Наказать и дать умереть Ульссон Матс
Но Лизен не выглядела напуганной. Герт-Инге даже зауважал ее. Не то что ирландка!
«Прости» – больше ничего. Ни слез, ни мольбы о пощаде.
Герт-Инге давно уже не думал о том, как бы сложилась его жизнь, если бы не ряд случайных обстоятельств. Если бы не мать, точнее, не дедушка… Он привык во всем винить мать, но как останешься нормальной, родив ребенка от собственного отца?
На несколько мгновений комната погрузилась в полную тишину. Первое время Лизен тяжело дышала, но теперь успокоилась и сидела, уткнувшись головой в мягкую спинку кресла.
– Мой отец был отцом моей матери, – вдруг сообщил Герт-Инге.
Лизен не пошевелилась.
– То есть мой дед стал моим отцом, – повторил Герт-Инге.
Лизен не реагировала, но ему полегчало.
– Может, это все объясняет хоть отчасти. – Он вздохнул. – А может, целиком.
И начал рассказывать.
Он представлял, что сделает это в другой обстановке: угостит Лизен хорошим обедом, нальет вина, а потом признается во всем. Но получилось иначе. Они сидели в сарае, который он собственноручно обустроил для других целей, и Лизен слушала его в наручниках, со сведенными за спину руками, с горящим после пощечин лицом и со спущенными на щиколотки брюками.
Герт-Инге ничего не утаил: ни похождений матери, ни ее березовых розог, ни того, как она затушила сигарету о его член. Он вспомнил о шофере из городка Фру-Альстад, и свой первый автомобиль, и то, как сам превратился в «экзекутора».
Он не хотел убивать, подчеркивал Герт-Инге, но иногда приходилось.
Ведь он был практичным человеком и всегда действовал по обстоятельствам.
Герт-Инге рассказал о Кате Пальм – первой женщине, которую задушил, – и открыл Лизен, где ее закопал. Потом перешел к другим жертвам: винному дилеру из Мальмё, девушке с бензозаправки, польской проститутке.
Собственно, полька ему нравилась.
Лизен слушала молча, глядя перед собой. Только когда Герт-Инге рассказывал о сигарете, которую мать затушила на головке его члена, она отвернулась.
Под конец Герт-Инге вспомнил о пожаре в доме престарелых и еще раз повторил:
– Мой дед был и моим отцом.
Потом встал, приподнял в углу комнаты доску в полу и вытащил из-под нее толстую папку.
– Вот здесь… я все записал.
Лизен неожиданно разволновалась.
– Я помогу… у меня… связи, – проговорила она запинаясь.
Ответом стала очередная пощечина. Голова Лизен метнулась в сторону.
– Ты врешь! Говоришь так, потому что хочешь удрать. Но на этот раз ты не избежишь наказания. Я был глуп, когда думал, что ты не такая, как все. Я должен проучить тебя.
Герт-Инге положил папку на место и взял Лизен за ухо большим и указательным пальцем.
– А розог не хочешь? – прошептал он. – Ты ведь их никогда не пробовала, да? – И вывернул ухо так, что Лизен зажмурилась от боли. – Нет, а?
– Нет! – простонала она. – Но ты прав, я их заслужила, потом я смогу…
Отпустив ухо, Герт-Инге стащил ее с дивана и поволок в соседнюю комнатку. Там стояла черная деревянная скамья. Он сделал ее сам, по чертежу, найденному в Интернете.
К прикрученным к полу ножкам крепился кожаный ремешок. Сверху лежала кожаная подушка, которую Герт-Инге подложил Лизен под живот.
Ловкими, профессиональными движениями Герт-Инге затянул ремни вокруг ее запястий. Лизен пыталась лягаться, когда он, сев у ее ног на корточки, окончательно стянул с нее брюки и привязал лодыжки к ножкам скамьи.
Потом аккуратно поставил ее ботинки возле стены, вытащил из гардероба вешалку и повесил на нее брюки.
Взял табуретку, поставил возле скамьи и сел.
Схватил Лизен за волосы и поднял ее голову над скамьей:
– Ты лжешь, ложь у тебя в крови. Но я ее из тебя выбью.
– Я не лгу! – запричитала она сквозь зубы. – Я… я больше не буду… просто… я совсем забыла, что Харри Свенссон журналист.
Он отпустил ее волосы, поднялся и схватил свою сумку. Достал скотч, отрезал кусок и залепил ей рот.
Так лучше.
Лизен удивило его бережное отношение к одежде. Сама она в лучшем случае бросала брюки в гардероб. В худшем – на пол.
На скамейке оставался еще один ремень. Его Герт-Инге обвязал вокруг ее талии.
Теперь Лизен могла лишь шевелить пальцами и биться головой.
Но она оставалась на удивление спокойной.
На стене висели плетки всевозможных видов и размеров.
Лизен лежала лицом к окну, но, даже вскинув голову, ничего не могла разглядеть за стеклом. Скамья была вмонтировала в пол, словно гимнастический козел. Лизен смотрела на коврик на полу. Она не видела, что именно Герт-Инге достал из сумки. Когда скосила глаза, Герт-Инге выложил на табуретку, на которой только что сидел, восемь цветных прищепок.
Они были маленькие и пластмассовые. Он разложил их на две кучки, в каждой – все разного цвета: желтая, синяя, зеленая и голубая.
Потом опять удалился на кухню и тут же вернулся.
Разрезал на Лизен трусики – она почувствовала холодное прикосновение металла к коже. Герт-Инге сунул трусики в карман ее брюк и отнес нож на кухню.
Бергстрём взял две прищепки: желтую и голубую. Лизен вздрогнула, когда он коснулся ее кожи пальцами.
Он не услышал, как она ойкнула, когда в ее ягодицу вонзилась первая прищепка.
«Красивая картина, можно повесить на стену. – На мгновение Герт-Инге замер, любуясь своей работой. – Если снять на камеру…»
Примерно такие она продавала в галерее «Гусь».
Герт-Инге любил яркие, чистые краски. Он прицепил по четыре прищепки на каждую ягодицу. Получился симметричный узор.
Вот что значит качество. Нынешние прищепки – одно название. Но этим не меньше пятидесяти лет. Герт-Инге купил их в поселке под названием Рэнг, что близ Треллеборга, у одного старика.
Боль будет усиливаться с каждой минутой.
Лизен дергала ремни, стучалась головой о скамейку, мычала. Потом уставилась на Герта-Инге безумными глазами. Он снова приподнял половицу в углу, вытащил ящик, достал сигару. Осторожно поставил ящик на место, вышел из комнаты, плотно закрыв за собой дверь, и закурил на ступеньках сарайчика. Прищепки словно закивали ему вслед.
Скотч отличный, лучше, чем шарики. Она перебудила бы всю округу, не заклей Герт-Инге ей рот.
Он сделал глубокую затяжку и зашагал к березовой рощице. Бочка под желобом полна, рядом к стене прислонено мощное топорище. Почему он не насадил на него топор? На Герта-Инге это не похоже. Хотя, с другой стороны, что здесь рубить?
Жалко, что сейчас не весна, Лизен сама срезала бы себе розгу. Но березы стоят холодные и сухие. Что делать? Приходится работать с тем, что есть.
Глава 64
Владения Бергстрёма, ноябрь
Сконская осень – это прежде всего тишина. Особенно если стоишь один за чужим забором, а тьма сгущается.
Я прошел несколько метров к дому Бергстрёма и заглянул во двор – никого. Ни машин, ни птиц, ни даже самолета в небе – удивительное чувство. И все окутано туманом, влажным и плотным, несущим в себе оттенки множества запахов – травы, свежеструганого дерева, земли, костра и… навоза? Я принюхался и уловил слабый аромат сигарного дыма, едва заметный, словно бы задержавшийся между березовыми стволами.
На такие шутки сконская осень тоже способна.
Я достал мобильник, чтобы послать Лизен эсэмэску, но связь была очень плохая.
До сих пор все шло по плану: я двигался на север от Андерслёва; проезжая мимо дома Бенгтссонов, где на кухне горел свет, выключил фары. Я миновал участок Бергстрёма, развернулся, остановил автомобиль возле кювета и выставил аварийный треугольник. На всякий случай, вдруг папаша Бенгтссон выйдет на улицу выгуливать сына или кота. Вряд ли он узнает мою машину.
Я достал лестницу Арне и влез на забор. Несколько секунд балансировал наверху, а потом спрыгнул на другую сторону.
И сам удивился: никогда не считал себя хорошим прыгуном.
Хотя не все прошло гладко. В левой лодыжке покалывало, а когда я пошел вдоль забора, начало болеть.
Перед выездом Арне спросил, нет ли у меня более подходящей обуви. Но именно полусапоги и смягчили удар. О лестнице я в тот момент не вспомнил, она осталась с другой стороны забора. Впрочем, благодаря красному цвету она не бросалась в глаза в темноте, особенно тому, кто не знал, где она стоит.
Так, двигаясь вдоль стены, я пробрался к дому и обнаружил автомобиль Бергстрёма.
Оглядевшись, понял, что держаться забора не обязательно: между березовыми стволами бежала тропинка, та самая, которую я видел на снимке Эгона Берга.
Света в доме не было.
Я спустился к дому и, не найдя звонка, постучал в дверь.
Никаких признаков жизни.
В фильмах в таких случаях герой начинал дергать дверную ручку, но я не решился, а два небольших окна на прилегающей стене располагались так высоко, что заглянуть в них не получалось. Я решил, что на сегодня прыжков достаточно.
Площадка перед домом была заасфальтирована. От нее вглубь березовой рощицы отходила мощенная цементными плитами дорожка, плавно переходящая в лесную тропинку.
Я обошел дом. С торцовой стороны окон не оказалось. Зато на задней стене я обнаружил два больших панорамных окна. Прижавшись спиной к стене, я проскользнул к ближайшему. Пригнулся к стеклу и заглянул вовнутрь – с виду обыкновенная кухня. Я прошмыгнул ко второму окну. И за ним оказалась кухня, вероятно та же самая. Дом не из тех, где имеется несколько кухонь.
С противоположной торцовой стороны, огибая угол, тянулась терраса. Но добраться до нее оказалось непросто, особенно с больной ногой, потому что земля здесь круто обрывалась. Я закинул правую ногу на перила, зацепился ею за столбик, державший крышу, подтянулся и спрыгнул на дощатый пол. Хорошо, что догадался надеть перчатки.
Должно быть, в солнечный день с этой террасы открывался великолепный вид.
Я прижал нос к стеклянной двери – темнота.
Правда, на стене просматривались очертания чего-то похожего на большой телевизионный экран. На письменном столе стоял компьютер. Он был включен, но монитор не горел. Больше я ничего не разглядел. Прошелся по террасе и увидел, что другая ее сторона не висит в воздухе на опорах, а покоится на земле. Здесь можно забраться на нее ценой гораздо меньших усилий. Я перекинул ногу через перила и спрыгнул во двор.
В правой лодыжке пульсировала кровь.
Если Бергстрём дома, то где он?
А Лизен?
В доме зазвонил телефон, но никто не взял трубку.
Я вгляделся в березовую рощицу. Уходящая в нее тропинка терялась во мраке, но из фотографии Эгона Берга я знал, что она ведет еще к одному маленькому домику или сарайчику. Я направился к нему и уже достиг рощи, когда засигналил мобильный. Я вздрогнул. На дисплее высветилось имя Бодиль. Я отменил вызов, отключил звук, сунул телефон в карман куртки и огляделся.
Ничего подозрительного не заметил, но в следующий момент получил сильный удар между лопаток.
От неожиданности я упал ничком и остался лежать, раскинув руки и ткнувшись лицом в сухие листья. Я не мог пошевелиться, на зубах захрустел песок. Слева появились чьи-то ботинки, и я получил новый удар, в бок. В первое мгновение меня словно парализовало, но потом явилась боль, она распространилась сначала по спине, затем ниже, до кончиков пальцев на ногах.
Ботинки были начищены.
Они возникли справа. Кто-то взял меня за воротник куртки и перевернул на спину. Я все еще не мог пошевелиться, когда надо мной нависло лицо Герта-Инге Бергстрёма.
Я хотел его поприветствовать и напрягся, пытаясь оторвать ладонь от земли, но ничего не вышло.
Бергстрём сжимал в руке топорище. Он обхватил его обеими руками и занес над головой. Я зажмурился. Только не по лицу, только не по зубам… Новые зубы мне не по карману… Я ненавижу дантистов…
Первый удар пришелся в грудь. Второй тоже, только чуть ниже. Что-то хрустнуло, боль в левом боку усилилась, заставив меня забыть о неприятностях с лодыжкой.
– Ты вторгся на мою территорию. Я могу убить тебя, если захочу, – услышал я голос Бергстрёма.
С правой стороны поднялся начищенный ботинок и пнул меня в бок. У меня потемнело перед глазами от боли, а во рту появился привкус блевотины.
Когда Бергстрём схватил меня за воротник, перевернул на живот и потащил по дорожке, я уже почти ничего не воспринимал.
Правда, это не сделало меня менее тяжелым.
Мое волочившееся тело оставляло в земле глубокие борозды.
На зубах скрипел смешанный с грязью песок.
Бергстрём прислонил топорище к выкрашенной красной краской стене, открыл дверь, протащил меня по ступенькам и коридору мимо маленькой кухни с левой стороны и швырнул на пол, так что я сел, вытянув ноги на ковре, и привалился к стене. Не в силах повернуть голову, я скосил глаза, чтобы осмотреться, и встретил взгляд Лизен Карлберг, такой же неподвижной, как и я.
Лицо Лизен покраснело и припухло от слез. Она была привязана к деревянной скамье, какие раньше использовались для телесных наказаний. Я видел их в исторических фильмах и знал, что на некоторых сайтах в Интернете имеются подробные инструкции с чертежами по изготовлению таких скамей в домашних условиях.
На окне спиной к комнате стояла японская кошка, как в фильме с Юстиной, и махала лапой.
Приглядевшись, я увидел, что на Лизен нет ни брюк, ни трусов. На ее губах блестела полоска скотча. Мне бросилась в глаза прислоненная к стене трость, рядом со скамьей. На полке стоял старый граммофон с двумя маленькими колонками и стопка виниловых пластинок. Одна, желтого цвета, лежала сверху, наполовину вынутая из бумажного конверта.
– Я пытался сделать такую же, – заметил я, остановив взгляд на скамье. – Правда, у меня ничего не получилось. Никогда не умел обращаться с рубанком.
Ответом мне стал очередной пинок в бок. В глазах потемнело, Лизен исчезла.
«Манеки-неко», – вспомнил я.
Так называются японские кошки.
Манеки-неко.
Рано или поздно это должно было произойти. Слово вертелось на языке и всплыло в сознании в самый неожиданный момент.
Глава 65
Домик в деревне, ноябрь
Бергстрём посоветовал Лизен подумать о том, что ее ждет, пока он выкурит сигару.
Он тщательно ко всему подготовился, показал ей виниловые диски: Анита Линдблум, Лилль-Бабс, Конни Фрэнсис и Сив Мальмквист, – но поставить обещал «Living Doll» Ричарда Клиффа. И вытащил из футляра горчичного оттенка трость.
На трость велел обратить особое внимание – представить, как Лизен будет больно, когда ее спина станет полосатой, словно шкура зебры.
Потом он вышел и вернулся взбешенным. Чертов журналист!
Явился подсматривать и мешать.
Вероятно, ему тоже стоит преподать урок.
Герту-Инге было многое о нем известно. Стоило оторвать скотч от губ Лизен – и она выложила все, что знала. Но он оставил маленькие разноцветные прищепки торчать на ее ягодицах и вытирал с ее щек пот и слезы, пока она, умоляя и вскрикивая, рассказывала об Анетте Якобсон и о том, как они снимали его в Мальмё. Анетта Якобсон. Надо будет ею заняться.
Но сегодня речь шла о Лизен.
А теперь еще и о журналисте, вспомнил Герт-Инге.
Он тоже попробует трости, когда очнется как следует.
Посмотрим, придется ли она ему по вкусу.
Глава 66
Тот же дом, ноябрь
Режущий глаза белый свет вернул меня в сознание.
Острая боль в правом боку притупилась, зато теперь словно кто-то сдавливал мне грудную клетку стальным обручем.
Лизен лежала в том же положении.
Она хотела что-то сказать заклеенным ртом, мычала и трясла головой снизу вверх, похоже побуждала меня подняться.
– Я парализован, – огорчил я Лизен.
Бергстрёма я не видел.
Лизен еще раз вскинула голову.
– Не могу пошевелиться, – добавил я, хотя и говорить было больно.
Лизен отчаянно застонала.
Потом дверь открылась, и вошел Бергстрём, распространяя по комнате крепкий сигарный дух.
Выходит, он не привиделся мне, когда за стеной я дышал ароматами сконской осени.
Крупный мужчина – ничего не скажешь.
Обвисшие бульдожьи щеки придавали его лицу своеобразное выражение. Удивительно, но, несмотря на возраст и габариты, в его облике чувствовалось что-то мальчишеское. Волосы с косым пробором были зачесаны назад, белая рубашка и темные брюки тщательно выглажены, ботинки начищены.
– Подняться можешь? – спросил он меня.
– Даже пальцем не пошевелю, – выдохнул я. – Ты сделал меня инвалидом.
– Тогда сиди, где сидишь.
Я промолчал, но в этот момент заметил, что могу двигать мизинцем и средним пальцем правой руки.
– Она все рассказала. – Бергстрём кивнул на Лизен. – И ирландка из Копенгагена тоже. Я знаю, что ты показывал им фильм про маленькую польку…
– Юстину Каспршик?
– Польку.
– Ее звали Юстина.
– Все равно из Польши.
В правой руке что-то закололо, и я согнул указательный палец.
– Тебе понравилось? – спросил Бергстрём.
– Не хочу говорить об этом.
В правом боку кололо, стоило мне произнести хоть слово.
– Неплохой фильм, согласись. Ты ведь специалист.
– Диалоги…
– Я не об этом.
– Ее парик…
Он наклонился ко мне и ударил кулаком в правый бок. В глазах заплясали разноцветные искры.
– Или ты можешь сделать лучше?
– Я видел лучшие, – возразил я.
В бок как будто вонзили мачете. Разумеется, раньше я не имел такого опыта, но почему-то всплыло это сравнение. Я попытался сосредоточиться и забыть о боли.
– И ту бабу, которая была с тобой в Сольвикене, я тоже хотел проучить, – продолжал Бергстрём. – Но мне помешала полиция.
«Бабу…» – мысленно повторил я. Он имел в виду Бодиль. Значит, полицейская машина не зря разъезжала вдоль побережья.
– Я думаю, ты мог бы писать сценарии для моих фильмов. Там все не всерьез, надеюсь, ты понимаешь. Но я покажу тебе, как бывает по-настоящему.
Левая лодыжка снова заныла, но я мог ею шевелить.
– Чистилище, – произнес он. – Знаешь, что это?
Я молчал.
– Ты онемел? Чистилище – через него сейчас пройдет фрёкен Карлберг, и я хочу, чтобы ты это видел. Потом мы поговорим.
Невидимые стальные обручи все еще сжимали грудную клетку, но легкое покалывание в ладонях и пальцах вселяло надежду на возвращение способности двигаться.
– Сколько ударов ей нужно, как считаешь?
– Ни одного.
Бергстрём расхохотался:
– Я полагал, что ты человек с юмором.
Он взял трость, которая стояла у стены, и уставился на нее, будто видел впервые.
Я должен был разговорить его и оттянуть время.
– Это та же, что в фильме?
– Из Глазго, – кивнул Бергстрём.
Он зажал трость между пальцами и заулыбался, любуясь ею.
Роджер прав: такое не купишь в магазине товаров повседневного спроса.
– В Нью-Йорк тоже ее брал?
Герт-Инге повернулся и пристально посмотрел мне в глаза:
– Что ты об этом знаешь?
– Ты наследил по всему миру.
Бергстрём раскрыл рот, но тут же его захлопнул.
– Помнишь Бренду Фарр?
Он не ответил.
– А она тебя помнит, – продолжал я. – Даже сравнила с генералом танковых войск Паттоном.
– Ты…
– Я был везде и со всеми встречался. Кто из них тебе больше понравился? Кто лучше удовлетворил? Бренда Фарр, Мария из Хальмстада, Анли из Капстадена? Сколько их было? И главное, как ты их выбирал?
– Ты ничего не докажешь.
– Почему? Думаю, Анли тебя опознает, как это сделала ирландка из Копенгагена…
– Так я и знал, – прошипел Бергстрём. – Мне следовало…
– Убить ее?
Бергстрём покачал головой, отставил трость и вышел в другую комнату.
Он принес оттуда кресло и поставил наискосок от скамьи Лизен. Потом поднял меня, подтащил и опустил на мягкое сиденье.
Я сидел как истукан.
– Итак, действие первое, – объявил Бергстрём. – Сейчас ты увидишь.
Он повернулся к граммофону, щелкнул тумблером. Послышался треск, механическое повизгивание, а потом из-под иглы полилось: «…got myself a crying, sleeping, walking, talking living doll…»[70]
Бергстрём встал у скамьи. Поднял над головой трость. Прищурился, словно прицеливаясь. В этот момент я вытолкнул себя из кресла, однако, не рассчитав силы, рухнул ничком и остался лежать на полу. Падая, я задел плечом ногу Бергстрёма, от неожиданности он потерял равновесие и отлетел к стене. В проигрывателе хрустнуло, игла со скрежещущим звуком побежала по пластинке, и Бергстрём рухнул на меня всем своим весом.
Я завопил от боли в правом подреберье.
– Черт, я-то думал, ты парализован! – закричал Бергстрём, вскакивая. Потом поднял меня за плечи. – Стоять можешь?
Но стоило ему отпустить меня, и колени мои обмякли. Бергстрём снова подхватил меня, усадил в кресло и повернулся к граммофону.
– Ты сломал ее, – заскулил он, осматривая пластинку. – Знаешь, как давно она у меня? Это от матери.
Читать бесплатно другие книги:
