Без единого свидетеля Джордж Элизабет

Глава 29

Настало время последних приготовлений, и Он приступил к ним с присущей Ему тщательностью. Он работал не спеша. Несколько раз поймал Себя на том, что улыбается. Измеряя размах рук взрослого мужчины, Он даже начал напевать что-то под нос. Пел Он, само собой, едва слышно, потому что бессмысленный риск на столь продвинутой стадии был бы с Его стороны не чем иным, как идиотизмом. На ум Ему приходили самые неожиданные мелодии, и, когда из Его уст полились слова религиозного гимна «Мощная крепость есть наш Господь», Он не мог не рассмеяться. Потому что внутри фургона Он действительно был как в крепости: здесь Он был надежно укрыт от мира, тогда как миру укрыться от Него было негде.

Второй комплект кожаных ремней он прикрепил к задней дверце фургона. Для этого Ему понадобились дрель и болты, а надежность конструкции Он проверил, повиснув на ремнях так, как будет висеть наблюдатель, и дергаясь и извиваясь так, как будет дергаться и извиваться наблюдатель. Результат Его удовлетворил, и Он перешел к инвентаризации припасов.

Газовый баллон плитки полон. Клейкая лента нарезана на куски и подвешена так, чтобы до нее было легко дотянуться. В фонарик вставлены свежие батарейки. Инструменты для освобождения души заточены и лежат наготове.

Фургон заправлен бензином, полный бак. Доска, к которой будет привязано тело, безупречно чиста. Бельевая веревка свернута аккуратными кольцами. Бутылка с маслом на месте. Да, это будет Его высочайшим свершением.

«Ну да, как же. Ты что, правда так думаешь? Господи, до чего же ты глуп!»

Задней частью языка Фу надавил на свод горла, чтобы давлением на барабанные перепонки заглушить хотя бы на время голос червя, вероломно сеющего зерна сомнения. Сглатывая, Он услышал, как хрустнуло что-то в черепной коробке, и, расплющенный давлением о какую-то часть среднего уха, червь исчез.

Только для того, чтобы вернуться в следующее мгновение.

«Сколько еще времени ты собираешься занимать место на этой планете? Ты знаешь, что в истории человечества еще не было существа более бесполезного, чем ты, недоумок? Стой и слушай, когда я говорю с тобой. Будь мужчиной, или сгинь с глаз моих долой».

Фу ускорил темп. Чем скорее Он закончит работу, тем быстрее сбежит от червя.

Он выбрался из фургона в поисках спасения. Таких мест, где червь не достал бы Его, нет, но можно отвлечься. Всегда есть возможность найти, чем себя занять. Надо только сообразить чем. Быстрее, быстрее, быстрее. В фургоне Его орудием были суд, наказание, искупление, освобождение. В остальных случаях Он пользовался более традиционными инструментами.

«Займись чем-нибудь полезным, бездельник».

Займется, еще как займется.

Добравшись до дома, Он бросился к телевизору и включил его на такую громкость, что все остальное просто перестало существовать. На экране Он увидел вход в здание, снующие туда-сюда фигуры, журналистку, которая открывала и закрывала рот, издавая слова, которые Он никак не мог сопоставить с их значением, потому что червь упорно засел в Его мозгу.

Он поедал Его сущность. «Ты слышишь меня, недоумок? Понимаешь, что я тебе говорю?»

Еще увеличить громкость. Он начал улавливать обрывки фраз: «Вчера днем… больница Святого Фомы… критическое состояние… на пятом месяце беременности…» И потом Он увидел его, того самого полицейского – свидетеля, наблюдателя…

Его лицо мгновенно избавило Фу от червя. Он смог сосредоточиться на телевизионном экране. Этот человек, Линли, выходил из больницы. По обе стороны от него шагали констебли в форме, прикрывая от репортеров, налетевших на него с вопросами.

– …какая-нибудь связь…

– Вы сожалеете…

– Возможно ли, что эти события вызваны каким-то образом статьей в «Сорс»?

– …решение допустить журналиста…

Линли шел через них, мимо них, вне их. Лицо его застыло как камень.

Ведущая репортаж журналистка сказала что-то о состоявшейся несколькими часами ранее пресс-конференции, и на экране замелькали кадры, снятые там. На трибуне пресс-центра стоял хирург в зеленом халате и щурился от вспышек фотокамер. Он рассказал об извлечении пули, о произведенных оперативных мерах, о том, что плод шевелится, но что на данный момент он больше ничего сказать не может, и, когда невидимые слушатели засыпали его вопросами, он действительно и рта не раскрыл, а просто сошел с трибуны и покинул помещение. Затем снова включилась камера, снимающая дрожащую на ветру журналистку.

– Это первый случай, – взволнованно произнесла она, – когда в ходе полицейского расследования совершается нападение на члена семьи одного из участников следствия. Тот факт, что преступление было совершено почти сразу после публикации в прессе статьи о том самом полицейском и его жене, заставляет задуматься, насколько мудрым было принятое Скотленд-Ярдом беспрецедентное решение допустить к следствию представителя средств массовой информации.

Репортаж она на этом закончила, но образ Линли оставался с Фу, даже когда телезрители вернулись в студию, где дикторы печальными голосами продолжили читать утренние новости. Они могли не стараться – Фу не услышал ни слова из того, что они говорили, потому что Он думал только об одном: тот полицейский. Как тот шел, как выглядел. Фу поразило то, что детектив не проявлял опаски или хотя бы настороженности. Он был совершенно беззащитен.

Фу улыбнулся. Щелчок, и телевизор, более ненужный, смолк. Фу прислушался: в доме ни звука. Червь изгнан.

Обязанности Линли на время перешли к инспектору Джону Стюарту, но Нкате казалось, что тот лишь механически выполняет их, потому что мыслями он был в другом месте. Мысли всей команды были в другом месте: или в больнице Святого Фомы, где лежала жена суперинтенданта на грани жизни и смерти, или в полицейском участке в Белгрейвии, который вел расследование нападения на Хелен Линли. Разделяя во многом чувства коллег, Нката все же понимал, что в данной ситуации существует лишь одна разумная линия поведения – выполнять свою работу, и он заставлял себя идти этим путем, говоря, что таков его долг перед Линли. Но душа не слушалась рассудка, и состояние это было чертовски опасно. Очень просто было упустить мелкий, но критический факт, когда он, как и все остальные, был поглощен внешними событиями.

Руководствуясь тщательно расчерченным и размеченным цветными карандашами графиком, инспектор Стюарт раздал подчиненным задания и затем, в свойственной ему манере, стал контролировать каждый шаг. Он кругами ходил между столов оперативного штаба, заглядывая детективам через плечо, в их блокноты и мониторы, отрываясь лишь для того, чтобы позвонить в участок в Белгрейвии. Цель его звонков состояла в том, чтобы узнать, какой прогресс был достигнут в расследовании покушения на жену суперинтенданта. Тем временем следственная команда в оперативном штабе составляла и печатала отчеты. Время от времени кто-нибудь спрашивал полушепотом:

– Какие новости? Как она там?

Новостей не было. Состояние Хелен описывалось одним словом: критическое.

Нката предположил, что Барбара может знать больше, но пока она не появлялась в Скотленд-Ярде. Никто до сих пор не прокомментировал этот факт, из чего он заключил, что Барб либо до сих пор в больнице, либо выполняет задание, полученное от Стюарта ранее, либо самовольничает, в каковом случае он желал бы, чтобы она связалась с ним. Прошлым вечером он мельком видел ее в больнице, но тогда они толком не поговорили, лишь обменялись парой коротких фраз.

Нката попытался направить мысли в более продуктивном направлении. Было ощущение, будто он бьется над порученным ему заданием уже много дней. Заставить себя думать о деле было так же трудно, как плыть через застывший мед.

Список дней, в которые проводились собрания МИМа (услужливо предоставленный Джеймсом Барти, который желал продемонстрировать горячее желание его клиента мистера Миншолла помогать полиции), охватывал последние шесть месяцев. Используя этот список как отправной пункт, Нката уже поговорил по телефону с Гриффином Стронгом и получил ничего не значащие заверения Стронга, что он был с женой – не отходил от нее ни на шаг, и она первая подтвердит это, сержант, – во все дни, на которые потребуется алиби. Поэтому Нката поговорил с Робби Килфойлом, который сказал, что не записывает, как и где он проводит вечера; вариантов все равно немного, потому что помимо просмотра телепередач его развлечения сводятся к пинте пива в баре «Отелло», и, возможно, завсегдатаи или персонал бара подтвердят это, хотя он очень сомневается, будто кто-то сможет припомнить, в какой день он заходил, а в какой нет. Следующим действием Нкаты стал звонок адвокату Нейла Гринэма, самому Нейлу Гринэму и наконец матери Нейла, которая заявила, что ее мальчик – хороший мальчик, и если он сказал, что был с ней в тот или иной день, то, значит, так оно и было, и неважно, какой день вас интересует, сержант. Что касается Джека Винесса, то администратор в приемной «Колосса» возмущенно провозгласил, что если слов его двоюродной бабушки, его приятеля, персонала паба «Миллер энд Гриндстоун» и индийского ресторанчика, вместе взятых, недостаточно, чтобы снять с него подозрения, то пусть фараоны арестовывают его к чертовой матери и хватит уже морочить ему голову.

Нката первым делом отбросил все алиби, представленные родственниками, в результате чего претендентами на роль члена МИМа остались Гриффин Стронг и Нейл Гринэм. Проблема Нкаты состояла в том, что Джек Винесс и Робби Килфойл куда точнее соответствовали психологическому портрету убийцы, составленному Робсоном несколько недель назад, – насколько Нката помнил содержание этого документа. То есть налицо имеется необходимость освежить память и внимательнее перечитать описание потенциального убийцы.

Нката собрался сходить в кабинет Линли и найти нужные ему бумаги, но в этот момент в оперативный штаб вошел Митчелл Корсико, сопровождаемый одним из ассистентов Хильера (Нката встречался с последним во время пресс-конференций). Вошедшие обменялись приветствиями с Джоном Стюартом, после чего ассистент удалился в неизвестном направлении, а журналист прошествовал к столу, где Нката изучал записи. Он без приглашения придвинул свободный стул и уселся.

– Я тут поговорил со своим боссом, – сказал Корсико. – Он зарубил очерк по Сент-Джеймсу. Так что извините, сержант, но вы – мой следующий герой.

Нката посмотрел на него как на сумасшедшего.

– Что? Вы в своем уме? После того, что случилось?

Корсико достал из кармана куртки миниатюрный диктофон, а также блокнот, который раскрыл на чистой странице.

– Я уже решил заняться тем ученым, независимым экспертом, который сотрудничает с Ярдом, но большие чины на Фаррингдон-стрит завернули проект. И я снова к вам. Послушайте, я знаю, вам все это не слишком нравится, и я готов предложить компромисс. Если я смогу зайти в гости к вашим родителям и поговорить с ними, то Гарольда Нкату я оставляю за кадром. Как, идет?

Все это звучало как решение, принятое Хильером и его дружками из отдела по связям с общественностью, а Корсико лишь получил соответствующие указания и нашептал уже своему редактору о… как это у них называется? «Сюжет, который цепляет»? Читательский интерес к истории Уинстона Нкаты гарантирован, так, должно быть, сказал он редактору, не думая о том, к чему этот интерес уже привел.

– Я никому не позволю разговаривать с отцом и матерью, – сказал Нката. – Я не позволю, чтобы их портреты печатались в газетах. Не позволю, чтобы их беспокоили в нашем доме.

Корсико отрегулировал громкость в диктофоне и задумчиво кивнул.

– То есть мы возвращаемся к Гарольду, так? Он ведь убил того парня выстрелом в затылок, как мне сказали. Заставил опуститься на колени на тротуаре, а потом приставил к его черепу ствол.

Нката молниеносно протянул руку к диктофону и, вырвав его у репортера, бросил на пол и наступил на него ногой.

– Эй! – воскликнул Корсико. – Я не несу ответственности…

– Слушайте, вы! – прошипел Нката. Несколько голов повернулись в их сторону. Нката не обращал ни на что внимания. – Пишите статью. Со мной или без меня: я вижу, вас не остановишь. Но если там будет хоть полслова о моем брате, если я увижу фотографию матери или отца в вашей паршивой газетенке, если там будет упомянут квартал Лохборо-истейт… Я вас достану, понятно? Думаю, вы уже достаточно много обо мне знаете, чтобы внимательно отнестись к моим словам.

Корсико улыбнулся, ничуть не смущаясь. Нката понял, что репортер именно такой реакции и добивался.

– Вашей специализацией был нож, как мне говорили, да, сержант? – сказал он. – Сколько вам было? Пятнадцать лет? Шестнадцать? Нож казался вам менее… приметным, что ли, по сравнению с огнестрельным оружием? По сравнению с пистолетом, который был у вашего брата?

Нката на этот раз не клюнул на наживку. Он встал из-за стола.

– Я не собираюсь принимать в этом участие, – сказал он репортеру. Он сунул в карман куртки карандаш, планируя заняться теми делами, которые для себя наметил.

Корсико тоже поднялся, вероятно с намерением последовать за Нкатой. Но ему помешала Доротея Харриман, которая в этот момент вошла в оперативный штаб, обвела всех взглядом и остановилась на Нкате.

– А констебль Хейверс?.. – спросила она.

– Здесь ее нет, – сказал Нката. – Что-то случилось?

Харриман глянула на Корсико и многозначительно произнесла, обращаясь к репортеру:

– Если вы позволите… Нам нужно поговорить наедине, – и подождала, пока он не отошел в другой конец помещения. Потом она сказала Нкате, трогая его за рукав: – Только что звонил Сент-Джеймс. Суперинтендант ушел из больницы. Нужно, чтобы он отправился домой и отдохнул, но мистер Сент-Джеймс опасается, что в какой-то момент он приедет сюда. Он не уверен, когда это будет.

– Он собирается вернуться к работе?

Нката не мог поверить, что такое возможно.

Харриман затрясла головой.

– Если он приедет сюда, то для того, как полагает мистер Сент-Джеймс, чтобы поговорить с помощником комиссара. И ему кажется, что нужно, чтобы кто-нибудь… – Она запнулась, поднесла руку к губам, не решаясь повторить слова эксперта, но потом закончила более твердым голосом: – Мистер Сент-Джеймс думает – нужно, чтобы кто-нибудь был готов присмотреть за суперинтендантом Линли, если он действительно сюда приедет.

Барбара Хейверс немного отдохнула в участке на Холмс-стрит, потому что пришлось ждать, пока прибудет адвокат, защищающий интересы Барри Миншолла. Когда она вошла в участок, добросердечный констебль в приемной бросил на нее взгляд и спросил: «Черный или с молоком?» – и теперь она сидела с чашкой кофе с молоком, обхватив горячий фаянс ладонями. На чашке был нарисован карикатурный портрет принца Уэльского.

Она пила, не чувствуя вкуса. Ее язык говорил лишь «горько, горячо». И все. Она смотрела на руки, на то, как побелели суставы, и попыталась ослабить хватку на чашке. Барбара не обладала нужной информацией, и блуждать в темноте ей очень не нравилось. Сегодня утром она с трудом дождалась часа, когда прилично было позвонить, и набрала номер Саймона и Деборы Сент-Джеймс. В ответ пришлось выслушать записанное на автоответчик сообщение, что дома никого нет. Это означало, заключила Барбара, что либо они не покидали больницу всю ночь, либо вернулись туда еще до рассвета, чтобы дожидаться дальнейших новостей о состоянии Хелен. То, что даже отец Деборы не снял трубку, она объяснила тем, что он выгуливает собаку. Она отключилась, не оставив сообщения. У Сент-Джеймсов хватало забот и без того, чтобы перезванивать и делиться последними известиями. Она ведь сможет разузнать их и другими путями.

Но звонок в больницу оказался бесплодным. Пользоваться мобильной связью там запрещалось, поэтому Барбаре пришлось разговаривать с кем-то, владеющим лишь самой общей информацией, от которой не было почти никакого толку. Состояние леди Ашертон без изменений, сказали ей. Она спросила, что это значит. И что с ребенком, которого она носит? На это ответа не последовало. Пауза, шуршание бумаг, а потом: «Извините, но внутренние правила больницы не разрешают…» Барбара повесила трубку, не желая слышать сочувственный голос – в основном потому, что он был сочувственным.

Работа – вот лучшее средство от беспокойства, сказала она себе, поэтому собрала сумку, оделась и вышла из своего коттеджа. Однако перед зданием Итон-Виллас она остановилась, потому что в окнах квартиры на первом этаже горел свет. Она не стала взвешивать все за и против, а просто двинулась к двери, как только заметила за занавесками движение. Она постучалась в дверь, ни о чем не думая, просто зная, что ей необходимо общение, нормальное человеческое общение, пусть и краткое.

Дверь открыл Таймулла Ажар – с канцелярской папкой в одной руке и портфелем в другой. Где-то в квартире шумела вода и слышался голосок Хадии, напевавшей фальшиво, но с чувством, а для пения больше ничего и не нужно: «Иногда мы вздыхаем, иногда мы плачем…» Бадди Холли, узнала Барбара слова. Она пела одну из песен Бадди Холли. Барбара чуть не разрыдалась.

– Барбара, – произнес Ажар. – Как я рад видеть вас. Доброе утро… Что с вами?

Он отложил портфель и папку. К тому моменту, когда он снова посмотрел на нее, Барбара уже взяла себя в руки. Возможно, он еще ничего не знает, подумала Барбара. Если он не читал еще утреннюю газету, если не включал радио и не смотрел новости…

Она не смогла заговорить о Хелен. Поэтому просто сказала:

– Много работы. Плохо спала. Толком не отдохнула. – Она вспомнила о подарке, который купила в знак примирения – казалось, это было в другой жизни, – и с головой нырнула в сумку, роясь среди вещей, пока не нашла его – набор для фокуса с пятифунтовой банкнотой для Хадии. Удиви друзей. Позабавь родственников. – Я купила это для Хадии. Подумала, ей может понравиться. Потребуется пять фунтов одной бумажкой, чтобы показать фокус. Если у вас есть. Она не порвет деньги, не испортит… По крайней мере, когда научится. Поэтому поначалу можно брать что-нибудь другое. Для тренировки. В общем, разберетесь.

Ажар перевел взгляд с пластиковой упаковки на Барбару. Он улыбнулся и сказал:

– Вы так добры. По отношению к Хадии. Это очень важно для нее. Я раньше не говорил этого, Барбара, простите. Подождите, пожалуйста, я сейчас позову ее, чтобы вы…

– Нет!

Они оба удивились тому, как взволнованно прозвучало это слово. Они несколько растерянно смотрели друг на друга. Барбара понимала, что озадачила соседа. Но она была не в силах объяснить Ажару, чем его великодушные и вежливые слова ее напугали. На самом деле она почувствовала себя в опасности. Не из-за того, что именно эти слова несли в себе, а из-за того, как она на них реагирует.

– Простите, – сказала она. – Пожалуй, мне надо идти. Куча дел, и двадцати четырех часов катастрофически не хватает.

– А, то дело, – сказал он.

– Ага. Чудный способ зарабатывать себе на пропитание, да?

Его темные глаза внимательно смотрели на нее.

– Барбара… – произнес он.

Ей пришлось прервать его:

– Поговорим потом, ладно?

Несмотря на непреодолимое желание убежать от его доброты, она потянулась и сжала его руку. Через ткань аккуратной белой рубашки она чувствовала тепло и жилистую силу.

– Я дико рада, что вы вернулись, – сказала она внезапно охрипшим голосом. – Еще увидимся.

– Конечно, – ответил он.

Она повернулась, уходя, но спиной чувствовала, что он смотрит вслед. Барбара закашлялась, шмыгнула носом. «Господи, да я совсем расклеилась», – подумала она.

А потом проклятая «мини» никак не хотела заводиться. Мотор чихал, из глушителя валил дым. Машина жаловалась, что масло не менялось слишком долго и артерии в системе забились. Барбара видела, что Ажар все еще наблюдает за ней у дверей и даже сделал в ее сторону пару шагов. Она взмолилась, и автомобильные боги услышали. Двигатель наконец ожил, взревев, и Барбара задним ходом выехала на проезжую часть.

Теперь она ждала в комнате для допросов, когда появится Барри Миншолл и ответит на один вопрос. «Да» – это все, что от него нужно. «Да» – и она уедет отсюда. «Да» – и будет произведен арест.

Наконец дверь открылась. Барбара отодвинула в сторону кружку с принцем Уэльским. В комнату вошел Джеймс Барти, за ним следовал его клиент.

На Миншолле были его темные очки, но остальной наряд состоял из тюремной робы. Вот и хорошо, пусть привыкает, думала Барбара. Ему предстоит провести в этой одежде не один год.

– Мы с мистером Миншоллом все еще ждем ответа от уголовного суда, – заявил адвокат вместо приветствия. – Слушание в магистрате…

– Вы с мистером Миншоллом, – перебила его Барбара, – должны благодарить звезды за то, что он все еще нужен нам в этой части города. В следственной тюрьме, куда его скоро переведут, компания будет далеко не такая приятная, как здесь.

– Вплоть до настоящего момента мы оказывали полиции содействие, – сказал Барти. – Но вы не можете ожидать, что это будет длиться бесконечно, констебль.

– Я тут не для того, что предлагать вам сделку, и вы это знаете, – сказала Барбара. – Ситуацией мистера Миншолла занимается девятый отдел. Ваша единственная надежда заключается в том, – теперь Барбара адресовала свою речь непосредственно Миншоллу, – что тем мальчикам, чьи снимки мы нашли в вашей квартире, так понравилось общение с вами, что им в голову не придет давать показания против вас или ваших приятелей. Но я бы не стала на это рассчитывать. И вообще, Барри, нужно смотреть фактам в лицо. Даже если те мальчики не захотят проходить через процедуру суда, вы все равно свели убийцу с тринадцатилетним подростком, и за одно только это вы точно загремите на приличный срок. На вашем месте я бы из кожи вон лезла, чтобы уголовный суд и все остальные заинтересованные инстанции знали, что я начала помогать следствию с того самого момента, как фараоны спросили мое имя.

– Это всего лишь ваше мнение, будто мистер Миншолл предоставил подростка человеку, который впоследствии убил его, – сказал Барти. – Наша позиция в данном вопросе иная.

– Отлично, – сказала Барбара. – Занимайте любую позицию, которая вам нравится, но как веревочке ни виться, все равно она когда-нибудь закончится.

Из сумки она вытащила фотографию в рамке, которую взяла в квартире номер пять в Уолден-лодж. Она положила ее на стол, за которым они все сидели, и пододвинула к Миншоллу.

Он опустил голову. Темные очки скрывали его глаза, зато Барбара слышала, как он дышит – почти ровно, однако дается ему это с определенным трудом. Ей хотелось верить, что это означает нечто важное, но она одернула себя – торопиться с выводами нельзя. Поэтому она молчала, секунды шли, а в голове звучало одно и то же: «Ну давай. Давай. Давай же».

В конце концов он покачал головой, и тогда она сказала:

– Снимите очки.

– Вам же известно, что состояние здоровье моего клиента не… – возразил адвокат.

– Заткнитесь! Барри, снимите очки.

– Мои глаза…

– Снимай свои поганые очки сейчас же!

Он послушался.

– А теперь смотри на меня внимательно. – Барбара дождалась, когда ее глаза встретились с его – блекло-серыми, практически бесцветными. Она хотела бы прочитать в них правду, но еще больше ей нужно было просто видеть их и быть уверенной, что он знает об этом. – В данный конкретный момент никто не утверждает, будто ты приводил клиентам мальчишек для того, чтобы их убивали. – Эти слова дались Барбаре с трудом, но она тем не менее вытолкнула их из горла, потому что если заставить Миншолла двигаться в нужном направлении можно только хитростью, обманом и лестью, то она будет хитрить, лгать и льстить так, как не снилось и лучшим лицемерам в мире. – Ты не делал этого с Дейви Бентоном и не делал с остальными. Когда ты оставил Дейви с этим… этим типом, то ожидал, что игра будет разыграна по старым правилам, как разыгрывалось уже много раз. Совращение, содомия, не знаю что…

– Они не говорили мне, что…

– Но… – оборвала она, потому что в ее намерения не входило выслушивать его оправдания, протесты, отрицания или отговорки; нужна была только истина, и Барбара была решительно настроена, чтобы добыть ее до того, как настанет время уходить. – Ты не хотел, чтобы их убивали. Чтобы ими воспользовались – да. Чтобы какие-то грязные типы прикасались к ним, даже насиловали их…

– Нет! Их никогда не…

– Барри, – вставил свое слово адвокат, – вы не должны…

– Заткнитесь, оба. Барри, ты за деньги приводил этих мальчишек своим мерзким дружкам по МИМу, но сутью сделки всегда был секс, а не убийство. Может, ты сам сначала пользовал подростков, а может, твоя пробка выскакивала уже от одной мысли, что все другие уроды зависели от того, подгонишь ты им свежатинки – побаловаться – или нет. Пока основной пункт – то, что ты не желал никому смерти. Однако так случилось, и ты либо подтвердишь мне, что этот тип на фотографии и есть твой знакомый под номером двадцать один шестьдесят, либо я выйду отсюда, пожелав тебе счастливого пребывания за решеткой с целым букетом статей: за педофилию, сутенерство и убийство. Усек? Ты будешь сидеть, Барри, и с этим уже ничего не поделать. Но тебе решать, сколько времени ты собираешься провести за решеткой.

Она не сводила взгляда с его глаз, бешено скачущих в глазницах. Она хотела спросить, как он стал тем, чем стал, – какие силы в прошлом принудили его к этому. Однако это не имеет значения. Дурное обращение в детские годы. Растление. Изнасилование и содомия. Что бы ни превратило его в грязного поставщика детей для педофилов, это давно уже стало водой под мостом. Мальчики мертвы, и правосудие должно свершиться.

– Посмотри на снимок, Барри, – сказала она.

Он еще раз склонил голову над снимком и теперь уже всматривался в него долго и напряженно. Наконец сказал:

– Я не уверен на сто процентов. Это ведь старый снимок? Бородки нет. Даже усов нет. У него… у него другая прическа.

– Да, все верно. Но посмотри на остальное. Посмотри на глаза.

Он надел очки, взял фотографию в руки.

– Кто это с ним? – спросил он.

– Его мать, – ответила Барбара.

– Где вы взяли эту фотографию?

– Из ее квартиры. В Уолден-лодж. Это почти рядом с тем местом, где было найдено тело Дейви Бентона. Так это он, Барри? Это «двадцать один шестьдесят»? Это тот мужчина, к которому ты привел Дейви в «Кентербери»?

Миншолл опустил снимок.

– Я не…

– Барри, – перебила она, – посмотри хорошенько.

Он послушно уставился в снимок. В третий раз. А Барбара переключилась от мысленного «давай» к горячей молитве.

Наконец он проговорил:

– Кажется, да.

Она выдохнула. «Кажется, да» не оправдывало ее ожиданий. «Кажется, да» недостаточно для обвинения. Но этого хватит, чтобы провести очную ставку. А значит, можно двигаться дальше.

Мать приехала только к полуночи. Она взглянула на него и без слов обняла. Она не спросила, как чувствует себя Хелен, потому что по пути из Корнуолла в больницу уже кто-то позвонил и ввел ее в курс дела. Он понял это по ее лицу и по тому, как его брат топчется сзади, отодвигая момент, когда надо будет поздороваться, и кусая ноготь большого пальца. Все, что Питер сумел выдавить, было: «Мы сразу позвонили Джудит. Она приедет завтра утром, Томми».

Предполагалось, что он найдет в этом какое-то утешение – в том, что его семья и семья Хелен собрались в больнице, чтобы ему не пришлось пройти через все это в одиночку, – но утешение было немыслимо. Как немыслимо было думать даже о простейших физиологических потребностях тела – от еды до сна. Все вдруг стало второстепенным, когда сознание сузилось до точки света во мраке мозга.

Хелен на больничной койке почти терялась среди различного оборудования. Ему объясняли, как называются все эти приборы, но в памяти отложились лишь выполняемые ими функции: это для дыхания, это для мониторинга сердечной деятельности, это для гидратации, для измерения уровня кислорода в крови, для наблюдения за плодом в матке. В палате было тихо, если не считать гудения всех этих сложных механизмов. И за дверью, в коридоре, царила тишина, как будто вся больница уже знала.

Он не плакал. Он не метался по палате. Он не пытался разбить стену кулаком. Наверное, поэтому, когда приход нового утра застал их всех по-прежнему в больничных коридорах, мать сумела настоять, чтобы он съездил домой. «Ванна, душ, завтрак, что угодно, – сказала она. – Мы будем с ней, Томми, не волнуйся. Я, Питер, все мы. А ты должен хоть немного отдохнуть. Пожалуйста, поезжай домой. Если хочешь, кто-нибудь проводит тебя».

На это тут же вызвались добровольцы: сестра Хелен Пен, его брат, Сент-Джеймс. Даже отец Хелен, хотя всем было очевидно: сердце старика разбито и он никому не сможет помочь, пока его младшая дочь находится в таком состоянии… Поэтому сначала Линли сказал, что нет, он останется в больнице. Он не может оставить ее, разве они не понимают?

Но в конце концов, когда уже начало светать, он уступил. Доехать до дома, принять душ и переодеться. Это не займет много времени. Два констебля провели его через небольшую толпу репортеров, чьи вопросы он не понимал и даже почти не слышал. Полицейская машина отвезла его в Белгрейвию. Невидящим взглядом он смотрел на пролетающие мимо улицы.

Возле дома констебли спросили, не хочет ли он, чтобы они остались. Он покачал головой. Он справится, сказал он. У них в доме живет прислуга. Дентон приготовит что-нибудь поесть.

Линли не сказал им, что Дентон уехал в отпуск, которого так долго ждал (яркие огни большого города, Бродвей, небоскребы, театры каждый вечер). Он лишь поблагодарил констеблей за заботу и, как только они отъехали, вытащил из кармана ключ.

В доме побывала полиция. Он увидел оставленный ими обрывок клейкой ленты, которой огораживают место преступления. Дверь посыпана порошком для снятия отпечатков пальцев. Дебора говорила, что крови не было, но он нашел пятнышко на одной из мраморных плит, которыми была облицована верхняя ступенька. До двери оставался один шаг.

Лишь с третьей попытки сумел он вставить ключ в замок. Когда он открывал дверь, у него закружилась голова. Ему казалось, что теперь в доме все будет иначе, но ничего не изменилось. С последнего букета, составленного ею, несколько лепестков упало на инкрустированную крышку комода в прихожей, только и всего. Все остальное было как прежде: ее зимний шарф перекинут через перила лестницы; на диване в гостиной лежит раскрытый журнал; ее стул выдвинут из-под стола и не поставлен на место после того, как она посидела на нем; чашка в раковине на кухне; ложка на столе; папка с образцами тканей для детской комнаты. Вероятно, где-то в доме лежат пакеты с костюмами для крестин. Слава богу, он не знал где.

В ванной он встал под душ. Струи воды били по спине, но он не чувствовал этого, и, даже когда они попадали в глаза, он не мигал и не щурился, не ощущая боли. В голове прокручивались моменты из прошлого, и он взывал к Богу, в которого не слишком верил, умоляя, чтобы ему дали шанс повернуть время вспять.

К какому дню? К какому часу? К какому решению, которое привело их всех туда, где они оказались?

Он стоял под душем до тех пор, пока в бойлере не закончилась горячая вода. Он не имел представления, сколько времени провел в ванной. Мокрый и дрожащий от холода, он не вытирался и не одевался, пока зубы не застучали внутри черепа барабанной дробью. Ему не хватало воли, чтобы войти в спальню, раскрыть шкаф и найти там чистую одежду. Он почти высох к тому моменту, когда нашел в себе силы взять полотенце.

Он двинулся в спальню. Как ни смешно, но без Дентона они были беспомощны как младенцы. Кровать так никто и не убрал с прошлого утра, и на подушке остался отпечаток головы Хелен. Он отвернулся, чтобы не видеть его, заставил себя подойти к комоду, но там на глаза попалась свадебная фотография: жаркий июньский день, аромат тубероз, скрипки играют Шуберта. Протянув руку, он повернул фотографию к стене. На краткое мгновение это помогло: он не видел ее лица, ему полегчало. Но потом его настигла агония – невозможно было не видеть ее, и он снова развернул фотографию.

Он оделся. К этой простой процедуре он отнесся с тщанием, которое проявила бы к ней сама Хелен. На время он занял мысли подбором цветов и тканей, поиском подходящей обуви и галстука – как будто это был обычный день и она лежала в кровати с чашкой чая на животе, наблюдая за тем, чтобы он не совершил ужасной ошибки против вкуса. Его проблемой были галстуки. Он никогда не умел их подбирать. «Томми, дорогой, ты абсолютно уверен насчет синего галстука?»

Он ни в чем не был уверен. То есть в одном он не сомневался: в том, что он ни в чем не уверен. Механически выполняя привычные действия, он каким-то образом оказался одетым и встал перед зеркальными дверцами шкафа, раздумывая, что должен делать дальше.

Побриться? Нет, этого он не мог. Только что он пережил душ – душ, который отныне и навсегда будет именоваться «первым душем после Хелен», – и на большее не готов. Он не вынесет, чтобы еще одно действие стало первым после Хелен. Это убьет его. Первая еда после Хелен. Первая заправка бензином после Хелен, первая газета, упавшая в щель почтового ящика, первый стакан воды, первая чашка чая. Бесконечная череда «первых после Хелен» событий только началась, но он уже чувствует себя погребенным под ними.

Он вышел из дома. Кто-то – скорее всего, кто-то из соседей – оставил цветы на крыльце. Нарциссы. Да, сезон уже наступил. До чего же они жизнерадостные, говорила Хелен. Нарциссы, дорогой, – цветы с характером.

«Бентли» стоял там, где его аккуратно припарковала Дебора, и, когда он открыл дверцу, навстречу ему выплыл запах Хелен. Цитрусовый. И она снова оказалась рядом.

Он сел в машину и захлопнул дверь. Опустил голову на руль и вдохнул неглубоко, потому что, казалось ему, глубокое дыхание растратит запах быстрее, а он хотел сохранить этот аромат как можно дольше. Он не мог заставить себя перенастроить высоту кресла, опущенного Хелен, повернуть зеркала, не мог делать ничего, что стерло бы следы ее присутствия. И он спрашивал себя: если он не в силах делать даже эти простые и насущные вещи, ведь, во имя всего святого, это даже не была машина Хелен, потому что она почти никогда не ездила в «бентли», как он сможет пройти то, что ему предстоит пройти?

Он не знал. Последние часы он действовал в полуавтоматическом режиме и надеялся, что таким образом сумеет и дальше двигаться от одного мига к следующему.

В данный момент это означало завести машину – он так и сделал. «Бентли» заурчал и, повинуясь водителю, выехал из гаража. Каждое движение требовало огромного усилия воли, поэтому все происходило как в замедленной съемке.

Мимо него проплыли гаражи, показалась их улица и их дом. Он не смотрел на входную дверь, потому что не хотел представлять (а он знал, что эта картина будет возникать в его мозгу) то, что предстало перед взором Деборы Сент-Джеймс, когда она вывернула из-за угла после того, как поставила машину в гараж.

Он ехал в больницу и думал о том, что следует тем же маршрутом, которым «скорая помощь» везла Хелен в реанимацию. Знала ли она, что происходит с ней и вокруг нее: в вены воткнуты иглы аппаратов внутривенного переливания крови, в нос подается кислород, Дебора где-то неподалеку, но не так близко, как те люди, которые прослушивают ее грудь и говорят, что сейчас дыхание в левой половине затруднено и что другое легкое не работает вовсе. Должно быть, она была в шоке. Она не могла знать. Вот она стоит на крыльце дома, ищет ключ от замка, а в следующий миг в нее выстрелили. С короткого расстояния, сказали ему. Менее чем с десяти футов, а скорее всего – с пяти. Она видела его, значит, и он видел ужас на ее лице, удивление, когда она поняла, что оказалась вдруг такой уязвимой.

Окликнул ли он ее по имени? Миссис Линли, можно вас на минутку? Графиня? Леди Ашертон, не так ли? И она обернулась со смущенным смешком, как всегда в таких случаях. «Вот ведь! Все эта глупая статья в газете. Это была идея Томми, но мне следовало тверже стоять на своем, а не соглашаться».

И потом увидела оружие: автоматический пистолет, револьвер, да какая разница? Медленное, размеренное нажатие на курок, на этот великий уравнитель людей.

Ему вдруг стало трудно думать и еще труднее дышать. Он стукнул ладонями по рулю, чтобы прийти в чувство, чтобы вернуться в реальность, а не в те моменты, которые уже остались в прошлом. Он стукнул по рулю, чтобы отвлечься, чтобы причинить себе боль, чтобы сделать хоть что-нибудь, лишь бы не рассыпаться на осколки под ударами памяти и воображения.

Только больница могла спасти его, и он заспешил к спасению. Он проскакивал между автобусами и подрезал велосипедистов. Затормозил он только перед отрядом дошкольников, выстроившихся перед «зеброй», чтобы перейти дорогу. Он представил среди этих детей их малыша – его и Хелен: гольфы, разбитые коленки, крошечные боты, шапочка на голове, на шее болтается ярлычок с именем. Этот ярлычок надписали для него воспитательницы, но разрисовал табличку он сам на собственный вкус. Он выбрал бы динозавров, потому что они – папа и мама – в прошлое воскресенье водили его в Музей естественной истории. Там он стоял с открытым ртом среди костей тираннозавра и удивлялся. «Мамочка, – спрашивал он, – что это? Он же невероятно огромный, да, папа?» Он любил бы употреблять слова вроде «невероятный». Он уже знал бы названия созвездий, он уже знал бы мускулатуру лошади.

Где-то прогудел автомобильный сигнал. Он очнулся. Дети уже шагали по другой стороне улицы, продолжая путь: подскакивали вразнобой, шаркали по асфальту башмачки, трое взрослых – во главе, в середине и в хвосте – внимательно приглядывали за отрядом.

Да, только это и требовалось от него, а он не справился: нужно было приглядывать. Вместо этого он чуть ли не сам вложил в руку убийце адрес своего дома. Фотографии его самого. Фотографии Хелен. Белгрейвия. Трудно ли было вычислить остальное? Или достаточно было такой мелочи, как несколько вопросов соседям?

И теперь он пожинает результаты собственной самонадеянности. Есть вещи, о которых мы не знаем, сказал хирург.

Но разве вы не можете сказать?..

Некоторые состояния можно оценить, проведя определенные анализы, а некоторые нельзя. Все, что мы можем, – это сделать обоснованное предположение, отталкиваясь от того, что нам известно о мозге. Мы можем экстраполировать. Мы можем представить вам факты в том виде, в каком они известны нам, и затем показать, что из этих фактов может следовать. Но и только. Мне очень жаль. Увы, но более точных методов не существует…

Он не мог. Не мог думать об этом, принять это, жить с этим. Не мог ничего. Бесконечная череда грядущих дней. Меч, пронзающий его сердце каждое утро, но никогда удар не станет смертельным, быстрым, окончательным. Лишь кончик острия сначала, а потом все глубже и глубже, с каждой неделей, складывающейся из дней, с каждым месяцем, который неизменно сложится из недель, и все это время он будет ждать, когда свершится, как ему это известно заранее, худшее.

Человеческое существо может привыкнуть ко всему, так? Человеческое существо может научиться выживать, потому что, пока есть воля жить, мозг приспособится и велит телу сделать то же самое.

Но привыкнуть к такому – нет, думал он. Никогда.

Перед больницей, увидел он, журналистов больше не было. Для них это не самая горячая новость, которую нужно освещать двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю. Поначалу само происшествие и его связь с расследованием серийных убийств мобилизовали их интерес, но теперь они будут лишь спорадически наводить справки. Их внимание отныне будет направлено на преступника и полицию, а о жертве будут упоминать вскользь, сопровождая – по требованию продюсера – ранее снятыми кадрами больницы: например, окна, за которым предположительно томятся раненые. Вскоре и это посчитают никому не интересным переливанием из пустого в порожнее. Нам нужно что-то свежее, а если твоя история не получила нового развития, то пристроим ее в глубине номера. Пятая или там шестая страница будет в самый раз. В принципе, самые соки ты уже выжал: сцена преступления, пресс-конференция врачей, портрет мужа – броский, реалистичный, ситуативный, – выходящего из больницы несколькими часами ранее. Затем наладится контакт с офицером пресс-службы полицейского участка в Белгрейвии, так что этим, пожалуй, можно и закончить. История сама себя допишет. Займись другими новостями. Нам нужно думать о тираже и о том, как его увеличивать от номера к номеру. Это же бизнес, бизнес чистой воды.

Он остановил машину на стоянке. Вышел. Двинулся к входу в больницу, внутри которой его ждала не изменившаяся и неизменяемая ситуация, семья, друзья и Хелен.

Решай, Томми, дорогой. Я во всем на тебя полагаюсь. То есть… во всем, кроме галстуков. И это всегда было для меня загадкой, потому что в остальном ты мужчина с безукоризненным вкусом.

– Томми.

Он снова вырвался из плена мыслей. Навстречу шла его сестра Джудит. С каждым днем она становилась все более похожей на мать: высокая, гибкая, с коротко подстриженными светлыми волосами.

Он увидел, что она держит свернутый в трубку таблоид, и позднее он решит, что именно это послужило толчком. Потому что это был не свежий номер, а тот, в котором была напечатана статья о нем, о его частной жизни, его жене и его доме. И вдруг его охватил стыд – окатил как волной, так что он чуть не задохнулся, чуть не утонул в нем, и выплыть на поверхность можно было, только поддавшись гневу.

Он взял у нее газету.

– Сестра Хелен случайно нашла ее у себя в сумке, – сказала Джудит. – Я еще не прочитала. И даже не знала о статье, так что когда Сибил и Пен сказали… – Но что-то она уже видела, какой-то фрагмент, потому что подошла к нему вплотную и обняла его. – Это не из-за статьи так вышло. Ты не должен так думать. Если ты будешь верить…

Он пытался ответить. Горло ему не повиновалось.

– Ты должен быть рядом с ней, – сказала Джудит.

Он слепо затряс головой. Он развернулся на каблуках и вышел из больницы, вернулся к машине. Он слышал, как она зовет, и через мгновение послышался голос Сент-Джеймса, который, наверное, был где-то рядом во время его разговора с Джудит. Но остановиться и объяснить им все он уже не мог. Он должен был двигаться, ехать, делать то, что должно было быть давно уже сделано.

Он поехал к мосту. Ему хотелось скорости. Хотелось действия. На улице было холодно, серо и сыро, по всем признакам надвигался ливень, но когда первые капли наконец полетели с неба, он уже сворачивал на проспект, и для него они стали лишь мелкой помехой, эти брызги на лобовом стекле. В его жизни уже разворачивалась драма, в которой он не хотел быть ни зрителем, ни участником, но…

На въезде в Скотленд-Ярд охранник махнул рукой: «Проезжайте», Линли кивнул и спустился на подземную парковку, где оставил «бентли» и на некоторое время задержался без движения в полумраке, чтобы отдышаться, потому что вдруг понял, что всю дорогу от больницы он не дышал, не дышал с тех пор, как вернул сестре роковой таблоид.

Он направился к лифту. Его целью был корпус «Тауэр», это орлиное гнездо, откуда открывался вид на Сент-Джеймс-парк, такой разный в разные времена года. Он шел туда как в тумане, из которого выныривали лица и голоса, но ни слов, ни людей он не различал.

Когда он оказался у кабинета помощника комиссара Хильера, путь ему преградила секретарша. Джуди Макинтош проговорила:

– Суперинтендант… – своим самым официальным голосом, но потом что-то прочитала в его лице или поняла что-то впервые в жизни, потому что продолжила совсем другим тоном: – Томми, боже мой, – и в голосе ее было столько сочувствия, что он едва это вынес. – Ваше место не здесь. Возвращайтесь в больницу.

– Он там?

– Да. Но…