Театральная история Соломонов Артур
Сильвестр вдруг засмеялся, карлик вопросительно посмотрел на него, и режиссер объяснил причину:
— Я представил, как Саша обстреливает из рогатки особняк…
Сильвестр захохотал, и к его смеху присоединился тоненький хохоток господина Ганеля.
Актеры, которые еще остались в репетиционных комнатах неподалеку от кабинета Сильвестра, вздрогнули от ревности. А Иосиф в своем кабинете вообще ничего не понимал — ни своего нового положения, ни своих новых желаний — и с нарастающей тоской вслушивался в раскаты режиссерского хохота и мелкий смешок господина Ганеля. Но больше всего печалил Иосифа не смеховой дуэт режиссера и карлика. Его мучило трагикомическое положение прощеного доносчика. «Какие великолепные обязанности возложены на Иосифа! — говорил директор театра Семен Борисов. — Тосковать за хорошую зарплату!»
И все артисты — а главное, сам Сильвестр — обходили Иосифа стороной. Он поначалу радовался, что прощен, но вскоре понял, какое коварство заключалось в этом прощении. Сильвестр знал, что Иосиф не в силах будет сам принять решение уйти из театра. И посадил его в этот кабинет. В театре Иосифа стали презирать без всякого стеснения и меры. Труппа разделилась на тех, кто перестал его замечать и тех, кто потехи ради, походя, над ним измывался. Сильвестр все правильно рассчитал.
Толстое лицо Иосифа за время передряг даже несколько осунулось, стало не столь блиноподобным. Пригорюнясь, он стал рассматривать потолок.
И вдруг вскочил. «Я пойду к нему! — подумал он почему-то с гордостью. — Я или уволюсь, или снова приближусь к нему, снова! Или и то и другое сразу…» И он пошел туда, откуда раздавался этот манящий, этот оскорбительный смех.
Он шел по коридору быстро — решимость, стремительно постепенно покидавшая его душу, все еще пребывала в теле. Сциллы Харибдовны в приемной не было. «Наверное, отлучилась ненадолго», — подумал Иосиф и почувствовал оставленный ею отчетливый, терпкий запах ревности. Она тоже страдала от сближения Сильвестра с Ганелем. Или Иосифу так только показалось? Едва дыша и еле слышно ступая, он подошел к двери вплотную. Занес толстенький кулачок, чтобы постучать, но неожиданно для себя припал к двери ухом.
— А теперь узнай про мою новую идею, — заговорил Сильвестр. — Я так давно хотел прийти к отцу Никодиму, когда он проповедует! Мы пойдем как на урок актерского мастерства! Я тебя уверяю, любому артисту есть чему поучиться у отца Никодима. Одареннейший тип! Вот мы сначала поучимся, а потом учителя нашего осрамим. Для начала — легонько. Не будем же мы сразу все обрушивать. С одной души нельзя столько требовать.
Иосиф расслышал лишь «поучиться у отца» и «осрамим». Ему стало неловко.
— Когда директор-то придет? — снова дверь допустила до ушей Иосифа голос Сильвестра. — Уже семь минут ждем.
На этих словах в приемной появился директор театра — симпатичный и ушлый Семен Борисов. Узенькими серыми глазками он впился в толстую фигуру у черной режиссерской двери, мгновенно оценил ситуацию и глянул так, что Иосиф понял, что в очередной раз погиб. «Да сколько же можно погибать-то?» — вместе со страхом он почувствовал досаду.
— Добрый вечер, — ласково обратился к нему Семен. — Уже так поздно, а вы все трудитесь.
Для того чтобы ирония была несомненной, Семен указал на дверь. — Я… Я… Пытаюсь понять, что происходит с нами, — и, понизив голос до шепота, Иосиф спросил директора. — Знаете, что мне только что стало известно?
Борисов сделал решительный жест рукой, обозначающий «не знаю и знать не желаю!». Иосиф окончательно сник.
Директор осведомился подчеркнуто официальным тоном:
— А когда я войду в кабинет Сильвестра Андреевича, вы тоже будете пытаться понять, что с нами происходит?
Иосиф глубоко вздохнул. И вдруг сверкнул глазами: его лицо снова осветилось решимостью. Резко открыл дверь кабинета. Струя воздуха ударила ему в лицо, но пыла не охладила. Кабинетный диалог прервался. Господин Ганель выразил крайнюю степень удивления и даже брезгливости. Сильвестр же посмотрел на вошедшего приветливо. И без тени изумления, словно ждал.
— Я подслушивал! — торжественно объявил Иосиф. Как будто это было не признание в подлости, а оглашение приказа о присуждении всем присутствующим награды.
Сильвестр захохотал.
— Садись! — весело приказал режиссер. — А что же ты еще в театре мог делать? Только подслушивать. Что ты еще умеешь? Не раздувай губы, тебе не идет. Пусть хоть что-то в тебе будет тонким. Садись.
Иосиф с неуместным достоинством сел.
— Снова в эпистолярном жанре упражняться будешь? Давно святейший твоих посланий не получал? Не скучно тебе так жить, друг?
— Я вовек… Нет, я не вовек… — забормотал Иосиф. Оттого, что Сильвестр, долго и мучительно с ним не разговаривавший, сначала так легко оскорбил его, и сразу, с такой же легкостью, назвал другом, у Иосифа все поплыло перед глазами.
— Садись тоже, — обратился режиссер к директору, как показалось Иосифу, с гораздо большим уважением, чем к нему. Семен сел от Иосифа подчеркнуто далеко.
— Семен, ты принес договор? — спросил Сильвестр.
— Обязательно, — ответил тот и протянул режиссеру белую бумагу с коротким текстом и тремя печатями. Семен взглядом указал на Иосифа: «не опасен ли?», Сильвестр взглядом же ответил: «нисколько, пусть все знает», взял бумагу и прочел, смачно окая:
— «Я, отец Никодим Введенский, прошу принять меня в театр на должность артиста с окладом согласно штатному расписанию»… Семен, я же просил написать «ведущего артиста»… Обидим батюшку. Он к нам на таких условиях не придет.
Иосиф сквозь туман внезапных слез глядел на директора и режиссера, глядел на договор, ничего не понимал, и уже понять не пытался.
— Под вашу… — начал Семен и намеренно сделал паузу.
— Под мою ответственность… — закончил фразу Сильвестр.
Директор кивнул — утвердительно. И вздохнул — печально. Такой была его вечная игра с режиссером: он возмущался юридическими или финансовыми несообразностями, предупреждал о возможных неприятных последствиях, и Сильвестр брал всю ответственность на себя. А Семен смиренно и уже безответственно делал, что ему велели. В случае с отцом Никодимом он особенно не волновался, поскольку прекрасно понимал, что поступление в театр священника столь же нереально, как пополнение труппы, например, пандой. Потому и договор этот считал не особо важным.
— Завтра мы совершим театральную атаку на дом Божий, — сказал Сильвестр и одарил присутствующих теплой улыбкой, словно сообщал, что завтра они отправляются за город на шашлыки.
Семен слегка приподнял брови. Удивился он неглубоко. Пять лет, проведенных с Сильвестром, научили директора не тратить себя на изумление. И не спорить, а ласково-ласково высказывать свое мнение, попутно освобождаясь от ответственности.
— Да-да, завтра мы атакуем церковь, где служит отец Никодим, — продолжал Сильвестр, — прямо в храме и посвятим батюшку в великие артисты. Ведь он давно этого заслуживает. Да, Иосиф?
Иосиф замялся и, как всегда, когда не знал, как реагировать на происходящее, задал вопрос:
— А мы прямо в церкви посвятим отца…
— Святого отца! — сурово поправил Сильвестр.
— Святого отца мы прямо в церкви… Посвятим в артисты?
— Как мне нравится это «мы»! Сам мятущийся Иосиф примкнул к театральному воинству! Теперь мы непобедимы! Теперь нам не только море, нам океан по колено! Да что там по колено! По щиколотку!
Иосиф с тоской посмотрел в черное окно: «Бог мой… Что он затеял… А мне теперь? Куда с этим? Вот представьте, — продолжил Сильвестр. — Стоят добрые прихожане, молятся, думают каждый о своем. Кто-то в рай путь прокладывает, кто-то грехи отмаливает, кто-то вообще о предстоящем ужине мечтает, и вдруг — батюшки святы! Нашего батюшку в артисты посвящают! Поздравляют, аплодируют, подносят цветы! Заключают договор! А? Ну что за взгляд, Ганель?»
Карлик подумал, что, скорее всего, после этого скандала им не удастся довести спектакль до премьеры. Значит, их интермедия останется невоплощенной.
— Любительщиной отдает? Дилетантизмом? Да, Ганель?
Карлик кивнул, поскольку высказать свою подлинную мысль при всех не мог.
— Ты прав, Ганель. Но первые опыты атакующего театра не могут не быть любительскими. И помни: мы убиваем столько зайцев, что игра стоит свеч.
«Зайцы… свечи… Что это с ним?» — подумал господин Ганель.
А Сильвестр продолжал:
— Отец Никодим хочет, чтобы церковь пришла в театр. Ну а мы приведем театр в церковь. Он все время увещевает: надо бы ваш театр к Богу приблизить! А мы приблизим Бога к театру. Ну как? Хорош наш ответ Никодиму?
Иосиф еще сильнее затосковал, но кивнул одобрительно.
— Я в последнее время часто думаю о том, как узко, как убого мы понимаем театр. Ты поразмысли. И ты поразмысли! — обратился он к Иосифу, и тот еле удержался, чтобы не принять позу роденовского мыслителя.
Сильвестр сделал несколько больших шагов — от кресла к двери. Остановился, оглядел свою публику: Иосиф слушал пристыженно, Ганель — восторженно, Семен — учтиво.
— Попробуйте сформулировать: театр — это то-то и то. Вы будете правы только одну секунду. Через мгновение эта истина покроется морщинами, умрет и исчезнет. То же самое происходит с любой мыслью о жизни. Когда и кто выпустил закон, что театр может пребывать только в определенном для него здании? Кто его туда заточил? Мы? С прискорбием констатирую — да, это сделали мы, театральные, черт нас побери, деятели. В семь или восемь часов вечера театр робко вступает в свои права. А еще занавес надо открыть, а то театру и не прорваться к людям. А настоящий спектакль может начаться в любую секунду и где угодно! И никто от него не защищен. Никто не в безопасности! — Сильвестр вдруг стал пародировать стиль проповеди. — Ибо было сказано — играйте только на сцене! А я говорю вам — выпустите театр из душного помещения! Было сказано — театр должен знать свое место! А я говорю вам — нет такого места, куда театр не имеет права проникнуть! И завтра мы это докажем.
С акции «отец Никодим становится актером» я начинаю новую театральную эру. Кто желает, пойдет за мной.
— Сильвестр Андреевич, вы же просто сорвете службу, — столь же ласково, как и раньше, заговорил Семен. — И у нашего театра начнутся проблемы. Церковь лучше не трогать, вы же знаете. Влиятельная организация. Пришлют к нам всякие инспекции с проверкой.
Директор театра сильнее, чем безумия Сильвестра, боялся проверок, а тем более — проверок с пристрастием.
— Семен, дорогой, ты, как бы сказал отец Никодим, в ересь сейчас впал. Какой самоубийца пошлет проверять театр Ипполита Карловича?
Семен развел руками — да, тут вы правы. Однако не преминул напомнить:
— Но сам Ипполит Карлович спектаклю в церкви рад не будет.
— Ты прав! Не о таком театре он мечтал. Я знаю, как защищаться, но сейчас не в этом, не в этом сейчас дело… — Сильвестр снова разгорячился. — Я чувствую призыв других пространств. Я хочу играть спектакли в каменоломнях, в детских домах, в нотариальных конторах, в зоопарках и тюрьмах…
Я чувствую призыв другого зрителя. Я хочу играть перед преступниками, деревенскими старухами, глухонемыми, умалишенными — и каждый, каждый раз искать с ними общую территорию, общий язык, общую энергию и общие чувства. Вот — задача! Моя и Питера!
— Какого Питера? — не без тревоги спросил директор театра. Но Сильвестр не ответил ему. Он мечтал.
— Вот задача ближайших лет! А потом, обогащенный и освобожденный, я вернусь в обычный театр, и все увидят такое, что раньше и представить не могли.
Сильвестр остановился. Посмотрел на кресло, подумал — не сесть ли? — но решил продолжить мечтать стоя.
— Что должно произойти завтра в церкви? Помимо того, что отец Никодим поймет наконец, в чем его истинное призвание? Мы должны будем найти контакт с теми, кто, скорее всего, театр презирает. Найти общую территорию с теми, кто боится даже думать о чем-то общем с такими, как мы. Вот задача — конкретная артистическая задача завтрашнего дня. Она стоит только перед господином Ганелем и отчасти передо мною. Для вас, господа теоретики и директора, нет в этом пользы. А я завтра многое пойму. О театре! По реакции прихожан, по тишине, которую создаст их страх и трепет. По первым робким крикам протеста. По сгущению в воздухе самых разных эмоций. Я пойму то, чего не понял бы, здесь, в театре.
— Сильвестр Андреевич, а спектакль? — осторожно спросил директор. — «Ромео и Джульетта», я имею в виду. Премьера так скоро… Или не скоро?
— Скоро, Семен, скоро. Сроков я не нарушу. Я выпущу его! А то, что случится завтра — только начало. Я вам обещаю тотальное наступление, повсеместные театрально-военные действия.
Вся жизнь господина Ганеля в театре летела в пропасть. И у него захватывало дух от этого полета. Он был готов идти за Сильвестром куда угодно, но понимал — такой жертвы не потребуется. Когда режиссер выиграет все раунды затеянной им битвы со священником и недоолигархом, он уйдет. И не позовет с собой его, господина Ганеля. «Он пойдет своей сверхчеловеческой дорогой, а мне останется только вспоминать о неделях, которые мы провели вместе», — думал карлик.
Вдруг Андреев заключил Иосифа в объятья и завопил:
— Прими мой трон! — Он указал короткопалой рукой на свое кресло. — Прими и царствуй! Все клятву верности тебе дадут! Мы все! Актеры и гримеры — поклонимся тебе в одном порыве! Я так решил! Владей моей империей, Иосиф!
Объятый Сильвестром толстяк беспомощно выглядывал у него из подмышки и взглядом умолял господина Ганеля ему помочь. Сильвестр расковал объятия и оглядел растерянного и снова пристыженного Иосифа.
— Вот ты в шоке, и мне так нравится твой шок. Ты испытываешь эмоции, которые никогда бы не испытал, не устрой я это представление. Почему же мы, актеры и режиссеры, так робки! Жизнь ждет от нас совсем другого… Друзья мои, мы слишком долго робели. Зачем нам таланты? Мы живем так, что сам Бог — Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова, многие бы добавили, Бог отца Никодима, но я категорически против такой добавки, — так вот, сам Бог со скукой взирает на нас. Наше самое страшное прегрешение — мы нагоняем сон на Бога… Итак. Служба в девять. Иосиф, ты с нами? Что молчишь?
— Я с вами! — воинственно ответил Иосиф.
— Браво! Перед входом в церковь я тебе скажу, что ты должен делать.
А если скажу сейчас, ты испугаешься… О, да ты уже испугался! Хорошо, завтра я дам тебе самое легкое задание. Ну, вам пора, — сказал Сильвестр и сел в кресло. Он устал излагать свои идеи, а ничто другое сейчас для него интереса не представляло.
Семен и господин Ганель попрощались с режиссером без слов — каждому он пожал руки. И они ушли один за другим, мягко придерживая дверь в черной обивке. Иосиф же продолжал сидеть, не решаясь подойти к Сильвестру и протянуть ему руку. И не решался уйти, не подав ему руки. Заметив его замешательство, режиссер подошел к нему сам, схватил за пухлые кисти, потряс их, отлепил Иосифа от стула и мягко выставил из кабинета.
Иосиф ехал в лифте, с радостью и страхом понимая, что Сильвестру магическим образом удалось втянуть его в новую авантюру. Или снова стукнуть? Но разве не показали ему отец Никодим и Ипполит Карлович, как они относятся к его искренним порывам? Разве недоолигарх не назвал его Иудой? И разве не молчал при этом отец Никодим? Лифт остановился на первом этаже и медленно раскрылся. Свет в коридоре уже был погашен. Иосиф вышел, лифт захлопнул двери, и все погрузилось во тьму. Нащупывая рукой настенный выключатель, он подумал: «Если и можно кому-то верить, то только Сильвестру».
Растут габариты гробов и могил
Во время ужина Сергей Преображенский предвкушал еще одно удовольствие — посещение своего недавно созданного сайта. Этому занятию он отдавал все последние вечера.
На экране компьютера засверкал лучезарный сайт его имени. Сергей полюбовался разделом «Детство, отрочество, юность» — вот он в смешнейшей пилотке, пятилетний и важный; потом уже отрок, робеющий и гордый; и вот уже студент, чувствующий, что слава неминуема.
Раздел новостей: новые роли в театре и кино, гастроли, мастер-классы. Кадры источают успех, словно фотоаппарат чудесным образом зафиксировал атмосферу всеобщего обожания. Внизу кнопочка — «преподнести букет». Созданию этой кнопочки Сергей сопротивлялся, но очень быстро уступил настояниям своих поклонников, которые разрабатывали сайт. И теперь каждый вечер, с иронически-самодовольной улыбкой проверял, сколько ему подарили виртуальных букетов. Сегодня — сорок семь. Результат неплохой, хотя бывали и более урожайные дни.
Но самым приятным разделом, неизменно повышающим уровень радости в крови, был фанатский форум. Сюда со всей России стекались признания в любви.
Чтобы фанаты не заподозрили Преображенского в высокомерии, он им отвечал. А чтобы не возникло впечатления, что он легко доступен, отвечал только избранным и был предельно краток. И вскоре видел, как тут же, на форуме, счастливицы и счастливцы обменивались восторгами.
Каждый день он выбирал только трех поклонников. В этом случайном выборе было что-то от произвола судьбы: счастья ждут все, а достается оно только избранным. А как они избираются, за какие достоинства — тайна. Сергей вполне комфортно чувствовал себя в роли судьбы. Сегодня он решил выбрать трех женщин из российских городов на букву С: Самара, Сыктывкар и Симферополь. Написал каждой буквально по несколько слов — очаровательных, теплых, намеренно небрежных. Закрыл сайт и откинулся в кресле.
Мобильный, что лежал на столе, вдруг затрясся, забеспокоился и засверкал именем «Сцилла Харибдовна». Удивляясь позднему звонку, Сергей услышал: «Сережа, дорогой. Сильвестр Андреевич переносит репетицию с одиннадцати на два». — «Понял, спасибо», — сказал Преображенский, и невозможно было определить, рад он переносу репетиции или огорчен.
Он положил мобильный обратно на стол и вдруг вспомнил, что Крым-то давно отдан Украине одним из самых артистичных генеральных секретарей. Значит, Симферополь — заграница. Как это ни парадоксально. Выходит, надо написать еще кому-то, раз уж решил ответить трем фанатам именно из российских городов. Сергей зашел на сайт и снова заулыбался. Не удержался, глянул в раздел букетов — там расцвел еще один.
Среди десятков посланий он выбрал письмо из Саранска… «Какое имя странное у города… В честь саранчи, что ли? А кто пишет? Ага, имечко тоже не без странностей… Люба Ч… Даже фамилию назвать боится… Такой сокращенный человечек». Образ Любы Ч. мгновенно возник в воображении Сергея. Скромная дева в очках, темной блузке и серых туфлях на высоких каблуках. Лицо переходного периода: из подростка в девушку. Стыдливо-чувственный взгляд провинциалки. Скромные косы. Если их расплести, скромность исчезнет, и чувственность победит. Но пока что они туго заплетены.
Он еще вальяжнее раскинулся в кресле. Рука с прекрасными длинными пальцами — пальцами художника (о таких в студенчестве мечтал Сильвестр) — красиво подпирала голову. Сергей не забывал о невидимой публике. Чуть улыбнувшись, он открыл письмо.
«Уважаемый Сергей Леонидович! Просим отнестись со всей ответственностью к нижеследующей информации. Мы отправили подобные письма всем известным людям нашей страны. Мы сообщаем вам, что разработали уникальный метод утилизации мертвых тел. Люди даже представить не могут, сколь острая необходимость назрела в применении именно этого метода. Иные способы — кремация и разложение в земле — доказали свою неэффективность.
(И еще улыбающимися губами он прошептал: „Чушь какая-то, чушь…“) Знаете ли вы, что кремация трупов загрязняет окружающую среду? В процессе сжигания тела происходит мощный выброс канцерогенных веществ, поскольку перед этим в труп вводят формальдегид. Задумывались ли вы о том, что будет с вашим телом, когда вы умрете? (Сергей облизал губы. Распрямился в кресле. Рука, подпиравшая голову, упала на колено. Невидимая публика покидала его.) Вы известный человек, и мы призываем вас подать пример вашим поклонникам, подписав договор с нами. Проблему переполненности кладбищ американцы уже признали. (Глаза Сергея медленно скользили от строки к строке, темнея от ужаса.) Аналитики приводят данные похоронных служб о значительном увеличении средней массы одного покойного за последние 10 лет: растут габариты гробов и могил».
«Растут габариты гробов и могил», — повторил Сергей и прикрыл экран ладонями.
Что это?! Розыгрыш? Это смешно? Деловое предложение? Без подписи? «Что это?!» — шепнул он, пытаясь сквозь ладони рассмотреть, что происходит на экране. Там самопроизвольно запустился рекламный ролик, который заставил глаза Сергея расшириться — и не моргать. Под торжественно-печальную музыку выплыл гроб. Из левого края экрана — в центр. Из гроба выпорхнул покойник, словно пловец нырнул с вышки в бассейн. Но упал не в воду, а на металлическую доску. Сверху ринулся луч света. Труп приподнялся ему навстречу, но надежда была напрасной: луч вонзился в тело и начал его жечь. Через несколько секунд на месте трупа осталась жидкость кофейного цвета.
Голос за кадром не без ликования сообщил, что вместо семидесяти килограммов мы теперь имеем три литра жидкости. А это очень хорошо для планеты. Для нашей Земли это просто прекрасно. Ведь умерший, минуя разложение и скелетирование, может сразу стать высококачественным удобрением. Многие люди, продолжал бодрый голос, узнав о новом способе утилизации, попросили после смерти довести их до состояния воды. И пропитать ими сады и огороды. Ибо и после смерти они хотят быть полезными.
Далее (под неизбежного во всех подобных случаях Альбинони) энергичный голос сообщал, что знаменитостям, которые подпишут договор о согласии на новый вид утилизации, будет выплачена премия в размере десяти тысяч долларов. Поскольку метод нуждается в рекламе. А люди в большинстве своем консервативны. Сергей резко вскочил со стула. Кто же запустил на его лучезарный сайт такую мерзость? «Боже мой, Боже мой, Боже мой, Боже мой», — повторял он без перерыва, сливая слова, не заботясь о дикции, не думая, как выглядит его лицо, сколько в нем смятения и тоски. Взывание к Богу принесло результат: он вспомнил, как давно не был в церкви и дал себе обещание завтра же, перед театром, сходить на службу к отцу Никодиму. Благо, Сильвестр перенес утреннюю репетицию.
Тем временем ролик запустился снова, и снова полился голос «вместо семидесяти килограммов мы имеем три литра воды»; и снова полился на труп ужасающий свет…
Сергей подбежал к компьютеру и — чего он никогда не делал — резко нажал на кнопку выключения.
Черная пустота. Как будто ничего не было.
Тишина.
Сергей закрыл глаза.
Если вдуматься, предложение Любы Ч. пронизано иронией — пусть и потусторонней: первый среди живых, он должен стать первым и среди мертвых. Может, это следует воспринимать так? Может, стоит улыбнуться? И послать данные своего банковского счета этой Любе Ч.? И приписать, что он, как любитель всех современных течений, с благодарностью сыграет посмертную роль.
А что — последнее перевоплощение Преображенского: из трупа в воду!
И тогда пусть попробуют ему, ставшему жидкостью, начать аплодировать по старой театральной традиции. Право, неплохой способ избежать этого идиотизма, этих оваций твоему трупу!
Сергей поднялся со стула и медленно вышел из комнаты. В коридоре немного успокоился. Вошел в спальню. Жена мазала ночным кремом лицо — веки, щеки, шею, нос. Массирующими движениями наносила и наносила, наносила и наносила, наносила и наносила крем на кожу. Она не любила, когда Сергей заставал ее за косметическими усовершенствованиями. Но раз уж такое случилось, сделала вид, что ей все равно. Сергей закрыл глаза. Не открывая век, произнес:
— Я так, я на будущее, хочу тебе сказать.
— Что с твоим голосом?
— Я на будущее хочу сказать. Когда меня будут хоронить…
Пальцы жены, легко порхавшие от щек к переносице, от шеи к щекам, остановили свой бег.
— Сережа! — воскликнула она. Посреди крема засверкали встревоженные глаза.
— На далекое будущее я хочу сказать, — повторил он, не раскрывая век. — Ни в коем случае не надо аплодировать! Умоляю. Это противно, это нельзя.
И он сел на кровать — спиной к супруге. Несколько минут прошло в безмолвии и безмыслии.
Он обернулся — жена спала. Спокойное лицо ничем не выдавало недавнего испуга. Она уже привыкла к тому, что мужа посещают самые экзотические мысли, и старалась не тратить эмоций на изумление. Сергей не смог заставить себя выйти из спальни, чтобы почистить зубы и принять душ перед сном. Так и лег подле жены, не снимая одежды.
И мгновенно оказался рядом с Александром. Они стояли босыми ногами на земле, окруженные сизым светом. Не говоря друг другу ни слова, они втискивали в черные пакеты кочаны капусты. Раскапывали ямы в земле. И хоронили их.
В сизом молчании прошло невесть сколько времени — его можно было измерить только капустными кочанами. Похоронено было восемь. Потом настало разделение труда: Сергей раскапывал лопатой неглубокую ямку, Александр открывал пакет, клал туда капусту, и уже оба закидывали кочан землей.
Проснулся Сергей на рассвете так же внезапно, как заснул. Почувствовал, что его рот забит землей. Попробовал прокашляться, но вместо кашля из окоченевшего горла вырвался еле слышный свист. Попытался пошевелиться — тело словно окаменело. Он крикнул так громко, как только позволил рассвет:
— Доброе! Утро!
Жена проснулась. Вяло повернула к нему голову. Сергей почувствовал сладкий женский сонный запах. Супруга нехотя глянула из-под полуприкрытых век, и, так и не сумев ничего сказать, снова заснула.
Вопль-пожелание «доброго утра» и запах жены слегка притупили страх Сергея. Он провел языком по небу, по зубам, по губам — конечно же никакой земли. Рот пуст, готов к приему пищи, произнесению монологов, поцелуям — на сцене и вне сцены.
И через полчаса Сергей заснул, любимый всеми, окруженный обожанием и почтением. Невидимая публика снова была рядом, снова восхищена.
Сергей стоял в рясе посередине церкви, перед ним пал на колени Александр. Отец Сергий Преображенский благословлял раба Божьего Александра: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа изгоняю из тебя Джульетту и загоняю в тебя Тибальта». Сергей Преображенский улыбался во сне.
Жена проснулась в восемь утра. Долго смотрела на спокойное лицо Сергея. Дыхание ровное. Улыбка. Где бы он сейчас ни был, ему хорошо.
Рано утром Саша позвонил Преображенскому.
— Сережа, приветствую.
— И я тебя.
— Паршиво на душе. Очень.
— Та же история.
— Как борешься?
— Иду в церковь.
Пауза. Такого ответа Александр не ожидал.
— Помогает?
— Мне — да.
— Можно с тобой?
Пауза. Такого вопроса Сергей не ожидал. Ходить в церковь парами ему еще не приходилось. Предложение Александра показалось Преображенскому признаком дурновкусия. Все-таки не в кабак собрался. Но он решил не спорить. Что ему, ввязываться в долгие разъяснения — мол, поход в церковь дело глубоко интимное? И обидеть Сашу, которому плохо? Лучше отделаться согласием. Сергей давно понял — и согласием, и добротой, и даже любовью — можно отделываться. Ставить точку и идти, куда хочется, покинув обласканного там, где тебе заблагорассудится. «Когда придем, я отойду в другой конец храма. Оставлю Сашу наедине с Богом и прихожанами». И он ответил добродушно:
— Конечно, пойдем вместе.
Александра смутила пауза, но он с благодарностью принял согласие Сергея и стал собираться.
Отец Никодим, Сильвестр со своей боевой группой и Сергей с Александром шли разными путями. Но цель у них их была одна — храм Николы Мученика. На подходе к храму Сильвестр спросил у господина Ганеля:
— Ты не забыл фейерверк? — Карлик кивнул. — Значит, когда я начну аплодировать, ты, Иосиф, вручишь грамоту о присвоении отцу Никодиму звания лучшего артиста Москвы, да? — Иосиф сначала помотал головой вниз-вверх, потом вправо-влево, но на это ни Сильвестр, ни господин Ганель не обратили внимания. — И как только грамота и заявление о поступлении в нашу труппу будут вручены, ты, Ганель, запускай фейерверк. Да так, чтобы все это восприняли как чудо, а не как кощунство. Понял задачу?
Господин Ганель кивнул. Сильвестр помрачнел. Остановил шаг.
— Не нравится. Хило. Вяло. Глупо… — Он задумался. — Давайте просто войдем в дом Божий и посмотрим на игру выдающегося артиста больших и малых храмов. Нет? Настаиваете на атаке? Я вас понимаю.
Хотя ни Иосиф, ни Ганель ни на чем не настаивали, уважение в голосе Сильвестра пленило обоих. И они синхронно насупились — конечно, настаиваем.
— Но смысл же не в том, чтобы похулиганить в святом месте. Так мы просто сорвем мессу, и все. — Сильвестр снова задумался. — Что мы должны сделать, чтобы придать нашей атаке смысл больший, чем хулиганство?
Господин Ганель и Иосиф молчали.
Зря я вчера понадеялся на вдохновение… — пожалел Сильвестр. Он никогда до мелочей не планировал мизансцены спектакля, говорил, что «это как планировать секс. Все равно все будет не так, как ты рассчитал, да еще и не с тем, на кого рассчитывал». И всегда в репетициях (про секс неизвестно) вдохновение к нему приходило. Сейчас он чувствовал, что пуст. «Как красиво и дерзко звучало про театральную атаку, а на деле — какой-то балаган… Дешевый. Неизобретательный, — с досадой думал Сильвестр. — Похоже, меня пленила авантюрность замысла. И размах возможностей. А низкого качества самой авантюры я не заметил…»
Храм неотвратимо приближался.
Сильвестр еще раз проанализировал свой план и дал ему беспощадную окончательную оценку: дерьмо. Но, как всегда, видя, что актеры нуждаются в его твердости, Сильвестр начинал чувствовать, что твердости у него в избытке.
— Вы меня поняли? — Две головы кивнули в ответ. — А что именно поняли? — Две головы растерялись. — Главное, не начинайте без моего сигнала. А сигнал — аплодисменты.
И подумал: «Если ситуация сама не спровоцирует мою фантазию, значит, этой ситуации моя фантазия не нужна. Тогда просто уйдем. Потом сочиню причину. Уж на это у меня воображения хватит». И он раздраженно и громко спросил (и повышением децибелов вогнал в страх Иосифа и заставил беспокоиться господина Ганеля: карлик впервые почувствовал, что Сильвестр колеблется):
— Помните диспозицию? Ганель у распятия, Иосиф под иконой всех святых. Ну, с Богом.
Они вошли во двор церкви. Первым — карлик, поглаживая сумку с фейерверком, вторым — Иосиф, слегка зажмуривая глаза. Он, как ребенок, думал сейчас, что если прикроет глаза, то его как бы и не видно. Или, по крайней мере, его видно так же плохо, как ему сейчас сквозь полусомкнутые веки. Третьим следовал Сильвестр. Широким шагом он вступил во двор и впился взглядом в большую группу людей, что стояли у входа в храм.
Их было около сорока человек. Молчаливая толпа. Траурные одежды.
Скорбные лица. Правда, скорбь распределялась неравномерно: у кого-то были погасшие глаза и лицо земляного цвета, кто-то вздыхал глубоко и печально, а кто-то поглядывал со скучающим видом на часы и с интересом следил за полетом одиноких ворон. Все эти люди находились в разных степенях родства и дружеской близости с усопшим, которого вскоре должен был отпевать отец Никодим. «Вот теперь-то отступать некуда», — подумал Сильвестр и почувствовал не только азарт. Ему передавалась печаль собравшихся здесь людей.
Смерть, где твое жало?
Сильвестр и два его соратника — Ганель воинственный и Иосиф трепещущий — прошли в храм вместе со скорбящей и вздыхающей толпой. Родные и близкие покойного собрались вокруг гроба. Всю ночь отходную усопшему читал молодой дьячок Фома, который сейчас со взглядом сонным стоял подле гроба и вяло приветствовал окружавших покойника людей. Все ждали отца Никодима.
Иосиф и господин Ганель заняли боевые позиции. Сильвестр Андреев встал в центре храма, скрестив руки на груди и взгляд его из сосредоточенного стал изумленным: в храм заходили Сергей Преображенский и Александр.
Сергей, увидев гроб, остановился. «Что с тобой?» — прошептал Саша, заметив, как внезапно побледнел его друг. Преображенский ничего не ответил. Только кивком головы указал на гроб. Сильвестр быстрыми шагами подошел к ним.
— Какими судьбами? Ромео и Джульетта! Все-таки решили обвенчаться? По моему давнему совету? И вопреки реальности? Вот это я уважаю!
Сильвестру показалось — они стесняются, что он застал их в церкви. — А мы здесь с особой миссией. — Он указал рукой на Иосифа (тот не без ужаса глядел на купол церкви, где царил седобородый Бог Отец) и господина Ганеля (на него церковная атмосфера не производила никакого впечатления — он стоял у колонны и без всякого благоговения искоса поглядывал на распятие).
Что за миссия у них в храме, Сильвестр пояснять не стал, поскольку сам не был уверен в ее необходимости, а главное, высоком качестве. Андреев отошел от артистов, снова встал в центре храма и начал разглядывать позолоченный алтарь, пытаясь взбудоражить воображение.
Тем временем Ипполит Карлович устроился в своем кабинете с благоговением и коньяком. Своим любимым — еще с советских времен — коньяком «Арарат». Он приготовился внимать прямой трансляции боговдохновенной речи своего любимого проповедника. Огромный «Самсунг» послушно передавал все, что творилось в храме Николы мученика.
Сам недоолигарх в церковь ходил редко. Зато он тайно установил в храме отца Никодима (с его согласия) несколько камер. Никодимовы проповеди порой пробирали почти до слез. Особенно, если, как сейчас, усилить проповедь коньяком. Отче Никодиме, зная, что за ним следят скрытые камеры, испытывал на службах дополнительное волнение. Быть может, схожее с тем, что чувствуют телеведущие в прямом эфире и артисты во время спектакля. Определить суть этого волнения невозможно, но факт бесспорен: когда отец Никодим понял, что создается видеоархив его проповедей, то воодушевился безмерно и стал еще усерднее исполнять свой священнический долг…
Ипполит Карлович знал, что сегодня состоится отпевание. Он относился к предстоящему действу с должным трепетом. При этом испытывал свой неизменный, даже можно сказать — фирменный — ужас перед смертью. А коньяк был постоянным спутником благоговения и ужаса: поначалу углубляя эти чувства (первая половина бутылки), потом их же и притуплял (вторая половина и последующие стопочки, рюмочки, бокальчики и даже глотки прямо из горла, но уже другой бутылки). Коньяк создавал равновесие, которое не давало чувствам толкать его на поступки. Все ограничивалось религиозно-алкогольным трепетом. Коньяк и отец Никодим поначалу воздействовали разнонаправленно: каждый на зону своей ответственности. Коньяк лился в желудок, слова отца Никодима — в душу. А потом все смешивалось — дух пьянел, тело благоговело, и Ипполит Карлович засыпал. Часика на три — если это была утренняя проповедь, и до следующего утра, ежели недоолигарх виртуально присутствовал на службе вечерней.
Сейчас он, приняв первые пятьдесят, вдруг заметил на «Самсунге» высокую фигуру, ознаменованную усами. Ипполит Карлович стал с азартом настраивать камеры на увеличение. «Так и есть! Сильвестр. А кто рядом? Дружок Наташи… Кажется, Саша его зовут. К Преображенскому пристроился. А кто под всеми святыми? Иуда! А под распятием? Буддист! Труппа в церкви! Дивны дела твои, Господи!» То приближая, то отдаляя лица артистов, Ипполит Карлович впадал во все большее изумление. Он позвонил отцу Никодиму, который уже выходил к прихожанам. Священник остановился и с недовольством поглядел на мобильный — перед службой и проповедью он реагировал только на звонки высших иерархов и Ипполита Карловича.
— Да-да, — сказал он тоном человека, которого отрывают от самого святого, что, в общем-то, было правдой.
— Слушай. Отец Никодим. А ведь так и есть. Что-то между вашими. Организациями творится. Ток какой-то пробегает. Полный храм актеров налетел. Во главе с Сильвестром.
У отца Никодима воинственно заходили желваки — благо, под бородой это было почти незаметно.
— Ипполит Карлович, я же говорил — он замышляет что-то. Как мне сейчас отпевание проводить? В каждом углу артист.
Ипполит Карлович глухо захохотал, отцу Никодиму тоже показалось, что его слова не лишены юмора, и он слегка подхихикнул (борода и усы скрыли и это проявление эмоции). Но настороженности он не утратил.
— Так ты же хотел чего-то такого. Слияния Церкви с театром хотел. На ловца и зверь. Бежит.
Священник, нервничая, вышел к верующим. Увидел: слева гроб с телом покойного и внушительной толпой родственников вокруг; в центре, отдельно от всех — Сильвестр Андреев «со своими непристойными усами»; неподалеку от гроба, под распятием притаился Ганель с огромной сумкой в руках. Отец Никодим подумал, что там бомба. Но тряхнул головой и таким образом стряхнул эту нелепую мысль. Заметил под иконой всех святых дрожащего Иосифа. Приветственно кивнул ему — единственному из всех. Иосиф, заметив поклон батюшки, ничего не ответил, и снова, трепеща, вознес глаза к куполу. Бог Отец смотрел так же сурово. Иосиф задрожал еще сильнее. Эта дрожь не оставила сомнений: здесь что-то затевается.
Отец Никодим встал подле гроба так, чтобы камеры могли фиксировать все его жесты, все слова. Волнение волнением, но коллекцию пополнять надо.
А потому, изгнав страх перед возможными провокациями, он принял решение выступить во всеоружии своих ораторских, артистических и богослужебных дарований. И да разбегутся от лица его собравшиеся здесь бесы!
Отец Никодим обвел толпу строгим и печальным взором. Заметил Сергея Преображенского — с бледным лицом. Неподалеку ютился Александр.
Священник повернулся к стоящему неподалеку молодому дьячку и тихо спросил:
— Как зовут усопшего?
— Раб божий Александр.
Это едва не рассмешило отца Никодима. Но взглянув на лица родственников покойного, на гроб с мертвым телом, он мгновенно изгнал даже подобие веселья из души. Взгляд стал наполняться скорбью. Сменилась поза — он едва заметно сгорбился. Дыхание замедлилось: ритм навевал печаль.
Прихожане отреагировали на преображение священника. Толпа дисциплинировалась, даже шепот прекратился. На отца Никодима устремились взгляды — надежда, скорбь, любопытство. Священник почувствовал, как его наполняет силой присутствие прихожан. Посмотрел на покойника — мужчина лет пятидесяти. Судя по изможденному лицу, долго болевший и умерший в мучениях. Ввалившиеся глаза. Впалые щеки. Волосы странного желтого цвета, как будто их отравили каким-то лекарством.
Отец Никодим посмотрел на Преображенского. «Он как будто в обморок собрался… Выведу его». Мелькнула мысль, что взволнованный Преображен-ский может проболтаться, зачем здесь собрался весь состав будущей премьеры. Священник подошел к Сергею, погладил его по плечу, спросил:
— Что с вами? Вам нехорошо?
Сергей улыбнулся так болезненно, что отец Никодим понял — толку от разговора не будет. Было очевидно: этот человек находится здесь без задней мысли и дальнего плана.
— Мне плохо. Я потому и пришел. К вам. А здесь…
Сергей осекся. Отец Никодим подумал, что Ипполиту Карловичу тоже сейчас несладко — страх смерти наверняка снова овладел им. «Господи, живут как бессмертные, живут как боги, а едва смерть рядом, то они так растеряны, словно это какая-то новость, словно не ожидали…»
— Вам лучше уйти. Разве нет?
— Нет-нет… Вы же сейчас надежду… Да? Надежду будете давать? На воскресение?
Отец Никодим подумал — не смеется ли над ним этот удивительный артист? Нет. Бледность Сергея, его нездоровый взгляд сомнений не оставляли — автором только что произнесенных, наивных слов может быть только страх. Он еще раз ласково погладил артиста по плечу и отошел.
Ипполит же Карлович тем временем глотнул еще пятьдесят грамм, закусил лимоном, скривился и увидел, как отец Никодим снова подошел к гробу. Взгляд недоолигарха помрачнел, и он налил себе новенькие пятьдесят, поднес ко рту, но передумал: «Так не восприму. Проповеди не восприму. Не будет потрясения», — объяснил он бокалу, почему временно пренебрег им.
Отец Никодим вдохнул церковный воздух. Он взглянул на покойника и тихо, но твердо начал проповедь. И почти сразу начал воодушевляться (или пламенеть, как говорил дьячок Фома, любивший и боявшийся отца Никодима).
— Благословен Бог наш! Этими словами начинается служба отпевания усопшего. Сколько нужно веры, чтобы восславить Бога перед мертвым телом, которое будет сегодня погребено! Взгляните! Близкий человек лежит перед нами. Пройдет час, и мы положим его в землю. Но, скорбя и плача, мы все же восклицаем — благословен Бог наш! Мы говорим так, потому что знаем: гроб не последнее пристанище, но временное жилище. Он не полон ужаса для нас, верующих в воскресение. Потому что мы знаем, что сейчас происходит с рабом Божьим Александром. Сейчас!
Отец Никодим остановился, чтобы всем стал ясен смысл последнего произнесенного им слова. Чтобы собравшиеся ощутили, какое богатство и сила заключены в этом «сейчас». Он только выходил на старт, еще тщеславясь, еще наслаждаясь производимым впечатлением. Но знал, что наступит момент, когда он забудет и о впечатлении, и о камере Ипполита Карловича.
— Мы видим скрещенные руки, бездыханную грудь и глаза, закрытые словно навечно. Но сейчас, прямо сейчас, в это мгновение, которое для Александра стало вечностью, он предстоит перед живым Богом!
Снова пауза. Благоговейная тишина, которая установилась в церкви, настроила его душу на еще более возвышенный лад. Священник видел, как преобразились лица, как потянулись люди к его словам, ища в них веры. Отец Никодим подумал: «это ведь только слова-легионеры. А скоро в бой пойдут слова-генералы».
— Сейчас для всех, кто собрался у гроба, начинается великое испытание — испытание смертью ближнего. Его смерть может отозваться в наших душах глухим и безысходным отчаянием, она может покол нашу веру, она может на долгие годы лишить нас радости. Но для того мы и собрались здесь, чтобы уверить друг друга, что смерть не конец, а дверь, распахивающаяся в вечность. Дверь, за которой ждет нас, каждого из нас — наш Бог. Да, мы собрались чтобы скорбеть, но скорбеть — ликуя! Да, мы плачем о разлуке, но слезы наши полны надежды на встречу. Ибо разлука наша — не вечна. Да, мы будем скорбеть и плакать, но не забудем ни на мгновение о том, что Христос, Бог наш, победил смерть. И я знаю, что, помня об этом, всем сердцем помня об этом, мы сможем без сомнения, без тайного гнева произнести слова молитвы: «Блажен путь, в который ты идешь сегодня, душа, ибо уготовано тебе место упокоения».
Отец Никодим словно вспомнил что-то, давно и тяжело его тревожившее.
— Я часто думаю о той страшной ночи, когда наш Бог уже умер, но еще не воскрес. Вдумайтесь, вчувствуйтесь в то, что происходило более двух тысяч лет назад с теми, кто окружал умершего Христа. И вы, знающие, что Бог воскрес, поймете, сколь светла ваша скорбь. Сколько в ней надежды. А тогда с креста снимали исстрадавшееся, бездыханное тело Христово — кто мог предположить наверняка, что этот крест станет символом торжества над смертью! Представьте — к ногам Богородицы падает тело ее Сына, с запекшейся кровью, с пробитыми руками и ногами, с лицом, застывшим в выражении бесконечного страдания. Все, кто были подле креста, на котором в страшных муках умирал Иисус, слышали его крик — «Бог мой, Бог мой, зачем ты меня оставил!» Разве не зародилось в них сомнение: кто кричит так, сам не может быть Богом!
И я часто, может быть, непозволительно часто думаю о той ночи, когда еще не подтвердилась вера тех, чьи иконы сейчас находятся в нашем храме и во всех храмах по всей земле. Там были Богородица, апостол Иоанн, жены-мироносицы, и тайные ученики Христа — Иосиф и Никодим. Ведь апостолы, кроме Иоанна, побоялись быть рядом с Христом в час его пытки и смерти. Мы празднуем Пасху больше двух тысяч лет, а они, могли они это представить?
Отец Никодим так взволновался, что почувствовал, как перехватывает дыхание. Остановился. Оглядел толпу. Посмотрел в глаза каждому.
— Вот что от нас сейчас требует Бог: смотреть на мертвое тело и не верить своим глазам. Что же поможет нам поверить в истинность совершающейся сейчас встречи усопшего с Богом? Нам поможет великий дар Господа. Дар воображения! Мы взглянем на это опустевшее тело, на сомкнутые веки, на бледный лик и воскликнем — это ложь! А правда — то, что свершается сейчас между тобой, Александр, и вечным Богом. То, что мы видим — обман! То, что невидимо — истина!
Слово «истина» отец Никодим произнес так широко и властно, и так убедителен был, когда требовал «не верить глазам своим», что стоявшие вокруг гроба люди в это мгновение поверили, что лежащее перед ними тело не вполне реально. Его голос стал торжествующим:
— Братья и сестры, помните во все дни, помните, что побеждена смерть! Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?
Усы Сильвестра восхищены.
Долька лимона трепещет во рту Ипполита Карловича.
Иосиф трепещет в такт дольке.