, что Аманда Грин рассказала Самойлову не все.
Или она просто не все знала?
– Вот что, – сказал Зайцев. – Самойлов, собирайся в Москву.
– А я при чем?
– Как это ты при чем? Раз ты эту линию разрабатываешь, ты и поговори с остальными американцами.
Зазвонил телефон.
– Ну? – рассердился в трубку Зайцев.
Коптельцев.
– Вас где носит? Почему только Мартынов здесь?
– О, черт, – сказал Зайцев.
– О, черт. О, черт. О, черт, – отозвались Крачкин, Серафимов и Самойлов.
– Уже идем, – пообещал в трубку Зайцев.
2
Первое, что увидел Зайцев, войдя в кабинет Коптельцева, был зад. Мосластый зад, обтянутый юбкой цвета взбесившейся фуксии. Женщина была одета одновременно бедно и вульгарно. Она перегнулась над столом.
Коптельцев и Мартынов стояли у стола и наклоняли лица туда, куда показывала женщина.
– Вы чего? Начали уже? – спросил из-за спины Зайцева Самойлов.
Женщина выпрямилась, обернулась. Это была агент Савина. Она и была той «проституткой», которую, по словам дежурного, привели. Савина работала под прикрытием: была внедрена на Лиговку. Поговорить с ней, не разбивая легенду, можно было одним-единственным способом: арестовав ее. Задержание прошло весьма правдоподобно. Левый рукав жакета зиял свежей прорехой. Левый глаз Савиной начал опухать.
Зайцев поздоровался. Она только кивнула и снова наклонилась к столу, выпятив зад.
Зайцев подошел. На столе лежала карта города. Обе руки Савиной, как две каракатицы, унизанные дешевенькими колечками, лежали на ней. За столом сидел сам Коптельцев.
Карандашом он отметил место, куда Савина уперлась пальцем. Ноготь на пальце был грязным.
– Еще здесь. Здесь. И здесь, – быстро показывала она.
Палец водил по карте, словно спиритическая стрелка:
– Здесь. Еще здесь. Здесь.
– Моховая? – переспросил Коптельцев, вытягивая жирную короткую шею.
– Пестеля.
– Ясно, – Коптельцев быстро отмечал себе на листке бумаги. – По четверо на каждую точку? Что думаешь?
Савина покачала головой.
– Сюда если только, – она постучала грязным ногтем где-то возле Невского, то бишь 25 Октября. – Тут народ интеллигентный ошивается. Двое перекрывают черный и парадный. Двое трясут. Они сразу лапки поднимут – и бери их тепленькими. Тут четверыми обойдешься. А здесь, – перевела она грязный палец через Неву на Выборгскую сторону, – дюжину надо, не меньше. Тут рабочие. Молодняк в основном. Тут сразу мордобой начнется.
Зайцев понял, что речь идет о подпольных борделях.
Операция была общегородской. Да, на дело об убийстве на Елагином, как и обещал товарищ Киров, бросали все ресурсы.
Три убитые женщины, предположительно паразитки трудового фронта, до сих пор не были опознаны.
– Слушайте, а не быстрее будет всех этих шлюх по отдельности перетягать на разговор? – спросил над картой Зайцев.
– Шлюх? – усмехнулась Савина. Зайцев ожидал длинной и яркой непечатной тирады – виртуозный мат агента Савиной был в числе ее прочих профессиональных доблестей.
– Проститутки, товарищ Зайцев, искоренены в Ленинграде, – строго произнесла она, как будто читая по листу на часе политинформации.
«И она тоже», – внутренне поморщился Зайцев. Агент Савина была доставлена в угрозыск не более часа назад, а уже вела себя так, как все. Ее уже просветили. И она уже провела между собой и Зайцевым непроходимую линию.
С быстротой, которая стоила жизни в ее деле, Савина прочла по лицу Зайцева – или просто догадалась, о чем он мог сейчас подумать. Брови ее чуть смягчились.
– Дело в том, – обычным, своим человеческим тоном заговорила она, – что проституция в обычном понимании действительно почти исчезла. Или полностью взята под контроль. Но есть и проститутки, так сказать, замаскировавшиеся. Днем это обычные работницы, служащие, домохозяйки. А вне работы, так сказать, предаются нетрудовому заработку. Ни татуировок. Ни кликух. Увидишь – никогда не скажешь.
– Сечешь теперь, Зайцев? – торжествующе подмигнул Мартынов.
– Похоже, наши девушки, – произнес Крачкин.
– Да, возможно. Похоже, – согласился Зайцев, глядя на многочисленные крестики, нанесенные Коптельцевым на карту.
Их было много. Удушающе много.
Карта города походила на схему кладбища.
Зайцев вспомнил: профилакторий с Подьяческой перевели в Лодейное Поле. Подальше от Ленинграда. И превратили в колонию строгого режима. И это новое веяние женщины распознали сразу. И приспособились к нему с чудовищной быстротой. Пока он, Зайцев, сидел в камере на Шпалерной, картина в городе полностью поменялась. Да, можно было сказать, что проституцию искоренили. Теперь она не пускала корни. Она расползалась вширь и по поверхности. Из притонов на Лиговке и вокруг Сенной – по обычным квартирам, комнатам, пристройкам. Масштаб операции впечатлял. Количество задействованных милиционеров тоже.
О цели операции рядовым ее участникам решено было не говорить. Убийство на Елагином не попало в газеты. Со всех свидетелей брали подписку о неразглашении. Была надежда, что в городе о нем так никто толком и не узнает.
Слухов, сплетен, паники – а в перспективе нехорошей славы своего детища, парка трудящихся, – товарищ Киров боялся больше всего. Зайцев его прекрасно понимал: в Ленинграде дурная репутация застаивалась. Если бы Елагин раз прослыл диким полем, он им бы вскоре и стал, притягивая, как магнитом, всякую шваль, хулиганье, подонков общества, а не пролетарских мамаш с колясками и улыбчивых трудящихся.
Читать бесплатно другие книги:
