Я – снайпер. В боях за Севастополь и Одессу Павличенко Людмила

Глава 4

Огненные рубежи

Советские военно-инженерные части, саперные батальоны и жители города славно потрудились, готовясь к длительной осаде. Передний край главного рубежа (протяженность по фронту – 80 км, глубина – 3,5 км) проходил через ближайшие к Одессе села и хутора. Этот рубеж имел 32 батальонных района обороны, ротные и взводные опорные пункты, огневые позиции для артиллерии и минометов. К 10 августа успели построить 256 деревоземляных, кирпичных и железобетонных огневых точек, вырыли 1500 окопов различного назначения, которые связывались в единую систему траншеями и длинными, извилистыми ходами сообщения. Окопы и траншеи были полного профиля, то есть глубиной более полутора метров, со стенами, укрепленными досками. Имелись и блиндажи «в три наката», или проще говоря, накрытые толстыми бревнами в три слоя. Противотанковые рвы шириной до семи метров и глубиной до трех метров пересекали ровные пространства причерноморской степи. Перед боевыми позициями находились минные поля и большие участки, с рядами заграждений из столбов с натянутой на них колючей и гладкой проволокой. Второй рубеж главной линии обороны отстоял от города на 40 км, третий – на 25–30 км, четвертый – на 12–13 км[3].

Мы мечтали о подобных фортификационных сооружениях.

Эта мечта поддерживала нас и под Ново-Павловкой, и под Арцизом, и у села Староказачье, когда на скорую руку, малыми саперными лопатками мы рыли траншеи то ночью, при свете луны, то днем, под обстрелом вражеской дальнобойной артиллерии, когда шли по степным шляхам без пищи и воды, когда хоронили павших товарищах в воронках от бомб, когда, экономя патроны, отбивались от наседавших фашистов. Мы верили, что хаос и неразбериха первых дней войны, вызванные внезапным, вероломным нападением агрессора, прекратятся. Когда и где они прекратятся, мы не знали, но не сомневались, что на нашем тяжком пути скоро возникнет некая опора, неприступная крепость, которую мы, уже пройдя крещение огнем, станем защищать до последней капли крови, и обнаглевший противник почувствует настоящую силу русского оружия…

Осадное положение в Одессе было объявлено 8 августа.

В это время воинские части нашей 25-й Чапаевской стрелковой дивизии под командованием полковника А.С. Захарченко находились на линии Беляевка – Мангейм – Бриновка. Натиск превосходящих сил врага мы отразили и не дали румынам прорваться на юг. Дальше произошла перегруппировка советских войск. В сводный отряд комбрига С.Ф. Монахова, направленный в Восточный сектор обороны, вместе с Первым полком морской пехоты, 26-м полком НКВД вошел и 54-й имени Степана Разина полк (командир подполковник И.И. Свидницкий), но не весь. Первый батальон остался на прежних позициях и стал использоваться как ударная часть, которую перебрасывали с одного участка фронта на другой для ликвидации прорывов врага.

Костяк батальона составляла наша вторая рота (командир – лейтенант Дмитрий Любивый). Получив приказ: «Восстановить положение возле Н-ского села!», мы садились в машины – «полуторки» (но чаще передвигались пешком), прибывали на место и шли в атаку, чтобы выбить противника с недавно занятых им позиций. Как правило, нам это удавалось.

Теперь рота имела отличное вооружение. Много оружия мы добыли в боях: винтовки разных образцов, автоматы (немецкие «МР-40», больше известные у нас под названием «шмайссер»), советские пистолеты «ТТ», иностранные – «Маузер», «Беретта», «Штайр», револьверы «Наган», гранаты, ручные пулеметы «ДП», большой запас патронов. Наученные горьким опытом приграничных схваток, когда оружия не хватало, мы создали свои ротные схроны. Тяжеловато было перетаскивать все это с места на место, но мы ничего не хотели отдавать на полковой склад, хотя с нами и проводили всякие разъяснительные беседы.

Боевитости нашего подразделения во многом способствовало сходство личного его состава по возрасту, по воспитанию, по образованию. Возраст колебался от 20 до 25 лет. Все мы были комсомольцами, призванными в основном с предприятий тяжелой промышленности, или, как я, студентами-добровольцами из украинских вузов. Армейское братство возникло еще в боях у реки Прут. Мы научились доверять друг другу и знали, что суворовское правило: «Сам погибай, а товарища выручай!» – действует у нас непреложно.

В перерывах между боями мы коллективно читали письма, полученные из дома, и также коллективно писали на них ответы, даже невестам. Каждый считал своим долгом подсказать какую-нибудь удачную или остроумную фразу. У нас были люди с музыкальным слухом и хорошим голосом, и мы часто пели хором. Репертуар состоял из песен времен Гражданской войны, песен из популярных кинофильмов: «Варшавянка», «Тачанка», «Там вдали, за рекой», «Веселый ветер» из фильма «Дети капитана Гранта» В. Вайнштока, «Широка страна моя родная» из фильма Г. Александрова «Цирк», «Крутится-вертится шар голубой» из фильма Г. Козинцева и А. Трауберга «Юность Максима» и многие другие.

Песни помогали в бою. Бывало, при сильной перестрелке кто-нибудь вдруг на ухо охрипшим голосом пропоет тебе только одну строку из любимой песни или, проходя мимо, крикнет: «Держись, пехота!», и на сердце сразу становится легче.

Перед атакой всегда чувствуешь себя неважно. В голове какая-то пустота, настроение падает. Это тяжелое, неприятное ощущение. У нас в роте с ним вели борьбу: рассказывали всевозможные забавные истории, вспоминали удачные боевые эпизоды, не позволяли людям предаваться горьким ожиданиям. Потом раздавался голос лейтенанта Любивого: «Рота, вперед! За Родину, за Сталина, ура!» В едином порыве мы бросались в бой и забывали обо всем на свете. Ненависть к врагу брала верх над другими человеческими чувствами, и румыны бежали от нас, как зайцы.

Вот какой замечательной была наша вторая рота!..

Как бы смело ни действовали мы, «чапаевцы», суровые обстоятельства сражения за Одессу иногда брали верх. Противник имел превосходство в артиллерии и – самое главное – располагал большим боезапасом к орудиям и минометам, чего у защитников города не было. На три залпа немецко-румынских артиллеристов наши отвечали только одним. Огненный вал накрыл однажды нашу роту. Случилось это утром 19 августа. Фугасный снаряд угодил в бруствер окопа не прямо передо мной, но метра на два левее. Ударная волна разбила в щепы любимую винтовку, а меня отбросила на дно траншеи и засыпала землей. Очнулась я только в госпитале: однополчане откопали и привезли в Одессу вместе с другими ранеными и контужеными красноармейцами первого батальона.

Дивная картина открывалась из окна моей палаты, расположенной на первом этаже госпитального здания. Под порывами морского ветра качались ветви яблоневых, грушевых, персиковых деревьев в заброшенном саду, трепетали желтеющие листья, падали на землю созревшие плоды. С ветки на ветку перелетали маленькие серые воробьи и черноголовые скворцы. Наверное, они пересвистывались между собой, но я ничего не слышала. Беззвучное зрелище вступающей в свои права осени почему-то успокаивало, наводило на размышления. Слух возвращался медленно. Боли в суставах и в позвоночнике мучили по ночам.

В чисто убранной комнате, на хрустящих от крахмала простынях, за сладким и крепким утренним чаем, который подавали ровно в восемь часов утра и непременно – со сдобной булкой, – я вспоминала жаркую, грохочущую от взрывов степь. Здесь, в абсолютной тишине, она казалась мне сном, не имеющим отношения к реальности, далеким, странным, даже пугающим. Однако там остались мои боевые товарищи, и мое место было среди них.

Вскоре несколько писем от родных мне передали из полка.

Добрая моя матушка Елена Трофимовна беспокоилась о моем здоровье и советовала не пить в походе сырую воду из открытых водоемов. Отец Михаил Иванович вспоминал Первую мировую и Гражданскую войны, утверждая, будто Беловым в сражениях всегда везло. Старшая сестра Валентина рассказывала, как идет у нее работа на новом месте. Все они находились очень далеко от меня, в Удмуртии, куда из Киева эвакуировали завод «Арсенал». Собравшись с духом, я села писать им ответы, старательно выводя буквы правой рукой, к которой постепенно возвращалась прежняя сила и точность. Получилось несколько коряво, но зато искренне:

«Удмуртская республика,

г. Воткинск, Главпочтамт, до востребования,

Беловой Валентине Михайловне.

Здравствуй, дорогая Жучка!

Вчера вырвалась из госпиталя в город. Получила Ленуськину открытку, которая шла из Киева в Одессу всего полтора месяца. Ленуся дала твой адрес. Почему ты не взяла ее с собой?.. Я уже месяц и десять дней в армии. Успела насолить румынам и немцам, побывала на передовой. Они, гады, присыпали меня землей… Теперь в госпитале. Через два дня выхожу, иду в свою часть, где моя специальность – боец-снайпер. Думаю, если не убьют, быть в Берлине, отлупить немцев и вернуться в Киев. Расчет у меня простой – 1000 немцев, а тогда я уже дешевле свою голову не ценю. Можно сказать, раз оценила свои способности и больше не отступлю. Словом, не скучаю. Житье-бытье веселое. Если тебе не лень, пиши по адресу: Одесса, ул. Пастера, 13, научная библиотека, Чопак, для меня. Мне передадут…»[4]

В предпоследний день августа 1941 года меня отпустили из госпиталя на передовую со справкой о полном излечении от тяжелой контузии. Я решила навестить мою приятельницу Софью Чопак, по-прежнему работавшую в библиотеке. По дороге туда меня дважды останавливал патруль для проверки документов. Вероятно, подозрения вызывала моя гимнастерка, выстиранная в госпитальной прачечной и отлично выглаженная, с нашитыми на воротник парадными малиновыми петлицами вместо положенных сейчас походно-полевых, то есть цвета хаки. А может быть, и сам мой вид. Все-таки женщин-военнослужащих тогда было очень мало…

За два месяца, прошедших с начала войны, прежде беззаботная красавица Одесса и ее жизнерадостные жители сильно изменились.

На некоторых улицах возвели баррикады из мешков с песком и устроили площадки с зенитными орудиями. Многие магазины закрылись, другие заклеили свои стеклянные витрины бумажными полосами крест-на-крест. Курортники исчезли. Парки, бульвары, улицы, площади стали пустынными. Только патрули народного ополчения с винтовкми за плечами четко вышагивали по булыжной мостовой. Под усиленную охрану взяли промышленные предприятия, морской порт, объекты транспорта и связи, источники водоснабжения.

В городе опасались – и совсем не зря – появления диверсантов. Фашисты начали регулярно бомбить Одессу. Несколько раз бывало, что кто-то подавал им сигналы с чердаков многоэтажных домов, наводил бомбардировщики на цель. Особенно пострадал при этом морской порт.

Имел место и другой случай. Неожиданно на гражданский аэродром Одессы приземлился небольшой самолет без опознавательных знаков. Наша противовоздушная оборона его, как говорится, проморгала. Из самолета выскочили 17 немецких автоматчиков и открыли стрельбу. Они попытались захватить аэродром для приема нового, более многочисленного десанта. Бойцы истребительного батальона Ильичевского района пришли в себя довольно быстро. Противник был окружен и уничтожен. Самолет захвачен. Больше никакого десанта фрицам здесь высадить не удалось.

Об этом и о многом другом рассказала Соня, когда мы встретились в хранилище редких книг и рукописей научной библиотеки. Там кипела работа. Сотрудники укладывали в большие деревянные ящики фолианты, кожаные папки со старинными рукописями и ценными раритетами, заново нумеровали их, составляли описи. После объявления осадного положения в городе многие учреждения культуры стали готовить к эвакуации на Кавказ. Научную библиотеку тоже включили в их число. Софья Чопак еще не решила, будет ли она уезжать. Хотя эта наша встреча могла стать и последней.

Остаток дня я с удовольствием провела в дружном и гостеприимном семействе Чопак, в их квартире на улице Греческой, за скромным ужином. С 25 августа Исполком Одесского облсовета установил продажу печеного хлеба, сахара, крупы и жира по карточкам. Однако продолжал действовать знаменитый рынок на Привозе. Там пока еще продавалось все, что душе угодно, только цены выросли в два-три раза.

Вечер выдался тихим.

Артиллеристы лидера эсминцев «Ташкент» 29 августа подавили румынскую батарею, стрелявшую с позиций у Большого Аджалыкского лимана. До того она три дня вела прицельный огонь по городу, по морскому порту и его фарватеру, мешая кораблям Черноморского флота выгружать в порту маршевые батальоны, оружие, боеприпасы, продовольствие и снаряжение для осажденных советских войск. Кроме того, Приморская армия отбила очередной румынский штурм, хотя фашисты подошли к Одессе ближе: в Восточном секторе обороны – к поселку Фонтанка, в Западном секторе – к поселкам Фрейденталь и Красный Переселенец…

Рано утром я на попутном грузовике выехала из города по направлению к Куяльницкому и Большому Аджалыкскому лиманам. Командный пункт первого батальона располагался возле небольшого хутора. Я доложила капитану Сергиенко о прибытии в часть для дальнейшего прохождения службы. Завершила рапорт словами: «красноармеец Павличенко». Капитан улыбнулся:

– Ошибочку допустила, Людмила.

– Какую, товарищ капитан?

– Не красноармеец ты теперь, а ефрейтор. Поздравляю.

– Служу Советскому Союзу!

От радости хотелось закричать во весь голос: «Ур-ра!» Но следовало держаться солидно и сдержанно. Как-никак – первое армейское звание. Поступив добровольцем в РККА, я задумывалась о военной карьере, но не ожидала, что мое рвение и успехи в снайперской работе начальство оценит уже через полтора месяца. Впрочем, большие потери в наших войсках немало способствовали быстрому продвижению по служебной лестнице. Для тех, кто оставался в живых, конечно.

Разговор на КП продолжался, и я узнала, что за период моего лечения в госпитале в нашей второй роте произошли изменения. Во-первых, погиб командир моего взвода лейтенант Василий Ковтун, а вместе с ним – еще около тридцати человек. Произошло это во время кровопролитных боев 24, 25 и 26 августа около Куяльницкого лимана. Во-вторых, в полк недавно прибыло пополнение – моряки-добровольцы из Севастополя. Они горели желанием сразиться с врагом, но опыта пехотной службы не имели. Также к нам поступили и другие добровольцы – около сотни жителей Одессы.

– Я рад, что ты вернулась в полк, – сказал Иван Иванович Сергиенко. – Очень надеялся на это и даже приготовил подарки. Самый главный – новая снайперская винтовка системы Мосина вместо той, разбитой.

– Спасибо, товарищ капитан!

– Второй подарок попроще. Но полагаю, он тебе тоже понравится, – комбат протянул мне маленькую серую картонную коробочку, вроде тех, в которые упаковывают товары в «Военторге».

Я открыла ее. Там лежали два латунных треугольничка, знаки моего нового воинского звания. Требовалось прикрепить их на пустые малиновые петлицы воротника в самых верхних углах. Где бы я нашла таковые металлические штучки сейчас, в степи, простреливаемой насквозь, изрытой траншеями и окопами? Командир позаботился обо мне, и эта забота согревала сердце. Впрочем, капитан Сергиенко заботился не только обо мне, но и обо всех бойцах первого батальона. Он был очень опытный, деятельный, строгий офицер и справедливый человек. Когда подполковник Свидницкий выбыл из нашего 54-го полка по ранению, все мы ожидали, что должность командира вместе со званием «майор» (что следовало ему по выслуге) получит именно Сергиенко. Но начальство решило иначе и назначило к нам майора Н.М. Матусевича, имевшего солидный возраст, участвовавшего в Гражданской войне в качестве рядового бойца Первой Конной армии.

На КП батальона я прикрепила к своим петлицам треугольники и уже форменным ефрейтором отправилась на огневые рубежи второй роты. Сергиенко напутствовал меня словами о том, что надо бы и среди новобранцев отыскать людей, способных к снайперской науке. К сожалению, в окопах меня окликнули по имени лишь несколько бойцов из прежнего нашего состава. Остальные наблюдали за мной с любопытством. Моряки, до сего времени бороздившие водные пространства, даже не хотели переодеваться в униформу защитного цвета, снимать флотские бескозырки, темно-синие фланелевки, тельняшки, широкие черные брюки-клеш. Хорошие корабельные специалисты, они раньше-то и винтовок в руках не держали, слово «снайпер» им ни о чем не говорило. За короткий срок превратить мореходов в сверхметких стрелков – честное слово, задача нелегкая. Начали мы с того, что убедили их носить каски, гимнастерки, сапоги вместо ботинок…

Между тем командование Одесского оборонительного района ставило перед снайперами определенные цели: занимать выгодные для наблюдения и ведения огня позиции, не давать противнику покоя, лишить его возможности свободно передвигаться в ближайшем к линии фронта тылу, деморализовать. Ничего нового или необычного в этом не было. Но сам театр боевых действий: ровные, кое-где чуть всхолмленные, почти безлесные, с редкими населенными пунктами степи – предоставляли мало возможностей для устройства снайперских засад и до предела затрудняли маскировку. Требовалось искать какие-то иные методы успешной борьбы с захватчиками.

Решили устраивать засады подальше от нашего передового края, выносить их вперед, на нейтральную полосу, которая кое-где достигала 400–600 метров, то есть на максимально близкое расстояние к противнику. Делали это после тщательной разведки, в которую ходили сами, внимательно изучая местность, определяя ее пригодность для ведения прицельной стрельбы, прикидывая, каким образом можно будет потом покинуть засаду и вернуться в расположение своей воинской части.

Приведу в пример наш первый такой выход.

Все уже было разведано, и ночью мы отправились на задание втроем: боец с ручным пулеметом «Дегтярев пехотный» и пара – снайпер-истребитель (это – я) и снайпер-наблюдатель Петр Колокольцев. Противогазные сумки набили патронами, на пояс повесили гранаты. У каждого, кроме винтовки, был еще и пистолет «ТТ» (я отдаю предпочтение данному типу «огнестрелов» из-за мощного патрона). Идя в засаду, мы понимали, что не каждый выстрел бывает последним для врага. Точность нашего огня будет зависеть от многих обстоятельств, нам порой и не подвластных.

Местом засады мы выбрали заросли довольно высокого и густого кустарника. Они имели вид ромба и простирались в длину метров на 150, в ширину метров на 12–15. Острый угол ромба вклинивался в оборонительную линию румын и заканчивался неглубоким оврагом во втором эшелоне противника. От первой линии окопов 54-го полка место засады отделяло расстояние метров в 600. Далековато, конечно. Но мы договорились с пулеметчиками, что они будут наблюдать за нами и по нашему сигналу (поднятая вверх малая саперная лопатка) прикроют наш отход огнем.

Выйдя из блиндажа после полуночи, мы преодолели расстояние до засады за час. Луна на безоблачном небе освещала окрестности, и все тропинки, неровности почвы, воронки от снарядов проступали отчетливо. Тихая, теплая, ласковая причерноморская ночь обнимала окрестности. Обе стороны не вели даже обычный, беспокоящий ружейно-пулеметный огонь. Кругом было так хорошо, так мирно! Лишь вероятная встреча с врагом в самом кустарнике портила нам настроение. Приходилось шагать с оглядкой, оружие держать наготове. Но оказалось, что румын в кустарнике нет. Почему они не заняли его, не разместили в нем хотя бы пост наблюдения, – мы не поняли. Однако я отношу сей факт к их цыганской безалаберности. Пунктуальные, расчетливые немцы учили-учили своих союзников современной войне, да не выучили.

Остаток ночи мы посвятили обустройству позиции. Вырыли окопы с небольшими брустверами, укрепили их камнями и дерном, положили на них винтовки, примерились, определили расстояния. Пулеметчик установил пулемет.

Светало. В пять часов утра в расположении противника началось движение. Солдаты ходили во весь рост, громко разговаривали, перекликались между собой. В шесть часов утра приехала полевая кухня. Стало еще оживленнее. Появились офицеры, которые крикливыми голосами отдавали приказы. В некотором отдалении, вероятно, находился какой-то санитарный пункт, и там мелькали белые халаты медиков, ясно для нас различимые.

В общем, мишеней обнаружилось много.

Мы распределили силы так: левый фланг – мой, правый – Петра Колокольцева. Наблюдение по центру вел пулеметчик. Мы ждали до 10 часов утра, изучая повадки врага, находящегося в удалении от переднего края, затем открыли огонь.

Румыны перепугались. Несколько минут они не могли определить, откуда ведется стрельба и метались из стороны в сторону, дикими воплями усиливая панику. Но расстояние у нас было измерено, прицелы выставлены. Практически каждая пуля находила свою цель. Примерно за двадцать минут я и Коломиец сделали по 17 выстрелов. Результат: у меня – 16 убитых, у Петра – 12. Пулеметчик, который должен был прикрывать нас в случае прямой атаки противника на нашу засаду, не стрелял, так как в этом не было нужды.

Опомнившись, фашисты открыли минометный и пулеметный огонь по зарослям кустарника. Однако они нас не видели и потому били неприцельно. Нам пришлось удирать. До своих позиций мы добрались благополучно, написали рапорт командиру полка и получили от него благодарность в приказе за смелые действия. Подумали и решили ночью опять пойти в засаду на то же самое место. Шли спокойно, не волновались, а придя к зарослям кустарника, встревожились не на шутку.

В первый день мы брали с собой воду в бутылках, а возвращаясь, бутылки с собой не унесли. Вместо трех оставленных нами бутылок с водой мы обнаружили шесть, и все – из-под сладкого вина. Бутылки заставили нас призадуматься: «Не уйти ли отсюда совсем?» Еще нашли мы два патрона и узкую борозду на траве от станкового пулемета «шварцлозе». След вел в сторону врага. Стало ясно: днем тут находилось румынское боевое охранение. Наконец-то они сообразили, что заросли – весьма уязвимое место на их переднем крае, но ночью почему-то ушли. Вероятно, не ждали повторного нападения с одной и той же позиции. Мы обследовали наш участок снова, убедились, что все в порядке, и решили… остаться.

Огонь открыли в 12 часов дня. Повторилась вчерашняя картина: у меня – 10 убитых, из них – два офицера, у Петра Колокольцева – 8. На сей раз фашисты пришли в себя быстро и начали ответную стрельбу по кустарникам из двух пулеметов. Очереди ложились все ближе и ближе к нашим окопам. Мы прекратили огонь, отступили и незаметно передвинулись в сторону, подошли к пулеметчикам с фланга. С расстояния в сто метров сделали пять выстрелов из снайперских винтовок, уничтожив расчеты. Пулеметы понравились Петру: новенькие, так и блестят всеми своими частями. В общем, один пулемет мы утащили, замок от второго закопали в земле. Потом полковые разведчики по нашей наводке нашли его и взяли, как собственный трофей, вместе с пулеметом. Коробок с патронами к ним тут валялось предостаточно, и австрийские пулеметы еще послужили Красной армии.

Занимать это место под снайперскую засаду в третий раз было бы неразумно. Потому мы присмотрели новое: белый, наполовину разрушенный и покинутый жителями дом, который находился на той же нейтральной полосе метрах в четырехстах от зарослей кустарника. Заняв его, на следующий день мы с чердака наблюдали такую картину: в 7.30 утра румыны открыли по зарослям бешеный минометный огонь и безостановочно лупили по ним минут тридцать. Но ведь это тоже хорошо, когда враг тратит боезапас понапрасну…

За 26 румын, навсегда оставшихся в одесской степи (а общий мой счет приближался к шестидесяти пяти), никакой награды мне не полагалось. В первые месяцы войны не ждали мы никаких поощрений, больше думали о том, как защитить родную страну от остервенелых захватчиков. Позже, в 1943 году, после учреждения солдатского ордена Славы, третью и вторую его степень стали давать тем сверхметким стрелкам, кто уничтожил от 10 до 50–70 солдат и офицеров противника. Например, 14 девушек – выпускниц Центральной женской школы снайперской подготовки – удостоились подобных, двойных наград. Орден Славы всех степеней: третьей, второй и первой – получила только старшина Нина Павловна Петрова. Ее счет – более 120 гитлеровцев.

Так что при обороне Одессы в 54-м имени Степана Разина стрелковом полку не я стала самой знаменитой героиней, а пулеметчица Нина Онилова.

Сирота, выросшая в детском доме, потом работница какой-то фабрики в Одессе, двадцатилетняя Нина пришла к нам во второй половине августа 1941 года вместе с другими добровольцами жителями города – и сперва попала санинструктором в санитарную роту, но вскоре выпросилась в строевую часть, поскольку в учебной организации Осоавиахима изучала пулеметное дело. Ее зачислили в наш батальон, служила она в первой его роте. Разумеется, мы знали друг друга.

Однако, не будучи свидетелем ее подвигов, хочу обратиться к воспоминаниям тех участников обороны, кто видел Нину Онилову и на поле битвы, и вне его.

«Впервые о ней заговорили после боя у селения Гильдендорф, – пишет вице-адмирал Азаров. – В критический момент Нина вместе со вторым номером расчета красноармейцем Забродиным выкатила пулемет на открытое место и ударила по атакующему противнику. Огонь был меткий. Фашисты залегли, а потом те, кто остался жив, поспешили отползти к своим. Атака была отбита…»[5]

«Когда я вернулся к себе, то зашел начальник политотдела старший батальонный комиссар Н.А. Бердовский, – вспоминает генерал-лейтенант Т.К. Коломиец. – Вместе с ним – невысокая девушка в красноармейской форме. Перехватив мой вопросительный взгляд, Бердовский представляет ее:

– Пулеметчица Разинского полка Нина Онилова. Во время обороны Одессы была ранена и эвакуирована в тыловой госпиталь. Теперь, говорит, поправилась…

Так вот она какая, эта Нина Онилова, прозванная “второй чапаевской Анкой” и перебившая уже сотни фашистов. На вид – совсем девчонка. Круглое загорелое лицо, смешливые глаза, обаятельна, немного смущенная улыбка…

В Приморской армии, наверное, не было бойца, который бы не слышал о ней…»[6]

Комсорг нашего полка Яков Васьковский описал действия доблестной Нины в своих мемуарах более подробно: «Очередная вражеская атака застала меня на КП первого батальона. Комбат Иван Иванович Сергиенко, наблюдавший за полем боя из щели, вдруг грозно закричал в телефонную трубку:

– Почему молчит пулемет на левом фланге? Немедленно проверьте. Если надо – сами стреляйте!

Это было адресовано командиру роты лейтенанту Ивану Гринцову. Тот побежал по траншее на левый фланг. Положение действительно было опасным. Заметив, очевидно, что огонь там слабее, атакующие фашисты начали сдвигаться к тому краю. А пулеметный расчет был новый, только что прибыл в батальон, и командир роты не успел познакомиться с людьми перед боем.

Добежав до пулеметчиков, Гринцов увидел: первый номер наклонился вперед и не двигается, а второй номер как ни в чем не бывало стоит позади.

– Далеко еще. Немного поближе пусть подойдут… – сказал пулеметчик, не оборачиваясь, совершенно спокойным тоном.

А до вражеской цепи – каких-нибудь семьдесят метров!..

Гринцов не выдержал, закричал:

– Да что ты делаешь? Они же сейчас забросают тебя гранатами! – он готов был оттолкнуть пулеметчика, чтобы самому открыть огонь.

Но в это мгновение пулемет заговорил. Солдаты противника скопились на узком участке. И первая же очередь скосила чуть не половину. Они были так близко, что и спрятаться уже некуда. Последние повалились метрах в тридцати от пулемета. В наших окопах кричали “ура!”. Такого действия пулеметного огня, кажется, еще никто в роте не видел.

– Молодчина! – воскликнул Гринцов. – Ты только посмотри, сколько там лежит фашистов! Ордена тебе мало!

Пулеметчик наконец повернулся к командиру роты, и тот увидел, что перед ним – девушка – загорелая, с круглым веселым лицом, по-мальчишески коротко стриженная… Скоро о пулеметчице Ониловой – “второй чапаевской Анке” – узнал весь полк, а затем и вся наша 25-я стрелковая дивизия…»[7]

Орден Красного Знамени Нина Онилова действительно получила. И довольно скоро, в декабре 1941 года, уже на позициях под Севастополем. Тогда по итогам одесской обороны в нашем славном, храбром полку, грудью заслонившем город и понесшим в боях с фашистами значительные потери, наградили орденами… десять человек.

Честно говоря, у нас далеко не все были в восторге от тактической находки Нины. Особенно нервничал капитан Сергиенко. Ведь Онилова занимала одно пулеметное гнездо, а он отвечал за передовую линию целого батальона. Вызвав к себе пулеметчицу, комбат похвалил ее за смелость, но предупредил, что стрельба с таких коротких дистанций при фронтальных атаках противника – очень большой риск. Мало того, что с фланга может прорваться какая-то отдельная группа и забросать ее гранатами. Сами станковые пулеметы «максим» в полку довольно старые, еще дореволюционного выпуска, их механизм при интенсивной нагрузке нередко дает сбои, и тогда Нину, а вместе с ней и других бойцов, ничто не спасет. Это же не кинофильм «Чапаев», где белые никогда не добегут до красных. Это – настоящая война, и ситуации на поле боя складываются по-разному.

Потому Ониловой нечасто разрешали применять ее новаторский метод, заставляли точно соблюдать служебные инструкции. Однако данное обстоятельство значения уже не имело. Многотиражная газета 25-й дивизии «Красный боец», затем и другие военные издания опубликовали увлекательные рассказы о деяниях отважной девушки, а политработники, занимавшиеся в армии пропагандой, взяли на вооружение образ замечательной пулеметчицы, вдохновленной на подвиг романтическими героями Гражданской войны.

Ничего романтического в снайперском деле тогда никто не видел.

Во-первых, слово какое-то непонятное, иностранное – «sniper». Во-вторых, работа пулеметчика и пулемета действенная, выглядит гораздо интереснее, чем стрельба из засады. Протрещала очередь, и шеренга врагов тотчас валится на землю. То, что сверхметкий стрелок одним выстрелом снимет в наступающей цепи офицера, и атака захлебнется, так красиво не покажешь. В-третьих, сами снайперы. Ну что за люди? Молчаливые, необщительные, даже угрюмые. Рассказывать подробно о том, как именно охотятся за противником, не умеют (между прочим, не могут, давали подписку о неразглашении)…

В начале сентября 1941 года (кажется, числа 3–5) мы узнали, что наш полк, оставаясь в Восточном секторе Одесского оборонительного района, временно переходит в состав вновь формируемой стрелковой дивизии, которую сначала именовали «Первая Одесская», потом присвоили номер – 421. Вместе с нами там оказались наши старые знакомые: Первый полк морской пехоты под командованием полковника Я.И. Осипова, теперь – 1330-й, 26-й полк НКВД, теперь – 1331-й и усиленный бойцами из бывшего 82-го укрепрайона, а также – артполк, саперный батальон, пулеметный батальон и некоторые другие части. Должность комдива занял полковник Г.М. Коченов. Штаб ее находился в санатории «Куяльник», передовой КП – в селе Терновка. Дивизии предстояло держать фронт длиной в 17 км и противостоять двум румынским пехотным дивизиям полного состава. Их атаки мы отбивали весь день 6 сентября, а 7-го сами перешли в наступление. Румыны откатились на север на разных участках фронта на 0,5–2 км, оставив на поле примерно 700 убитых и тяжелораненых своих солдат и офицеров. Около двухсот человек попало к нам в плен, были захвачены орудия, минометы, пулеметы, автоматы и много боеприпасов.

На следующий день, 8 сентября, румыны обрушились на третий батальон нашего полка, который занимал позиции на перешейке между Хаджибейским и Куяльницким лиманами. Мы поспешили на помощь однополчанам и общими усилиями отразили вражескую атаку. Ожесточенные бои с сильной артиллерийской канонадой продолжались 9, 10, 11 сентября. Теперь вперед пробивались бывшие пограничники, люди отважные и дисциплинированные, ныне – 1331-й стрелковый полк. Они закрепились на рубеже: хутор Болгарка – деревня Августовка – северная окраина села Протопоповка.

При таких столкновениях, когда на ровном пространстве взаимодействуют большие массы войск, что делать снайперу? Ответ простой – вместе с другими бойцами занимать заранее подготовленные укрепления (они на этой территории имелись) и вести прицельный огонь из своего окопа. Тем более что враг наступает, не считаясь ни с какими потерями.

Здесь мне довелось наблюдать картину для Второй мировой войны почти фантастическую. Румыны устроили «психическую» атаку.

Сначала, как водится, минут двадцать гремел артналет. Советские солдаты и офицеры переждали его в хорошо оборудованных, глубоких блиндажах и траншеях. Большого урона 54-му полку он не причинил. Затем наступила тишина. Бойцы вернулись на свои позиции и стали всматриваться в даль. Там происходило что-то необычное.

До нас донеслись звуки бравурной музыки. Мы увидели, что пехотинцы в касках-макитрах не расходятся по степи, а наоборот, сбиваются в густые, тесные шеренги, становятся плечом к плечу и маршируют, как на параде, высоко поднимая ноги и в такт ритмичным ударам барабанов.

Где-то во второй или в третьей шеренге над головами солдат колыхалось знамя. Офицеры, соблюдая дистанцию и взяв обнаженные сабли на плечо, шагали в интервалах между шеренгами. На левом фланге двигался священник в полном парадном облачении. Его расшитая золотом, сверкающая под лучами яркого осеннего солнца риза смотрелась странно на фоне однообразного военного строя. Три церковные хоругви следом за ним несли румынские солдаты. Священник, как потом выяснилось, был украинец.

Не без удивления я рассматривала атакующих в бинокль. Они подходили все ближе и ближе. Вскоре стало очевидно, что солдаты пьяные. Не так уж строго они держали равнение, не так четко маршировали. Да и можно ли заставить трезвых людей выйти на абсолютно ровное, хорошо простреливаемое пространство, даже если они убеждены в своем расовом превосходстве над теми, кого собрались уничтожать?

Вероятно, уверенность в победе придавало им и другое обстоятельство: большое численное превосходство. На наш первый батальон, в котором оставалось человек четыреста, не больше, маршировал под громкую музыку военного оркестра пехотный полк мирного состава, то есть тысячи две штыков.

Расстояние неумолимо сокращалось.

Румыны подошли на 700 метров, и по ним нанесла первый удар наша минометная батарея. Фонтаны земли взметнулись к небу среди серовато-песочных шеренг. Их строй на некоторое время сломался. Однако оставив убитых за спиной, живые сомкнули ряды и продолжали наступление. По команде офицеров они ускорили шаг и взяли ружья «на руку». Лезвия примкнутых штыков блеснули в пыльной степной дали, как молния.

Я терпеливо ждала, когда первая шеренга противника поравняется с забором на краю кукурузного поля. «Карточку огня» я нарисовала загодя и разметила на ней расстояния. Забор от моего окопа отстоял на 600 метров, заросли «волчьей ягоды» – на 500 метров, одинокое дерево с обломанной кроной – на 400 метров. Теперь воины короля Михая Первого выходили, сами того не ведая, на дистанцию прямого выстрела.

А прямой снайперский выстрел – вещь совершенно удивительная!

При нем траектория пули не поднимается выше цели на всей дистанции стрельбы. Например, как в данном случае, взяв прицел «6» и точку прицеливания по каблукам марширующих солдат противника, можно стрелять без перенастройки оптического прицела. Враг получит пулю сначала в ногу, подойдя ближе – в живот, еще ближе – в трехстах метрах – в грудь, затем в голову. Далее, по мере приближения к снайперу, в обратном порядке – в грудь, в живот, в ногу.

Излюбленный способ стрельбы у меня к тому времени сложился: пуля либо в переносицу, либо в висок врага. Но глядя на марширующую под барабан пешую армаду, я думала, что в этой ситуации выстрел только в голову – непозволительная роскошь. Главное сейчас: стрелять, стрелять и стрелять. Лишь бы остановить «психическую» атаку пьяных, ничего не соображающих солдат, не дать румынам дойти до наших окопов. Ведь они, имея пятикратное численное превосходство, просто растопчут наш доблестный батальон, уничтожат всех моих боевых товарищей.

Но они не дошли…

Солнце садилось, освещая слабыми скользящими лучами притихшую ковыльную степь. Отступив, румыны унесли с собой раненых, но убитые (кажется, до трехсот человек) остались. Перешагивая через тела поверженных врагов, я вместе с лейтенантом Ворониным, который заменил выбывшего по ранению нашего прежнего комроты лейтенанта Любивого, выискивала «своих» и отмечала их в книжке снайпера. Кроме меня, огонь успешно вели наши пулеметчики и другие стрелки второй роты. Патроны-то у всех одинаковые, винтовочные, калибра 7,62 мм. «Своими» я считала тех, кто имел пулевые отверстия в голове, шее, левой стороне груди. Таковых насчитала девятнадцать человек, из них – семь офицеры и унтер-офицеры.

– Вы специально целились по командирам? – спросил лейтенант.

– Да. Это предписывает инструкция.

– Отличный результат, Людмила.

– Служу Советскому Союзу!

– Они решились на «психическую» атаку, – задумчиво произнес Воронин. – Неужели людей ничуть не жалеют?

– Просто они считают нас слабаками.

– За час – две атаки. А теперь откатились на километр. Их не слышно и не видно.

– Неустойчивая румынская натура, – пошутила я. – Нападать, так скопом, с шумом и гамом. Если сразу победы не вышло, то убегать стремглав…

Лейтенант Андрей Александрович Воронин в 1939 году окончил Ленинградское пехотное Краснознаменное училище имени С.М. Кирова, до войны служил в Приволжском военном округе, в Одессу попал недавно с маршевым пополнением, фронтового опыта не имел. Он очень заинтересовался снайперской службой и расспрашивал о разных ее деталях. Намерение лейтенанта было меня наградить за меткую стрельбу внеочередным присвоением воинского звания, что он и исполнил. Я стала младшим сержантом и прониклась уважением к молодому офицеру. Он происходил из семьи коренных ленинградцев. Его отец, кандидат исторических наук, работал в Эрмитаже и хотел, чтобы сын продолжил это дело, но Андрей с детства мечтал о военной службе. Тем не менее историю он знал хорошо, и мы иногда разговаривали с ним о деяниях наших воинственных предков.

Новый приказ командира роты я постаралась исполнить как можно лучше.

Он поставил боевую задачу: уничтожить пулемет противника, который вел поистине убийственный и точный огонь со стороны селения Гильдендорф[8], не давая нашим, как говорится, и головы поднять.

В двадцатых числах сентября советское командование готовилось нанести в Восточном секторе удар по противнику силами 421-й и 157-й стрелковых дивизий. Последняя прибыла в Одессу из Новороссийска 17 сентября, имела численность более 12 тыс. человек личного состава и артиллерию: 24 пушки калибра 76 мм, 36 гаубиц калибра 152 мм с тремя боекомплектами[9]. Это было мощное подспорье, поскольку полки 421-й дивизии пушек почти не имели (три орудия на километр фронта против восьмидесяти у румын). Планировалось, что наступление поддержит наша авиация, береговые батареи 37-я и 38-я, а также корабли Черноморского флота огнем своих пушек. Селения Гильдендорф, Болгарка, Александровка, совхоз имени Ворошилова находились на направлении главного удара. Нашим двум батальонам 54-го полка вместе с пятью батальонами из 157-й стрелковой дивизии предстояло штурмовать Гильдендорф.

Перед этим мои однополчане выбили противника с кладбища, расположенного метрах в двухстах от южной оконечности села. На кладбище росли деревья: пять высоких кленов с раскидистыми кронами и толстыми пепельно-серыми стволами, неведомо как уцелевшие в жарких схватках, при бомбежках и артобстрелах.

Сложности, связанные с маскировкой в степи, отступили сами собой. Из книги «Бои в Финляндии» я знала, что в карельских лесах финские снайперы-«кукушки» вели прицельный огонь по нашим войскам, спрятавшись среди веток могучих северных деревьев – сосен, елей, пихт. Почему бы мне не использовать этот опыт?

Лейтенант одобрил мой план.

Весь вечер я расшивала свою новую камуфляжную куртку с капюшоном зеленоватого цвета и коричневыми разводами. Старшина отдал мне обрывки маскировочных сетей и чью-то старую гимнастерку, которую я раскроила на ленты и кусочки небольшого размера. Разлохмаченная лента сгодилась, чтоб обернуть ствол «снайперки». Остальное вместе с кленовыми листьями, веточками и пучками травы я разместила на куртке, отчего она утратила прежний четкий силуэт и стала походить на одеяние лешего или болотной кикиморы.

За полтора часа до рассвета я отправилась на кладбище. Совсем не бедные люди – переселенцы из Германии – жили в деревне Гильдендорф. С немецкой аккуратностью обустроили они не только деревню, но и погост недалеко от нее: прямые дорожки, могилы с каменными надгробиями, решетчатые оградки. Деревья осеняли место вечного упокоения первого бургомистра Гильдендорфа почтенного Вильгельма Шмидта, умершего в 1899 году, о чем сообщала выбитая на мраморном монументе надпись. Поставив ноги на черную плиту, я стала забираться оттуда наверх по стволу могучего клена, склонявшегося над могильным памятником.

Снаряжение мое составляли лишь самые необходимые вещи: снайперская винтовка Мосина с прицелом «ПЕ», два подсумка на ремне, наполненные патронами с «легкими» пулями образца 1908 года и бронебойными пулями образца 1930 года с головками, окрашенными в черный цвет, так как я собиралась не только расстрелять пулеметчиков, но и вывести из строя их адскую машинку, фляга в суконном чехле, боевой нож «финка». Бинокль я не взяла, стальной шлем – тоже, поскольку слух после контузии стал хуже, и каска мешала воспринимать слабые звуки.

Перед восходом солнца подул ветер. Клен зашелестел листьями, но толстые ветки, расходившиеся в стороны от его могучего ствола, даже не покачнулись. Упираясь в них ногами, я удобно устроила винтовку на другой ветке примерно на уровне моих плеч и посмотрела в окуляр оптического прицела на деревню. Теперь ее улица, застроенная одноэтажными каменными домами, мельница, кирха, школа лежали передо мной, как на ладони. В саду, окружавшем большой полуразрушенный дом, я увидела универсальный немецкий пулемет «МG-34» на стойке-треноге и коробки с патронными лентами, разложенными возле него. У пулемета имелся оптический прицел. Так вот в чем был секрет его сокрушительного действия! Ну, зловредные фашистские псы, я вас сейчас проучу…

В седьмом часу утра сменилось боевое охранение. Однако солдаты с винтовками меня не интересовали. Я ждала пулеметчиков. Они появились позже. Три румына в кителях серовато-песочного цвета и своих кепи с забавной тульей, вытянутой углом спереди и сзади, появились позже. Сначала они занимались пулеметом, потом расселись под деревьями и стали лакомиться крупными золотисто-желтыми грушами «бере», кои во множестве валялись в саду под деревьями.

Я рассчитывала сделать три выстрела, не более. Причем один – в замок пулемета.

Вложив патрон с «легкой» пулей в канал ствола, я закрыла затвор и прильнула к оптическому прицелу. Цель – голова рослого солдата, сидевшего около треноги с «MG-34», находилась между трех черных линий – и, следовательно, до выстрела оставалось несколько секунд. Но вдруг в саду произошло какое-то движение. Пулеметчики вскочили, построились и замерли по стойке «смирно». Через минуту к ним подошли офицеры в фуражках. Наиболее интересно смотрелся один из них: сигара во рту, козырек фуражки с золотой полоской по краю, с правого плеча свешивается аксельбант, на боку – кожаный коричневый планшет, в руке – длинный хлыст. В целом – вид надменный и решительный.

Расстояние мне было известно: около двухсот метров. Ветер утих. Температура воздуха приближалась к двадцати пяти градусам тепла. Я взяла в прицел не солдата, а человека с аксельбантом, задержала дыхание, сосчитала про себя «двадцать два – двадцать два» и плавно нажала на спусковой крючок.

Выстрел румыны слышали.

Как не услышать его в пронзительной утренней тишине? Но вероятно, им в голову не сразу пришло, что работает снайпер. Адъютант (ведь аксельбанты – принадлежность их униформы), даже не вскрикнув, повалился набок. Они засуетились возле него, и совершенно напрасно, поскольку пуля попала в переносицу. Я успела перезарядить винтовку два раза, и оба пулеметчика тоже оказались на земле. Бронебойная пуля четвертого выстрела ударила по затвору «МG-34», выведя его из строя.

Противник опомнился и теперь вовсю лупил по кладбищу из минометов и винтовок. Вокруг меня свистели осколки мин и пули. Я прижалась к толстому стволу клена, но вскоре поняла, что он – плохая защита. Пять деревьев – не вековой карельский лес, в котором трудно что-либо разглядеть в вершинах сосен-исполинов. Куски горячего металла тут летали, подобно смертоносному рою, сбивая листья, разламывая тонкие ветки. Чувство страшной опасности оледенило сердце, но растерянности не вызвало. Это новобранец думает: «Такого со мной НЕ МОЖЕТ случиться». Солдат, побывавший под огнем, считает иначе: «Это МОЖЕТ со мной произойти, потому надо быть осторожнее». Тот, кто неоднократно видел смерть своих товарищей, осознает: «Это ДОЛЖНО со мной случиться. Но не случится, если только меня здесь не будет».

Следовало немедленно прыгать, хотя до земли – метра три. Чтобы не разбить дорогостоящую оптику, «снайперку» я повесила на сук, который торчал гораздо ниже, и ринулась вниз, имитируя собственную гибель. Упала неудачно, ударившись правым боком о чей-то могильный камень, и сама подняться не смогла из-за сильной боли. Воронин прислал солдат, и они помогли мне встать на ноги, довели до блиндажа.

В девять часов утра 21 сентября 1941 года началась наступательная операция. Ее предваряла длительная артиллерийская подготовка. От залпов советских орудий и минометов, казалось, сотрясается земля. Мои однополчане готовились к атаке на Гильдендорф, а я, страдая от боли в правом боку, лежала в блиндаже и размышляла о том, что в книге «Бои в Финляндии», конечно, писана правда, но все-таки, применяя чужой опыт, надо думать и своей головой, анализировать местные обстоятельства. Теперь вылазка на кладбище и стрельба с дерева представлялись мне форменной авантюрой. Но… Как гласит народная пословица, все хорошо, что хорошо кончается!

Где-то к одиннадцати часам противник был выбит из Гильдендорфа, а также из совхоза «Ильичевка». Румыны беспорядочно отводили войска на север, бросая на поле боя убитых и раненых, вооружение, боеприпасы. Наши начали осматривать захваченные позиции, нашли в деревенском саду раскуроченный немецкий пулемет, двух солдат и офицера с пробитыми головами возле него. Это был мой вклад в общую победу, и лейтенант Воронин признал, что я очень помогла второй роте.

Он приказал санинструктору Елене Палий, студентке второго курса Одесского мединститута, добровольно вступившей в РККА в августе, лечить меня, что дисциплинированная Лена исполняла с большой старательностью: давала болеутоляющие таблетки, ставила на печень холодные компрессы, кормила диетической пищей, то есть гречневой кашей, сваренной без жира. Но лучше, чем каша, помогли забота и внимание, которыми окружили меня однополчане в награду за приконченный вражеский пулемет. Они приносили гостинцы: сочные золотистые груши «бере» из сада, туалетное мыло и флакончики с одеколоном из отбитого у румын обоза.

Командир роты тоже навестил меня.

Лейтенант рассказал, что заносчивый человек с аксельбантом, подстреленный мной, оказался адъютантом самого диктатора Антонеску майором Георги Караджа. При нем нашли какие-то важные штабные бумаги, письма, фотографии и дневник. Майор писал о тяжелом моральном состоянии румынской армии, которая под Одессой столкнулась с яростным сопротивлением русских. Дневник передали в штаб Приморской армии, оттуда – в Москву, фрагменты из него опубликовала газета «Правда» в октябре 1941 года.

Память об истории с пятью кленами на кладбище у селения Гильдендорф осталась у меня в виде серебряного портсигара с искусной чеканкой и гравировкой на крышке, имевшей изображение красивой женщины в роскошной шляпе с бантами и перьями. Андрей Воронин в тот день преподнес мне его в качестве трофея, найденного при убитом румынском майоре. Я нажала на кнопку замка, портсигар открылся, и мы увидели плотно уложенные в нем тонкие длинные коричневые сигареты. Я предложила их лейтенанту. Он отказался:

– Я не курю. А вы давно курите, Людмила?

– Нет. На фронте научилась. Иногда помогает снять нервное напряжение.

– И часто оно бывает? – спросил командир роты.

– Обычно после охоты, когда противник уничтожен. Находясь в засаде, я не испытываю никаких чувств. Просто жду и думаю о том, что винтовка сработает без промаха.

– Думаете об оружии? – удивился лейтенант.

– Конечно. Оружие для снайпера – предмет почти сакральный…

Нашу беседу прервало появление Лены Палий. Она принесла три кружки с горячим чаем, щедро сдобренным медом (дар местных жителей доблестным бойцам РККА), и мы предались воспоминаниям о довоенной жизни. Андрей показал себя интересным собеседником и живо рассказывал нам об… Эрмитаже. Он любил этот музей, знал его коллекции, особенно – коллекцию скифского золота, изучением которой занимался его отец. Я в свою очередь рассказала, как после первого курса университета ездила на археологическую практику на раскопки около города Чернигова. Там при мне нашли железный сфероконический шлем Х века, много наконечников стрел и копий, фрагменты кольчуг.

Жалею, что не могу нарисовать более подробный портрет командира второй роты Андрея Воронина. Недолго продолжалось мое с ним знакомство. Но он был ярким представителем того замечательного поколения молодежи, которое выросло в послереволюционные годы, училось в советских ВУЗах, потом проходило закалку в горниле Великой Отечественной войны. Истинные патриоты Родины, люди благородные, смелые, стойкие, они, не задумываясь, отдавали жизнь за ее свободу и независимость. Так поступил и Андрей. Должность командира роты он занимал чуть более месяца. Погиб в боях у деревни Татарка, поднимая бойцов в контратаку. Вражеская пуля пробила его сердце, и мы похоронили лейтенанта на сельском кладбище под красной фанерной звездой…

После победы, одержанной 21 и 22 сентября в Восточном секторе Одесского оборонительного района над частями румынской Четвертой армии, советское командование планировало нанести такой же мощный удар по противнику в Западном и Южном секторах. Мы получили приказ перебазироваться на линию: селение Дальник – Татарка – Болгарские хутора – и таким образом наконец воссоединиться с двумя другими батальонами 54-го стрелкового полка, заняв место в резерве 25-й Чапаевской дивизии. Путь наш пролегал через Одессу, и мы обрадовались, что увидим прекрасный черноморский город, который защищаем не щадя сил.

Картина совсем не порадовала. Сначала мы шли по Пересыпи. Там работала только электростанция, заводы стояли с разбитыми цехами и обрушенными трубами. Сам город тоже сильно пострадал от бомбежек и артобстрелов. Мы шагали по мостовой, а на тротуарах занимали места женщины и дети. Они держали в руках чайники, кувшины, ведра и поили нас водой, угощали папиросами (запомнилась их марки: «Киев» и «Литке»), говорили какие-то приветственные, ласковые, ободряющие слова. Лишь потом мы узнали, что одесситы поделились с нами своим скудным водяным пайком, который составлял всего ведро воды на человека в сутки.

Затем на новом месте нам дали неделю на отдых, и меня вызвал к себе капитан Сергиенко. Он сообщил, что сейчас разобрался с донесениями командиров рот, проверил документы, и оказывается, мой снайперский счет – больше ста уничтоженных фашистов. Я подтвердила эти сведения. Комбат слегка пожурил меня за излишнюю скромность, мол, мне самой следовало напомнить ему о таком достижении. Я подумала про себя: «И что вышло бы? Десятки раз отчаянные храбрецы на моих глазах бросались с гранатами на румынские танки, отстреливались до последнего патрона в окопах, в рукопашных схватках штыками и прикладами отбивались от наседавшего на них противника. Кто из высокого начальства и когда оценил их подвиги? Но они нисколько тем не огорчались, ведь не за медали и ордена мы стоим здесь в голой степи под адским огнем…» Возможно, Иван Иванович как-то догадался о ходе моих мыслей. Он улыбнулся, сказал, что скоро все исправит, и мне предстоит поездка в штаб дивизии, в деревню Дальник. Я не очень-то ему поверила, ответила: «Слушаюсь, товарищ капитан!» – и забыла о нашем разговоре.

Но ехать все-таки пришлось.

Про нового командира нашей дивизии генерал-майора Ивана Ефимовича Петрова я тогда ничего не знала, однако о том особо не печалилась. От комдива до командира отделения в пехотном полку, кем я стала с легкой руки лейтенанта Воронина, как говорится, «дистанция огромного размера». До младших ли сержантов генералам?

Адъютант Петрова пригласил меня войти. В комнате я увидела перед собой человека лет сорока пяти, выше среднего роста, худощавого, рыжеватого, с жесткой щеточкой усов над верхней губой, с лицом властным, умным, решительным. Он носил пенсне, по кителю у него пролегали плечевые ремни кавалерийской портупеи, потому что совсем недавно Петров командовал Первой кавалерийской дивизией, тоже сражавшейся под Одессой.

С первого взгляда он мне показался прирожденным военным, офицером из семьи офицеров. Лишь потом я выяснила, что происхождение у него самое пролетарское. Его отец был сапожником в городе Трубчевске, но сумел дать сыну образование. Сначала тот окончил гимназию, затем – Карачевскую учительскую семинарию и из нее в январе 1917 года попал в Алексеевское юнкерское училище в Москве.

Генерал посмотрел на меня спокойно, даже безучастно.

– Товарищ младший сержант, – сказал он низким хрипловатым голосом. – За успехи на фронте командование вручает вам именную снайперскую винтовку. Бейте фашистов без жалости.

Адъютант комдива подал мне новенькую винтовку «СВТ-40» с оптическим прицелом «ПУ», более коротким и легким, чем прицел «ПЕ». На металлической трубке виднелась красивая гравировка: «100. За первую сотню мл. с-ту Павличенко Л.М. от команд. 25-й див. Ген. м-ра Петрова И.Е.».

– Служу Советскому Союзу! – торжественно отрапортовала я, затем коснулась губами вороненого ствола, после того приставила винтовку к ноге.

Похоже, генерала удивил мой поступок. Но ведь это было не просто оружие, а награда, священный предмет, данный мне для священной войны и мести вероломному врагу. Петров шагнул вперед, я встретилась с его взглядом, внимательным и заинтересованным.

– Вы давно в армии, Людмила Михайловна? – спросил он.

– Никак нет, товарищ генерал-майор. Вступила добровольцем в конце июня.

– А до армии кем были?

– Училась в Киевском университете. Истфак, четвертый курс.

– Превосходно владеете винтовкой, – заметил Петров.

– С отличием закончила Снайперскую школу Осоавиахима там же, в Киеве, – четко доложила я.

– Украинка? – произнес он каким-то странным, недовольным тоном.

– Никак нет, товарищ генерал-майор! – быстро ответила я, ибо эти вопросы про национальность меня всегда раздражали. – Я – русская. Моя девичья фамилия – Белова. Павличенко – лишь по мужу.

– Просто удивительно, Людмила, – Петров прошелся по комнате. – Знавал я одного Белова Михаила Ивановича, но в пору Гражданской войны. Он был комиссаром в полку еще при Чапаеве. Отчаянной храбрости человек. Вместе с ним я получал орден Красного Знамени за атаку под Уфой и Белебеем. Разбили мы тогда беляков вдребезги!

– Это мой отец, товарищ генерал-майор.

– Знаменательная встреча! – сказал комдив и с веселой улыбкой повернулся ко мне. – Стало быть, семейные традиции живы. По-моему, вы на своего родителя похожи не только по характеру, но и по внешности.

– Все так говорят, товарищ генерал-майор…

Конечно, командира дивизии ждали неотложные дела, но дочь старого боевого товарища он счел нужным угостить чаем и расспросить о нашей семье, о жизни отца в мирное время, о моей службе в 54-м полку. Я отвечала коротко и четко, как подобает солдату.

– Не обижают они тебя? – спросил Петров, завершая разговор.

– Нет, Иван Ефимович. Относятся по-доброму, помогают, если нужно. Тем более что военную службу я люблю.

– Молодец, дочка! – на прощанье генерал крепко пожал мне руку.

Словно на крыльях, вернулась я в расположение первого батальона и сразу доложила капитану Сергиенко о подарке командования, похвасталась винтовкой с памятной надписью, но ничего не сказала о приватном разговоре с Петровым. Мне показалось, что личное знакомство с комдивом – не такое важное обстоятельство. Уж лучше оставаться сверхметким стрелком, чем прослыть среди однополчан девушкой, которой протежирует высокое начальство. Однако генерал-майор о нашей встрече не забыл. Через три дня из штаба дивизии пришел приказ о присвоении мне очередного воинского звания «сержант».

Глава 5

Бой у деревни Татарка

Чувствовалось по всему: готовится нечто весьма серьезное.