Вдруг охотник выбегает Яковлева Юлия

1

Прошла шестидневка, а от Нефедова, которому он поручил искать «странное», не было ни слуху ни духу.

Зайцев начал опасаться, что с точки зрения бывшего циркового акробата-эксцентрика странным, наверное, уже не было ничего.

Зайцев попытался вспомнить: видел ли он вообще когда-нибудь Нефедова удивленным? Никогда. А еще эта вытянутая от усердия шея. Если Нефедов поздно научился грамоте, то читать архивные дела он точно будет до второго пришествия. Надо, надо было все делать самому, пожалел он.

На десятый день беспокойство прошло. Поднялась злость. «Сдал, сука», – был уверен Зайцев. Настучал. Еще не последовали пресловутые оргвыводы и меры. Но последуют.

В этот день Нефедов и нарисовался на пороге его кабинета. Фигура его слегка перегибалась. Обеими руками снизу он поддерживал желтоватую рыхлую плотную стопку папок. Сверху прижимал ее подбородком. Сделал вальсовое па, ногой закрывая за собой дверь.

Сменил наклон корпуса. И тут же на стол Зайцева обрушился оползень. Запахло старой пылью и старой бумагой.

– Странное, – объявил он своим тихим голоском, не поздоровавшись.

Вопреки ожиданиям Нефедов оказался весьма впечатлительным товарищем.

– Ты, Нефедов… – начал было Зайцев. Но зазвонил телефон.

– Зайцев. Вас не слышно!

– Я из театра звоню, – чуть громче прошептала Алла.

Он уже не спрашивал зачем. С того самого вечера Алла Вирен звонила ему среди дня прямо на работу. Без всякого повода. Но причину Зайцев понимал: она как будто ощупывала страховочный трос – не оборвался ли. Тем вечером прямой вопрос оглушил ее. Алла не стала запираться. Ее секрет был теперь у него в руках. Будто в руки тебе сунули живую птицу: держи теперь, смотри не выпусти. «А бумажку на имя Петровой ты где взяла?» Алла пожала плечами: «Человек один». Зайцев знал и сам: в лихие послереволюционные годы такая неразбериха была, что любой документ купить ничего не стоило. Дешевле всего были купчие на дома, магазины. Потом они не стоили уже вообще ничего. Все стало народным, государственным.

Семья Аллы Вирен после революции перебралась за границу. Алла беспечно осталась. «А если тебя кто-нибудь узнает?» Адмиральская дочь. С такой-то внешностью.

Алла только плечами пожала. Она нигде не бывала. Из дома – на службу в театр, из театра – затемно домой. Как какой-то ночной зверек.

Голос Аллы шелестел в трубке: рассказывала какую-то ерунду. Зайцев запнулся о внимательный взгляд Нефедова.

– Ага. Пока, – ответил он трубке.

И кивнул ему:

– Садись. Садись, – полувопросительно повторил Зайцев.

Нефедов не сел. Но и не уходил. Желтоватая, со свернутой макушкой уступчатая гора на столе распространяла все тот же горьковатый запах разлагающейся бумаги. Кто-то из них должен был начать первым. Выйти из укрытия.

Нефедов явно ждал объяснений.

Просто так теперь его не развернешь и не отправишь.

– Я не помню, начал ты тогда уже у нас или еще нет, – заговорил и сразу соврал Зайцев. Он все прекрасно помнил. Его взяла досада. Он сразу почувствовал себя глубоко усталым от всей этой кадрили. От необходимости изворачиваться. Открывать еще один фронт лжи. И Алла еще вдобавок… Реальность раздваивалась, утраивалась, плыла.

– Товарищ Зайцев, – позвал Нефедов.

– Что?

– Когда? Вы сказали: тогда. Служил я тогда уже или еще нет. Когда?

И Зайцев ступил в этот разговор, как на лед.

– Был, в общем, у нас вызов. Убийство. Угол Невского и Садовой.

Он даже забыл назвать эти две старые городские улицы их советскими именами – 3 Июля и 25 Октября. «И к черту!» – сказал он себе.

– Убитая – Фаина Баранова.

Нефедов кивнул. Сонное совиное личико прояснилось.

Зайцев вынул из ящика стола папку с делом Барановой. Нашел фотографию трупа: на черно-белом снимке алая занавеска казалась серой, и от фигуры в черном уже не веяло почти оперной драмой. Женщина на снимке даже не больно-то выглядела мертвой – в своем кресле и с метелкой перьев в руке.

Развернул фотографию к Нефедову:

– Какого хрена, Нефедов, немолодой одинокой советской служащей вот так наряжаться?

– Сожитель? Любовник? – быстро отбил мяч тот.

Зайцев пожал плечами. Упоминать Елагин остров он не стал: небезопасно.

– Говорили с соседями по коммуналке. Не упомянул никто сожителя или кавалера.

– Я знаю, – почти нахально ответил Нефедов. – Я же с ними и говорил.

– А, верно. Значит, ты уже служил, – притворился Зайцев. – Странно.

– Я рапорт писал.

– Да?

Зайцев для вида полистал папку с делом Барановой.

– Нет что-то никакого твоего рапорта. Ладно, не важно. Не суть. Ты с соседями говорил, другие тоже говорили. В общем, ясно: нет там никакого сожителя или кавалера.

Нефедов смотрел на него недоверчиво.

Он как будто не решался высунуться из своего укрытия. Но Зайцев видел: тот же нетерпеливый инстинкт, видимо, не давал ему усидеть на месте. Тот же инстинкт, что науськивал самого Зайцева. Инстинкт, который заставлял забыть об осторожности. Обо всем, что не относилось к делу. Инстинкт, который говорил: след!

– В общем, Нефедов, это и есть – странное. Наряд ее весь этот. И дребедень эта в руках тоже. И сделано все очень ловко. Соседи не видели, не слышали…

– Или брешут, – тихо вставил Нефедов.

– Или брешут, – охотно подтвердил Зайцев. – Но только пальчиков или других зацепок тоже нет. Ловкий, видимо, гад. Или гады. А такая ловкость, она только с опытом приходит. Соображаешь?

Нефедов кивнул.

На секунду что-то прикинул. Молча встал, подошел к груде папок. И быстро принялся перебирать – бросая короткий взгляд на обложку дела и тотчас роняя папки на пол одну за одной.

Видимо, решил пересмотреть свой отбор.

Вот какую-то перебросил на диван, обитый «чертовой кожей». Опять зашлепали папки на пол. Запах пыли и старья стал нестерпимым. Стал свербеть в ноздрях. Зайцев на миг даже посочувствовал Нефедову: каково ему вот так сидеть в архиве дни напролет.

Еще одна папка перелетела на диван. Мелькали руки Нефедова, белые и вялые на вид. Не врал ли он, что был акробатом? Что-то не похоже, чтобы эти маленькие белые каракатицы могли удерживать, подтягивать, бросать, цепляться и вертеть на трапеции все тело. Зайцев вспомнил, как Нефедов остановил вора на Сенной.

Третья папка упала на диван.

Нефедов кивнул на разоренные развалины на столе и на полу:

– А остальное – мимо.

Зайцев поразился. По его прикидкам, здесь были десятки папок. И Нефедов, похоже, знал их содержимое настолько остро, что смог просеять находки еще раз с одного только взгляда на обложку дела.

– Нефедов, ты в цирке не мнемонические ли фокусы показывал? – не сдержался Зайцев.

Хмурый взгляд был ему ответом. «Ага, шуток не любим», – подумал Зайцев.

Зайцев взял с дивана три отброшенные папки.

– Ты все-таки садись, – сказал он. – Набегаемся еще.

Они оба не заметили, что в разговор их впервые, вот так бочком вошло это «мы».

2

Три дела лежали перед ним.

Зайцев вынул и положил рядом снимки места преступления согласно датам.

14 апреля 1929 года.

Убитая – Карпова Ольга, 1912 г. р., студентка Технологического института.

Убитый – Недремов Петр, 1912 г. р., студент Технологического института.

Трупы обнаружены в комнате коммунальной квартиры на Международном проспекте. Комната принадлежала Недремову. Из этого отсутствия следов взлома на замке, а также из того, что оба учились на одном курсе, был сделан вывод, что Недремова и Карпову связывали отношения. Был обнаружен пустой флакон с этикеткой «снотворное». Дело было квалифицировано как двойное самоубийство – и закрыто.

1 января 1930 года.

Убитый – Фокин Леонид, 1899 г. р., музыкант в оркестре народных инструментов.

Труп обнаружен на скамейке Летнего сада. Высокая концентрация алкоголя в крови и выразительная дата (советские граждане все еще цеплялись за пережитки дореволюционных традиций и норовили отпраздновать Новый год застольем) ясно говорили: несчастный случай. Обычная русская, в сущности, история. Гражданин Фокин энергично проводил старый год и встретил Новый: напился, шел из гостей, присел, уснул – и замерз морозной ночью.

30 июня 1930 года.

Убитая – Сиротенко Наталья, 1894 г. р., служащая.

Убитая – Рохимайнен Тарья, 1910 г. р., работница артели, подрабатывала нянькой.

Трупы обнаружены в здании бездействующей церкви. По горячим следам дело раскрыть не смогли. К конкретным выводам следствие не пришло. А затем, как понял Зайцев, случилось убийство на Елагином, и уже стало не до того: отдел разгрузили, как смогли, дело быстро закрыли (Зайцев узнал лихой росчерк Самойлова) и списали в архив.

Двоих студентов Зайцев и сам вспомнил. Точно. Уже тогда, на вызове, на первом осмотре места преступления что-то ему показалось странным. Показалось – и вскоре перестало. В Ленинграде вообще было много странного. «Я странен, а не странен кто?» Гамлет это, кажется, говорил. Датский принц не знал, что такое революция, гражданская война, военный коммунизм, НЭП – когда всякий раз контуры жизни менялись неузнаваемо, когда «норма» стала словом, не имеющим отношения к жизни; а теперь вот и НЭП отменялся, и на его место шло что-то еще новое, невиданное.

Два других дела Зайцев не помнил вовсе. Еще раз глянул на даты. Верно, помнить и не должен. Он тогда сидел в тюрьме ОГПУ.

Между вторым и третьим снимками Зайцев положил фотографию из дела Фаины Барановой, май 1930-го.

Последним упал на стол снимок убитой Елены Карасевой, февраль 1931-го.

Итого пять.

Нет, шесть. Если предположить, что убийство на Елагином, октябрь 1930-го, тоже как-то относилось к этому ряду. Хотя какие у него доказательства? Пара фарфоровых статуэток из комнаты Фаины Барановой да неразборчивый шепот интуиции. Так что пока оставим, но не забудем, решил он.

Пять убийств, семеро убитых. Убитые: мужчины и женщины, одинокие и семейные, молодые и не очень, служащие и рабочие, образованные и неграмотные, партийные и беспартийные, русские, финка, еврейка. Они тем не менее как-то были связаны между собой, и связующая нить могла вывести к преступнику. Преступникам.

– Нефедов, – позвал он, – глянь. Что ты видишь?

Ведь отчего-то Нефедов моментально выудил из кипы папок именно эти? Тот наклонил над столом плоское личико с невыразительными глазами.

Выстрелил трелью телефон.

– Зайцев.

– Карета подана. На выезд, – проговорил дежурный.

Опять чавкающая поездка по мокрому снегу и холодным сырым улицам в недружелюбном молчании. Опять кого-то лишили его трудной, замызганной, не слишком радостной и совсем не трезвой жизни – у большинства ленинградцев она была таковой.

Зайцев схватил кепку.

– Нефедов, – спросил он. – Ты в кино сегодня вечером хочешь?

На лице Нефедова промелькнуло нечто, что можно было назвать удивлением.

– Не хочу, – ответил он.

– Отлично. Тогда после работы ползи ко мне в гости. Чего? Угощу по первому разряду: хлеб черный, масло желтое, чай коричневый. Мойка, восемьдесят четыре.

Если только дома Нефедова не ждала с горячим ужином семья, кто его знает. Представить его семейным человеком было трудно. А впрочем, представить его цирковым акробатом было не легче.

Снизу сырым каркающим голосом прогудел автомобиль, поторапливая оперативников.

Зайцев сгреб папки, перетащил одна на другую, выровнял. И протянул Нефедову:

– И это с собой возьми. Неприметно только. Сгодится для внеклассного чтения в узком дружеском кругу.

Пропустил его вперед, запирая дверь. Привычка. Служебных секретов у него теперь не было.

– Дома, что ли? – видно, никак не мог поверить Нефедов.

– Нет, Нефедов, в ресторане гостиницы «Астория».

Их милицейской зарплаты вряд ли хватило бы там и на один ужин. А если бы и хватило, никто бы их в их убогих костюмчиках не пустил за бархатные толстые канаты с цепным дородным швейцаром настороже. Если только не сунуть под нос псу удостоверение.

– Да захвати с собой пожрать чего-нибудь, – крикнул Зайцев уже на лестнице. – Если хлеба с маслом тебе мало.

3

Нефедов пришел. И только в этот момент Зайцев понял, что совершенно не рассчитывал, что тот примет приглашение.

Нефедов стоял посреди его комнаты, как пингвин на льдине.

Зайцев вынул чашки. Нож, ложки. А сам исподтишка следил за гостем. Нефедов осматривался. Зайцев знал этот профессиональный взгляд, быстро и цепко схватывающий – намечающий пунктир будущего ареста и обыска: точку входа, точку отхода, обстановку, возможные зацепки, тайники. Выглядел Нефедов при этом именно так, как обычно: будто его подняли с постели, но забыли разбудить. Покончив с осмотром, гость спустил с плеч потрепанный сидор, развязал горло и, словно торопясь заплатить за входной билет, протянул Зайцеву полкруга темной колбасы.

Зайцев ломаться не стал: в брюхе с обеда ничего не было, а на обед давали макароны с мясными битками, у которых мясо содержалось в основном в названии.

– А ты буржуй, – дружелюбно сказал он, разламывая колбасу на две части. – Как это время находишь по магазинам бегать. Или жена бегает?

– Халат один приносит, – ответил Нефедов, заваривая чай с таким серьезным видом, будто в чайнике была соляная кислота.

Халатами еще с дореволюционных времен называли татар-старьевщиков, ходивших по дворам и за гроши покупавших хлам. А то и краденое.

Зайцев остановился. Запах колбасы уже не казался ему таким уж приятным:

– Из конины, стало быть? Татарская-то.

Нефедов пожал плечами:

– Белки и калории на своем месте.

– И то верно.

Колбаса исчезла в считаные минуты, чай даже не успел остыть. Зайцев переставил пустой, но еще теплый чайник на пол. Разложил на столе папки.

– Давай, Нефедов, теперь я тебя слушаю и не перебиваю.

Нефедов разложил фотографии именно в том порядке, как это сделал раньше в кабинете Зайцев. Память у него, видимо, была действительно цепкая.

– Во-первых, одежда, – сказал он. – Шмотки больно странные. И на голове черт знает что.

– Тут я с тобой согласен.

Начать со студентов. Они были совсем не похожи на будущих советских инженеров, даром что учились в Техноложке.

Во-первых, не сразу понять, где тут он, а где она. У обоих волосы длинные, на прямой пробор. Похожие лица. Во-вторых, одеты как. Оба в каких-то длинных, обширных, изломанных множеством складок рубахах.

– С чего бы обычным советским людям такое на себя напяливать?

– Бедность, – предположил Нефедов. – Что урвали, то и напялили.

– У студентов – может. Но Фаина Баранова служила. И Елена Карасева тоже. Не бог весть какие деньги. Но в шкафу у Барановой – обычный дамский набор: светлые блузки, темные юбки, трикотажные кофточки.

– Может, секта это какая-то, – предложил Нефедов другое объяснение.

– И чему они, по-твоему, поклоняются?

– У людей в головах бывает всякое.

– Тоже верно. И на головах, похоже, тоже.

Затейливые прически убитых бросались в глаза.

– Косы, Нефедов, в наши дни остригли даже китайцы. А ты посмотри на это.

Зайцев взял фотографию убитого балалаечника.

Замерз по пьяни. Звучит логично. Полосатый костюм с короткими штанишками и пышным белым воротником можно объяснить костюмированной вечеринкой по случаю Нового года. Да и гитара, видно, так и осталась в руках, когда он уснул пьяным сном, превратившимся в смертный. Но что у него на голове? Как будто снимал свитер, вывернул его, голова застряла в горловине, да так и бросил – разве что закинул рукава назад, чтобы не мешали обзору.

– Если только не предположить, что кто-то их переодел так уже после смерти.

– И причесал?

Он взял фотографию наиболее причудливо разряженных женщин – тех, что нашли в запертой церкви.

– Кстати, вот тоже, Нефедов. Глянь, что сказано по осмотру места происшествия? Церковь была изнутри заперта или снаружи?

Нефедов зашуршал страницами дела.

На финке была зубчатая корона, плечи покрыты цветастым ковром. Служащая Сиротенко была в пышном одеянии, халат не халат, понятен был только тонкий поясок: все остальное казалось грудой драпировок. Две косы спускались вдоль лица, а третья обвивала лоб.

Рядом с этими двумя даже Фаина Баранова, да даже и Карасева с ее жемчугами выглядели строго и опрятно.

– Снаружи, – наконец, ответил Нефедов.

Кто-то запер их там.

Мертвые пальцы Рохимайнен сплелись вокруг не то жезла, не то резной ножки стула, будто она кончиком собралась написать что-то на полу. Перед Сиротенко из церкви лежала раскрытая книга. Зайцев поднес фотографию к глазам: что еще за книга, интересно. Тщетно, буквы не разглядеть. Зато увидел кое-что другое. Колбаса из конины вдруг толкнулась наружу, Зайцев проглотил горечь. Лицо у него исказилось.

– Ну-ка? – сунул нос Нефедов.

– Глянь.

– Мать твою. Гадость какая.

Шесть туго натянутых струн тянулись от головы Сиротенко: концы были закреплены в ее сложно заплетенных волосах, чем и объяснялась тугая затейливость прически. А сходились – в переплете высокого церковного окна. Из него втекал тусклый петербургский свет – и блик лежал по всей длине, делал видимой проволоку.

Кто-то поставил труп на колени. И закрепил.

– Ты смотри, подсуетился, падла.