Театральная история Соломонов Артур

Верхняя одежда осталась в гардеробе, и четверо направились в вип-зал.

Сильвестр не впервые проходил в этот роскошно-скромный зал. А Иосиф и актеры были сначала оглушены немосковской тишиной, а потом — ослеплены помпезно-сдержанным великолепием.

За огромным сервированным столом сидел Ипполит Карлович: черный костюм, непроницаемые глаза, приветливая улыбка.

За спиной мецената была слегка приоткрыта серая дверь — в соседнем помещении молился и подслушивал отец Никодим. Все, кроме Сильвестра, впали в легкое оцепенение, посещавшее каждого, кто впервые входил к Ипполиту Карловичу. Свечение, исходившее от миллионов, озаряло его самого. Нимб сказочного богатства видели все. И сейчас зачарованные артисты и журналист остановились на пороге. Иосиф поймал себя на желании снять шапку, как при входе в церковь. Но шапки на нем не было, это была не церковь, да и сам Иосиф не был христианином.

— О! — воскликнул Ипполит Карлович, едва увидел актерскую процессию во главе с Сильвестром. — Вот он. Вот он идет. Станиславский нашего времени. Он только идет. А я ему. Уже верю.

Сильвестр, чтобы порадовать Ипполита Карловича, брезгливо поморщился при упоминании Станиславского. Ведь недоолигарх прекрасно знал, как относится Андреев к Станиславскому. Но Ипполит Карлович неуклонно называл Сильвестра Станиславским, желая одновременно и польстить и покуражиться.

Все четверо встали у стола. Ипполит Карлович не пригласил их сесть.

— Вот никак не могу понять. Почему мне так противно стало. Когда я вчера по телевизору услышал. Что сейчас на земле живет людей больше. Чем во все времена. За всю историю человечества. Нет. Не противно даже. А тоскливо. Вот ты художник. Объясни почему.

Сильвестр совсем не удивился неуместности вопроса и ответил спокойно, словно сам не раз об этом думал:

— А если бы сейчас жило меньше людей, чем за всю историю человечества? Если бы они вымирали?

— Вот как ты. Повернул. Так тоже тоска. И много людей плохо. И мало людей плохо. Как быть?

— Не знаю, Ипполит Карлович.

— А ты заметил. Что про людей «они» сказал?

Александра смутило такое начало встречи. Раньше он думал, что только Сильвестр имеет право вдруг огорошить пришедшего к нему человека вопросом, не имеющим никаких оснований, кроме каприза спрашивающего. И вальяжно ждать ответа, заранее снисходительно относясь к тому, что «ответчик» готовится сказать. Сейчас Александр увидел, что к Сильвестру могут быть обращены и столь же внезапный вопрос, и столь же ироничная улыбка. В этом зале Александр встретился с хозяином хозяина. Хоть и маленькая, но мистерия, испытание для шаткой души.

— Ну знакомь, знакомь меня с новобранцами. — Ипполит Карлович перевел серые, будто лишенные зрачков глаза на Александра, потом на господина Ганеля и спросил у него: — Ты на кого нацелился?

— Это брат Лоренцо! — ответил Сильвестр.

— Мона-ах… — с уважением произнес Ипполит Карлович. — В наше время играть монаха! Ответственно! А ты? — обратился он к Александру. — Ты кто?

— Тибальт, — сказал Александр и почувствовал, как в пятках бьется его душа.

Ипполит Карлович повертел в уме имя «Тибальт». Оно не вызвало никаких ассоциаций. Повисла пауза. Вошедшим давно уже пора было сесть даже по самым суровым законам гостеприимства. Официант ловко подлил Ипполиту Карловичу виски, бросил в бокал кусочек льда в виде крошечного лебедя. Ледяная птица начала медленно растворяться в коричневатой воде.

— Вы садитесь. Что вы, как на приеме… И руки по швам держать не надо, — вдруг обратился Ипполит Карлович к Александру. И хотя тот и не думал держать руки по швам, он как-то неловко поднес ладони к груди, чтобы показать, что ничего подобного у него и в мыслях не было. Но все, кто посмотрел на Александра в этот момент, подумали, что он, и правда, стоял по стойке смирно.

Они сели — Сильвестр напротив Ипполита Карловича, рядом, на краешке стула настороженный и сосредоточенный господин Ганель, левее — растерянный Александр, еще левее — насмерть перепуганный Иосиф. Иосиф стал посылать Ипполиту Карловичу флюиды-телеграммы: «Я тот, кто писал вашему другу… Я тот, кто заботится о вашем театре… Я тот, кто любит вас…»

— А он кого играет? — спросил Ипполит Карлович, бокалом указывая на Иосифа. Хвост лебедя, его лапки и голова уже начали таять.

— Он переписывает некоторые сцены. Для современного слуха, — снова выручил Сильвестр теперь уже Иосифа, который еще не полностью вышел из оцепенения.

Ипполит Карлович оживился.

— Любопытно. Значит, Шекспир как-то не очень. Слабоват. Я так и думал: — Ипполит Карлович улыбнулся, и Александр с Иосифом дуэтом захохотали громко и немножко нервно. Смех помог Иосифу вступить в разговор:

— Мы видоизменили идею моего участия… немножечко… — начал Иосиф. — Я сейчас не переписываю, а добавляю, и даже не добавляю, а прибавляю…

— А с твоим творчеством я и так знаком. Очень знаком…

Иосиф возвел глаза к полотку и стал его исследовать.

— Творцы! — ласково улыбнулся Ипполит Карлович. — Вот смотрю я на вас и завидую. Всю жизнь на таких вершинах проводите. Вы ешьте. Ешьте. Видите, сколько всего.

Ипполит Карлович не без удовольствия посматривал на артистов, которых охватил легонький паралич. Беспокоил его только взгляд господина Ганеля. Карлик с непочтительным вниманием его изучал. Недоолигарх подумал, что надо бы чуть погодя сбить спесь с этого исследователя.

Застучали о тарелки вилки и ножи — сначала робко, потом все уверенней.

— Вот и молодцы. Вот эта музыка мне по душе. Виски? Коньяк? Водку?

Иосиф попросил коньяк. Остальные от спиртного отказались.

— Ничего, скоро, я думаю, возжелаете, как бы сказал один мой близкий друг. Пить это хорошо. Если бы Бог был против спиртного, он бы не воду превратил в вино. А наоборот… — сказав это, Ипполит Карлович придвинул ближе тарелку со стерлядью, украшенной зеленым и репчатым луком и вонзил вилку в один из рыбных кусочков.

— Сильвестр. А правда. Что ты, когда студентом был. Какому-то вралю поверил. Что Мейерхольда не расстреляли. А отпустили. И он работает где-то в Сибири лодочником. И ты, Сильвестр, поехал его искать в какое-то село. Было такое? В юности?

Андреев смутился.

— Да. Я его искал. Не думал, что об этом кто-то помнить может, тем более вам рассказать… Я молодой совсем был, не верил, что его могли расстрелять.

— Могли, могли. И расстреляли. Несмотря на гениальность.

Андреев, привыкший видеть за всеми словами двойной и тройной смысл, подумал, что в этих словах заключена прямая угроза.

Александр заметил, что Ипполит Карлович «тыкает» режиссеру, а тот отвечает ему подчеркнуто вежливым, намеренно официальным «вы». Но сколько бы Андреев ни старался дать понять, что он тем самым обозначает дистанцию, каждое «ты», брошенное в ответ на «вы», звучало как легкая пощечина.

— Боишься провала, Тибальт? — неожиданно спросил Ипполит Карлович у Александра, прервав его размышления о «ты» и «вы».

— Боюсь, — не раздумывая ответил он.

— Это хорошо. Я думаю. Грандиозные неудачи — хороший признак. Вот у посредственных бизнесменов. Не бывает больших неудач. Они много никогда не заработают. Но и всего никогда не потеряют. Так и у вас. Провал — это значит, что ты чувствовал в себе силы. Взлетел. Но не рассчитал чего-то. Столкнулся с чем-то… И рухнул.

Официант, на груди которого висела табличка, извещающая, что ее обладателя зовут Мориц, изящным жестом наполнил рюмку виски. Ипполит Карлович неожиданно шумно отхлебнул, как будто пил горячий чай, а не горячительный напиток.

— Да, провал. Провал, — продолжил мысль недоолигарх. — Вот скажите, что такое деньги? По какому признаку мы можем понять, что имеем дело именно с деньгами, а ни с чем иным?

— Никогда об этом не думал! — с восхищением сказал Иосиф. Фраза далась ему нелегко, но успеха не имела: Ипполит Карлович в его сторону даже не посмотрел и величаво продолжил:

— Основной их признак — инфляция. Виски всегда виски, картошка всегда картошка, стерлядь всегда стерлядь. А за бумажки можно приобрести остров, где будет расти картошка и плавать стерлядь. А пройдет год и за те же бумажки. Ты и рюмки виски не купишь. Понимаете, к чему я? Инфляция — признак денег. Провалы — признак таланта. А у меня есть слабость. Я люблю. Талантливых людей. Они украшают жизнь. Они мне напоминают. Что, возможно, у нас всех есть создатель. Раз существуют такие изделия. Как ты, Сильвестр.

Подобных высказываний от Ипполита Карловича Сильвестр никогда не слышал. Александр понял это сразу и гадал, что же явилось причиной таких речей. Опьянение? Какая-то неизвестная пока новость из недоолигарховой жизни? Или же эти внезапные потоки откровенности значат, что в отношениях Сильвестра и Ипполита Карловича наступил перелом? И перелом этот к худшему?

Пока Александр пытался дешифровать послания Ипполита Карловича, тот осушил рюмку и протянул уже винный бокал стоящему в почтительном отдалении официанту. Тот мгновенно подошел и наполнил стеклянную емкость. Хотел бросить туда новую ледяную птицу, но Ипполит Карлович закрыл бокал рукой:

— Нет. Лебедей туда больше не кидай. Они тонут.

И снова Александр с Иосифом засмеялись. Официант глянул на них с тончайшим, едва заметным выражением презрения.

— Отец Никодим! — обратился Ипполит Карлович к полузакрытой двери. — Отец Никодим! Гости у нас. Вы же хотели пожелать пришедшим доброго здравия!

И отец Никодим вошел, улыбнулся всем с одинаковой любезностью и простотой, и молитвенно сложил руки. Ипполит Карлович поднялся, толерантно не пригласив никого молиться с ними вместе. Отец Никодим начал протяжно и солидно:

— Христе Боже, благослови ястие и питие рабом твоим, яко Свят еси всегда, ныне и присно, и во веки веков, аминь.

— Батюшка, — спросил Сильвестр, — а разве можно благословлять стол, ломящийся от спиртного?

— Не вам судить и не вам осуждать, — кротко ответил отец Никодим. — И не мне. Скажу лишь, что Господь является нам в этом мире через абсолютно земное, а порой и через низменное.

— Так подойдите ко мне поближе, и я вам шепну, где вы, следуя вашей логике, несомненно Бога отыщете. Я такие места знаю.

Священник кротко взглянул на режиссера и изобразил на лице своем покорность заповеди «прощайте ненавидящих вас» и сказал Андрееву:

— Я молюсь о вас.

И вышел. Он не солгал. Прикрыв серую дверь — не до конца, чтобы быть в курсе происходящего, он оказался в небольшом, уютно обставленном помещении. Встал на колени перед иконой Спасителя, которую принес с собой, и прошептал со всей искренностью, на которую был способен сейчас:

«Господи, вразуми их обоих. И Сильвестр, и Ипполит могут принести столько добра, а творят лишь зло. Почему? Там, за дверью, встретились нищее богатство и бесславная слава. Видишь Ты, Господи, из какой бездны взываю к Тебе. Лишь на Тебя уповаю. Лишь ты можешь, соединив тьму с тьмою, произвести свет».

Ипполит Карлович долго смотрел вслед отцу Никодиму.

— Святейший человек! Не стесняюсь говорить это всякий раз, как он уйдет.

— Он нас слышит, — сказал Андреев бесцветным, абсолютно лишенным эмоций голосом. — Он же сразу вошел, едва вы попросили его «пожелать пришедшим доброго здравия». Вы при этом не повысили голоса ни на децибел.

— От тебя не скроешь ничего! Талант!

Ипполит Карлович, соорудив невероятный бутерброд из хлеба, черничного джема и стерляди, показал на дверь:

— Молится. И я уверен. Он молится о нас.

Подслащенная стерлядь покинула этот мир. Ипполит Карлович медленно облизал губы, прислушиваясь к своим ощущениям.

— Вот какая раньше у меня была молитва? До встречи со святейшим какая у меня была молитва? — спросил он у господина Ганеля. — Ага — не знает!

А делает вид. Что все знает. А вот какая: нет отношений, кроме товарно-денежных, нет отношений, кроме товарно-денежных. Это я повторял себе денно и нощно, зарабатывая свой первый миллион… Вот что я вам, как творцам, скажу. А вы это сложите в свой багаж. Творческий. Интересная у меня внутренняя история. Я с детства смерти боюсь. Меня даже к психологу водили — мальчик семи лет, а небытия боится. Каково? Каков? Психолог тааа-аакой урод попался! Я ему ничего говорить не стал. Ну, он и успокоил родителей. Сказал, нет отклонений. Все у мальчонки в норме. Хех, — скорбно усмехнулся Ипполит Карлович. — Я понял, что лучше мне с ними о смерти больше не говорить. А они подумали, что у меня прошло. А не прошло. Я просто спрятал от них. А когда я свой первый миллиард заработал — я так ярко, так горько понял: умру раньше, чем потрачу… Так меня эта мысль и раздавила. И снова я стал в таком же ужасе. Как тогда, в детстве.

Мориц внес огромную дымящуюся тарелку и поставил перед Ипполитом Карловичем, шепнув нежно «царская уха, как вы просили». Недоолигарх зачерпнул ложку, с удовольствием проглотил и сказал официанту:

— Ты же помнишь… Я и грибного хочу.

Мориц изобразил на лице: «Как я могу забыть!»

Ипполит Карлович обратился к Сильвестру:

— Вот ты как, Силя, полагаешь — искусство вечно, жизнь коротка? Да? Ну, кивни хоть. Ага. Но ты же на этом искусстве имя свое выцарапал. Тебе только в радость, что оно вечно. А мне? Финансы вечны, жизнь коротка. Но у меня-то наоборот, не так как у тебя с искусством. Чем их больше, тем несомненее для меня моя, как говорит отец Никодим, бренность… — Слово «бренность» Ипполит Карлович произнес растянуто («брэээнность»). — Вот так, творцы. Богатство мое мне о смерти все время напоминает. Парадокс, да? Вот что я записал однажды ночью про смерть и деньги. Слушайте. — Ипполит Карлович стал приподнимать одну тарелку за другой, отыскивая свои записи. — А. Вот она, моя бумажка, — под тарелкой со стерлядью с луком лежал большой лист. — Нет. Это не моя бумажка. А где моя? — Он с подозрением посмотрел на Морица, тот побледнел. — Ладно. Найдется еще. Но тут что-то тоже любопытное. Накалякано.

Ипполит Карлович утер губы белоснежной салфеткой, оставив на ней пятна жира и капли виски. И прочел:

«Спешу уведомить вас, что, если спектакль, который сейчас репетирует Сильвестр Андреев, дойдет до премьеры, все будут говорить об Ипполите Карловиче как о меценате, поощряющем мужеложство».

Все, кто сидел за столом, поняли: это конец. Отец Никодим замер в соседней комнате. Ипполит Карлович секунд пятнадцать смаковал тишину. Насладившись отчаянием своих гостей, он принялся сосредоточенно поглощать царскую уху. Ел он отвратительно, прихлебывая и причмокивая, и Сильвестр вспомнил, что во время их предыдущих совместных ужинов и обедов Ипполит Карлович себя вел исключительно пристойно. Нынешнее чавканье шло из того же источника, что и внезапная откровенность. Ипполит Карлович вел себя так, словно он за столом один. Как будто его гостей не было на свете.

— А где же моя-то запись? Я же ее специально принес, для вас. — Он снова стал поднимать тарелку за тарелкой, пока не обнаружил клочок разлинованной бумаги, на которой что-то было написано размашистым, не знающим сомнений почерком. — Вот она! «И сотворил Бог Италию, и увидел, что это хорошо…» Не. Это другое. Это я написал после Пизы. У этой башни. Что целые века падает и падает. Падает и падает. — Передвигая тарелки с места на место, Ипполит Карлович сосредоточенно искал какую-то важную для него запись. Наконец под полупустой салатницей обнаружился клочок потускневшей от времени бумаги. — Ура. Вот я. Ночью встал и записал. Кому же еще доверить такое, как не вам. «Господи, зачем же ты слил неслиянное? Почему я чувствую, как одним путем движутся ко мне — смерть и деньги? Чем полнее счета мои, тем ближе смерть моя. Забери у меня этот страшный дар»… Каково? Хорошо сказано?

— Богато сказано, Ипполит Карлович, — сказал Сильвестр Андреев, и голос его звучал спокойно, как всегда. Эта железная невозмутимость чрезвычайно понравилась недоолигарху.

— Очень рад. Что ты одобрил. Мне это важно. Тогда и дальше расскажу.

Эй! — обратился он к официанту. — Давай виски с птицей. Что ее жалеть-то? Будто у нас этих лебедей мало.

Приказ был исполнен мгновенно: бокал заполнен, лебедь запущен.

— В больших деньгах большая печаль. Они бесконечны, а ты конечен. Твои, лично твои средства — конечны. А средства вообще, мировые деньги — им нет конца. Ты такой махонький. А они подавляют. Владеют. Приказывают. Запрещают. Тот, кто этого вечного зова не слышит, просто дурак. Или бедняк. — Он снова испортил еще одну белоснежную салфетку, вытерев ею губы, и продолжил речь: — Деньги обладают всеми признаками абсолюта. Не смотрите на меня так вытаращено — я заканчивал философский факультет. Могу я хотя бы в вашем высоком присутствии. Об этом вспомнить?

— Можете, конечно, можете, — сказал Иосиф, едва не плача.

— Какой ты отвратительный человек. Я ведь так и знал. Еще до того, как ты вошел сюда. Я это знал, — сказал Ипполит Карлович и как ни в чем не бывало продолжил: — Если вы стремитесь понять, что такое бесконечность. Подумайте о деньгах. Они помогут вам постичь идею бесконечности. Если вы задумались над тем, что такое судьба. Ее капризы. Внезапные повороты. Подумайте о деньгах. Они помогут вам понять, что такое судьба. Почему к кому-то деньги идут сами? Почему кто-то вечно без них? Вслушайтесь: приток капитала. Отток капитала. Как приливы и отливы. Почему однажды ты чувствуешь — вот сегодня особый день. Все внутри гудит. Все вокруг звенит. Ты избран! И это оказывается день великой прибыли.

Ипполит Карлович сделал паузу и оглядел тарелку с мидиями. Почему-то решил их даже не пробовать. Отставил в сторону. И продолжил говорить, прекрасно понимая, что меньше всего собравшимся хочется слушать изложение его взглядов на финансовую жизнь.

— Подумайте о вечном круговороте финансов. Не кружится голова? У меня кружится. Прямо сейчас. Потоки, потоки, неостановимые, как вращение земли.

Когда Александр услышал «потоки, потоки», желание посетить туалет (которое начало мучить его, едва он вошел) достигло наивысшей точки. Но как прервать Ипполита Карловича? Как?

— А мировые кризисы? Мы бессильны перед деньгами. Они неуправляемы. А может, мы их прогневили. И они мстят.

— Ипполит Карлович, — раздался осуждающий возглас отца Никодима.

— Простите, святейший!

Александр понял, что миг позора вот-вот грянет.

— Я на секундочку вас оставлю? — это сказал уже не он, это говорило его неудержимое желание.

— Тогда я на эту секундочку умолкну, — ничуть не смутившись, ответил Ипполит Карлович. — Иди. Около выхода налево. Только в женский не ходи. Тибальт.

Заплетающимися от страха ногами Александр побрел к туалету. В каком-то полутумане он завернул налево, прошел по длинному коридору, потом снова повернул налево и оказался в помещении, где потрясающе вкусно пахло едой. «Мне же не сюда, — подумал Александр. — Мне же надо, чтобы наоборот… Чтобы запах наоборот…» И тут заметил того самого высокомерного Морица, который обслуживал Ипполита Карловича. Он держал в руках тарелку дымящегося грибного супа и разговаривал со своим коллегой, у которого был не столь пафосный вид. Зеленые шкодливые глазки шныряли из стороны в сторону. На лице играла лукавая улыбка.

— Давай, Мориц! Решайся! — подбадривал лукавый важного.

— Нет, я не могу… Это опасно.

— Ты каждый раз, когда мы эту тварь богатую обслуживаем, боишься, а потом говоришь: «Артемий, ты был прав, он еще не того заслуживает!» Давай уже! Не тяни Яшку за хуяшку… Эх! Все. Я сам.

Артемий склонился над тарелкой грибного супа и смачно плюнул в нее. Слюна расплылась по тарелке, окружила кусочки грибных ножек и шляпок, собралась вокруг мелко нарезанного картофеля. В глазах Артемия сверкнуло бесконечное презрение к Морицу, и Александр без труда прочел в них: «Слабак».

Артемий удалился. Александру показалось, что даже официантский фартук гордится своим хозяином.

Незамеченный никем Александр медленно и тихо отплыл обратно по коридору. Для его переполненной впечатлениями души эта сцена была лишней. Наконец он нашел туалет. Сделав все, что хотел, он долго стоял у зеркала, не желая выходить из сверкающего мрамором убежища. Но делать нечего — он снова отправился на горький пир, зная, что все кончено, что его мечты съедены этим неправдоподобным человеком, съедены вместе со стерлядью. На мгновение Александр захотел выслужиться перед Ипполитом Карловичем и рассказать о том, что видел официантские проказы. Но быстро смекнул, что ничего хорошего из этого лично для него не выйдет.

Когда он пришел, Ипполит Карлович уже поглотил полпорции грибного супа. Слюна официанта Артемия гуляла по недоолигарховым недрам.

— Заплывай, заплывай в наш аквариум, — подбодрил Александра Ипполит Карлович. — Извини, я тут без тебя говорить продолжил. Больно долго ты. Расставался. Так вот. В наших отношениях с тобой, Сильвестр. Я, как бывший студент философского факультета. Отмечаю диалектический момент. Я делаю капиталовложения, а ты у меня — капиталовынимание. И мое капиталовложение и является твоим капиталовыниманием. Что ты смотришь? Все люди искусства таковы, все. Презирают нас, у кого деньги берут. Берут и презирают. Презирают и берут. Они ведь все как думают? — обратился Ипполит Карлович почему-то к Александру, как будто не считал его «человеком искусства». — Они так думают: у вас, богатенькие дяденьки, есть деньги. Значит, вы нам должны. На святое искусство! Искусство-то может и святое. А вот те, кто ко мне за деньгами ходит, они-то святые ли? Не про тебя, Сильвестр, не про тебя говорю. Ты — масштаб. Ты — талант. Тебе — плачу с наслаждением. — Ипполит Карлович зачерпнул ложкой увесистый кусок гриба, подул на него, и с каким-то даже сладострастием отправил в рот. — Суп изумительный. Только здесь такие супы. Всем рекомендую, всех угощаю… — и снова обратился к Сильвестру: — Но ты, Сильвестр, слишком ты самоуверен. Ты чудо хотел совершить. Ты шило в мешке хотел утаить. Ибо что это такое, как не шило? — Ипполит Карлович снова поднял тарелку, скрывавшую донос Иосифа. — Вот как здесь сказано: ты стал «христианские ценности наизнанку выворачивать». Зачем, Сильвестр. Зачем наизнанку. И вообще. Что у них. За изнанка. Какой дурак это написал.

Дурак, который это написал, сидел напротив и молился. Молился, поскольку понимал, что сейчас его может спасти только чудо.

— А вот еще какие кошмары сообщены: «Что же будет проповедано со сцены нашего театра с помощью отца Лоренцо, кощунственно преображенного в буддийского монаха? Что нет добра и нет зла. Нет правого и неправого. Все едино». Отец Лоренцо! — обратился Ипполит Карлович к господину Ганелю. — Кощунственно преображенный! Как тебе мои пончики?

— Я не ел ваши пончики, — ответил господин Ганель.

— А. Еще же не было десерта. Как долго мы сидим. Хорошо сидим. Но долго.

— Если вы позвали меня для того, чтобы прочесть этот нелепый текст, — заметил Сильвестр, — то правильнее было сделать это без моих артистов.

Ипполит Карлович задумался.

— Да, вот тут ты прав. Не подумал я об этом. Тогда под спуд.

С этими словами Ипполит Карлович накрыл донос Иосифа тарелкой.

— А что ты хочешь сказать, Сильвестр?

— В каком смысле?

— Назначив карлика на роль монаха. Что ты этим хочешь сказать? Что религия в наше время занимает столь же мало места в пространстве духовном, как он в пространстве физическом? — Ипполит Карлович указал на господина Ганеля рукой, в которой держал бокал с умирающим лебедем. — Прошу у тебя прощения, но ты ведь не скрываешь, что ты карлик? Нет? Значит, я тебя не обидел? Я бы, наверное, обидел тебя. Если бы делал вид, что ты совсем даже не карлик, а наоборот.

— Вы бы меня не обидели ни в том, ни в другом случае.

— Сильвестр, а он с норовом. Должно быть, хороший артист. Они все с норовом.

Ипполит Карлович задумался, глядя в грибной суп.

— Утомился я… Меценат. Поощряющий мужеложство. Вот кто я теперь. Да, Станиславский?

— Я снова не понимаю, о чем вы.

— Выходит, дым без огня? Говорят, такое иногда бывает… Кто же этого дыму напустил? Не продохнуть. Давайте тогда без десерта закончим. Устал я очень. Лживые доносчики — это двойная гадость. Отец Никодим. Помолитесь с нами? А ты, Тибальт? Ты атеист? Нет? Так давай с нами.

Из-за занавесок вышел отец Никодим. Александр поднялся и приготовился креститься и молиться.

— А ты? — спросил Ипполит Карлович у Иосифа. — Ты не нашей веры?

— Как вам сказать… Наполовину… — залепетал Иосиф.

— Иудей?

— По матери, — с отчаянием ответил Иосиф.

— Обидел я тебя. Свинину подал тебе. Обидел.

— Нет, почему же… Я люблю свинину. Хотя вы мне не подавали… А я бы съел… Я с удовольствием…

— Так ты обиделся, что я тебе свинину не подал?

— Нет… Все так вкусно, — едва не возрыдал Иосиф.

— Тогда молись с нами, Иосиф Флавин. Или не будешь? Иосиф Флавин.

— Я с радостью…

— Знаю твои дела — ни холоден, ни горяч, — громко и грозно даже не сказал, а почти пропел Ипполит Карлович. — О, если бы ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а не горяч и не холоден, то изблюю тебя из уст моих.

Услышав цитату из Апокалипсиса, Иосиф ощутил в душе такой ужас, что неожиданно поднялся со стула и попытался молитвенно сложить руки. Почувствовал, как веки наполняются влагой. Всхлипнув, посмотрел на Сильвестра и Ипполита Карловича взглядом, молящим о пощаде. Но лица обоих ничего хорошего не предвещали. Перевел взгляд на отца Никодима. Тот смотрел ласково.

— Ты за минуту христианином стал? — поинтересовался Ипполит Карлович. — Мы знаем из священной истории о таких случаях. Может, мы сейчас к Богу заблудшую душу привели? Здравствуй, брат! — радостно обратился Ипполит Карлович к Иосифу, как будто впервые его увидел. — Ну что, давай обнимемся? Иди сюда. Так сказать, прах к праху.

Иосиф, хоть и был на самом пике волнения, смекнул, что лучше ему в объятия Ипполита Карловича не идти. Дрожащим голосом он сказал:

— Мои христианские и семитские корни так разветвились…

— Корни. Не ветвятся, — с внезапной злобой заметил Ипполит Карлович. — Ты кого, Сильвестр, взял Шекспира поправлять? Как он писать для тебя будет?

— Да никак. Он уволен.

— Ишь ты, — изумился Ипполит Карлович. — Прямо тут? В ресторации? Не только новую веру обрел. Но и работы лишился?

— А что тянуть. — Сильвестр задумчиво смотрел прямо перед собой. — Он как в театр поступил, так дар речи у него пропал.

— Как в театр попал, так дар речи и пропал! — захохотал Ипполит Карлович.

— Ну да. Надо ему вернуть талант. Это мой долг.

— Талант это тяжелая ноша, — неожиданно вставил отец Никодим. — Будьте к нему добрее. Он, как и вы, творение Божье.

Трепещущее творение Божье с благодарностью взглянуло на отца Никодима.

— И не говорите, батюшка, талант — тяжелая ноша, — сказал Сильвестр, не глядя на отца Никодима. — Вы это знаете как никто другой. Я все гадаю, куда вас-то заведет ваш актерский дар?

— Силя! Хватит! — приказал Ипполит Карлович. — Молиться пора, да, Иосиф? Флавин. Новая жизнь для тебя начинается. Увольнение. Жизнь во Христе. Иосиф. Флавин. Я тебе хорошее выходное пособие дам, Иосиф. Флавин. Тридцать тысяч… Серебренников… А неужели отец Лоренцо не помолится с нами?

Господин Ганель почувствовал, что в нем больше нет злобы на Иосифа, зато закипает ненависть к недоолигарху. Как будто он не мог ненавидеть сразу двоих, как многие не могут сразу двоих любить.

— Я католический монах, — ответил господин Ганель.

— Ну так, слава тебе господи, не буддийский. Становись с нами.

— Я не хочу.

— Господин карлик, ты в свободной стране.

Отец Никодим затянул отрешенным голосом:

— Благодарим тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных твоих благ, не лиши нас и небеснаго твоего царствия…

Молитва закончилась. Отец Никодим бесшумно покинул он помещение.

— Ну, прощайте. Я должен один быть. Если не доели еду. Вам с собой дадут.

Александр подумал, что эту еду он выбросит в помойку перед домом. Или даже раньше.

Все поднялись одновременно. Через минуту вип-зал содержал лишь того, для кого и был предназначен. Из укрытия снова вышел отец Никодим. Недоолигарх предупредил его возмущение:

— Сильвестр имеет право на ошибку. Он даже имеет право не любить меня, — сказал Ипполит Карлович, не открывая глаз.

— И вы думаете…

— Я думаю, что в ближайшее время. Ничего худого в театре не случится. Мне нужно время. А потом я. Или другой театр найду. Или другого режиссера в этот посажу. Если несуразица продлится.

— Мы с Иосифом могли бы навести там порядок, если несуразица продлится, как вы говорите. И зачем вы так с Иосифом? Он хотел все изменить в своей жизни, хотел иначе предстоять перед Господом. И потому написал мне письмо.

— У всякого предательства, если разобраться. Такие прекрасные причины.

— А я не знал, что вы философский факультет заканчивали.

— А я и не заканчивал. Это я так. Увлекся. С кем еще могу так. От души. Только с тобой еще. Садись, отец Никодим.

Сильвестр сел в машину и включил зажигание. Около режиссерского «вольво» стояли трое — господин Ганель, Александр и Иосиф.

— Саша, не забудь: в пятницу в пять я жду твою подругу.

Александр с тяжелым изумлением посмотрел на режиссера: неужели что-то еще может продолжаться после такого разгрома? Вдруг заговорил — сбивчиво, быстро — Иосиф:

— Скажи только — ты знал, что я это делаю?

Сильвестр усмехнулся.

— Тогда ты еще хуже, чем я, — сказал Иосиф.

Сильвестр нажал на газ, машину слегка затрясло. Перед тем как уехать, режиссер сказал артистам:

— А вас я завтра утром жду на репетицию.

Машина Сильвестра, встроившись в поток своих сестер и братьев, скрылась из вида. Иосиф, не прощаясь, побрел по темному Тверскому бульвару. Господин Ганель и Александр остались стоять около ресторана.

Небо и нёбо

Робкий, еле заметный снег, падал на землю. Лужи принимали и снег, и мусор, щедро бросаемый прохожими. Господин Ганель и Александр шли в одном ритме — раз-два-левой-левой: солдаты, оставшиеся без командира.

Александр заметил, что они с карликом приблизились к метро «Пушкинская». Господин Ганель жил неподалеку. Почему-то виновато улыбнувшись, он подал Александру руку, надолго задержал ее в своей и спросил:

— Как вы думаете, чем все это кончится?

— Вы же умеете проникать в мысли. — Эту фразу, как и последующую, надо было произнести с иронией, но на это сил не было. — Что затеял наш Сильвестр? Вы не поняли? Не пронзили его?

— В него я не могу проникнуть.

— Умереть с музыкой? Этого он хочет?

— Может, и так. Но я чувствую, что все будет хорошо.

— Так вы не только телепат, но и прорицатель, — так же блекло, не тратя сил на интонирование, проговорил Александр. Господин Ганель улыбнулся и повторил:

— Я чувствую, все будет хорошо.

Улица ответила на пророчество карлика воем автомобилей, злыми лицами прохожих и агрессивным мерцанием рекламных огней. Проходящая мимо грузная женщина грубо толкнула Александра плечом и столь же грубо обругала. Тяжелыми шагами спустилась в метро. Почему-то именно это происшествие наполнило Александра тяжелой тоской. Слезные железы начали предательскую работу, и, запрокинув голову, он стал смотреть в ночное небо. Оно было черным. Александр вглядывался в небо неприлично долго, словно что-то искал. Господин Ганель не проявлял ни малейшего нетерпения. Наконец слезы отхлынули, и Александр, с некоторой опаской наклонив голову, наскоро попрощался с господином Ганелем:

— Я, наверное, еще чуть-чуть постою тут.

Карлик понимающе и грустно улыбнулся, еще раз пожал ему руку и медленно зашагал в сторону дома.

— Эй! — крикнул Александр бодро. Но лишь ярче ощутил контраст веселого окрика и овладевшей им тоски. Тем не менее крикнул снова, так же бодро, звонко. — Эй! До завтра!

Господин Ганель повернулся, поднял руки над головой, сложил их вместе и потряс. Наверное, это должно было означать, что все будет хорошо. Ведь он так чувствует. И тут господин Ганель явил городу и миру еще больший оптимизм: выставил вверх два пальца правой руки — Виктория, мол, Победа! «Ах ты маленький победоносец!» — с нежностью подумал Александр.

Карлик стоял с поднятой рукой, являя собой живую иллюстрацию высказывания Тертуллиана «верую, ибо абсурдно». Он упрямо верил вопреки всему — безликому небу и безликим прохожим, вопреки тотальным разрушениям Ипполита Карловича и высокомерной загадочности Сильвестра Андреева. Этот мир категорически не учитывал его, Ганелева, существования. А он стоял посреди Тверского и верил.

Наконец господин Ганель опустил победоносную длань и отвесил Александру вычурный театральный поклон, вызвав приступ хохота у двух девушек, проходящих мимо. Но господин Ганель не смутился — помахал им ручкой вполне себе франтовато. И слился с толпой. Исчез.

Мобильный Александра напомнил о себе. На экране засверкало имя «СЕРГЕЙ». Александр почему-то сразу догадался, что звонящий ему абонент пьян.

— Саша, привет! — Голос был таким довольным, что Александр сразу начал улыбаться. — Слушай, я понял, почему в момент поцелуя, ну, когда Джульетта целует Ромео… Слушай, ты меня не слушаешь! Ты даже не дышишь.

— Я дышу. И слышу.

— Дышишь? А ну дыхни! — захохотала трубка.

— Сам дыхни, — улыбнулся Александр. — Ты тоже пьян.

— Тоже? А кто еще?

— Ипполит Карлович.

Сергей вдруг заговорил голосом человека из простонародья (он это называл «дать сантехника»):

— От этта чилавек! Уважайу.

Страницы: «« « 23456789 » »»