Как я украл миллион. Исповедь раскаявшегося кардера Павлович Сергей
— Помню, конечно. У тебя на «Мамбе» ник Versus был.
— Может, ты еще знаешь, что такое «versus»?
— Знаю, это вторая линия Версаче.
— Очень смешно.
— Versus переводится с латыни как «против». Видишь, какая у тебя жена умная?
— Еще и самая красивая… — я поцеловал Катю в губы и завалил ее на кровать.
Она совсем не изменилась за полтора года, прошедшие с тех пор, как я обнимал ее в последний раз. Но теперь ее глаза стали еще более родными и близкими. Боже, за что все это наказание? Она говорит, что живет лишь надеждой, что я найду способ поскорее выбраться отсюда, что я нужен ей там, дома, рядом с ней, что она порой ругает себя за то, что ждет меня, теряя годы жизни, но ничего не может с собой поделать.
В первый день на «свиданке» все чувства еще спят: запаха и вкуса не ощущаешь — все это вернется только назавтра. И все время куда-то спешишь: кажется, что не успеешь наговориться и насладиться друг другом, как за тобой уже придут. А на третий день оказывается, что этого времени вполне достаточно. Не для нас, заключенных, — я бы и на неделю ходил — никаких тебе проверок, мусорских рож, просыпаешься не от звука сирены, а от поцелуя любимой женщины, — но для наших родных это тяжеловато.
— Если б меня посадили, я бы, наверное, точно умерла, — заявила Катя на третий день. — Не выйти никуда, все забором обнесено, и даже небо «в клетку»… Хоть бы окно какое, чтобы за зону выходило — видеть, как люди ходят… было бы легче. Да и бока уже от «постельного режима» болят…
— Ты мне книгу привезла, что я просил? — перебил я Катю. — «Замурованные» Ивана Миронова.
— Ага.
— Давай сюда.
— Можем по ней погадать, кстати.
— Каким образом?
— Очень просто: берешь книжку, которую еще не читал, загадываешь номер страницы и строку, открываешь и читаешь. Подобным образом, бывает, в Библии ответы на свои вопросы ищут. Давай, ты первый.
— Ну хорошо, страница 202, первая строка сверху.
— Сереженька, хочешь, я тебе три раза дам?
— Спрашиваешь! Конечно, хочу.
— Да не, это в книге написано. Вот, смотри…
— Не важно, иди сюда…
Интерьеры на «свиданке» сильно напоминают общежитие 1980-х годов. Две душевые, которые почему-то закрываются после 22:00. Два советских холодильника на кухне, вытесанные топором чугунные чайники, алюминиевые сковородки и кастрюли, допотопные электроплиты — и к этому богатству доступ также перекрывается после десяти. Спрашивается, почему? Ладно, мы, заключенные, привыкшие ко всему, но к нам ведь приезжают свободные, ни в чем не виновные люди, которые к тому же платят по $20 в день за возможность побыть с нами.
Туалеты ужасны (лучше не описывать), из всех кранов (и даже сливных бочков унитазов) льется только горячая вода, и нужно десять минут крутить вентили, чтобы добиться более или менее приемлемой температуры.
На тридцать комнат в нашем «Хилтоне» всего один баландер-уборщик, поэтому даже минимальной чистотой здесь не пахнет. Посуды в комнатах нет, даже кружки и ложки приходится везти с собой. Телевизоры есть лишь в пяти комнатах, в остальных — белорусское радио, да и то не во всех. Вместо штор — два замызганных клочка фиолетовой ткани, да и те шириной всего в… десять сантиметров. Продавленные скрипучие кровати, все в подозрительных пятнах покрывала и отключенные (это в марте-то!) батареи.
— Ты в курсе, что твой телефон на «прослушке»? — перед расставанием спросил я у Кати.
— Да, знаю, … говорил. Только я не понимаю — для чего? Ты ведь уже сидишь…
— Видимо, хотят выйти на след моего брата. Хотя это у них не получится — даже я не знаю, где он. Помнишь, как дедушка Ленин письма из тюрьмы писал?
— ?..
— Хотя откуда тебе знать, в ваше время про Ленина в школах уже не проходили… Писал он их молоком, которое наливал в чернильницу, сделанную из хлебного мякиша. Когда однажды за этим занятием его застал надзиратель, Владимир Ильич просто съел чернильницу. Чтобы прочесть написанный молоком текст, бумагу с посланием надо подержать над пламенем свечи. Ну или прогладить утюгом — так удобнее. Вместо молока можно лимонный сок использовать — эффект тот же. Так что если получишь от меня когда-нибудь письмо, помеченное необычным образом, — прогрей его утюгом.
— Напрягает все это, конечно, Сережа… О личном уже не поговоришь…
Две ночи подряд Катя плакала у меня на плече, а я успокаивал ее, обещая, что скоро все у нас будет хорошо. Хотя, признаться честно, и у самого в тот момент в глазах стояли слезы. Но женщина не должна видеть мужских слез. Был бы один — было бы легче. Дали срок — и сидишь. А теперь я в ответе и за ее будущее.
За границей руководство пенитенциарной системы стремится к тому, чтобы заключенные поддерживали более тесные связи со своими семьями и внешним миром. Это помогает разрушить чувство изолированности, неизбежное при лишении свободы, и дает заключенному возможность относительно легко вернуться в общество. У нас же — два телефонных разговора в месяц и две длительные «свиданки» в год. Да и тех могут лишить за какую-нибудь провинность…
Глава 57
Их нравы
Я — зицпредседатель Фунт. Я всегда сидел. Я сидел при Александре Втором «Освободителе», при Александре Третьем «Миротворце», при Николае Втором «Кровавом»… — и старик медленно загибал пальцы, считая царей.
Из к/ф «Золотой теленок»
Мы редко видим, что наши проблемы порождены нашей собственной глупостью и неверными поступками. Нам нужно обвинить кого-либо или что-либо — окружающих, власть, богов, обстоятельства, а тогда и спасение должно прийти извне. У белорусских зэков во всем виноват… Лукашенко. При этом они часто любят повторять: «А вот в Америке…»
Что в Америке?! В Калифорнии вон от двадцати пяти до пожизненного за третью судимость дают, а у наших зэков по восемь судимостей в двадцать три года — и ничего. Или взять американские тюрьмы особо строгого режима supermax, где заключенные постоянно находятся в камерах, там же едят, а заниматься физическими упражнениями или смотреть телевизор им разрешено всего полчаса в день. В колонии-то уж точно полегче, чем в камерной системе!
В Италии попавшие в тюрьму боссы мафии полностью отграничиваются от общения с внешним миром, находятся под постоянным видеонаблюдением, а единственные посетители, с которыми им разрешено общаться лично, — их адвокаты.
Конечно, у нас еще не Голландия, где у каждого заключенного комната площадью примерно 12 квадратных метров, с душем, туалетом, умывальником, холодильником, телевизором и радио, больше напоминающая номер в трехзвездочном отеле. Где меню определяет сам заключенный: овощные, мясные, рыбные блюда, супы, фрукты, компот, соки. В месяц в тюремном магазине можно потратить около 400 евро, и это искусственное ограничение установлено лишь для того, чтобы осужденные, которые не «греются» с воли, не чувствовали себя ущемленными. Работать обязаны и работают все минимум четыре часа в сутки. Каждый заключенный зарабатывает около 80 евро в месяц. Работа входит в программу для того, чтобы человек не разленился и чувствовал себя полезным членом общества. Государству содержание одного заключенного в день обходится в сумму 100–150 евро (в США — $70–110, в Беларуси — $5). В Голландии главное, для чего человек находится в тюрьме, — просто срок отсидеть или чтобы изменить себя, свое поведение, свои наклонности.
Основная цель большинства заключенных в белорусской зоне — это выживание, поэтому в ходу интриги и желание занять место получше. «Блатные» места в зоне — это, конечно, столовая, баня, клуб и всякие склады. При решении любого зависящего от него вопроса закоренелый зэк обязательно создаст видимость проблемы на ровном месте, напустит глубокого туману. Это в характере зэков: рассказами набивать себе цену. Лицемерят здесь все. Сидишь ты в секции, наливаешь себе молоко в кружку. Заходит кто-нибудь:
— Приятного аппетита!
— Так я ведь не ем ничего! — отвечаешь ему.
— А я на всякий случай, чтобы не показаться невежливым…
У большинства наших зэков отсутствует культура поведения, питания, общения. Если бы менты не заставляли их хоть иногда стричься, бриться и следить за своим внешним видом, многие превратились бы в свиней. Кажется, что даже водопровод многие сидельцы увидели только в тюрьме. Умывальник — он ведь для того, чтобы умываться, а не рыбу в него чистить или хлеб бросать. А сделаешь замечание — очень много нового о себе узнаешь. И все любят повторять: «Вот а раньше…» — и давать советы. Такое уж государство нас воспитало — советское.
Слухи здесь расходятся с такой быстротой, что через час о каком-либо событии говорит вся зона. Это, наверное, единственное место в мире, где звук движется быстрее света. О чем говорят? В основном об амнистиях и смягчении отдельных законов. Сами придумываем, сами верим.
Особенностью преступного мира Беларуси является то, что профессиональных преступников — людей, живущих только за счет криминала, — здесь практически нет. Все наши воры в законе либо давно в земле, либо объезжают Беларусь стороной, а оставшиеся «авторитеты» надежно упакованы в «крытые». Все остальные — «джентльмены удачи»: украл, выпил — в тюрьму. С такими «ни украсть, ни покараулить».
Вот берет у тебя сосед по секции взаймы пару пачек сигарет. Для тебя это пустяк, к тому же в первое время в зоне тебе трудно кому-то отказать, сказать твердое «нет». Ты еще думаешь, что люди лучше, чем они есть на самом деле, и что уж в зоне строгого режима точно все должны отвечать за свои слова. А получается как в фильме «Бронкская история», когда мафиози Сонни, видя, как его воспитанник Колоджеро остановил машину, вышел из нее и погнался за каким-то мальчуганом, спрашивает:
— Что ты делаешь?
— Да он мне должен $20, — отвечает Колоджеро.
— Не можешь изменить ситуацию — измени отношение к ней. Если кто-то задолжал тебе $20, но не спешит их отдавать — воспринимай это как божественное знамение. Ведь ты легко отделался, заплатив всего $20 за то, чтобы никогда больше не видеть этого негодяя и не иметь с ним дела…
Мусора здесь тоже не держат своего слова. Отдаешь Роллтону заявление, к примеру, на роспись с любимой. День, два, неделя — тишина. «Где заява?!» — спрашиваешь у Роллтона. «Я отнес ее начальнику», — отвечает жирный капитан. А после выясняется, что он на твоем заявлении сало порезал и все вместе выбросил.
- Полстраны сидит,
- Полстраны их стережет,
- А я бы хотел стать птицей вольной.
- Может быть, и тебя уже ждет статья,
- А кого-то ждет жизнь свободная…
Глава 58
Исправительный процесс
— Что делаешь? — однажды спросила меня Катя по телефону.
— Стенгазету рисую.
— Что рисуешь?!
— Стенгазету…
— Совсем рехнулся? Мужику тридцать лет, а он рисует стенгазету…
— Я вчера еще в конкурсе чтения стихов участвовал. Как в первом классе, блин… Грамотой наградили.
— Да… прямо back to USSR…
— А это и есть СССР. Тут все, как в 1960-е. Стенгазеты, плакаты, наглядная агитация, пропаганда… Все фальшиво и искусственно. И уж точно никому в XXI веке не нужно…
— Чем ты еще там занимаешься? Библиотека у вас хоть есть?
— Библиотека есть. Да читать в ней нечего. Русская классика меня не интересует — в школе начитался, Донцова и Маринина — тем более. Остальной фонд — труды классиков марксизма-ленинизма…
Недавно написал в Министерство образования — поинтересовался, могу ли я дистанционно обучаться в вузе, находясь за решеткой. Выяснилось, что могу, но «на практике этот процесс не организован». Хотя в соседней России заключенные беспрепятственно оканчивают институты, пока «мотают» срок.
Самое страшное в лагере — это изолированность от общества и безделье. Как следствие — постепенная деградация. Уже через год ловишь себя на мысли, что ты с трудом подбираешь слова, когда разговариваешь с кем-нибудь на воле. Фразы больше не получаются такими стройными, как раньше. В некоторых белорусских зонах есть курсы английского языка и компьютерной грамотности, а у нас на «восьмерке» один компьютер на всю зону. Да и к тому доступ строжайше запрещен.
Помню, приходит перед Новым годом Михаил Самуилович Люхтер — старший инструктор по воспитательной работе, неплохой, в сущности, мужик — и говорит:
— Пацаны, нужно, чтобы кто-нибудь из отряда несколько новогодних подарков купил: детям вашим к празднику отправим.
Я и взял пять. Подписал открытки, вложил внутрь каждого подарка и жду, когда их отправят. День, второй, неделю. В середине февраля мы эти конфеты съели сами.
Такой вот, понимаешь, «исправпроцесс»…
Глава 59
Путь к досрочному освобождению
Газета «Трудовой путь», которую мы называем «козий путь» или «сучка» и которую нас добровольно-принудительно заставляют выписывать, твердит нам: «Погашение иска — путь к освобождению», а по всей зоне висят плакаты: «Осужденные, внимание! Возмещение морального и материального ущерба является одним из важнейших критериев УДО»…
Во Франции ежегодно условно-досрочно освобождают около 40 % осужденных. В России — около 10 %. В соответствии с белорусским Уголовным кодексом покинуть зону раньше срока можно только при условии полного возмещения причиненного преступлением ущерба. С точки зрения государства мера абсолютно правильная. С другой стороны, с каких доходов заключенный должен выплачивать иск? С зарплаты в $5?! Иски есть у 80 % осужденных, поэтому на УДО из нашей зоны уходят не более 3 % от общего числа заключенных.
В голландской тюрьме срок заключения делится на три фазы: превентивная, средняя, заключительная. Если в первой фазе человек ведет себя хорошо, то судья переводит его в среднюю фазу. В этой фазе заключенному предоставляется возможность проводить выходные дома. Самая либеральная — заключительная фаза: в ней осужденный может днем работать в городе, а вечером возвращается в тюрьму, то есть фактически он находится в тюрьме только пять ночей в неделю.
Каждый случай нарушения закона в Голландии рассматривается индивидуально. Недостаточно знать, что человек ограбил магазин потому, что ему нужны были деньги: они нужны многим, но на грабеж идут единицы. Для голландцев важно, что толкнуло человека на решение своих проблем таким способом, какова глубинная мотивация поступка. В этом заключается философский подход к воспитанию.
Если поведение заключенного во Франции не вызывает нареканий (является примерным), он может воспользоваться льготой сокращения наказания на три месяца ежегодно, а если он к тому же судим впервые, то на него распространяется еще одна дополнительная льгота в виде ежегодного двухмесячного сокращения наказания. Таким образом, впервые осужденный при примерном поведении из двух лет лишения свободы реально отбывает только четырнадцать месяцев, и это без всякого условно-досрочного освобождения. В свое время в Беларуси также существовало нечто подобное (так называемые «зачеты»), но потом от них отказались ввиду постоянно ужесточавшейся уголовно-исполнительной политики.
В Америке срок твоего УДО назначает тот же судья, который рассматривает твое уголовное дело. Хамза Заман, мой американский подельник, который получил четыре года, сможет претендовать на условно-досрочное освобождение через три года. Макс Рэй Батлер, получивший тринадцать лет, сможет выйти на свободу через одиннадцать. Еще одному моему знакомому из двенадцати лет достаточно отсидеть всего два…
Имеющаяся сегодня в Беларуси система условно-досрочного освобождения практически в неизменном виде дошла до нас со времен ГУЛАГа. Правда, если в сталинских лагерях достаточно было отсидеть две трети срока наказания, то сегодня мне, осужденному по особо тяжкой статье (за кардинг у нас дают больше, чем за убийство), — уже три четвертых. Невзирая на то, что иска у меня нет и никакого ущерба гражданам или интересам Беларуси я не причинил.
К возможности условно-досрочного освобождения заключенных надо подходить индивидуально, после многих бесед осужденных с квалифицированными воспитателями и психологами. Потому что сегодня неважно, что у человека в голове, — отсидеть до УДО, в зависимости от тяжести статьи, он должен половину, две трети или три четвертых срока наказания. А исправился он или нет, с какими мыслями он выходит на свободу — это никого не волнует. Всех под одну гребенку! Одинаковые стрижки, одинаковые костюмы фабрики «Коминтерн», одинаковые «Волги» и «Жигули»… У нас сажают не для исправления, а для обезвреживания, для чистой изоляции.
Белорусские законы вообще во многом парадоксальны.
Взять, к примеру, статью 881 нашего Уголовного кодекса: украл у государства миллион, попался, возместил полтора миллиона и… гуляй.
Я же причинил ущерб только Соединенным Штатам, тем не менее воспользоваться «льготами», которые предлагает статья 881, я не могу. Потому что в Уголовном кодексе подобную ситуацию просто не рассмотрели.
К 65-летию победы в Великой Отечественной войне в Беларуси вышла очередная амнистия (мы называем ее «массухой»). Моя особо тяжкая 212-я статья подпадает под нее следующим образом: я должен погасить иск, отсидеть одну треть, и гуляй Вася. Подчистую! То есть государство дает мне возможность освободиться, отсидев всего три с небольшим из моей «десятки». Только бы я погасил иск. Отлично! Давайте счет, куда переводить деньги. Займу у друзей, если не хватит. Правда, в моем приговоре присутствуют и другие статьи, которые значительно мягче основной, но под амнистию они не попадают. В условиях, когда средний срок лишения свободы составляет у нас свыше восьми лет, а 47 % заключенных осуждены за экономические преступления, подобные противоречия в законах просто недопустимы…
Глава 60
В новый год без телефона!
В начале 2011 года я все еще продолжал работать над книгой. Ее написание заняло на порядок больше времени, чем я рассчитывал. Самое сложное в писательском деле — излагать свои мысли кратко, но в то же время ясно и не углубляться в собственные переживания, не забывать, что книга пишется для других.
Наконец-то у меня появился собственный телефон, Nokia n97. Прячу я его в специально оборудованной «нычке» — под фальшивой завесой в оконной раме. Ты, конечно, понимаешь, что захоти я и дальше продавать дампы — все это можно делать и с телефона. Вместо этого я день за днем пишу книгу. И даже вырвал из блокнота лист своих должников. Ведь почему я сел во второй раз? Когда я освобождался с Володарки, я не собирался возвращаться к кардингу. Я начал работать над созданием водки и занялся спамом и рекламой. На момент освобождения мои прежние партнеры и клиенты были должны мне примерно $400 тыс. Вернуть деньги многие возможности не имели и просили обеспечить их «материалом» для работы, чтобы они могли побыстрее рассчитаться. Пришлось поставлять им дампы и понемногу забирать свое. Так я сам не заметил, как снова вернулся к кардингу. Это как с привычкой курить: вот ты «завязал», уже полгода не куришь, а потом делаешь одну-две затяжки — и через неделю ты снова в «системе».
Телефоны в зоне есть только у тех, кто может себе это позволить. Стоят они здесь раз в десять дороже, чем на воле. Поэтому на весь лагерь дай Бог если наберется десять «трубок». Но при желании можно достать хоть iPhone. В одних зонах их больше, в других — меньше, в третьих вообще телефоны в официальных бумагах не показывают, но то, что они есть даже в самом «красном» белорусском лагере, — это факт. Попадают они в зону тремя способами: «вбросами» — когда телефон помещается в жестяную банку из-под кофе, свободное пространство заполняется монтажной пеной, все это плотно обматывается целлофаном «с пупырышками» и скотчем и перебрасывается через забор; «ногами» — приносят мусора, что сейчас встречается крайне редко, поскольку Шульгин, теперешний начальник лагеря, свел коррупцию в лагере на нет; и через вольнонаемных мастеров на «промке». Правда, иметь собственную «трубу» в зоне с каждым днем становится все опаснее. Причина всего в одном человеке — чересчур амбициозном «режимнике», который до прихода в режимную часть работал начальником лагерной хлебопекарни.
Первый раз я увидел его, еще будучи в «карантине»: какой-то молодой самовлюбленный мент завернул нас от столовой и заставил проделать обратный путь строевым шагом — мол, «начальник лагеря наблюдает через видеокамеру, как вы идете».
— Что это еще за клоун? — поинтересовался я у кого-то из парней в строю.
— Федоненков. «Погоняло» — Генерал. Поговаривают, что женат на племяннице Шульгина, вот и выслуживается, падла…
До появления Пекаря (теперь мы называем Федоненкова только так) в лагере мобильники никогда не прятались дальше тумбочки. Теперь же «шмоны» не прекращаются ни днем, ни ночью.
Поначалу я доставал рабочий график Пекаря и звонил только тогда, когда его не было в зоне, но на второй месяц Пекарь стал здесь просто жить, и уже никто из заключенных не знал, когда он работает, а когда отдыхает. Тогда же начались и ночные облавы (раньше после 22:00 никогда не шмонали) и разные фокусы с маскарадом: в темное время суток мусора переодеваются в зэковские робы и телогрейки, вместе с толпой зэков возвращаются с ужина, а дойдя до отряда, тут же сбрасывают «телаги» (чтобы была видна мусорская форма) и бегут в секцию «телефонистов». Одно время по зоне даже гуляли календарики со слоганом «“Пекарь и Ко” — в Новый год без телефона!».
— Тексты мои где? — спросил я Федоненкова через пару дней после того, как он вдруг ни с того ни с сего забрал мои рабочие материалы по книге.
— У начальника лагеря. Если он их, конечно, еще не выбросил… У него забирай.
— Вот еще, стану я серьезных людей от работы отвлекать. Ты две тетрадки забрал — я три напишу. Заберешь и их — ты же на хорошем счету у начальства, тебе все позволено, — я все равно писать не перестану. А из памяти моей ты ничего не сотрешь.
— Тебе не надоело? Только приключений себе ищешь… Ну зачем тебе про лагерь писать? Мне, кстати, не понравилось, как ты обо мне высказался: «Амбициозен, мечтает о кресле замминистра внутренних дел, хотя его потолок — зампорор (заместитель начальника колонии по режимно-оперативной работе)».
— Правда не всегда нравится тем, кто старается ее избежать, — ответил я цитатой из Довлатова.
— А почему ты уверен, что мне не стать замминистра?..
— Ну хорошо, давай я тебе анекдот расскажу.
«Мальчик разговаривает с дедом-генералом:
— Деда, а я, когда вырасту, капитаном буду?
— Да, внучек, будешь.
— А полковником?
— Ну, послужишь немного, окончишь военную академию — сделаем тебя и полковником.
— Дед, а генералом буду?
— Ну, будешь и генералом.
— А маршалом?
— Нет, маршалом ты не будешь. У маршала свой внук есть…»
— Ай, ну тебя, — замахал руками Пекарь. — Может, я вообще в политику пойду…
— Вот! Точно, иди. В России есть Жириновский, а у нас как раз тебя не хватает. Чего ты вообще ко мне прицепился? То книгу не пиши, то телефон тебе принеси… Сижу себе спокойно, никуда не лезу, зоне помогаю — ремонт в отряде за свой счет сделал, музыкантам в клуб микшерский пульт купил, фильмы вам нет-нет да монтирую, церкви помогаю… Хватает ведь тебе «мишеней» в лагере — самый последний заготовщик звонит… Вот их и долби.
— А не надо зоне ничем помогать — вы сюда сидеть приехали. Микшерский пульт он купил…
— Да в Беларуси привыкли ничего не делать и деньги за это получать. Разбаловал вас Лукашенко.
— Ладно, неси свой телефон.
— Какой телефон, Викторович?! (Мусоров в зоне мы чаще всего называем по отчеству.) Нет у меня никакого телефона.
— А мне сдали, что есть… Или ты сомневаешься? — Пекарь откровенно любовался собой.
— В твоих способностях, Викторович, я не сомневаюсь, — подогрел я его тщеславие, — опутал уже всю зону агентурной сетью…
— Не отреагировать я не могу. Иначе пойдут выше, к моему начальству, и скажут, что я тебя «крышую». А я даже своего родного брата прошмонаю, если узнаю, что он в зону «трубу» несет…
Я не стал ему говорить, что раз ты такой честный, то не должен брать у зэков чай, кофе, шоколад и курить наши сигареты. Потому что, вопервых, он бы все равно не понял. А во-вторых, находясь в зоне, ты в любом случае должен будешь находить компромисс с мусорами: сегодня ты ему дал пачку сигарет и шоколадку, а завтра забрал из «режимки» что-то «неположенное». Прав Пекарь был в одном: зэки на строгом режиме «сдают» налево и направо. Нет у наших заключенных никакого единства. Азербайджанцы, грузины, армяне и прочие национальные меньшинства, находясь в сложных обстоятельствах, стараются во всем помогать землякам — тем и сильны. Зато у белорусов в зоне почему-то сильнее всего проявляется зависть: то, что у меня коровы нет, — это, конечно, плохо, но гораздо хуже, что у соседа есть. Вот и приходится прятать все от лишних глаз.
Солженицын писал, что в сталинских лагерях зэки руководствовались принципом «Умри ты сегодня, а я завтра». У нас же — «Пусть у тебя сегодня “запрет” отшмонают, а у меня завтра». И не понимаем мы, что расплата за это уже неминуема, что, может быть, она уже ждет тебя за порогом барака, что любой наш поступок, будь то добро или зло, бумерангом возвращается к нам же.
— Я не могу по-другому, меня батька так воспитал, — продолжал Пекарь.
«Да иди ты в задницу!» — подумал я про себя и откланялся. И хотя никто меня не сдавал (про этот телефон знали всего три человека, и все они по нему звонили), дурные предчувствия с тех пор не оставляли меня…
Глава 61
Хороший полицейский — мертвый полицейский
— Заборщиков, кто вечером на стреме стоит? — поинтересовался я у парня, который при приближении мусоров к бараку давал сигнал на весь отряд.
— Каменок — дед проигранный, которому на «шанхае» фуфло повесили за то, что не рассчитался с карточным долгом.
— Ах, этот… Леха, поменяйся с ним, пусть он лучше днем стоит. А то он мало того, что не видит ничего, так еще и со стрема может на пару минут уйти — чаю себе заварить, например…
— Ну хорошо, с понедельника поменяемся. А то у нас по оплате неразбериха выйдет.
Ближе к отбою пришли контролеры — солдаты внутренних войск, призванные охранять нас. Они часто к нам заходят. Пьют наш чай, едят конфеты и курят наши сигареты. Взамен кормят нас нехитрыми историями о своем житье-бытье. Контролеры вообще очень похожи на нас: говорят на том же приблатненном языке, слушают Круга и Нагано и так же не хотят работать. Почти любой надзиратель заслуживает тюрьмы, и почти любой заключенный годится на роль охранника.
Через час контролеры ушли. Я залез в свою «нычку», достал телефон и отдельно поставил на зарядку дополнительную батарею. Вдруг снова звонки: опять та же «контора». Я спрятал телефон, прикрутил на место крышку от «нычки», закурил и принял непринужденный вид. Только отвертку подальше от окна отбросить не успел.
Мусора зашли в секцию, я снова предложил им чаю. Те отказались и только молча сидели за столом, переглядываясь друг с другом. Не понимая, что происходит, я нашел глазами Макара — моего соседа по секции, двадцатитрехлетнего деревенского парня, который продал мешок выросшей прямо в его огороде дикой конопли покупателю, оказавшемуся легавым, за что получил восемь лет, — в его взгляде читалось то же недоумение и непонимание происходящего.
— А ты в этой секции живешь? — спросил у Макара похожий на армянина контролер Костя.
Я понял, что сейчас будет «захват», сорвал батарею с зарядкой и открыл дверь, собираясь выбежать из комнаты.
— Наклонись, — шепотом сказал мне Костя, мол, на ухо что-то скажу.
Я нагнулся к нему, и тут стремщик дал пять звонков — такой длинный сигнал давали только при приближении к бараку начальника колонии, Пекаря или «шмонбригады».
— Блин, не выходи из секции, сейчас вас будут «брать», — заверещал Костя.
И тут я замешкался. Что-то вдруг щелкнуло в моем мозгу, и я заметался по комнате. Так меня и «приняли» Пекарь и начальник «режимки» Ящер — с батареей в руке.
Отвертку нашли. Спустя двадцать минут догадались, к какому замку подходит этот ключик, отдернули шторы и достали из оконной рамы мой телефон. «Ну все, плакала моя “Нокия”, — с досадой подумал я, в последний раз глядя на n97. — Это было слишком хорошо, чтобы продолжаться долго».
— Собирайся, Сергей, — сказал мне Федоненков. — Без описания «кичи» твоя книга не будет полной…
Я оделся потеплее: термобелье, двое теплых носков, роба, шарф, шапка, телогрейка, перчатки — и в компании двух режимников направился в «отстойник».
— О, привет. Эко тебя угораздило, — удивился мне дежурный помощник начальника колонии майор Свистунов.
— И не говорите, Владимирович.
— Объяснение писать будешь? — поинтересовался ДПНК.
— Какое? Я ведь даже не знаю, с какой формулировкой меня «закрыли»…
Официально мобильных телефонов в зоне нет и быть не может, поэтому в качестве нарушения часто фигурируют: «не выполнил команду “отбой”», «нарушение формы одежды», «использование самодельных электроприборов» и прочее.
— Так-с… — Свистунов полез в свои бумаги, — «не выполнил команду “отбой” и размахивал руками», — прочел он в рапорте о нарушении. — Ну вот и напиши: не выполнил команду «отбой», потому что не хотел спать.
— Владимирович, ну маразм же…
Писать объяснение я отказался и прошел в «отстойник» — небольшое помещение с бетонной скамьей и отсутствующим, как и два года назад, когда я только заезжал в зону, оконным стеклом. Расстелил на скамье телогрейку, вдохнул морозный воздух, от которого тут же защипало в носу, и наконец-то расслабился. Вместе с паром, который я выдыхал, уходила нервная дрожь, не оставлявшая меня с того момента, как Пекарь переступил порог моей секции.
Клацнула ржавая стальная дверь: на пороге стоял Игорь — самый человечный контролер в зоне:
— Вот, Серый, держи, — он протянул мне несколько телогреек. — Околеешь тут за ночь — на улице минус двадцать четыре…
Все-таки странная штука жизнь. Для одних мусоров все эти шмоны и облавы — это не более чем работа, на которую нет желания ходить, но приходится, для других — игра в «казаки-разбойники», — видно, в детстве не наигрались. Для заключенных же все гораздо серьезнее: кому-то из нас из-за телефона обломается УДО, к кому-то не смогут приехать на «свиданку», третьим вообще придется освобождаться «по звонку». А все из-за того, что мы хотим общаться с родными не дважды в месяц, как нам разрешает администрация, а так часто, как мы хотим. В конце концов, нас ведь лишили только свободы…
Утром ДПНК отвел меня к «хозяину».
— Что скажешь? — взгляд начальника, обращенный на меня, был нарочито суров. — Где взял телефон?
— Обманывать не хочу. Правду тоже не скажу, — ответил я заранее приготовленной фразой.
— У тебя был очень крутой телефон — у меня на свободе такого нет. «Вбросами» такие не залетают. Значит, кто-то тебе его принес. Меня интересуют предатели в моем коллективе. Объявляю тебе десять суток ШИЗО. Для начала… Потом полгода БУРа (барак усиленного режима), потом в «крытую». Поэтому иди и думай. Надумаешь поговорить — записывайся на прием, вызову…
В европейских странах начальника тюрьмы называют директором. У нас, как и во времена ГУЛАГа, — все тот же «гражданин начальник». «Хозяин» здесь и царь и Бог. Власти у него не меньше, чем у президента, только масштабы помельче. Хочет — казнит, хочет — милует. В зоне ты не принадлежишь сам себе, оттого и жизнь твоя может поменяться в один момент. Полковника Шульгина в нашем лагере боятся все: и зэки, и подчиненные. Поэтому когда ты слышишь в свой адрес: «Десять — БУР — “крытая”» — это не кажется пустой угрозой.
До недавних пор в изолятор могли водворить на пятнадцать суток. Теперь максимум на десять. Правда, как говорят сами менты: «Нам без разницы: давать вам два по пятнадцать или три по десять». Им-то, может, и без разницы, а нам, заключенным, вместо двух нарушений придется три снимать.
— Пойдем поболтаем, — вихрастая голова Пекаря показалась в дверном проеме «отстойника».
— Как скажешь, «начальник», — согласился я, и мы поднялись в здание режимной части.
— На, держи, — Пекарь протянул мне кружку с чаем, когда мы уселись в кресла. — Специально для тебя заваривал. С сахаром.
Я с наслаждением отпил. После двадцатичетырехградусного мороза чай согревал не хуже французского коньяка.
— Итак, какой код блокировки в твоей трубе? — начал Федоненков.
— Ты издеваешься?
— Не понял… — Пекарь удивленно замычал.
— Я однажды пароли от своего компьютера назвал — получил десять лет тюрьмы. Так что давай не будем…
В памяти моей «Нокии» не было ничего запрещенного или криминального, но мне не хотелось, чтобы кто-то читал мои «сырые» материалы по книге и рассматривал мои личные фотографии.
— Я здесь при чем?! — Пекарь отчего-то расстегнул воротник рубашки и привстал из-за стола. — Если тебя кто-то из ментов когда-то надул, это не означает, что все такие…
— Ага, плохим мусорам — плохие гробы, хорошим — хорошие… — вспомнил я старый анекдот. — Все вы одним миром мазаны.
— Вижу, разговора не получится.
— Викторович, да ты прямо Нострадамус…
После обеда пришел старший смены контролеров, и меня завели под «крышу». Получилось, что в холодном «отстойнике» я пробыл больше пятнадцати часов. Окончательно добило меня то, что срок наказания начинает отсчитываться только с того момента, когда тебя завели в ШИЗО…
Глава 62
Камера истощения человеческого организма
Штрафной изолятор (ШИЗО), или «кича», — это внутренняя тюрьма колонии, что-то наподобие карцера в СИЗО. Сидят здесь нарушители режима содержания, а также те, кому в качестве наказания назначили перевод в ПКТ (помещение камерного типа, раньше называлось БУРом). Сидишь здесь под замком, в камерах наподобие тюремных. За что дается ШИЗО? Да за что хочешь: не угодил начальнику, не вовремя встал, не вовремя лег, опоздал на проверку, не так был одет, находился не в своем отряде, не там курил — вот тебе сутки, трое, пятеро. Десять суток (максимум) дают за отказ от работы либо использование запрещенных предметов (мобильная связь), а также за наркотики или пьянку. И хотя по закону больше десяти суток никак нельзя, растягивается эта гармошка и до полугода.
БУР — это содержание подольше. Туда заключают на месяц, три месяца, полгода — просто потому, что арестант считается опасным. Если, находясь в БУРе, ты хватаешь нарушение, то тебя переводят в «кичу», и эти штрафные сутки в срок БУРа не засчитываются.
Первым делом, как и в любой тюрьме, из твоей обуви вынимают шнурки, а с руки снимают часы. Потом переодевают в заношенные до дыр штаны длиной по колено и такой же застиранный клифт с надписью «ШИЗО». Из личных вещей в камеру можно взять только носки, трусы, кальсоны, мыло, зубную пасту и щетку, туалетную бумагу и полотенце.
— Ну что, Хакер, в какую хату пойдешь? — видя, что я остановился в нерешительности, спросил меня дежуривший под «крышей» контролер по прозвищу Тямтик.
— Пойду для начала с «восьмой» поговорю.
В хате № 8 обычно сидят блатные, которые регулируют все движение под «крышей»: знают, кто в какой хате сидит (для этого у них есть «компьютер» — картонка, на которой отмечают фамилии прибывших и номера хат).
— Кто, откуда, за что? — спросил хриплый голос за дверью.
— Хакер, седьмой отряд, за «трубу».
— Куда пойдешь?
— В четвертую… (я знал, что в этой хате было две батареи отопления, что, учитывая стоявшие на улице морозы, приобретало сакральное значение).
— А что там?
— Причина есть.
— Какая?
— Пацаны, ну не буду же я на весь коридор кричать…
— Хорошо, иди…
Камера № 4 во многом напоминала помещения спецкоридора на Володарке. Два на четыре метра, та же бетонная «шуба» на стенах, две пятнадцативаттные лампочки, прикрытые железной решеткой, закрытое металлическими ставнями окно, умывальник, «дальняк» в углу, навесной шкафчик для личных вещей, откидывающиеся в ночное время нары, рассчитанные на четырех человек, несколько низких металлических табуреток, вмурованных в бетонный пол, и узкий столик. На батарее были разложены сухари. «Так вот к чему выражение “сухари сушить”», — сразу вспомнилось мне.
— Я думал, я на дно попал, — сказал я вместо приветствия, окидывая взглядом тесноту камеры, — вдруг кто-то снизу постучал…
Когда прилетаешь с Мальдив и через пару дней попадаешь в тюремный «отстойник» с клопами и крысами — кажется, что это и есть самое дно жизни. Оказывается, всегда может быть еще хуже. Поэтому, когда знакомые в лагере жалуются и говорят, что все плохо, я отвечаю: «Не гневите судьбу. Вспомните лучше о тех парнях, которые сидят на пожизненном». Мы узнаем, что такое по-настоящему «плохо», только когда оно происходит.
— Здорово, проходи. Из какого отряда? — пригласили меня в темноту хаты.
— Из седьмого…
Я присел на нары и стал разглядывать своих товарищей по несчастью — пятерых ребят, заросших многодневной щетиной.
— За телефон? — поинтересовался у меня здоровенный парень, лицо которого показалось мне знакомым.
— Да, — вздохнул я.
— Мы тоже, — здоровяк улыбнулся. — 50 % людей в «киче» за «трубы». Комар, — представился он.
В углу камеры, под умывальником, приятным теплом светился «уж» — спираль из нихромовой проволоки, подключенная к электропроводке.
— Пока его не загнали, — Комар перехватил направление моего взгляда, — мы три ночи не спали, в хате было так холодно, что сопли в носу замерзали. На улице, кстати, сколько?
— Ночью до минус тридцати, — «обрадовал» я своих сокамерников. — Как мне на «жилую» отписать? Восьмое марта на носу — сказать, чтобы девок моих поздравили. Я впервые в изоляторе…