Шахта Туомайнен Антти

– Евгений Семеныч. А вы?

– Я – Людмила, жена Федора Максимыча, будем знакомы, – она церемонно протянула руку. – Он сам ну никак не смог вырваться, и вот, знаете, в последний момент звонит и просит меня, а я была уже в дверях, а времени уже было в обрез, хорошо, он догадался хотя бы машину прислать, подбегаю, а тут – пусто, никого уже нету, ну вот, думаю, опять я все провалила, а вы, оказывается, тут еще, слава богу, это же просто чудесно, что все так замечательно получилось… – без умоку тараторила она, повиснув у него на локте.

Протолкавшись через вокзал, они выбрались на огромную, запруженную пестрой толпой площадь. Носильщики, извозчики, милиционеры, дети, продавщицы мороженого и уйма прочего спешащего, стоящего и праздношатающегося народу так и мельтешила вокруг. Грузовики, автобусы, легковушки, трамваи беспрерывно гудели, прокладывая себе путь. Выстроившиеся в длинный ряд извозчики зычно зазывали клиентов, над жующими лошадиными мордами роились полчища мушек. Людмила, ни на что не обращая внимания, тащила его в самую гущу. Она была тоненькой блондинкой с мелкими кудряшками и несколько кукольным выражением лица. Ее легкое белое в синий горошек платье колыхалось на ходу, цокали туфельки на тонких каблучках, подрагивала вуалька на маленькой голубой шляпке.

«Обязательно куплю тут Натке такие же туфли», – решил Евгений.

– А где метро? – спросил он. – Я хотел…

– Успеете еще, нас ждет авто.

Подошли к длинному черному лимузину. Шофер вышел, распахнул перед Людмилой заднюю дверцу. Евгений сконфузился и плюхнулся на мягкое сиденье рядом с ней. Машина почти бесшумно тронулась с места, быстро и мощно ускоряясь.

– Это Федора Максимовича служебный автомобиль, – небрежно обронила дамочка.

– Хорошо они устроились в наркомате! У начальников управлений такие шикарные машины!

– Федор Максимович уже полгода как замнаркома.

– Да? А я не знал, он мне не сообщил…

– Это на него похоже, – кудряшки затрепетали, – слава богу, что он хоть мне сообщил!

«Вот черт! Говорили же у нас о новом заме. Прохлопал, как обычно, ушами», – разозлился на себя Евгений. От нее головокружительно пахло духами. Они ехали по какому-то чахлому бульвару вдоль трамвайных рельсов. Справа огромные красивые серо-желтые и желто-серые местами облупившиеся дома заливало солнце. Трамваи, помеченные литерой «Б», медленно, один за другим, ползли, забитые под завязку, а людей на тротуарах было густо, как на вокзале. Ехали недолго, минут пять. Машина остановилась в тихом тенистом переулке.

– Можно было и пешком дойти.

– Ну, вы скажете! Вон там, смотрите, совсем рядом – улица Горького! – показала она вдоль кривой линии фасадов. – Ну идемте. Олег, возьмите чемодан!

– Ни в коем случае! – Евгений вырвал у шофера свой перевязанный веревкой баул.

Поднялись в сияющем медью лакированном лифте на пятый этаж. Она отперла дверь, включила свет. Вслед за ней он вступил в огромную квартиру. От красноватого навощенного паркета отдавало скипидаром.

– Вы здесь одни живете?

– Нет, с Федором Максимычем.

Подошла румяная девушка в переднике.

– Евгений, – галантно представился ей Слепко.

– Катя…

– Это же домработница, – расхохоталась Людмила. – Катя, Евгений Семеныч, наверное, не откажется перекусить с дороги.

– Нет, нет! Ничего не надо, – вяло запротестовал гость.

– Ну, все равно вы, конечно, хотите принять душ. Катя, приготовьте там все что нужно.

Девушка скрылась в полумраке длинного коридора. Хозяйка, подозрительно глянув ей вслед, зашептала:

– Она у нас приходящая, Федя не любит, когда в доме чужой человек. Пройдемте, я вам покажу, где вы будете спать. Вещи сюда пока поставьте, а я пойду, доложу Федору Максимычу о вашем успешном прибытии.

– Моя мама, между прочим, работает уборщицей!

– Ну и что? Какая, в сущности, разница? – улыбнулась хозяйка и вышла. Он остался в узкой комнатке, где были только диван и зеркальный шкаф, не зная, за что теперь взяться. В дверь постучали, просунулось Катино лицо.

– Ванна готовая!

Федор пришел поздно, в одиннадцатом часу вечера. Евгений успел к тому времени прочесть почти целиком том Тургенева. Стол давно уже был накрыт, все остыло, а Люда не находила себе места и ворчала без перерыва. Друзья обнялись. Они не виделись с тех далеких времен, когда Федор Максимович преподавал студенту Слепко курс основ горного производства. У обоих накопилось много чего, что обязательно требовалось рассказать. Просидели до половины третьего. Пили коньячок. Людмила по-кошачьи свернулась в кресле и, позевывая, глядела на них восхищенными голубыми глазами. Поженились они всего год назад. В приоткрытую дверь балкона веял пропахший теплым асфальтом ночной ветерок, едва шевеля кисейную занавеску.

Евгений поднялся по привычке спозаранок, хозяева еще спали. Перехватив на кухне горбушку хлеба с солью, он отправился бродить по городу. Весь предстоящий день был совершенно свободен. Улица Горького, совсем такая, как в кино, привела его к Центральному телеграфу. Отстояв очередь, он отправил жене телеграмму, потом прошелся по Красной площади, задержавшись на несколько минут у Мавзолея, выпил стакан газировки с сиропом в ГУМе, затем по довольно-таки грязным закоулкам неожиданно вышел к Большому театру. «Завтра я буду здесь на „Евгении Онегине”, уже после всего», – гордо подумал он. Небольшой плакатик у ободранных старинных дверей действительно извещал, что завтра будет идти именно «Евгений Онегин». В маленькой, пыльной, ужасно затоваренной лавочке он приобрел два тома «Горной энциклопедии», потом пакетик кофе для жены в удивительном магазине, оформленном под китайскую пагоду и вдруг очутился на том самом вчерашнем бульваре, по которому ходил трамвай «Б». «Не такая уж она большая, эта самая Москва». В прекрасном настроении, церемонно раскланявшись с узнавшей его лифтершей, Евгений поднялся на пятый этаж. Дверь открыла сердитая Людмила.

– Садитесь немедленно обедать и пойдемте, у нас множество дел!

– Каких еще дел?

– Каких дел? – она возмущенно воздела ввысь наманикюренные пальчики. – Каких дел?! Вы, что, в этой вашей парусиновой курточке в Кремль идти собираетесь? Мы должны приобрести для вас приличный костюм, рубашку, ботинки…

– Ботинки у меня вполне хорошие!

Наталья их специально где-то раздобыла перед самым отъездом.

– Ну пусть их, ладно, черные и черные. Галстук… Возьмем Федин. Машина сейчас будет. Да, нам же еще нужно в наркомат, я из-за вас совсем забыла. И еще, вы меня, конечно, извините, но вам обязательно надо постричься!

– А что? – он взглянул на себя в зеркало. – Вроде ничего.

– Вроде вам давным-давно пора в парикмахерскую. Что бы вы делали без меня? – она задорно ткнула его кулачком в бок.

– У меня на все это денег не хватит.

– Ерунда какая! Это не имеет никакого значения! Федор Максимыч мне поручил, и я, кровь из носу, должна исполнить. Мое дело маленькое. Так что извольте слушаться!

В наркомате Федор познакомил его со множеством людей. Как ни странно, некоторые знали его по фамилии и задавали довольно острые вопросы о положении дел у них в тресте.

– Эх, жалко, наркома нет, – огорчался Федор.

Все это время Людочка отчаянно скучала в мужниной приемной. Зато остаток дня они провели в разнообразных магазинах, причем куплены были и туфельки для Наташи. Дело это оказалось непростым – Евгений был с пристрастием допрошен о росте и внешности жены, цвете ее волос и расцветке платьев. Под конец он был препровожден в парикмахерскую и там брошен. Вечером все трое опять долго разговаривали в полутемной комнате с приоткрытой балконной дверью.

Наступил тот самый день. Продрав глаза, Евгений обнаружил рядом, на стуле, выглаженный новый костюм, накрахмаленную сорочку, синий шелковый галстук и зеркально начищенные ботинки. Притихшая Людмила накормила его, как ребенка, завтраком. Федор, выйдя в пижаме из ванной комнаты, долго тряс ему руку и длинно, путано советовал что-то такое, совершенно не застревавшее в голове. Поташнивало. Хозяин уехал на службу, пообещав подослать к сроку машину.

Шофер довез его до Боровицких ворот. Один часовой внимательно рассмотрел его документы, другой объяснил, куда идти. Документы проверили еще два раза, пока он не очутился наконец перед длинным массивным столом. Строгая седая женщина отметила командировку и выдала белый картонный прямоугольничек, на котором типографским способом напечатаны были его фамилия и инициалы. Из просторного вестибюля награждаемых провели в гулкий, пустой зал, где им подробно объяснили, как себя вести и что следует говорить. В ожидании церемонии они расселись по своим местам в Георгиевском зале. Евгений оказался с краю в первом ряду и с любопытством провинциала принялся рассматривать стены и потолок.

Вышел Калинин, за ним тучный, сановного вида грузин с папкой и скромно одетая сутулая женщина. Михаил Иванович немного шепеляво зачитал по бумажке короткую приветственную речь, отметив заслуги награждаемых в целом. Живьем «всесоюзный староста» выглядел усталым, что понятно, но совсем не добрым дедушкой. Скорее, его лицо было желчным и злым. Стали вызывать по одному, начиная с награжденных орденом Ленина. Почти все, принимая награду, благодарили товарища Сталина, ЦК, и правительство, а кое-кто добавлял и самого Михаила Ивановича. Двое – комбриг и девушка-узбечка – зачитали довольно пространные тексты. У Евгения никакого текста заготовлено не было, поэтому он просто сказал:

– Благодарю вас, Михаил Иванович!

И добавил, что в его лице эта высокая награда получена всеми строителями шахты. И что благодаря неусыпной заботе товарища Сталина и Центрального Комитета они все готовы к новым, еще большим достижениям. И так далее. Вдруг он заметил, что Калинин вовсе не слушает его, а, похоже, просто ждет, пока он не уступит место следующему. Тогда Евгений умолк и сел на свой стул. Офицер справа уже прикрутил свой орден к кителю. Евгений раскрыл весомую красную коробочку. В складках белого шелка лежала орденская книжка, а поверх нее – орден Ленина, его орден! Непослушными пальцами он тоже привинтил его к лацкану. Когда награждение закончилось, все встали, спели: «Вставай, проклятьем заклейменный…» и во главе с Михаилом Ивановичем прошли в соседний зал, где совместно сфотографировались на память. Евгения опять поставили крайним в первый ряд. Калинин тепло пожелал всем дальнейших успехов и ушел. Напоследок их провели по Кремлю, потом – в Мавзолей. Евгений все время глупо улыбался и трогал свой орден. Военный, недавний сосед по залу, предложил отметить событие в ресторане новой огромной гостиницы «Москва». Но Евгений вспомнил, что у него, во-первых, совсем почти нет денег, а во-вторых, что его ждут.

На улице Горького все прохожие оглядывались на его орден. Лифтерша заахала и сама довезла его до квартиры, где Людочка с девчачьим визгом бросилась ему на шею. До вечера оставалась уйма времени, и они отправились в кафе-мороженое. Евгению понравилось. В общем, понравилось ему и в театре, хотя он не был таким уж меломаном. По возвращении, как выразился Федор, «обмыли это дело». Пришлось снимать орден и совать его в рюмку с водкой. Евгений не хотел, а они смеялись. В последний день, в субботу, он проехался из конца в конец на метро и побывал на ВСХВ. Метро действительно оказалось чередой сказочных дворцов, хотя «зажравшиеся» москвичи не обращали на это великолепие ни малейшего внимания. А вечером они втроем ужинали на открытой веранде потрясающего Речного вокзала, за городом, в Химках. Евгений чувствовал себя героем кинокартины. Если бы к ним подсели Орлова с Ильинским, он нисколько бы не удивился. На белых пароходах уютно светились окна кают. Аристократичного вида официант подливал шампанское из обернутой в салфетку бутылки...

В купе шумно ворвался Сергей Маркович, обремененный снедью и бутылками коньяка из вагона-ресторана. От него уже попахивало.

– Ну что? – водрузил он принесенное на столик. – А не перейти ли нам к делу, товарищи? Газеты никуда от вас не денутся.

– Есть! – Петр Иванович аккуратно сложил свою «Правду» и потянулся. – Давно пора. Погодите, у меня тут тоже кой-чего найдется.

Он извлек из чемодана две бутылки водки, курицу, хлеб и огурцы. В свертке у Евгения тоже оказалась вареная курица, еще теплая, а также пироги, яйца, коньяк и нарзан. Он сходил к проводнице за стаканами. От печки у тамбура вкусно пахло горящим угольком. Начать решили со скоропортящегося. Офицер налил себе водки, его попутчики предпочли коньяк. После официальных тостов выпили за здоровье друг друга, за награды, за жену Евгения – остальные были холостяками – и за все хорошее. Пошли еврейские анекдоты. Слепко очень не нравилось пьянеть, и он перешел на нарзан. Сергей Маркович вышел покурить. Евгений тоже вышел, попробовал трубку и отчаянно закашлялся. Петр Иванович, осиливший в одиночку обе свои поллитровки, но по-прежнему абсолютно трезвый, продолжал неторопливо закусывать. Темнело. Когда они возвратились в купе, офицер уже все прибрал. Он завернул объедки в газету и вынес, вернувшись с тремя стаканами крепчайшего чаю в раскаленных подстаканниках. Вагон приятно покачивало. Все трое чувствовали сильное расположение друг к другу. Ясно было, что встретились родственные души.

– Знаете, ребята, – сказал Петр Иванович, – надоели мне эти анекдоты. Здесь собрались серьезные люди. Пусть каждый расскажет историю из своей жизни. Что-нибудь особенное.

Предложение приняли с энтузиазмом, но быть первым никто не хотел. Бросили жребий, и Слепко вытащил короткую спичку.

– Справедливость восторжествовала, ты у нас самый молодой, – засмеялся Сергей Маркович.

«О чем же им рассказать?» – всерьез задумался Евгений. Говорить о перипетиях строительства стволов как-то не хотелось. Вспомнилась одна история, еще из студенческих времен.

– Во время учебы в институте, я каждое лето проводил в экспедициях, подрабатывал, – начал он, – пару раз бывал на Сахалине. Глухая, знаете ли, тайга, черные пихты, белый ягель. Мы ставили по сопкам триангуляционные вышки – решетчатые деревянные сооружения, ну, вы наверняка видели такие…

Оба слушателя кивнули.

– Ну вот. Стоит, значит, вышка. Рядом костер горит. Тут же – палатка. В палатке двое, я и начальник мой, Грехов. Сидим мы с ним, значит...

– И пьем водку! – ввернул Сергей Маркович.

– Да нет! То есть я – нет, а он – конечно… Каждый вечер у нас по этому поводу один и тот же разговор происходил. Я ему: «Водка – яд!» А он мне: «Ничего подобного.

Пятьдесят пять лет на свете живу, из них сорок лет пью и только здоровее делаюсь».

– Тебе самому тогда сколько было? – поинтересовался Петр Иванович.

– Двадцать.

– И что, вы там вдвоем были?

– Да. То есть нет конечно, еще вольнонаемные из местных. Вообще-то работа по наблюдению на двоих рассчитана, больше и не надо. Вы лучше не перебивайте, а то я так никогда до сути не доберусь.

– Молчим, молчим! – замахал руками Сергей Маркович. Он раскупорил бутылку коньяка и начал разливать по стаканам. На сей раз присоединился и Петр Иванович, благо водка у него кончилась.

– Пил он, кстати, немного. Работа уж очень тяжелая была. Иногда, верите, просто руки опускались, такая тоска брала по вечерам! Сидишь, бывало, костерок дымит, догорает, вокруг глухой лес на десятки километров, и одно у тебя развлечение – гадать, наведается ночью Михайло Потапыч в гости или нет. Но, что бы там ни было, а вылезешь утречком из палатки: тихо так вокруг, серый туман ползет между сопками, а на востоке небо еще чуть только розовеет. Водички холодненькой пару ведер на себя выльешь – мигом вся хандра улетучивалась. Потом каши с тушенкой навернешь, и жизнь прекрасной становится.

Когда совсем рассветало, мы работать начинали. Тут у Грехова особый ритуал имелся. Первым делом запрокидывал голову и долго глядел в небо. «А что, – говорил он мне, – вы как думаете, молодой человек, повезет нам сегодня?» – «Обязательно повезет! – отвечал я, – не может такого быть, чтобы нам не повезло». – «Ну-ну!» – бурчал он и лез в палатку за инструментом. У нас был универсальный цейссовский теодолит, вещь очень дорогая и сложная. Грехов доставал прибор из большого, обитого изнутри синим бархатом футляра, разбирал его, тщательно протирал линзы замшей, вновь собирал и прятал в футляр, который в свою очередь засовывал в рюкзак. Постояв еще минутку и собравшись с духом, он с моей помощью, кряхтя, взваливал пудовый груз на спину, и мы лезли по хлипким, трясущимся стремянкам наверх. Я – впереди, он, багровый от натуги, следом. Много раз я просил его доверить подъем инструмента мне и всегда получал отказ. После каждого пролета он отдыхал, тяжело, хрипло дыша. Наконец добирались до верхней площадки – такого маленького, огороженного перилами помоста. Посередине его торец бревна, обтесанный пирамидкой. Грехов устанавливал теодолит точно над этой пирамидкой, вновь протирал оптику, на сей раз только снаружи, и выводил на ноль пузырьки уровней. После этого практически дышать нельзя было – чуть шевельнешься, и всё – насмарку. Я осторожно надевал накомарник, перчатки и устраивался с журналом на пустом футляре. У Грехова на голове была лишь брезентовая шапочка, чтобы спрятать уши, а руки и лицо оставались открытыми. «Готовы, Женя?» – спрашивал он. «Да», – отвечал я. «Ну, так с богом, начинаю с Белого Медведя», – сообщал он и поворачивал трубку в направлении далекой сопки. Так и вижу, как он щурит левый глаз, приближает, не касаясь, к окуляру правый, одновременно вращая кончиками пальцев винты регулировок. «Пишите: горизонтальный – двенадцать градусов, тридцать пять минут, семнадцать секунд; вертикальный и т.д.…» Я повторял вслух каждое слово и заносил цифры в графы журнала.

Вначале всегда небо было темно-голубым, а воздух – кристальным. Еще не нагретый, он был неподвижен, что позволяло засекать флажки на тридцати километрах. В такие моменты на лице Грехова появлялась нежная улыбка. За день следовало отнаблюдать восемнадцать направлений, это четыреста тридцать два горизонтальных отсчета и столько же вертикальных. Если считать по минуте на каждую пару, выходит свыше семи часов непрерывной, до невозможности аккуратной работы. А работал он ювелирно. Его худые пальцы, как бабочки, порхали над алидадой и винтами. Да. В первый час все всегда шло восхитительно, а потом поднималось солнце и появлялся гнус.

Вдруг чувствуешь болезненный укол в щеку, потом другой – в ухо или в шею. Опять мерзкие кровопийцы нашли дырочку в накомарнике. Хочешь смахнуть их с лица, а нельзя – резкое движение собьет настройку уровней. Еще укус в щеку. Думаешь только о том, где же эта проклятая дырка, ведь с вечера проверял и перепроверял этот чертов накомарник. Вот особо каверзная мошка заползла в ноздрю. Чихаешь, конечно, и Грехов бросает сердитый взгляд. Вокруг него клубится уже гудящее облако. Лицо его, сплошь покрытое насекомыми, чернеет, потом начинает менять цвет, набухая красными каплями. На спине, на выгоревшей добела куртке, – множество слепней и оводов. Сознавать, что и на моей спине творится то же самое, было просто невыносимо. Поведешь осторожно плечами, и точно – сзади раздается слитное возмущенное гудение. «Не обращайте внимания, они не могут прокусить», – бормочет, не глядя, Грехов. Я ему: «Не стерпел, извините». – «А надо бы потерпеть». Вскоре и под моим накомарником собиралось порядочно гостей. Они лезли в глаза, в рот, в ноздри, в уши… Укусы в веки особенно болезненны. А прошло только два часа, значит, предстояло вынести еще пять, если не больше. Страшная маска на лице Грехова выглядела каменно-неподвижной. По-прежнему он монотонно вращал винты и диктовал цифры, изредка только осторожно менял вату в ноздрях. Мне безумно хотелось заорать, разодрать в клочья накомарник, разломать все вокруг, да хоть бы и вниз спрыгнуть с чертовой вышки. Но на самом деле его маска медленно, час от часу, менялась, постепенно превращаясь в гримасу неимоверного страдания. То тут, то там капельки крови сползали с нее. Вдруг он медленно провел по лицу ладонями, стирая кровавую кашицу. «Черт! Опять не выдержал!» – Грехов достал из кармана платок, пропитанный тройным одеколоном, и обтерся. В перчатках и накомарнике было уже очень жарко, некоторые, особенно вредные паразиты заползали под воротник и дальше, даже на живот, и кусали там. Я начал все-таки чесаться, пытаясь делать это незаметно. «Что, Женя, киксуете?» – «Не могу больше терпеть!» – «Оттого что вы чешетесь, будет только хуже». – «Знаю, но не могу!» – «Уже меньше половины осталось, сегодня быстрее идет, может, успеем». В его голосе послышались умоляющие нотки, и мне стало стыдно. Который день мы пытались выполнить наблюдения на этой вышке, и каждый раз не успевали. «Терпение, Женя! – улыбнулась страшная маска. Страницы журнала неуклонно покрывались раздавленной мошкой и новыми цифрами.

Вдруг щека его нервно дернулась. «Что?» – «Веха на Острой запрыгала. Пока еще не фатально». Духота все усиливалась, едкий пот заливал мне глаза, приходилось без перерыва смаргивать, укусы ужасно зудели. Нагретый воздух над сопками задрожал, расслоился, пошел извиваться прихотливыми лентами. «Всё! – упал на колени Грехов и ударил кулаком по настилу. – Конец!» Он жадно, дрожащими руками, достал папиросу, раскурил. «Сколько направлений недобрали?» – «Одно». – «Только одно?! А может, можно…» – «Нет. Вы же сами знаете, если бы даже один отсчет недобрали, и то всё насмарку». Я сорвал накомарник, принялся драть ногтями искусанное лицо и тереться спиной о перила. Грехов же педантично, неторопливо упаковал теодолит и молча полез с ним вниз. Я – за ним. Достигнув последней ступеньки, он осторожно поставил рюкзак и тогда только расслабился – бросился на землю и начал кататься, взрывая мох, бешено колотя руками и ногами и дико взревывая. Вокруг, кроме меня да пары флегматичных гиляков, все равно никого не было, а я – привык. Подобное происходило каждый день. Сам я разделся и сиганул с кочки в ручей. Вода была ледяная, это очень помогало. Когда я вылез, Грехов уже спокойно курил, потом, злобно скалясь, принялся обтираться своим одеколоном, запасы которого были у него неиссякаемыми. Кожа на его лице, шее и руках стала багровой, как ошпаренной.

Все это продолжалось день за днем, повторяясь даже в мельчайших деталях. В одно и то же время, когда до успеха оставалось рукой подать, движение нагретого воздуха и наползавшая с востока дымка заставляли нас прекращать работу. Каждый вечер, брюзжа на погоду, гнус, начальство и жизнь вообще, Грехов выпивал свой стакан водки и засыпал. Со мной же начало твориться неладное. Вроде с ума начал сходить потихоньку. Перестал бриться, лицо в дополнение к шишкам и болячкам покрылось раздражающе жесткой щетиной. Ночью, скорчившись в спальнике, я заставлял себя думать о далеких, отвлеченных материях. Ожидание очередного дня бессмысленных мучений, стало пыткой само по себе. «Женя, мой вам совет – напейтесь», – предложил мне как-то начальник. «Ничего, обойдусь!» – выдавил я, а у самого вдруг горло перехватило от подступивших слез. Ужаснее всего была эта одинаковость, неотличимость каждого нового дня от всех прошедших. Одна и та же еда по утрам, один и тот же туман, небо без единого облачка, потом жара и дымка. Даже оводы, кружившие вокруг, казались уже старыми знакомыми. Каждый вечер я в клочья рвал очередной накомарник, в котором гнус всегда находил какую-то прореху, а я – никогда.

«Григорий Иванович, это кончится когда-нибудь?» – спрашиваю его. «Не знаю, – ответил он, – но, осенью мы вообще работать не сможем». – «Есть предложение». – «Ну?» «Давайте поменяемся: я встану за теодолит, а вы записывать будете». – «Смысл?» – «Смысл в том, что вы слишком медленно работаете! Так мы вообще никогда не закончим! Я сделаю замеры вдвое быстрее, и завтра же мы уберемся отсюда!» Сам того не замечая, я перешел на крик. «Сомнительно», – возразил он. «Давайте попытаемся! Это же невозможно больше продолжать!» – «Не дурите! Вы вообще раньше с “универсалом” дело имели?» – «Я вчера потренировался, когда вы спать легли». – «Это в темноте, что ли? У вас же совершенно нет опыта». – «Ну и что?» – «А то, что вы не сумеете. Я работаю в предельном темпе». Это его заявление показалось мне до того нелепым, что я захохотал и долго не мог успокоиться. Наконец спросил: «Григорий Иванович, ну так как?» – «Может, действительно сдаю?» – пробормотал он. «Просто у вас привычка работать в одном темпе». – «Нет, это не привычка, это неизлечимая болезнь и называется она – старость. Черт с вами, попытайтесь, только учтите, с первого раза у вас все равно ничего не выйдет, да и со второго тоже!» Я был уверен в обратном, но спорить не стал. «Жень, однако, хотелось бы порубать горяченького», – закончил он разговор, и я поплелся к костру.

Спать в тот вечер легли засветло, а встали, помнится, раньше обычного, еще совсем темно было. Я впервые взвалил на плечи тяжелый ящик и полез вторым, следом за Греховым. Он все оглядывался на меня. «Жень?» – «Чего?» «Выдержишь? Мошку-то?» – «Да я о ней не думаю вовсе». – «Молодец, так и надо!» А я ни о чем другом и думать не мог. Когда он сел на ящик и натянул накомарник, а у меня – только ватки, чтобы, значит, нос ими заткнуть, совсем мне худо стало. Но – делать нечего. Установил теодолит, огляделся. Только-только рассвело. До самого горизонта верхушки пихт торчат из медленных волн туманного моря. «Ну, начали?» – «Начали!» Я принялся наводить на первую вешку. К теодолиту прикасался с опаской, как к ядовитому гаду. Кручу винты, а флажка все нет, хоть тресни! Меня пот прошиб, и тут он вдруг выпрыгнул. Пытаюсь установить перекрестье на его основании – не получается. Глаза закрыл, выругался про себя и – навел. Какая там минута, хорошо, если не десять прошло. Грехов сидит как статуя, лица под накомарником не видать. Глядь, а пузырьки уровней расползлись в разные стороны. «Идиот!» – кричу сам себе. «Спокойно, Женя, поправьте, и начнем сначала. Еще не поздно», – слышу голос Грехова. Стыдно мне стало, зато успокоился. Еще двадцать минут пролетели, словно их и не было. Потом, правда, дело двинулось. Небо, как всегда, посинело, ни единого облачка не было на нем. Тут только я понял, насколько профессионально работал Грехов. Все вроде делал быстро, как только мог, а по часам выходило, что сильно отставал от его обычного темпа. Сжав зубы, я постарался действовать еще быстрее и не обращал внимания на появившуюся мошку, пока боль в лице не сделалась совершенно нестерпимой. Казалось, стая острозубых тварей выгрызает кожу и мясо. То же было и с руками. Словами это не опишешь. Начал осторожненько потряхивать пальцами – не помогло. «Всё, – думаю, – хана, не могу больше!» А ведь день только начался. «Терпите, Женя, терпите», – с едва заметной усмешкой в голосе прошептал Грехов. Захотелось его убить. Сорвать теодолит и грохнуть им изо всех сил по склоненному накомарнику. Потом что-то во мне изменилось, я перешел какую-то черту и превратился в автомат. Ничего не видел, кроме черточек в окуляре, ничего не чувствовал, кроме боли, все остальное во мне помрачилось. Руки сами вращали винты, губы сами диктовали цифры. В тот день было уже не так жарко, и воздух долго оставался неподвижным. «Неужто, – думаю, – успеваю?» Тут и Грехов голос подает: «Отлично, Женечка, успеваем!» Я потерял ощущение времени. Только что было одиннадцать, гляжу – уже три часа пополудни.

– Это бывает, – вставил Сергей Маркович.

– Прошел еще час, еще полчаса. Близился вечер. Руки у меня начали сильно дрожать. И вот я сделал последний отсчет. «Всё!» – кричу. «Да, всё», – спокойно подтвердил он. Я содрал кровавую корку с лица, и увидел, что журнал заполнен только на две трети, да и то все перечеркнуто. «Почему?!» – «Уровни...» Гляжу, пузырьки в стороны уплыли. У меня слезы брызнули, как у клоуна в цирке. «Когда?» – «Два часа тому назад вы задели штатив рукавом, потом еще два раза». – «Вы знали и не сказали, а я, я так мучился!» – «Нужно было, чтобы вы поверили в возможность успеха, а мучения эти – обыкновенное дело в нашей работе».

Перед сном, я его спросил: «Завтра еще раз попробуем?» – «Конечно». И еще четыре дня повторялся этот кошмар. Погода стояла нежаркая, работать можно было куда дольше, чем прежде, а у меня все равно ничего не выходило. То уровни сбивались, то я сам допускал неверный отсчет, то непонятное какое-то марево появлялось. Лицо мое раздулось и все сочилось гнойной сукровицей. Грехов же явно наслаждался спокойным сидением в накомарнике. «Чего, казак, зажурился?» – бодро спросил он меня очередным утром. «Просто я не способен!» – «У вас обязательно все получится!» – «Когда?» – «Сегодня, мне со стороны виднее!» Я немного приободрился, хотя и сознавал, что успокаивал он меня из жалости. День прошел как-то незаметно. То есть я даже не заметил, как дошел до конца. Только когда Грехов вдруг встал, потянулся и с шумом захлопнул журнал, я понял, что это всё. Спрашиваю: «Может, ошибка где?» – «Нет, – отвечает, – вроде аккуратно вышло». – «Проверьте», – говорю. «Да, нет, нормально все». Я собрал в последний раз ящик, спустил его вниз и, не раздеваясь, забрался в ручей. Погрузился с головой в бегущую воду, лег на дно и лежал, сколько смог вытерпеть. Хватил ртом воздуху и опять лег. И так – много раз подряд. Грехову пришлось вытаскивать меня, почти бесчувственного, на берег. Раскрываю глаза, а все равно ничего не видно. «Что это? – спрашиваю, – Григорий Иваныч? Я ослеп?» – «Да нет, просто солнце село уже». – «Сколько времени я сегодня наблюдал?» – «Четырнадцать часов». «Какой же я болван! Вы сами могли закончить еще неделю назад, у вас почти вдвое быстрее выходит!» – «Ну и что?» – «Как, что? Зачем было мучиться?» Он только улыбнулся.

Слепко умолк. Попутчики, развалившись на мягком сиденье напротив, доброжелательно поглядывали из полумрака. Их стаканы были давно пусты, только у Евгения оставалось еще чуток коньяку на донышке.

– И что, всё? – нарушил молчание Петр Иванович. – А дальше что было?

– Ничего. Я уехал в институт и больше его не видел. Слышал только, что нехорошо с ним вышло.

– Одного понять не могу, – как бы очнувшись, воскликнул Сергей Маркович, – почему нельзя было на следующий день продолжить вчерашние измерения? Положим, установили вы теодолит на то же самое место, выровняли так же, как перед этим было. И еще – ну сбились уровни, к примеру, почему не исправить их и дальше не продолжать?

– Вроде данные тогда недостоверные получались.

– Ну так повторить несколько предыдущих измерений, если результаты совпадут, то и ладно.

– Честно сказать, я теперь сам этого не понимаю. А тогда мне такие вопросы просто в голову не приходили. Я смотрел на Грехова снизу вверх и всему верил.

– Ты сказал, нехорошее что-то с ним вышло, что именно? – спросил Петр Иванович. – Кстати, допивай свой коньяк, я отнесу стаканы.

– Застрелился он на следующий год. Говорили, результаты измерений по всей сети не сошлись.

– Вот-вот, сопли интеллигентские, – хмыкнул Петр Иванович, – насмотрелся я на таких. Между прочим, Жень, мы договаривались рассказывать самое необыкновенное, что с нами в жизни случалось, а ты о чем поведал? Как тебя на заре туманной юности комары покусали?

– Не скажи, Петь, – вступился Сергей Маркович, – что-то есть в этой истории такое... – он щелкнул пальцами, – короче, я считаю, что Женечкина история, так сказать, соответствует. Эти самые геологи всегда казались мне какими-то мистиками. Очень интересно. Очень.

«Еще посмотрим, чего ты сам наплетешь, с бабочкой своей идиотской», – подумал Евгений. Голова его сильно закружилась. Он стянул кое-как ботинки, плюхнулся носом в подушку и провалился в никуда.

Проснулся от грохота открываемой двери. Кто-то из попутчиков заботливо укрыл его одеялом. В купе, благоухая «Шипром», вошел Сергей Маркович в пижаме, с зубной щеткой в руке и махровым полотенцем на плече. Петр Иванович, свежий и чисто выбритый, пил чай. Евгений заставил себя встать и умыться, но бриться поленился – вообще-то, борода у него росла медленно. В коридоре шипел кипящий титан, его тепло приятно смешивалось с прохладными струями воздуха из приоткрытого окна. За стеклом проносились клочья паровозного дыма, мелькали никому не известные серые деревеньки. Поезд дал гудок и стал притормаживать. Задастая проводница с трудом протиснулась мимо него, отперла дверь, с натугой подняла заросшую грязью решетчатую площадку. Сзади уже во всю пихались чемоданами.

– Стоянка – пять минут, – высунувшись наружу, объявила проводница.

Евгений вышел на платформу и осмотрелся. Старое кирпичное здание станции. Облезлая псина щурит на солнце слезящиеся глаза. Неподалеку блестит свежей краской пивная палатка. Она, как ни странно, работала, более того – пиво было, а народу не было, не считая бабуль, торговавших закуской. Евгений одним духом выдул пару жигулевского, купил большой кулек крупных, еще теплых, благоухающих укропом раков и в приподнятом настроении вернулся в купе. Поезд уже тронулся, когда, отдуваясь, ввалился Сергей Маркович с огромным арбузом. Ему пришлось бежать. Петр Иванович достал складной нож и с треском рассек полосатый шар. Они деловито жевали темно-розовую мякоть, сплевывали косточки на газету, бросали корки в окно. Евгений одолжил у Сергея Марковича «Огонек» и завалился на верхнюю полку, чувствуя во всем теле приятную расслабленность. В отличие от попутчиков, он никуда больше не выходил и мирно продремал до сумерек. У них оставалось еще много еды и бутылка коньяка из его пакета. Впрочем, расторопный офицер успел запастись новой поллитровкой. К вечеру настроение у приятелей сделалось, так сказать, философическим.

– Ну, кто начнет? – вопросил, потирая руки, Евгений.

– Глянь, безобразие какое! – вскричал Сергей Маркович, протягивая Петру Ивановичу слепковскую бутылку. Тот тихо выругался.

– Да вы, батенька, типичный фраер! Знал бы я вчера…

– А в чем, собственно?.. – всполошился Евгений.

– Как это, в чем дело? Покупаешь одну бутылку по цене четырех!

– Да я в этом не разбираюсь, коньяк мне друзья подарили.

– Однако и друзья у вас!

– Прекрасные, между прочим, люди! Бутылку, я думаю, Люда покупала, хотела, наверное, как лучше.

– Ну, это тебя отчасти извиняет. Однако, Петь, взгляни на сего баловня судьбы. Дома его ждет молодая жена – умница и красавица, а стоит ему за порог ступить, как стройные блондинки с огромными голубыми глазами наперебой спешат преподнести бутылочку «ОС»!

Петр Иванович кисло улыбнулся. «Это, выходит, я вчера им и про Наташу разболтал», – понял, краснея, Евгений. Выпили молча и закусили раками.

– Петь, расскажешь что-нибудь? – спросил после второй Сергей Маркович. Тот отрицательно мотнул головой, всецело поглощенный куриной ножкой.

– Ну, тогда я.

Он глубоко вздохнул, легонько почесал кончик носа указательным пальцем.

– Сидим мы как-то с женой на даче, таким же вот теплым вечерком, и чай пьем.

– Так ты женат!

– Был. Были у меня жена, отдельная квартира на Васильевском острове, дача в Комарово. Все было.

– Уже интересно, – заметил Петр Иванович.

– Я руководил тогда проектной мастерской, будучи довольно самоуверенным молодым нахалом. Жил, можно сказать, припеваючи и горюшка не ведал. Ну, сочинили мы большой железнодорожный мост через Волгу. Проект без особых проблем прошел все согласования и принят был на ура. Более того, немедленно началось его осуществление. И вот уже ваш покорный слуга стоял, задрав голову, под ажурным пролетом, а надо мной две спарки паровозов тащили длиннющий товарняк с песком. А какой мост получился! Красавец, я просто влюблен был в него, да и все, кто его тогда видел, тоже. Вышла большая статья, целый подвал в «Известиях», и обо мне там было немало лестного. Хвалили. Нам сразу же дали несколько новых, не менее ответственных заказов. Для канала Москва – Волга, к примеру. Некоторые коллеги начали очень, очень почтительно со мной здороваться. А я таким дураком был, что весь этот фимиам воспринимал как должное.

Ну вот. Сижу себе на веранде, чаёк с земляничным вареньем попиваю, жена тут же нежничает, мотыльки разные ночные над лампой порхают. Видим – фары вдалеке, машина какая-то едет. А нам еще интересно стало, к кому это она так поздно едет? В темноте только две полосы света метались по зарослям. Оказалось, к нам, к нашей калитке она подъехала. Вылезли из нее трое твоих, Петя, коллег, и – прямо в дом. «Что, – спрашиваю, – случилось, товарищи?» Предъявляют постановление на обыск. В пять минут собрали все мои бумаги и говорят мне: «Чего сидишь? Собирайся!» – «Почему? За что?» – «Там узнаешь». Жена – в обморок. Я натянул на себя, что под руку попалось, и пошел. Захлопнулась дверца, тронулась машина, и вся жизнь моя перевернулась. Ни жены, ни дачи я больше не видел, надеюсь, что и не увижу. Оказалось, они уже на моей городской квартире побывали, оттуда их теща на дачу и направила.

– А тещу взяли? – спросил Петр Иванович.

– Нет, к сожалению. Сижу я, значит, на заднем сиденье, зажатый между операми, и словно парализовало меня, головы повернуть не могу от страха. Я ведь всегда полагал, что во всяком пожарном случае, смогу все рассчитать на несколько ходов вперед и обязательно выиграю. А тут что-то совершенно абсурдное происходило, я чувствовал себя совершенно беспомощным – вроде арестовывать-то меня не за что было. Ехали долго, в полном молчании, наконец прибыли, я не сумел определить, куда именно, только, что не в Большой Дом, а на окраину куда-то. Провели по унылому коридору и вниз по лестнице, толкнули в какую-то дверь, обитую жестью. Так впервые оказался я в камере. Голые нары, и всё. И темнота полная.

– То есть ты один там был?

– Ну да. Нащупал нары, присел, никак в себя не приду. Еще час назад ни о чем таком не помышлял, и вдруг нахожу себя в каком-то вонючем подвале и не представляю, что со мной будет через пять минут. Не знаю, сколько времени прошло, наверное немного, когда я начал колотить в дверь руками и ногами, орать, чтобы мне немедленно всё объяснили, вызвали самого главного начальника, и тому подобные глупости. Слышу – отпирают. Вошел заспанный вертухай, врезал мне в челюсть, я грохнулся на пол, а он – еще раз – сапогом в зубы. И, ничего не говоря, вышел. Два здоровых зуба выбил, гад, хорошо, хоть не передние. Провел я так, в тоске и неизвестности, двое суток. Одеяло мне, правда, выдали, по нужде выводили, кормили, хотя есть я как раз ничего не мог. Наконец обратным порядком, по лестнице и коридору, привели в небольшую такую, конторского типа комнатку. Шкаф с бумагами, сейф, стол письменный, за ним парень сидит с очень располагающим лицом, сразу видно, что спортсмен и весельчак. Вот только не заметил он, что у меня вся правая половина морды раздута. Любезно усадил на стул, водички из графина налил и представился старшим следователем. «Вы знаете, – спрашивает, – гражданин Бородин, по какой такой причине здесь находитесь?» – «Не имею ни малейшего понятия!» – отвечаю. «Странно, а ведь вы обвиняетесь в тягчайших преступлениях». – «Ерунда! Не может такого быть!» – «А вот, представьте себе. Так уж и ничего вам на память не приходит?» – «Не приходит. Это какая-то ужасная ошибка. Вы мне только скажите, пожалуйста, в чем дело, и, уверяю вас, все сейчас же разъяснится». – «Это можно», – и достает фотографию моего прекрасного моста. «Узнаёте? – спрашивает. – Это вы проектировали?» – «Я. Лучшая моя работа, между прочим! Уже год как его приняла госкомиссия, а меня, представьте, все еще распирает от гордости. Обо мне тогда все газеты…» – «Ну, – перебил он меня, – если это лучшая ваша работа, то что же тогда сказать об остальных? Ведь вы нарочно так его спроектировали, чтобы он меньше чем за год пришел в полную негодность!» – «Да что вы! – я, кажется, даже засмеялся от такой несусветной чуши. – Как это может быть?» – «А вот так!» И предъявляет мне другие фотографии. Мой мост на них выглядел так, словно его изгрызли какие-то исполинские крысы или, может, он тысячу лет простоял без ремонта. «Эти снимки сделаны месяц назад. Как, гражданин Бородин, вы можете их объяснить?» – «Никак не могу объяснить, потому, что такого не бывает! Может, – говорю, – диверсия? Может, враги его взорвали?» – «Это точно, – отвечает, – что диверсия, никто только его не взрывал, сам развалился». Я совсем растерялся. Фотографии были ужасные, при первом же взгляде на них факт вредительства представлялся очевидным. И при втором взгляде – тоже. Чувствую, сейчас сознание потеряю. Он налил мне еще воды, предложил закурить. Когда я немного пришел в себя, попросил разрешения еще раз повнимательнее рассмотреть снимки. Следователь не возражал, отдал мне их с собой в камеру, посоветовав все хорошенько обдумать и к завтрашнему дню приготовить письменное объяснение.

– Молодец! – воскликнул Петр Иванович, – так и нужно работать. К сожалению, редко теперь получается. Всё, понимаешь, торопят: быстрее, быстрее... А фамилию его ты не запомнил?

– Федулов.

– Не слыхал. Ну-ну, что дальше-то было?

– Что дальше? Когда вернулся, в камере горел свет. Его потом вообще не выключали. Я сразу понял, что дело тут в бетоне. Что-то с ним случилось. Но что именно? Нельзя же было предположить, что технология строительства была до такой степени нарушена, что меньше чем за год вся конструкция рассыпалась, как детский куличик в песочнице. И десятки инженеров, сотни опытных рабочих, контролирующие органы, наконец, – все они ничего не заметили? Значит, точно – диверсия! Но каким образом? Я чуть с ума не спятил, и все – без толку.

Ну, будят меня и опять ведут наверх, к следователю. Еще даже не рассвело. Перед тем я видел во сне какое-то торжественное шествие, играли марши, звучали прекрасные слова, которых я не запомнил. Этот сон, уж не знаю как, навел меня на одну идею. Как мне самому тогда казалось, довольно сомнительную.

В отличие от меня, следователь был бодр и оптимистичен. «Ну, как, – спрашивает, – подумали?» – «Подумал». – «И чего хорошенького надумали?» – «Всё дело в новом способе изготовления быстро затвердевающего бетона, примененном на строительстве». – «Эк, куда вас метнуло! – крякнул он. – И какие же доказательства?» – «Судя по фотографиям, разрушения произошли по всей конструкции, но в произвольных местах. Тогда как если бы это была наша ошибка, трещины возникли бы в узлах концентрации наибольших напряжений, вот здесь или здесь, например». – «Ну, до это мы и сами додумались». – «И что же?» – «Проконсультировались у специалистов. Они тоже заявили, что такого просто быть не может». – «Вот видите!» – «Ничего я не вижу. Тогда мы послали материалы в Академию наук». – «Могу себе представить! А вы не подумали, что ваш запрос мог попасть к тем же самым людям, которые дали положительные отзывы на этот проклятый способ? Или даже сами были соавторами. Там, кажется, десятка полтора соавторов, академик на академике!» – «Как ни странно, подумали, – он ухмыльнулся, – не сразу, правда. Заключение оказалось очень для вас неблагоприятным». – «То есть?» – «Они считают, что это преднамеренная диверсия». – «Точно, диверсия! Со стороны тех, которые способ этот выдумали!» – «А они утверждают, что с вашей. Подписали, кстати, уважаемые люди, никакого отношения к этому бетону не имевшие. Вот, сами можете убедиться». И подает мне толстую папку. Первым делом я на подписи посмотрел. Там оказался автограф самого... нет, лучше не буду называть. Я считал его высшим авторитетом, своим учителем, чуть ли не богом! У меня руки отнялись, папка эта – на пол, в общем, ударился в истерику, как кисейная барышня. А следователь – ничего. Посоветовал только прочесть внимательно.

Дни потянулись за днями. Допрашивали меня вежливо. Когда два, когда три раза в сутки. В любое время – утром, днем, поздно ночью. Но у меня, конечно, была возможность спать, и кормили сносно, как я потом понял. И в камере все это время я как король, без соседей, обретался.

– Один Федулов допрашивал?

– Нет, по большей части какой-то белобрысый, вечно сопливый тип. И вопросы-то он задавал дурацкие, типа: где вы были 1 сентября 1924 года? Мало того, он почему-то все время их повторял. Отвечаю, а он ме-едленно так записывает больши-ими такими буквами, высунув язык от усердия. На все мои возражения следовал флегматичный ответ, что какие вопросы задавать и сколько раз – это его дело. А мое дело – отвечать правдиво и во всех подробностях. Федулов, тот – нет, тот всегда по существу спрашивал. И с каждым его вопросом, положение мое все хуже становилось. Я словно в трясину погружался и постепенно привык к мысли, что не выкарабкаться мне.

– Высший класс! – воскликнул Петр Иванович.

– Тебе виднее, конечно, а я тогда его мастерство оценить был не в состоянии. Допросы продолжались недели три или, может, месяц. Мне из того периода запомнились какие-то обрывки. Например, он меня спрашивает: «Вы утверждаете, что дело в новой технологии изготовления бетона, но кто, по-вашему, конкретно виноват?» – «Тот, кто применил непроверенную технологию, – отвечаю. – Инициатором является начальник строительства такой-то». – «Значит, вы считаете, это его вина?» Парень мне, в общем, нравился как специалист. Сдал мост досрочно и был награжден. А я, вот, пропадал. «Он должен был все проверить, – отвечаю, – потому что этот мост был важнейшим народно-хозяйственным объектом, нельзя было на нем смелые эксперименты ставить!»

Слепко передернуло. Сергей Маркович продолжил:

– «То есть это он виноват?» – дожимал меня Федулов. «Да!» – «Как вы считаете, он это сделал умышленно?» – «А как же иначе? Он не хотел, конечно, чтобы мост развалился, он хотел, всего лишь, пятилетку в четыре года выполнить, прославиться, по службе продвинуться, а вышло вот что». – «Нет, – говорит Федулов с сожалением, – не получается. Потому, что взял он как раз проверенную технологию, пригодность которой подтвердили светила науки. Он не мог им не верить. Вы ведь тоже не возражали против использования этой технологии, сколько мне известно. Может, по-вашему, передовые достижения советской науки вообще нельзя использовать?» – «Нет, – говорю, – почему же? Можно, конечно, использовать. Значит, виноваты те, кто акт испытаний утверждал». – «Академик, член-корреспондент и трое профессоров – они, что, шайка диверсантов?» – «Подмахнули небось не глядя». – «Доказать можете?» – «В обоих экспертных заключениях утверждается, что мост развалился из-за конструктивных ошибок или преднамеренных искажений. Но в чем заключались эти ошибки и искажения, не указано. Обвинения в мой адрес совершенно голословны. В конце концов, мой проект тоже был утвержден на Совете и прошел все экспертизы. Могу вам сказать, что пользуюсь определенным уважением среди коллег». – «Да, – отвечает, – по существу вашего возражения мы уже послали соответствующий запрос. А что до уважения коллег, то ознакомьтесь-ка лучше вот с этим» – и подает мне очередную папку. Читаю и обалдеваю. Там были показания моих коллег, да что коллег – старых друзей. Все они утверждали, что я скрытный, самовлюбленный, неуравновешенный тип. Часто допускал политически сомнительные высказывания, уклонялся от общественной работы, ни с кем не считался, своевольно вносил в чертежи подозрительные исправления, с которыми они категорически не соглашались, а я якобы грубо затыкал им рты. Председатель Совета, тот вообще написал, что проект он завизировал потому только, что я его подло обманул, чуть ли не подпоил. Посему он не исключал, что такой мерзкий тип, как я, вполне мог внести искажения преднамеренно».

– Знаешь, Бородин, – задумчиво проговорил Петр Иванович, – на месте этого Федулова, я бы на этом этапе направил дело в суд, не дожидаясь никаких еще заключений. Видимо, были у него все же сомнения. Вероятнее всего, он не вполне еще уверен был, что ты преднамеренно тот мост из строя вывел, хотя…

– Вот-вот. Но меня ждал еще один, самый сильный удар. Моя дорогая женушка сама явилась в прокуратуру и заявила, что я неоднократно делал антисоветские заявления, а она, такая наивная, будто бы не понимала тогда, а то бы сразу сообщила куда следует. А теперь у нее раскрылись глаза, и она совершенно уверена, что мост я нарочно неправильно спроектировал. Поэтому она знать меня не желает и уже со мной официально развелась. Так-то. У меня, кроме нее, никого на свете не было, родители умерли давно.

– Да, брат, жены – они такие суки, – ухмыльнулся Петр Иванович, – иной ругнется по дурости или сболтнет что, не подумав, а она все слышит! Потом приревнует или еще что – и на тебе, заявление строчит по всей форме. У нас это очень распространенное явление. А что тут сделаешь? Сознательная гражданка доводит, значит, до сведения. Ты с ней и так и эдак – нет, стоит стерва на своем!

– А вы небось и рады, – ляпнул Евгений. Пить он не умел.

– Всяко бывает, честно тебе скажу. Иногда товарищи формально подходят. А некоторые принципиально считают: раз ты чего спьяну тявкнул, значит, действительно враг в глубине души.

– Так далеко можно зайти!

– Согласен, Жень, только заметь, в смысле морали люди у нас в органах НКВД самые чистые по сравнению с остальными. Кстати, пить тебе больше не надо.

– На-ка, погрызи, – Сергей Маркович подал Евгению соленый огурец, – а я, с вашего разрешения, продолжу.

Евгений мрачно грыз огурец и думал о жене. В голову лезла всякая дрянь. Он вспомнил, что много кого ругал, а она только успокаивала, но сама никогда… Прогнать эти мерзкие мысл никак не удавалось.

– Дошел я, можно сказать, до ручки. Спать совсем перестал, от собственной тени шарахаться начал. Тогда меня на некоторое время в Кресты перевели. Двадцать пять человек в камере. Духота. Никто друг с другом не разговаривает. Кто сидит, тупо уставясь в одну точку, кто – словно бы бредит. Да и я, верно, особо не выделялся. Просидел там два месяца почти. Остальной контингент за это время несколько раз сменился. Я уж думал, забыли обо мне. Но одним прекрасным утром вызывают с вещами и везут опять к Федулову.

– Жена тебе, что, и передач не носила?

– Нет. Небось вспоминать обо мне не хотела. Я так понимаю, своим заявлением она от конфискации имущества себя обезопасила.

– Ловкая дамочка, – объявил Евгений, наливая себе нарзану. Все-таки на его Наташку такие штучки были совершенно не похожи.

– Дал он мне прочесть новое экспертное заключение. На сей раз расчеты действительно имелись. Они там вполне грамотно предположили, что в результате применения новой марки бетона возникли резонансные эффекты на высоких частотах, которые и привели к разрушению конструкции. В конце было указано, что мне следовало оперативно изменить проект уже на стадии строительства. Это означало, что если я допустил ошибку, то по халатности, а никак не преднамеренно. Федулов тепло поздравил меня, сказав, что мнение экспертов совпало с его собственным, а мое дело передается теперь в суд, и, если я согласен с выводами, то должен подписать. Я подписал.

– Ну правильно! – обрадовался Евгений. – Конечно же, резонанс! Поэтому и бетон разрушился в самых неожиданных местах, как я сразу-то не догадался?

– Положим, в сварных железобетонных конструкциях некоторое изменение свойств бетона не могло настолько…

– Не уверен!

– Да ладно, я ведь не о том! Послушайте, что дальше было.

– Одно скажу, – Петр Иванович налил себе и Сергею Марковичу, – Федулов тебя за уши из-под расстрельной статьи вытащил. Ты теперь по гроб жизни за него молиться должен.

– Это точно!

Чокнулись, в том числе и Евгений своим нарзаном.

– Так, а что на суде?

– Был один эксперт, незнакомый. Несколько бывших моих подчиненных. Эти совершенно согласились с последними выводами, а на вопросы о прежних своих показаниях всячески юлили и отнекивались. Жены не было. Я не спорил и вину свою признал полностью. Так что на второй день зачитали мне приговор: семь лет строгого режима.

– Постой! – вскричал Петр Иванович. – В каком году это было?

– В позапрошлом ноябре.

– То есть меньше двух лет назад тебе дали семь лет и небось с хорошим прицепом, а ты тут с орденом на груди сидишь и коньячок попиваешь?

– Вот! – хлопнул ладонью по коленке Сергей Маркович, – то-то и оно. Отправили меня на канал Москва – Волга. По специальности, значит. И, что самое замечательное, поставили на бетонные работы. Наш отряд располагался под Дмитровом, в районе третьего шлюза. Фантастическое, между прочим, сооружение с инженерной точки зрения. На самом шлюзе вольнонаемные трудились, а мы – в русле канала, оно там прямое, как стрела. О работе рассказывать неинтересно. Механизации – никакой. Таким манером и при Иване Грозном этот канал построить могли. То есть если бы у них оказался нынешний суперсовременный проект. Вот барак, куда меня определили, доложу вам, просто кошмарный был, особенно зимой.

– А ты чего хотел? Строгий режим – он и есть строгий режим, чай, не санаторий.

– Ну да, ну да. Главная беда – это бардак и неразбериха страшенная. Начальство пило без просыпу, а в инженерном деле разбиралось не очень. Зато среди заключенных инженер на инженере. Так они ведь, когда послушают, а когда и наоборот сделают, да нас же потом и обвинят. Сроки очень жесткие были, зато народу – с избытком. Я в декабре поступил, в самые трескучие морозы. Выдали мне ватничек драный, б/у, сапоги такие же. Денька через два я в канаву под лед и сверзился. Мороз уже невелик был – градусов десять. Обсушиться не позволили, пришлось до конца смены в мокром виде ходить. Может, оно и к лучшему – сушиться там все равно негде было. Наутро – горю весь, кашель сильнейший и на построении докладываю: так, мол, и так, заболел, а начальник отряда и слушать не стал. «Только, – говорит, – прибыл и уже симулируешь!» Делать нечего, потащился на работу. Гляжу – а рукавиц нету, выронил где-то. Значит – всё, пиши пропало. Взял лопату, разок-другой раствор ковырнул и в сугроб свалился. «Все, – думаю, – не повезло». По счастью, проходил мимо из охраны кто-то, в медчасть меня отправил, а оттуда с двусторонним воспалением легких в больницу свезли. Ничего, выкарабкался, врач один хороший попался. В отряд вернулся, вообще повезло несказанно – одежонку мне всю новую выдали. Летом повальная дизентерия была. Многие умерли, а меня, как говорится, бог миловал. Даже карьеру кой-какую сделал – в звеньевые выбился. К осени до того втянулся, что вся прежняя жизнь уже неправдоподобной казалась, странной даже. А «новая жизнь», простая и ясная, от побудки до отбоя, – правильной, чуть ли не единственно возможной. По собственному опыту могу вам, товарищи, доложить: система трудового перевоспитания – штука действенная!

И вот, это уже после Октябрьских праздников было, качу я себе по досочкам тачку с раствором. Знаете небось, на стройках тачки возят по таким узким длинным доскам, как по рельсам. Там только по этим досочкам и пройти можно было. Шаг в сторону – грязь по колено. Смена началась только, не развиднелось еще. Помню, подмораживало, тяжелый ледяной туман заполнил траншею канала и медленно тек вниз, в Москву. В двух шагах ничего не разобрать. А у меня почему-то бодрое настроение. Качу, значит, тачку, посвистываю, а передо мной фигура вырисовывается. В фуражке и шинели. Следом, гляжу, другие такие же пододвигаются. Я подумал, что из охраны кто-нибудь. Встал как положено, руки по швам. Человек подошел вплотную и спрашивает: «Товарищ рабочий, мы тут у вас заблудились немножко, покажите нам, где руководство помещается». Взглянул, а это – Сталин. Ну, стою спокойно, руки по швам держу, но понимаю, что быть такого никак не может. То есть – с ума я спятил. Думаю: «Я вот гадал, как это люди галлюцинации видят, считал, неясные они, как бы во сне. А оказывается, страшно реально все выглядит, просто до мельчайших деталей, заметно даже, что выбрит он с одной стороны не очень хорошо». А Иосиф Виссарионович спокойно стоит и ждет, только чуть-чуть улыбается в усы. Тут следующая фигура приблизилась. Гляжу – Ягода это, как есть Ягода, без вопросов. Ага, думаю, галлюцинация не галлюцинация, а действовать нужно так, будто на самом деле все происходит. Так что я тачку – в сторону, сам в грязь отступил, чтобы их мимо себя пропустить. Но он знаком показывает, чтобы я, значит, впереди шел. Привел их в контору. Начальство еще от праздников не отошло. Сидит за столом дежурный офицер, голову на руки положил – кемарит. На столе полное безобразие. Вот как у нас тут, примерно. За мной два офицера вошли, потом – товарищ Сталин, Ягода и другие, всего человек двадцать. Тут только дежурный голову поднял. Увидал Сталина, вскочил и трясется как припадочный, все воротничок застегнуть пытается. Иосиф Виссарионович его спрашивает: «Где ваш начальник?» А тот ни бе ни ме вымолвить не может, только рукой на дверь в соседнюю комнату тычет. Несколько офицеров сразу туда направились, потом – Сталин с Ягодой, за ними – все остальные, ну и аз грешный. Видим картину: начальник лагпункта с девкой на койке дрыхнет. Только зад его в розовых кальсонах из-под одеяла высовывается. Сталин подошел, за плечо его потряс. Тот со сна вскинулся, волосенки всклокочены, морда мятая, красная. Видит – сам товарищ Сталин над ним склонился. Он как-то дернулся и хлоп кувырком на пол. Скорчился, ногами босыми сучит. Ягода ему строго: «Встаньте немедленно и доложите, что на вверенном вам объекте происходит!» А тот только мычит, видимо, язык отнялся. Лужу под себя напустил. Сталин повернулся и вон вышел. «Слушай, Генрих, – говорит, – народ у тебя вконец разболтался».

А дежурного нет уже, только дверь входная настежь. Тогда Иосиф Виссарионович меня спросил: «Скажите, есть здесь еще кто-нбудь, чтобы мог нам обрисовать обстановку?» – «Я могу, товарищ Сталин», – отвечаю. Вышли на воздух. Туман почти растаял, и с горки уже вся стройка как на ладони видна была. Ну, я изложил вкратце, как дела шли, заверил, что в план уложимся обязательно, даже перевыполним немного. Прошли на шлюз – я и там все подробно разъяснил. Подъехали машины, они садиться стали, а Иосиф Виссарионович оборачивается ко мне и говорит: «Вас не затруднит и по другим участкам с нами проехать? Вы, я вижу, грамотный специалист. Сможете и там так же хорошо все нам объяснить?» – «Смогу, товарищ Сталин!» Ну, посадили меня в машину…

– С самим Сталиным?! – не выдержал Евгений. До сих пор он слушал с открытым ртом.

– Нет, в другую, конечно. Проехали по всему каналу, до самых Химок. Везде мне одного взгляда достаточно было, чтобы вникнуть в ситуацию. В конце товарищ Сталин руку мне пожал и говорит: «Спасибо, товарищ, вы нам очень хорошо всё рассказали». Тогда Ягода и все остальные тоже руку мне пожали, по машинам расселись и уехали. А я – назад в отряд отправился. Где на попутке, где пехом, к вечеру только добрался и через шлюз к своим пролез, были там лазейки. Едва к поверке успел. Там – словно разворошенный муравейник. Начальство как угорелое носилось. Соседи по бараку чего только не болтали. Один базарил даже, что утром на участок сам Сталин приезжал. Ему не поверили, конечно, на смех подняли, а я помалкивал.

– Это ты правильно, – похвалил Петр Иванович, – а что начальнику вашему было?

– Ничего ему не было. Недели две гонял нас в хвост и в гриву, а там все устаканилось. Только на меня долго еще искоса смотрел.

Весной, в связи с завершением работ, перебросили нас на Урал. И вот, ясным майским вечерком сидим мы в красном уголке и «Правду» читаем. А Борисыч, был там один такой, и спрашивает: «Серега, у тебя, случайно, нет родственничка, чтобы инициалы с твоими совпадали? Который тоже на нашем канале работал?» – «Нет вроде. А что?» – «Да, так, ничего, просто орденом Ленина его наградили. Вот, сам погляди, – рабочий Бородин С. М.». – «Вот, черт, – думаю, – забавное какое совпадение».

Через два месяца вызывает меня начальник лагеря и приказывает собираться. Мол, в Москву срочно затребовали. Через полчаса свезли под конвоем на станцию, посадили на первый проходящий поезд. А в Москве уже расконвоировали и сообщили, что дело мое пересмотрено, я награжден орденом Ленина и такого-то числа, в такое-то время должен явиться в Кремль. Паспорт новенький выдали, чистый, без судимости, деньжат немного. Ну, я первым делом – в Ленинград, к брату троюродному. На бывшую свою квартиру не смог. Черт с ней. Так, книг кое-каких жаль немного. А вот в мастерскую, товарищей дорогих повидать, зашел. Они все так рады были, так рады, поздравляли, обниматься лезли. Оказалось, что и в должности меня восстановили уже. А разработчиков того сверхпрочного бетона, всех, кто касательство к нему имел, забрали. Он и в метро посыпался, и еще где-то.

– Ясненько! – Петр Иванович плеснул всем по последней. – Все встало на свои места. Но рассказец, конечно, занятный. А теперь, значит, тебя к нам, на новое строительство направили?

– Точно. А я и рад до чертиков. Новые места – новая жизнь.

– Так что, мы с тобой теперь коллеги, некоторым образом?

– Выходит, что так.

«Удивительная история, – размышлял Евгений, – но, похоже, правда. Не стал бы он такое врать случайным попутчикам. Тем более таким попутчикам. Опять же – орден».

Он убрал кое-как со стола и, качаясь, направился за чаем. Петр Иванович и Сергей Маркович тоже ненадолго выходили.

– Так что, Петя? – прошамкал Бородин, прихлебывая. – Твоя теперь очередь. Мы с Женькой отдулись.

Петр Иванович сосредоточенно тянул чай, сжав горячий подстаканник всей ладонью. Наконец пробормотал:

– Даже не знаю. Я ведь для того все вчера и затеял. Понимаете, очень хотелось с кем-то этим поделиться, таким людям, с которыми не будешь потом каждый день нос к носу сталкиваться. То есть я, понимаете, кое в чем не совсем правильно поступил, у меня тогда, прямо скажем, башка не варила, а теперь вот думаю об этом все время. Ну ладно, хорош резину тянуть.

Я ведь, товарищи, тоже инженер-механик. ВТУЗ закончил. Учился – как в сече рубился, а потом исполнилась великая моя мечта – распределили меня на Тихоокеанский флот. Было там одно жаркое дело, о чем речь, сами догадывайтесь, болтать об этом я не имею права. После ранения полгода в госпитале провалялся, был комиссован и по комсомольскому призыву направлен в органы. Такие пироги. Родителей своих не помню, беспризорничал, потом – колония, общага студенческая, казарма. Как люди в обычной жизни живут, я ничего, можно сказать, не знал. Понимаете, здоровый мужик, двадцативосьмилетний, офицер, а в житейских делах – пацан просто.

Назначили меня на Урал, начальником первого отдела одного крупного завода. Там я повстречал своего старого знакомого – Тишкина. Он-то на завод пришел с институтской скамьи, стал уже начальником цеха, имел семью, хозяйство кое-какое и жил в прекрасном доме в самом центре поселка. А мне, поскольку холостяк, предоставили опять коечку в общежитии. Соседи по комнате, молодые специалисты, как это называется, жизнь вели разгульную, короче, не сошелся я с ними. Чего-то, может, я и сам тогда недопонимал, зато, как говорится, огонь и воду прошел, а в них еще молоко жеребячье не перебродило. Так что работал с утра до ночи, почти без выходных, а словом перекинуться, кроме как с Тишкиным, не с кем было. Он тоже вроде рад был возобновлению нашего знакомства и частенько после службы, если не поздно было, приглашал меня к себе домой. Жена его готовила вкусно, нравилось мне у них. Да. И вот как-то раз, я уже уходить собирался, хозяева переглянулись и предложили мне к ним переселиться. Мол, дом у них большой, одна комната вообще пустует, а я, бедный-несчастный, в общежитии маюсь. Проняло это меня до печенок – первый раз в жизни люди ко мне по-доброму отнеслись. От всего сердца их поблагодарил и сказал, что подумаю.

А чего тут думать? Комната своя, отдельная опять же, нравилось мне, что хозяйство у них: сад, огород, птица там всякая, корова. Жена Тишкина, Маринка, все крепко в своих маленьких ручках держала. Чистота кругом, уют, но, между прочим, никакого мещанства. Люди они, как мне тогда казалось, были простые и открытые. Так что уже на следующий день заявился к ним со всем своим скарбом в виде фибрового чемоданчика. Тишкин, на службе суровый, жесткий командир, член парткома, дома держал себя тише воды. Сын их Яшка, ученик первого класса, был полной копией отца – такой же толстощекий, рыжий и медлительный, только у одного имелись густые моржовые усы, а у другого – нет. Марина, та иною была. Все ее движения, взгляды, речь, выражения лица быстрые такие были, как течение ручейка.

– Та-ак, – изрек Сергей Маркович.

Петр Иванович отрывисто глянул на него и продолжил:

– Она была миниатюрной брюнеткой, но удивительно стройной и... пропорциональной, что ли. Красавицей ее, наверное, не назовешь, просто… она была очень… милой. Сама смуглая, глаза карие под густыми ресницами. Улыбалась все время. Улыбка у нее особенная была, такая… шаловливая.

Я теперь простить себе не могу, что улыбку ту вовремя не разглядел и вообще на нее как на женщину внимания не обратил. А то, может, хватило бы ума сбежать оттуда куда глаза глядят. Но я тогда настоящим дикарем был и, так уж вышло, с женщинами никаких дел еще не имел, немного даже побаивался их. Стеснялся, что ли. Для меня она была женой Тишкина, и точка. Да что теперь говорить, все мы задним умом сильны.

Зажил я у них, как у родных. Питаться стал хорошо, белье мое белым да свежим сделалось, все пуговицы пришитыми, а чулки заштопанными. Я, конечно, размяк и даже думать не хотел о возвращении к стылым столовским щам. Как и Тишкин, весь свой заработок начал ей отдавать, а уж Маринка сама заботилась, чего и когда мне купить.

В семь утра она будила меня одной и той же фразой: «Петенька, вставайте, на работу пора!». Рядом, на табуретке уже одёжа моя лежала: белье, рубаха и китель. Все чистое, выглаженное. Сколько раз ее просил, умолял даже, чтобы не делала этого! А она в ответ хмурила свои черные бровки и сердито так говорила, что, вместо того чтобы спасибо сказать, я все обидеть ее норовлю. А одежду мою она все равно стирать будет, потому, что не потерпит в своем доме грязи. Очень мне тогда не нравилось ее фамильярное обращение. «Марина Давыдовна, – говорил ей, – какой же я вам Петенька? Я ответственный пост занимаю, в конце концов, старше вас на два года. Я уже, извините, привык, чтобы меня Петром Иванычем называли». Она только смеялась. «Это вы там, на службе у себя, Петры Иванычи и Федоры Кузьмичи, а здесь я главная и зову вас, как мне хочется!»

Вечерами мы читали вслух газеты или книжку, какую-нибудь. Чтецом обычно назначали меня. Маринка обожала эти посиделки и слушала всегда очень внимательно, подперев щеку кулачком. Ей больше всего нравились такие книги, где не было путаных рассуждений и длинных описаний природы. Иногда мы брали пьесы: Ибсена, там, или Шекспира. Трагедия «Ромео и Джульетта» до того ее тронула, что она разрыдалась и убежала под издевательский смех мужа и сына. А следующим утром, за завтраком, все донимала меня насчет этого произведения. Только я ей ничего объяснить не сумел, сам в этих делах разбирался еще хуже нее.

Как-то она меня спрашивает: «Петя, а ты был влюблен в кого?» Я ответил в том смысле, что любовь это буржуазный предрассудок и настоящему коммунисту не пристало… Короче, чушь всякую, вспоминать теперь не хочется. Она внимательно выслушала, головой покачала и говорит: «Ерунду ты городишь, какой же это предрассудок, если из-за нее люди жизни решаются?» Я заявил, что это, мол, буржуи с жиру бесятся, а нам, рабочему классу, такие выкрутасы в принципе чужды. Маринка зажужжала, как рассерженная пчела, не в силах словами выразить мою глупость. «Петя, ты молодой интересный мужчина! Влюбится в тебя гарная дивчина, а ты ей, что, про буржуев своих рассказывать станешь?» Я ей на это: «Вы, Марина Давыдовна, горазды теоретически рассуждать, а сами-то, это самое, влюблялись когда-нибудь? Вот хоть в Федора Кузьмича своего?» Был он мне, конечно, приятель, но уж очень смешной выглядела одна только мысль, что в такого можно как-то там втюриться. Она резко отвернулась и ответила уже другим тоном: «Замужество, Петечка, это просто жизнь. А любовь – это совсем другое, она, наоборот, со смертью связана. Я еще полюблю, вот увидите!» – выкрикнула как-то по-детски и – вон из комнаты.

Через несколько месяцев перевели меня, с повышением, в райотдел, и не нужно стало рано просыпаться. На службу я теперь ходил часикам к десяти, зато и возвращаться домой стал намного позже. Когда утром вставал, Федора с Яшкой уже не было, а когда возвращался – оба они спали давно. И вышло, что видеться я стал с одной Маринкой. Относился я к ней с должным уважением. Даже сейчас, сурово допрашивая себя, уверен, что так оно и было. А она часто шалила, подшучивала надо мной, да все как-то несерьезно. Так и жили.

Признаться, я любитель поспать. Особенно если накануне был трудный день. Ей постоянно приходилось насильно меня будить, буквально за ноги с койки стаскивать. Войдет, распахнет окно, одеяло с меня сорвет и смеется, как я мучаюсь от холода, а глаза открывать все равно не желаю. Раз, во время подобного озорства, я, сам не знаю как, схватил ее, притянул к себе и поцеловал. Она не отстранилась и не рассердилась, только, когда я, осознав, что делаю, отпустил ее, погрозила пальчиком и сказала: «А ты, Петечка, целоваться умеешь, смотри...» Я ужасно растерялся, извиняться начал, но она засмеялась и убежала. С того самого дня словно стеклянная стена между нами выросла. Маринка посерьезнела, стала гораздо осторожнее себя со мной вести, а я, наоборот, заглядываться начал на ее фигурку, обнаружил вдруг, что у нее высокая грудь и прочее… Короче, возникло у меня желание, временами, нестерпимое просто. Домашняя с ней близость сделалась мучительной. Например, была у нее привычка: я, скажем, ужинаю, а она сядет напротив, подопрет голову руками и уставится на меня глазищами своими. Прежде это нисколько меня не беспокоило, а теперь кусок в горле застревал. «Марина Давыдовна, – просил ее, – не смотрите на меня так, я же есть не могу!» – «А чего ж мне, Петенька, и глядеть на тебя нельзя? Подумаешь, какой ненаглядный!» – и продолжала смотреть. Я боролся, мысленно себя прорабатывал, доказывал, что такое мелкобуржуазное вожделение к квартирной хозяйке – это типичное моральное разложение и недостойно меня как сотрудника органов. Но чем дальше, тем хуже мне делалось, а ночью так и совсем. Как-то Маринка спрашивает: «Чего это, Петя, ты теперь спишь плохо, все ворочаешься, влюбился, верно, в кого-нибудь?» – а сама смотрит и улыбается нестерпимым образом. Может, она тогда тоже боролась с влечением ко мне, не знаю. А мне, я теперь ясно понимаю, бороться уже поздно было. Но мы друг другу не открывались, даже напротив, почти совсем разговаривать перестали.

Решил все случай. Ей пришлось срочно уехать к больной тетке. Прихожу домой, а Маринки нет. Тут-то я и прочувствовал до конца, чем она для меня стала. Такая тоска навалилась, весь мир вокруг почернел. Дома не усидел, пошел в клуб, но и там долго не смог находиться, бродил по улицам. Под утро притащился к себе и, не сняв даже сапог, на койку повалился. На третий день я и на службу не пошел, неохота было с постели вставать. А у нас с этим строго, сами понимаете. Впрочем, наверное, любой врач признал бы меня тогда больным. И на четвертый день я все так же валялся и думал о ней. Вдруг дверь комнаты тихонько открылась. На пороге стоит Маринка и улыбается. Я кинулся к ней, подхватил на руки, целовал без конца. Она только плакала и прижималась. Ни слова мы друг другу не сказали, кажется, у меня даже мысли о чем-то большем тогда не возникло, так счастлив был, что она со мной и можно говорить с ней, целовать ее, дышать ею. С того дня мы, едва только оставались наедине, начинали целоваться или просто смотрели друг дружке в глаза, как бы в гляделки играли. Каждой ночью, пока муж ее и сын крепко спали, она проскальзывала в мою комнату, обнимала крепко, и так мы долго, без слов, сидели. Потом я шептал ей на ухо: «Поздно, Мариночка, уже спать пора» – и она нехотя уходила.

Такие платонические отношения продолжались у нас не меньше месяца. Мы всё больше сходили с ума. И вот, одним утром, я проснулся оттого, что она легла ко мне в постель. После этого страсть должна бы утихнуть, ан нет – я окончательно потерял представление о том, где земля, где небо. Забыл, кто я, где служу и что она жена уважаемого человека, моего товарища, все забыл.

А между тем поползли сплетни. Чьи-то острые глазенки засекли неосторожные наши взгляды. В один прекрасный день я случайно услышал грязный разговор сослуживцев, в котором сам фигурировал в качестве какого-то ловеласа. Словно из райских кущ я вдруг шлепнулся в зловонную лужу. Сперва, конечно, рассвирепел, наорал на них, чуть ли не в драку полез, но осознал, что по существу-то – все верно, лучшего обхождения я не заслуживаю. Тошно мне стало. Начал воображать, что теперь скажет Тишкин, как посмотрит на «дядю Петю» Яша. И твердо решил немедленно объясниться с ней и разорвать эти постыдные отношения. Но оказалось, что мое «твердое решение» недорого стоило. На следующее же утро, оказавшись опять в ее объятьях, я и думать забыл о зароке. Такое мое тогдашнее поведение я объясняю тем, что любила она меня слишком уж страстно, как говорится, всеми фибрами души, и так заразительно, что я совершенно утратил собственную волю. Хотя, можете поверить, ни до, ни после того на слабоволие не жаловался.

Не знаю, долго бы еще это безобразие продолжалось, но тут мой непосредственный начальник прямо потребовал, чтобы я немедленно прекратил позорить органы. Я сдуру начал все отрицать, потом попытался свалить все на нее, мол, я, бедненький, пал жертвой коварной обольстительницы. Но, заметив выражение его лица, устыдился и взял всю вину на себя, заявив, что заслуживаю самого сурового взыскания. Однако он отнесся ко мне вполне по-товарищески, потребовал только, чтобы я немедленно съехал от Тишкиных. В тот вечер я пришел со службы позже обычного – она уже спала, уселся, не раздеваясь, на стул да так и просидел до утра, все травил себя: какой я подлец. Утром она, как всегда, заскакивает ко мне, но только глянула на меня, охнула и к двери привалилась – ноги у нее подкосились. Сразу все поняла. Хотя, наверное, оставалась у нее какая-то надежда, потому что она спросила дрожащим голосом: «Петя, а чего это ты такой мрачный? Случилось что?» Ну, я и выдал ей все по полной: «Знаете, Марина Давыдовна, надо нам кончать эту связь!» – «Связь? Какую связь?» – «Да вот, эти наши тайные встречи. Я решил немедленно перебраться в общежитие. Весь поселок уже болтает о нас с вами, стыдно людям в глаза смотреть, как же вы сами не понимаете? У вас муж, сын, а я... при моем положении...» Меня словно прорвало, несу всю эту дрянь и все большее отвращение к себе испытываю, и жалко ее ужасно. Наконец иссяк. Молчали мы долго, не знаю сколько. Потом она заговорила: «Я думала, думала обо всем, плачу вот все время. Скажи, что ты теперь намерен делать? Я раньше тебя не спрашивала, боялась, глупая…» – «Я вам сказал уже, – отвечаю, – что немедленно съеду. И лучше нам с тобой не видеться больше». – «Петя, посмотри мне в глаза», – тихо так сказала, но у меня внутри все оборвалось. Я глаза-то поднял, а посмотреть не получилось, сколько ни старался. Тогда она прошептала: «Да ты же меня не любишь совсем. Боже мой!» И, за стенку держась, вышла. Слышу, прошептала за дверью: «Прощай, Петя».

Схватил я тогда свои вещички и вон. Одна только мысль в голове вертелась, что полотенце мое вафельное у них на веревке висеть осталось. Сперва ничего такого не почувствовал, одно облегчение. «Вот, – думаю, – забил себе голову всякой чепухой, давно уже уйти надо было». В работу врубился с энергией необыкновенной, но к вечеру уже от этой энергии мало что осталось. Никаких особых переживаний, между прочим, я не испытывал, просто вроде усталости чего-то. Словно бы жизнь вытекала из тела, как вода из решета. Все потеряло для меня смысл. Самые важные дела казались глупыми и ненужными, самые правильные слова – злой издевкой. Будущего не было. Через несколько дней выделили мне квартиру. У меня впервые в жизни появился собственный дом: две комнаты, кухня и отдельный вход, всё честь по чести. Я прежде не смел и мечтать о таком, а тут, верите, никакой радости! Что меня действительно взволновало, так это то, что дом оказался на той же улице, что и тишкинский. Из комнаты, где я спал, можно было увидеть два их окна и калитку. Я, конечно, твердо решил в ту сторону не смотреть, но и двух дней не выдержал. Убедил себя, что слово дал порвать с ней и честно сдержал его, а смотреть имею полное право, куда мне заблагорассудится. Тем более что у меня началась ужасная бессонница. Вот я ночи напролет и просиживал на подоконнике, прижавшись лицом к стеклу. День за днем, неделю за неделей. Пытался, конечно, бороться. С женщинами разными знакомился. Но каждый раз повторялось одно и то же: смотришь на нее – вроде ничего, а как заговорит – хоть беги, такое отвращение брало. Сослуживцы, искренне желая помочь, познакомили меня с одной хорошей девушкой, немного даже похожей на Маринку, но так она мне вдруг противна сделалась, что я нахамил ей, как свинья, и сбежал.

Ну вот. Иду как-то на службу, а навстречу – Яшка, сын ее. «Что не в школе?» – спрашиваю. «Училка заболела, так я с урока сбежал». – «И не стыдно тебе? Ты же октябренок! Родители заругаются». – «Ну и пусть. Дядя Петя, а почему вы от нас уехали, вам у нас разве плохо было?» – «Да нет, – говорю, – почему плохо? Просто мне квартиру дали». – «А мама говорит...» – «Что?» – «Да так… Без вас очень скучно стало, никто со мной в шашки не играет. Папаша занят всегда. А мама все время плохо себя чувствует». Я не решился дальше расспрашивать, сердце сильно забилось, хотелось только, чтобы он никуда не уходил и продолжал рассказывать. Я вдруг заметил в нем сильное сходство с матерью, хотя прежде они мне совсем непохожими казались. Дошли мы так почти до самого управления, я взял ему на площади стакан газировки. Эта встреча согрела меня почти на весь день. Но потом только хуже стало. Водка меня не брала – пьешь ее как воду, а в результате – одна изжога и голова трещит. Тишкина-старшего тоже иногда издали видел, каждый раз он очень дружелюбно махал мне рукой, но я не подходил, хотя неприязни к нему никакой не чувствовал, даже напротив, словно и на нем был какой-то ее отсвет. Я догадывался, отчего она могла плохо себя чувствовать, и навоображал себе с три короба. Но однажды, просидев, как обычно, всю ночь у окна, я вдруг утром увидел ее, впервые с тех пор, как ушел. Она стояла у калитки с какой-то теткой и смеялась. Смеялась! И выглядела, между прочим, вполне здоровой. Тогда мои мысли приняли иное направление. Я начал ее обвинять, воображать, как она в постели со своим рыжим муженьком и как они при этом потешаются надо мной. И даже что у нее, может быть, есть уже еще кто-то, взамен меня. В общем, болезненное мое состояние дошло до предела.

– А как на службе? – спросил Сергей Маркович.

– Ничего. Прежде многих раздражало мое «показное рвение», как они выражались. А тут я совершенно перестал выделяться, сделался таким же, как все. Однажды ночью их окна не погасли в обычное время. По теням на занавесках я угадал, что по комнатам ходят какие-то чужие люди, и забеспокоился, не случилось ли чего, пока не заметил с облегчением, там и ее тень тоже. Тогда я организовал себе чайку, хлебца с селедкой, устроился поудобнее и продолжил наблюдение. Вижу: заходит в их калитку знакомый мне старшина милиции, дрянной такой парень, с рюкзаком за плечами. И прямиком в дом. Поздняя ночь, между прочим. Следом оба Тишкиных топают, отец и сын. Я вообразил, что это они нового жильца на мое место нашли и ведут его прямо к ней в теплую постельку. Короче – бред сумасшедшего. Выбежал из дому, уж не знаю, чего собирался делать, но, по счастью, вышел тот старшина на улицу, без рюкзака уже, и закурил эдак вальяжно. Я – к нему. «Докладывай, – кричу, – такой-сякой, что ты тут делаешь и что за рюкзак с вещами ты сейчас к Тишкиным занес?» Он вытянулся, взял под козырек и рапортует: мальчишка, мол, у них из дому сбежал. Железнодорожники его с поезда сняли, а ему приказано было пацана препроводить по месту жительства.

В таком духе я еще долго небо коптил. Однажды, помню, выходной был, сижу у себя на кухне, и вдруг входит Тишкин. Я на него как на выходца с того света уставился, а чего, между прочим, такого? Зашел человек по-соседски. Он от супа отказался и говорит: «Чего это, Петька, ты у нас не бываешь совсем? Зашел бы как-нибудь, рядом ведь живем. А то Маринка у меня занедужила, а к врачам идти не хочет. Ты бы поговорил с ней, тебя она послушает. Зайди, будь другом» – и смотрит так, виновато вроде. Я начал ему врать про занятость свою, а он руку мне на плечо положил и говорит: «Я знаю, что ты у нас человек занятой, но, думаю, тут в другом дело» – и подмигивает. «Ну вот! – думаю, – приехали». А он: «Нашлись “добрые” люди, довели, так сказать, до меня эти подлые сплетни о вас с Маринкой. Я тебе так скажу: бояться этой дряни не надо, так ты только им, сволочам, подыгрываешь. Станут говорить, что порвал ты с нами по какой-то такой особой причине, а уж причину придумают, будь спокоен. Так что, Петь, наплюй на всю эту болтовню, как я плюю. Мне, – говорит, – просто смешно, мы с женой друг с дружкой душа в душу живем, и потом, вы ведь все время на глазах у меня были. Чушь какая! Ты лучше вот что скажи: в преферанс играешь?» – «Играю, – говорю, – немного». – «Сделай милость, составь нам компанию. Знакомый один из длительной командировки на днях вернулся. В прошлом году, до тебя еще, мы с ним раза два в неделю обязательно пульку расписывали. Маринка обожает это дело. А жена его, представь себе, терпеть не может. Придет, корова этакая, сядет в угол и книжку читает. Так что нам позарез четвертый нужен. Приходи в воскресенье, часикам к восьми. А Маринка как рада будет!» Я не выдержал, пообещал постараться. И в оставшиеся дни только минуты считал.