Без единого свидетеля Джордж Элизабет

Комната, которую им выделили, была мала, и они сгрудились в ней, пристроились кто как на стульях и табуретах, которые удалось раздобыть по коридорам. Их увели сюда, в это помещение, чтобы оградить от семей других пациентов, из-за их числа, из-за деликатности ситуации, из-за того, кем они являются. Не из-за того, кем они являются в классовом отношении, а по роду занятий одного из них – его самого. Они родственники копа, чью жену застрелили на улице. Линли отметил про себя иронию этого обстоятельства: уединение им предоставили благодаря его карьере, а не его происхождению. Он не мог припомнить другого момента во всей своей жизни, который целиком и полностью определялся бы его работой. Все остальное время он был графом, тем странным парнем, который отказался от жизни в загородном поместье и от общения с себе подобными ради неблагодарной и трудной профессии. Объясните нам почему, суперинтендант Линли. Он не смог бы этого сделать, особенно сейчас.

К нему приблизилась Дафна, последняя из прибывших. Джанфранко, сказала она, тоже хотел приехать. Но тогда им пришлось бы оставить детей с…

– Даф, все в порядке, – сказал он. – Хелен не захотела бы… Спасибо, что приехала.

Ее глаза, темные, как у Хелен (неожиданно он заметил, что Хелен очень сильно походила на свою старшую сестру), заблестели, но Дафна не заплакала.

– Мне рассказали о… – произнесла она.

– Да, – ответил он.

– И что ты…

Он мотнул головой. Она прикоснулась к его руке:

– Мой дорогой.

Потом он подошел к матери. Его сестра Джудит подвинулась, уступая ему место на диванчике.

– Поезжай домой, – сказал он. – Нет никакой нужды, чтобы ты сидела здесь час за часом, мама. Гостевая комната свободна. Дентон в Нью-Йорке, то есть еду готовить некому, но ты можешь… на кухне… Я помню, там что-то было. Мы ведь сами пытались вести хозяйство, так что в холодильнике стоят какие-то картонки.

– Нет, я и здесь неплохо устроилась, – негромко возразила леди Ашертон. – Мы все здесь неплохо устроились, Томми. Нам ничего не нужно. Мы поели в кафе. И Питер принес всем кофе.

Линли глянул на младшего брата. Питер по-прежнему не мог смотреть ему в глаза дольше чем секунду. Он понимал. Ведь глаза тоже говорят. Они видят и говорят. Линли и сам с трудом выносил присутствие брата.

– Когда приедет Айрис? – спросил Линли. – Кто-нибудь знает?

Мать покачала головой.

– Она сейчас неизвестно где. Не представляю, сколько пересадок ей придется сделать. Мы даже не в курсе, села ли она в самолет. Все, что она успела сказать Пенелопе, – что она уже едет и будет здесь, как только сможет. Но как попасть сюда из Монтаны? Я даже не знаю, где находится Монтана.

– На севере Штатов, – сказал Линли.

– Путь неблизкий. Перелеты займут кучу времени.

– Да. Но какая разница?

Мать взяла его за руку. У нее была теплая, но сухая ладонь, что казалось ему необычным сочетанием. И еще она была очень мягкой, и это тоже было странно, потому что она любила возиться в саду и играла в теннис каждый день, когда позволяла погода, играла круглый год, так почему же у нее до сих пор такие мягкие руки? Боже праведный, почему его это волнует?

Оставив Дебору на другом конце комнаты, к Линли подошел Сент-Джеймс.

– Я говорил с полицией, Томми, – сообщил старый друг. Он бросил короткий взгляд на леди Ашертон и спросил: – Ты не хотел бы…

Линли поднялся и первым вышел за дверь, в коридор. «Готов узнать все худшее», – всплыла откуда-то строчка. Из какой-то песни? Нет, вряд ли.

– В чем дело? – спросил он.

– Полиция теперь знает, куда он отправился после выстрела. Не откуда пришел, хотя работают и над этим, но куда он пошел потом. То есть куда пошли они, Томми.

– Они?

– Похоже, их было двое. Оба мужчины, судя по всему. Пожилая женщина выгуливала собачку в конце Уэст-Итон-плейс. Она как раз вывернула из-за угла с Чешем-стрит. Ты представляешь, где это место?

– Что она видела?

– Расстояние было довольно большое. Два человека выскочили на перекресток со стороны Итон-террас. Они как будто заметили женщину и сразу же нырнули в переулки. Там у кирпичного забора стоял припаркованный рейнджровер. У него на капоте появилась вмятина. Полиция Белгрейвии считает, что эти парни вскочили на рейнджровер и перепрыгнули через забор в сад. Ты знаешь то место, о котором я говорю?

Да, он знал это место. Позади кирпичной стены тянется полоса садиков, каждый из которых тоже огорожен забором. Они принадлежат жильцам Кадоган-лейн, которая в свое время представляла собой конюшни, как и десятки других переулков в районе, принадлежавшие внушительным поместьям поблизости. Потом эти конюшни были переоборудованы в гаражи, а гаражи впоследствии превратились в жилые дома. Вся округа состояла из сложного переплетения улочек и переулков. Здесь легко можно было скрыться от излишне любопытного взгляда. Или убежать от преследования.

– Это еще не все, Томми, – сказал Сент-Джеймс.

– Что еще? – спросил Линли.

– Девушка, работающая няней в одном из домов на Кадоган-лейн, сообщила в полицию о взломе, вскоре после того, как Хелен… вскоре после того. Примерно через час. Она сейчас дает показания. Она была в доме, когда туда вломились.

– Что уже известно?

– Только то, что кто-то проник в дом. Но если это связано – а я уверен, это должно быть связано – и если те, кто проник в дом, вышли оттуда через переднюю дверь, тогда нас ожидают хорошие новости. Потому что на одном из домов Кадоган-лейн установлены камеры скрытого наблюдения, и на них видна вся улица.

Линли смотрел на Сент-Джеймса. Он отчаянно хотел, чтобы эти сведения взволновали его, потому что их значение было ему понятно: если потревоживший покой няни взломщик вышел из дома в нужную сторону, то есть шанс, что его засняли видеокамеры. И если его засняли камеры, то это большой шаг вперед к свершению правосудия. Но какое значение имеет правосудие теперь, когда ничего не изменишь?

Однако он кивнул. От него ожидали этого.

Сент-Джеймс продолжал:

– И это еще не все, Томми. Этот дом с няней находится на приличном удалении от помятого рейнджровера в переулке.

Линли старательно думал, что следует из этого факта. У него не было никаких идей.

Тогда Сент-Джеймс рассказал дальше:

– Их – дом и машину – разделяют восемь или девять садов. Это означает, что тот, кто перепрыгивал через стену, где стоял рейнджровер, должен был продолжать в том же духе – перелезать через один забор за другим. Так что сейчас полиция Белгрейвии обыскивает все эти сады. Там обязательно должны быть улики.

– Понятно, – сказал Линли.

– Томми, они обязательно что-нибудь найдут. И довольно скоро.

– Да, – сказал Линли.

– Как ты? В порядке?

Линли задумался над вопросом. Снова посмотрел на Сент-Джеймса. «В порядке». Что значит это выражение?

Дверь открылась, и вошла Дебора.

– Ты должна поехать домой, – сказал Линли. – Ты больше ничего не можешь сделать.

Он понимал, как прозвучали его слова. Он понимал, что она неверно истолкует их, услышит обвинение, которое там было, хотя направлено было не на нее. Но когда он видел ее, то сразу вспоминал, что она последней видела Хелен, последней слышала, как Хелен говорит, последней смеялась вместе с ней. И он не мог вынести этого слова «последней». Точно так же, как не выносит теперь слова «первый».

– Если ты так хочешь, Томми, – сказала Дебора. – Если тебе это поможет.

– Поможет, – сказал он.

Она кивнула и пошла забрать свои вещи. Линли сказал Сент-Джеймсу:

– Я сейчас иду к ней. Хочешь со мной? Я знаю, ты не видел…

– Да, – ответил Сент-Джеймс. – Я хотел бы пойти с тобой, Томми.

И они пошли к Хелен. Она казалась маленькой по сравнению с приборами, которые поддерживали ее в статусе матки. Она казалась ему восковой куклой – все еще Хелен, но уже и не Хелен, больше не Хелен. А в это время внутри ее, неизлечимо поврежденный, но кто знает, насколько сильно…

– Они хотят, чтобы я решил, – сказал Линли. Он поднял безжизненную руку жены. Сжал ладонью ее вялые пальцы. – Я не вынесу этого, Саймон.

За руль сел Уинстон, и Барбара Хейверс была благодарна ему за это. Целый день она не позволяла себе думать о том, что происходит в больнице Святого Фомы, и теперь новость о Хелен Линли подействовала на нее как удар в живот. Разумеется, она не рассчитывала, что прогноз будет оптимистичным, но, думала она, люди сплошь и рядом выздоравливают после пулевых ранений, да и современная медицина достигла неслыханных высот, так что шансы Хелен наверняка довольно высоки. Но оказывается, медицина так и не научилась излечивать мозг, который долгое время оставался без кислорода. Хирург не может взять и исправить такое повреждение, если только он не волшебник и не мессия, который лечит наложением рук. То есть после того как к жизни стало применимо слово «вегетативная», назад уже не повернешь. Поэтому Барбара привалилась боком к дверце машины Уинстона и сжала зубы с такой силой, что к моменту прибытия на место, уже в полной темноте, ее челюсти пульсировали болью.

Забавно, думала она, пока Нката парковал машину со свойственной ему квазинаучной точностью. Она никогда не думала о районе Сити как о месте, где люди живут. Они работают здесь, естественно. Они приезжают на концерты в «Барбикан». Туристы приходят посмотреть на собор Святого Павла. Но когда закроются все деловые и культурные учреждения, это место должно бы превратиться в город-призрак.

Однако на углу улиц Фанн-стрит и Форчун-стрит дело обстояло иначе. Жилой комплекс Пибоди-истейт – приятная, фешенебельная многоквартирная застройка с видом на безупречно ухоженный сквер с подрезанными на зиму розами, кустарником и газонами, – ждал своих обитателей домой после рабочего дня.

Предварительно они позвонили. Они решили, что на этот раз не будут вырваться в дом, а подойдут к делу иначе – поговорить как профессионалы с профессионалом. Им нужно проверить кое-какие факты, и они пришли только за этим.

Первое, что сказал Хеймиш Робсон, открыв дверь, было:

– Как состояние у жены суперинтенданта Линли? Я видел новости. Говорят, что у полиции уже есть свидетель. Вы слышали? И еще какая-то видеозапись, хотя я не понял откуда. В новостях сказали, что вскоре покажут портрет…

Он подошел к двери в резиновых перчатках, что выглядело очень странно, пока он не провел их на кухню, где полным ходом шло мытье посуды. Похоже, он был заядлым кулинаром, если судить по удивительному разнообразию кастрюль и мисок на рабочей поверхности; в сушилке над мойкой уже влажно поблескивали тарелки, столовое серебро и бокалы – в таком количестве, что их хватило бы как минимум на четырех человек. Мойку заполняла мыльная пена. Кухню Робсона вполне можно было снимать для рекламы моющего средства.

– Ее мозг мертв, – ответил Уинни. Барбара не могла заставить себя произнести это вслух. – Она подключена к аппаратам, которые поддерживают в ней жизнь. Это потому, что она беременна. Вы ведь знаете, что она беременна, доктор Робсон?

Робсон стоял, погрузив руки в пенную воду, но, услышав это, вынул их из воды и оперся ими о край раковины.

– Мне очень жаль.

Это прозвучало искренне. Может, на каком-то уровне ему действительно жаль Хелен Линли. Некоторые люди умеют при надобности разделять свою личность на части.

– А как сам суперинтендант? Мы с ним договорились встретиться в тот день… когда все это случилось. Он так и не пришел.

– Он держится, – сказал Уинстон.

– Я могу как-то помочь?

Барбара достала из сумки заключение о возможном характере и внешности серийного убийцы, составленное Робсоном. Она спросила:

– Вы позволите? – указывая на аккуратный стол из хрома и стекла, который стоял в обеденной зоне, в некотором отдалении от мойки.

– Конечно, – сказал Робсон.

Она положила заключение на стол и выдвинула стул.

– Вы к нам не присоединитесь? – поинтересовалась она.

– Если вы не против, я бы продолжил мыть посуду, – ответил Робсон.

Барбара обменялась взглядами с Нкатой, который усаживался рядом с ней за стол. Тот едва заметно шевельнул плечом. Она ответила Робсону:

– Ладно. Мы поговорим с вами отсюда.

Когда они расселись, беседу продолжил Уинстон.

– Мы тут перечитали разок-другой ваше заключение, – сказал он Робсону, который вернулся к чистке кастрюли, извлеченной из сугроба мыльной пены. Психолог был одет в вязаный кардиган, но почему-то не позаботился о том, чтобы закатать рукава, поэтому там, где перчатки заканчивались, шерстяная ткань намокла и тяжело провисла. – И еще я просмотрел записи босса. Обнаружились кое-какие противоречия, которые мы и пришли с вами обсудить.

– Что за противоречия?

Лицо Робсона блестело, но Барбара отнесла это на счет поднимающегося от мойки пара.

– Пожалуй, я бы начал вот с какого вопроса, – сказал Нката. – Почему вы определили возраст серийного убийцы как двадцать пять – тридцать пять лет?

– С точки зрения статистики… – начал Робсон, но Нката перебил его.

– Давайте оставим статистику в стороне. Вот, к примеру, Уэсты не укладываются в эту графу статистических данных. И графа эта далеко не единственная.

– Предположения о характере убийцы никогда не дадут вам стопроцентной точности, сержант, – сказал Робсон. – Но если мой анализ вызывает у вас сомнения, то обратитесь к кому-нибудь другому. Пригласите американца, кого-нибудь из ФБР. Я готов поспорить, что результат – их заключение – почти дословно совпадет с моим.

– Но вот это заключение… – Нката показал на документ, лежащий на столе, и Барбара подвинула листки к нему. – У нас ведь есть только одно – ваше слово, что оно более или менее достоверно. Правильно?

Очки Робсона блеснули под лампочкой подсветки, когда он вопросительно смотрел на обоих полицейских.

– Я просто интерпретировал данные ваших же отчетов. И зачем мне писать в заключении что-либо, кроме правды?

– А вот это, – сказал Нката, подняв указательный палец, чтобы подчеркнуть свои слова, – очень хороший вопрос.

Робсон снова принялся натирать бок кастрюли, хотя по виду она была не настолько закопченной, чтобы так стараться.

Барбара спросила его:

– Почему вы не хотите присесть рядом с нами, доктор Робсон? Нам было бы проще общаться.

– Мне нужно помыть… – проговорил он.

– Ну да, это понятно. Только одного в толк не возьму: отчего у вас столько грязной посуды? Вы же один живете? Что вы такого готовили на ужин?

– Признаюсь: я не каждый день мою посуду.

– На мой взгляд, этими кастрюлями вообще не пользовались. Снимите перчатки и сядьте за стол, пожалуйста. – Барбара обернулась к Нкате: – Ты когда-нибудь видел, чтобы мужчина мыл посуду в резиновых перчатках, Уинни? Дамы – да, иногда надевают. Даже я иногда надеваю, будучи дамой. Надо же беречь маникюр, и все такое. Но мужчины? Им-то зачем?.. Ага. Спасибо, доктор Робсон. Так гораздо приятнее.

– Я берегу от воды порез, – сказал Робсон. – Это не противозаконно, я надеюсь?

– Он порезался, – сказала Барбара Нкате. – Как это случилось, доктор Робсон?

– Что?

– Как вы порезались? Позвольте-ка нам взглянуть, кстати. Сержант Нката, между прочим, почти что эксперт по порезам, как вы и сами, наверное, догадались по его лицу. Свой порез он заработал… Как ты его заработал, Уинни?

– В драке, – ответил Нката. – Ножевой. То есть у меня был нож. А у того парня бритва.

– Ой, вот больно-то было! – воскликнула Барбара и снова повернулась к Робсону: – Так как, вы говорите, порезались?

– Я не говорил. И по-моему, вас это не должно касаться.

– Ну, вряд ли вы поранились, подрезая на зиму розы, потому что сезон не совсем подходящий для этого, верно? Значит, было что-то другое. Что?

Робсон ничего не говорил, но теперь, когда он сидел за столом без резиновых перчаток, его руки оказались на виду. То, что он называл порезом, на самом деле было царапиной, и даже не одной. Судя по розовой новой коже, царапины были глубокими и, вероятно, инфицированными, однако дело шло на поправку.

– Не могу понять, доктор Робсон, почему вы отказываетесь ответить на такой простой вопрос? – спросила Барбара. – Что происходит? Язык проглотили?

Робсон облизнул губы. Он снял очки и протер их тряпочкой, которую достал из кармана. Психолога никак нельзя было назвать глупцом. Как минимум, он чему-то научился, пока общался с психически нездоровыми преступниками.

– Понимаете ли, – подхватил эстафету Нката, – мы с констеблем так смотрим на дело: заключение ваше может быть полной лажей, и нам приходится полагаться только на ваше слово, что это не так.

– Как я уже говорил, если мне вы не доверяете…

– И нам тут пришло в голову – констеблю и мне, – что мы можем до упаду бегать в поисках человека, который подходит под ваше описание. Но что, если – так подумали мы с констеблем, потому что иногда мы думаем, знаете ли, – что, если тот человек, который нам действительно нужен, придумал способ заставить нас думать, будто нам нужен кто-то совсем другой? Если бы нас… – Он обернулся к Барбаре: – Что там было за слово, Барб?

– Ввели в заблуждение, – подсказала она.

– Ага. Если бы нас ввели в заблуждение по поводу того, как он выглядит, когда на самом деле он выглядит совсем иначе? Мне так кажется, что тогда убийца мог бы продолжать заниматься любимым делом, зная, что мы тем временем ищем человека, вовсе на него не похожего. Вот было бы умно с его стороны, а?

– Вы хотите сказать…

Лицо Робсона по-прежнему блестело. Но кардиган он упорно не снимал. Должно быть, набросил его перед тем, как впустить их в квартиру, подумала Барбара. Он хотел спрятать руки.

– Царапины, – стала рассуждать она вслух. – Всегда так долго заживают. Кто же вас так поцарапал, доктор Робсон?

– Послушайте, – сказал он, не выдержав ее настойчивости, – у меня есть кошка…

– Уж не Мэнди ли? Такая милая сиамская кошечка? Любимица вашей матери? Сегодня, когда мы с ней познакомились, она страшно мучилась от жажды. Но я позаботилась об этом, так что вы за нее не волнуйтесь.

Робсон молча выслушал эту информацию.

– Знаете, где вы ошиблись с Дейви Бентоном? Вы не приняли в расчет, что он окажется таким борцом, – продолжала Барбара. – Да и кто бы мог подумать, он ведь не выглядел боевым мальчишкой. Он такой же, как его братья и сестры, то есть вылитый ангелочек, да? Он выглядел таким свежим. Таким нетронутым.

Так и хочется отведать этой свежатинки. Я почти понимаю, почему больной подонок вроде вас захотеть пойти немного дальше и изнасиловать его, доктор Робсон.

– У вас нет ни единой улики, чтобы выдвигать подобные обвинения, – сказал Робсон. – И я предлагаю вам покинуть мою квартиру незамедлительно.

– Да что вы говорите? – делано удивилась Барбара. – Уинни, доктор хочет, чтобы мы ушли.

– Боюсь, это никак невозможно, Барб. Без его ботинок мы никуда не уйдем.

– А, точно. Между прочим, на месте преступления осталось два ваших следа, доктор Робсон.

– Даже сто тысяч следов ничего бы не значили, и вам это прекрасно известно, – заявил ей Робсон. – Как по-вашему, сколько людей ежегодно покупают одинаковую обувь?

– Миллионы, наверное, – сказала Барбара. – Но только один из них оставил свой след рядом с телом – мы сейчас говорим о Дейви, доктор Робсон, – под ногтями которого обнаружена ДНК. Это будет ваша ДНК, я полагаю. Не зря же он так славно вас поцарапал. Да, и ДНК кошки тоже, кстати. Это тоже пригодится. Так что вам будет очень трудно отговориться от причастности к этому убийству. – Она подождала, какой окажется реакция Робсона, и дождалась: его адамово яблоко дрогнуло. – Вам будет интересно узнать, что на теле Дейви найден кошачий волос, – сказала она. – Когда мы свяжем его с маленькой горластой Мэнди – о, эта сиамская штучка поднимает просто адский вой, когда хочет пить, – вам конец, доктор Робсон.

Робсон молчал. Отлично, думала Барбара. У него оставалось все меньше и меньше аргументов. Да, он подстраховался, подбросив следствию подкорректированный портрет убийцы, а когда поменял «Колосс» на МИМ, то вместо имени назвал Барри Миншоллу лишь номер двадцать один шестьдесят. Но на фирменном бланке психиатрической клиники для преступников, в самом его верху, был указан телефон, заканчивающийся на эти четыре цифры: два, один, шесть и ноль. Чтобы дозвониться до клиники, легковерные инспекторы Тупицы (а именно они, по убеждению доктора Робсона, работали в столичной полиции) должны были набрать именно их.

– Двадцать один шестьдесят, доктор Робсон, – сказала она. – Мы попросили Барри Миншолла, известного вам как Снежок, некоторое время пожить в участке на Холмс-стрит. И недавно навестили его там, чтобы показать вот это. – Она положила перед ним фотоснимок Робсона и его матери, который обнаружила в квартире Эстер Робсон. – Наш Барри – то бишь ваш Снежок, помните? – вертел его и так и сяк, но все равно приходил к одному и тому же выводу. Это тот самый парень, которому я сдал с рук на руки Дейви Бентона, так он нам говорит. И было это в гостинице «Кентербери», что на Лексем-гарденс. Кстати, на карточке регистрации должны сохраниться очень интересные отпечатки пальцев, а администраторы будут только рады…

– Нет. Послушайте меня. Я не…

– Ну конечно. Я так и знала, что вы не…

– Вы должны понять…

– Замолчите, – сказала Барбара.

Она рывком встала из-за стола, не желая больше находиться с ним рядом, и вышла из кухни. Удовольствие зачитать Робсону его права она предоставила Уинстону Нкате. После чего отвратительный негодяй был арестован.

Сначала Он смотрел с другой стороны улицы. Пока Он ехал сюда, прошел дождь, и теперь свет уличных фонарей перед больницей отражался на тротуаре. Он рассыпался на золотистые сполохи, и если прищуриться, то можно было подумать, что в город вернулось Рождество: золото отраженного света и красные стоп-сигналы проезжающих мимо машин.

«Да только Санта-Клаус не приходит к ничтожным людишкам вроде тебя, даже не мечтай».

Он застонал сквозь зубы. Он проделал все необходимые действия с языком, создавая давление на барабанные перепонки. Клик-клик. Снова в безопасности, червя нет. Он снова мог нормально дышать. Тот, кто ведет себя нормально, и есть нормальный.

Репортеры покинули свой пост, увидел Он. И разве это не чудесно? Разве это не признак того, что все предопределено свыше? Происшествие все еще оставалось сенсацией, но теперь о нем можно было писать издалека. Или подробнее остановиться на основных действующих лицах. Потому что о недвижном теле на больничной койке много не напишешь. Мы находимся перед больницей Святого Фомы, на такой-то день после трагедии, жертва все еще лежит в палате, так что мы возвращаемся в студию, чтобы послушать прогноз погоды, который для широкой публики куда интереснее, чем эта чушь, так почему бы, черт возьми, вам не дать мне новое задание, пожалуйста. Или что-то в этом роде.

Но для Него ситуация была бесконечно увлекательной. События складываются таким образом, чтобы снова и снова показать миру: превосходство дается не только по рождению. Превосходство – это еще и чудо точного выбора времени, достигнутое благодаря воле уловить момент. А Он – бог моментов. Более того, Он создает моменты. Это качество, помимо многих других, отличает Его от остального человечества.

«Так ты думаешь, будто ты особенный? Ты так думаешь, дрянь?»

Он снова нажал языком на нёбо. Клик, еще раз клик. Ослабить давление, чтобы проверить…

«Отойди от него, Шарлин. Господь свидетель, ему пора выучить урок, потому что особенные люди – это те, кто делает что-то особенное, а он, он сделал хоть что-нибудь за всю свою ничтожную жизнь… Я сказал, отойди от него. Да что ты мне суешь, кому это надо? Отвяжитесь вы от меня, оба. Убирайтесь отсюда, чтобы я вас не видел!»

А Он видел будущее. Оно лежало перед Ним в блестках золота, падающих с больничных фонарей. Они падали, и один из них, Его противников, тоже пал. Он был разбит. Уничтожен. Один из них был раздавлен: его скорлупа сначала треснула, а потом рассыпалась на сотни обломков. И раздавил это яйцо Он, всего лишь наступив на него ногой. Он и никто другой. Смотрите на Меня теперь. Смотрите. На. Меня. Теперь. Торжествующий крик рвался из Его груди, но это было опасно. И столь же опасно было соблюдать молчание.

«Внимание? В этом все дело? Ты хочешь внимания? Сначала нужно стать личностью, и тогда получишь столько внимания, сколько влезет, раз тебе так хочется».

Он легонько ударил Себя кулаком по лбу, чтобы воздух изнутри надавил на уши. Клик-клик. Если Он не будет осторожен, червь съест Его мозг.

По вечерам, перед тем как заснуть, Он приучил себя затыкать все отверстия в Своем теле, опасаясь вторжения червя: вату в уши и ноздри, пластырь поверх заднего прохода и на конце члена. Но не дышать Он не мог, и это стало слабым местом в предпринятых профилактических мерах. Червь проник в Него с воздухом, который попадает в Его легкие. Из легких он вполз в Его кровеносную систему и плавал в ней, как смертоносный вирус, пока не попал в череп. Там он засел и стал грызть, и нашептывать, и грызть.

Идеальные противники. Вы и Я, и кто бы мог подумать, когда все только начиналось? Червь пожирает слабого, но Он… Он выбрал достойного оппонента для борьбы за превосходство.

«Вот что, значит, ты напридумывал о себе, мелкий гаденыш?»

Черви едят. Они больше ничего не умеют делать, это их предназначение. Они действуют исключительно инстинктивно, а их инстинкт приказывает им есть, пока они не превратятся в мух. Мясных мух, трупных мух, комнатных мух, навозных – неважно каких. То есть Ему нужно лишь переждать период питания червя, а потом он улетит и оставит Его в покое.

Только нельзя исключать возможность, что вот именно этот червь не был аберрацией. Такое ведь может быть. Вдруг это существо никогда не расправит крылья, а в таком случае Он никогда не избавится от него.

Но Он не потому приступил к свершениям. И совсем не из-за этого Он здесь, напротив больницы, стоит тенью, ожидающей, когда ее растворит свет. Здесь Он потому, что должна произойти коронация, и произойти скоро. Он проследит за этим.

Он пересек улицу. Это было рискованно, но Он был готов пойти на риск. Показать Себя означало бы нанести во времени и месте первую метку Своего превосходства, и Он хотел сделать это: приступить к вырубанию истории в камне сегодняшнего дня.

Он вошел внутрь. Он не искал противника и даже не пытался найти помещение, в котором тот находится. Если бы Он захотел, то мог бы пройти туда с легкостью, но не в этом состояла цель Его прихода.

В час, когда ночь еще не уступила утру, в больничных коридорах почти не было людей, а те, кто были, даже не видели Его. И тогда Он понял, что Он невидим для людей – как невидимы боги. То, что Он перемещается среди обычных людей и может в любой момент сразить их насмерть, неопровержимо доказывает, кто Он есть и всегда будет.

Он дышал. Он улыбался. Червь безмолвствовал в Его мозгу.

Превосходством обладает тот, кто им обладает.