Я – снайпер. В боях за Севастополь и Одессу Павличенко Людмила
Конечно, истина заключалась в другом. Я не хотела смириться с уходом любимого мужа. Он пока оставался рядом, я чувствовала это. Израненное тело Лени легло в севастопольскую землю, но добрая, отзывчивая душа пока не находила приюта. Не следовало мне прощаться с ним выстрелами из оружия, которое мы оба одинаково любили. Оно давно стало для меня священной вещью. Страна и армия дали его мне для защиты, для нападения, для веры в собственные силы в тот момент, когда потребуется сделать последний выбор: или мгновенная смерть, или долгий позор.
Однако моя жизнь после похорон Алексея Киценко изменилась.
Вернувшись в наше земляное жилище, я провела в нем три бессонные ночи. Затем попыталась взять в руки снайперскую винтовку и поняла, что не могу ее держать: так сильно у меня дрожали руки. Пришлось отправиться в медсанбат, к врачу-невропатологу. Он поставил диагноз: реактивный невроз – и предложил провести две недели в госпитале, регулярно принимая настойку из корня валерианы и какое-то лекарство с раствором брома. В лечебном заведении, расположенном в штольнях Инкермана, было тихо, спокойно и… очень скучно. Но ко мне приходили Федор Седых, теперь получивший звание старшего сержанта, и Володя Волчков, ставший сержантом. На ДЕВЯТЫЙ ДЕНЬ со дня смерти нашего командира роты мы решили поехать на Братское кладбище, навестить Алексея.
Кладбище находилось в четвертом секторе обороны. Из нашего третьего сектора туда вели три дороги, одна из них – асфальтированная. Немцы не раз бомбили ее, но наши саперы снова и снова приводили в порядок эту важную транспортную магистраль, поскольку на территории кладбища располагался штаб коменданта четвертого сектора и одновременно – командира 95-й стрелковой дивизии полковника Александра Григорьевича Капитохина. Армейские автомашины туда ходили часто, найти попутную не составило труда.
Братское кладбище, обнесенное довольно высокой стеной из крымбальского камня с чугунными воротами и привратными пирамидальными башнями, издали походило на крепость. Здесь обрели покой тысячи участников первой обороны города, среди них – 30 генералов и адмиралов. Защитников Севастополя хоронили на нем не только во время боевых действий, но – согласно указу государя императора и по их завещанию – много лет после, до 1912 года. Этот великолепный воинский мемориал украшал храм во имя Святого Николая-чудотворца, тоже пирамидальный и с чудными мозаиками внутри. Нынче храм стоял без креста, с проломленной крышей. Раньше наши держали на нем пост корректировки артиллерийского огня. Фашисты, узнав о том, прямым попаданием снаряда разрушили старинную церковь.
Захоронения советских солдат и офицеров находились у северо-восточной стены кладбища, за холмом. Мы вошли в некрополь через южные ворота и начали медленно подниматься по центральной его аллее к пирамидальному храму, что стоял на холме. Восемь дней назад у меня не было ни сил, ни времени, чтобы рассматривать роскошные памятники из белого и черного мрамора, гранита и диорита, расположенные по обеим сторонам аллеи. Теперь мы никуда не спешили и остановились в самом начале аллеи, у красивой беломраморной колонны с каннелюрами, увенчанной бюстом человека в шинели, надетой поверх мундира. Ниже бюста двуглавый орел, высеченный из мрамора, держал в лапах круглый щит с надписью: «Хрулеву – Россия». Генерал Хрулев, герой первой обороны, лично водил в атаки пехотинцев Забалканского, Севского и Суздальского полков при защите Малахова кургана. Солдаты штыковым ударом не раз обращали французов и англичан в бегство.
Этим погожим мартовским днем мраморный Хрулев с вершины колонны грустно смотрел на посетителей кладбища. За его памятником в братских могилах лежали тысячи и тысячи защитников города, чьи имена неизвестны. Но к ним создатели памятника обращали такую надпись: «Сомкните теснее ряды свои, храбрецы беспримерные, и героя Севастопольской битвы окружите дружески в вашей семейной могиле!»
Мы пошли по аллее дальше. Надгробия здесь создавали, наверное, лучшие скульпторы, архитекторы, художники. Они использовали для своих творений мрамор, гранит, литье с причудливыми орнаментами. Вопреки разрушительной силе времени металл сохранил имена, чины, должности, даты рождения и смерти героев первой обороны.
Ничего подобного пока не существовало на площадке за церковью Святого Николая, отведенной под захоронения второй обороны. Аккуратно насыпанные холмики земли с фанерными звездами тянулись вдоль серой стены. Могила младшего лейтенанта 54-го стрелкового полка Алексея Аркадьевича Киценко все-таки от них отличалась. Звезду и столбик под ней густо покрыли красной краской, надпись сделали более пространной: «Родился 08.10.1905, умер от ран 04.03.1942 года». Рядом лежал обрубок дерева. Мы сели на него, рассматривая весь печальный ряд. Кое-где земля уже высохла и осыпалась, отчего холмики утратили прежние очертания, но кое-где она еще траурно чернела.
Я положила на могилу зеленые ветки можжевельника, потом достала из брезентовой противогазовой сумки краюху хлеба и раскрошила его у столбика со звездой, чтобы птицы сюда прилетали чаще. Федор вытащил флягу с разведенным спиртом, налил его в металлический стаканчик и тоже поставил к звезде. После этого мы сами выпили по глотку этого обычного фронтового напитка и надолго задумались.
«Покойся с миром!» – я могла бы повторить слова, часто встречавшиеся на старинных памятниках Братского кладбища. Скрепя сердце, я прощалась с моим возлюбленным. Надо вернуться на огневые рубежи и снова приступить к солдатскому делу с хладнокровием, терпением, железной выдержкой.
В полку меня ждала почта. Письма прислали сестра Валентина, мать, отец, сын. Я села писать ответы на их послания:
«Дорогая, любимая Ленуся!
За девять месяцев впервые я получила от вас письма (2 – Валюшкиных, твои, Моржинки и папы). Сегодня пишу каждому из вас. Ленуся, разве можно передать всю мою радость! Тебе трудно, но, роднуся, ты у нас в тылу, это самое главное. Ленуся, ты не можешь себе представить, что такое война современная. Как, моя роднуся, я переживала из-за тебя! На днях вышлю тебе справку, что я – в армии, это улучшит немного материально. Теперь разреши о себе. Я – старший сержант, снайпер, мой счет 257. На днях получила грамоту от Военсовета армии и Диплом. Представлена к боевому ордену Ленина. Вот и все. Правда, на армейской Доске почета была первой. Вот, Ленуся, и все, ну а эпизоды потом, после войны. Сейчас не время заниматься мемуарами. За это время, то есть с 6/VIII и до сих пор все время на передовой огневой. Сейчас я – инструктор снайперского дела. Посылаю тебе вырезку из газеты и свою карточку. По-моему, больше не надо. Твоя дура-Люда становится еще дурней от радости, что ты, моя роднуся, у нас в глубоком тылу. Ленуся, мне ничего не надо, у нас все есть. Ведь нас кормит народ. У меня, роднусь, большое несчастье, 5/III похоронила Леню. Его уже со мной нет. Ничего, Ленусь, буду воевать сама. Трудно смириться, но им горжусь. Это был прекрасный человек, каких мало. Три раза он спас, мамуля, меня, спасти на войне – это спасти по-настоящему. Ну, Ленусь, об этом пока что говорить, точнее, писать не буду. Сия вещь еще больная…»[24]
Трогательным было письмо сына. Он сообщал новости своей школьной жизни. За диктант по русскому языку у него «отлично», за устный ответ по арифметике – «хорошо» Но больше всего ему нравится учебник «Родная речь» и в нем – рассказ про полководца Александра Васильевича Суворова. Так повелось издавна: русские всегда побеждают врагов Отечества. Несколько раз перечитав короткие предложения на разлинованном листе бумаги, заполненном каллиграфическим почерком Моржика, я задумалась. Надо что-то рассказать десятилетнему мальчику о той войне, которая идет сейчас на территории родной страны. Это небывалая, невиданная по своей беспощадности война, развязанная на уничтожение нашего народа. Не напугать бы маленького человечка, не внушить бы ему страх, неподобающий будущему солдату…
На рубежах обороны под Севастополем по-прежнему царило относительное затишье. Но снайперы работали с полной нагрузкой, и командование СОР, отдавая должное их вкладу в борьбу с оккупантами, решило провести слет сверхметких стрелков для обмена опытом. Мы собрались 16 марта 1942 года, в понедельник.
Красный кумачовый транспарант висел над сценой. Белые большие буквы на нем гласили: «Привет снайперам – стахановцам фронта!» Под транспарантом на сцене за столом сидели важные персоны: командующий Черноморским флотом вице-адмирал Ф.С. Октябрьский, командующий Приморской армией генерал-майор И.Е. Петров, член Военного совета флота дивизионный комиссар И.И. Азаров, член Военного совета армии бригадный комиссар М.Г. Кузнецов. Они слушали доклад о развитии снайперского движения в Севастопольском оборонительном районе, который делал исполняющий обязанности начальника штаба Приморской армии генерал-майор В.Ф. Воробьев.
Доклад был честный, правильно рисующий ситуацию. Начал его Воробьев несколько поэтически. Генерал сказал, что пришла весна, и ночи, увы, сделались короткими. Это плохо для защитников города, так как его снабжение осуществляется в основном по морю, на судах Черноморского пароходства и кораблях Черноморского флота. Они приходят в Севастополь ночью, разгружаются у пристаней Южной бухты, незамеченные вражеской воздушной разведкой. Теперь таких возможностей будет меньше, и при господстве фашистской авиации в воздухе следует ожидать новых трудностей с подвозом боеприпасов, вооружения, продовольствия, людского пополнения.
Противник же готовит третий штурм Главной военно-морской базы. По данным разведки, численность Одиннадцатой германской армии возросла и достигает примерно двухсот тысяч человек, то есть в два раза больше, чем число советских бойцов и командиров на позициях у города. К своим огневым рубежам фрицы постоянно транспортируют новые орудия и минометы. Количество их может приблизиться к внушительной цифре в две тысячи стволов. А у нас – всего 600 исправных единиц артиллерии. В Крым перебазируется Восьмой воздушный корпус под командованием известного аса – генерала фон Рихтгофена, и у немцев в распоряжении будет около семисот самолетов против наших девяноста боевых машин.
Обращаясь к аудитории, которую составляли человек сто пятьдесят, то есть лучшие из лучших солдат севастопольской пехоты, имевшие на боевом счету не менее сорока уничтоженных вражеских солдат и офицеров, генерал-майор Воробьев говорил откровенно:
– Фрицев стало больше. Значит, их надо убивать в большем количестве, чтобы хоть как-то уравнять шансы атакующих и отбивающих атаки. По нашей статистике обычному солдату требуется 8—10 патронов для нейтрализации одного противника, а снайперу – только 1–2 патрона… Дорогие товарищи, имейте в виду, что боеприпасов теперь будет поступать меньше, а потому их надо экономить и тратить с большей результативностью. Командование Севастопольского оборонительного района призывает вас не только по-стахановски, ударно самим работать на огневых позициях, но и учить меткой стрельбе других бойцов. Пусть каждый из вас подберет себе группу из десяти-пятнадцати подопечных и за короткий срок обучит их. Мы со своей стороны обещаем снабдить их винтовками с оптическим прицелом…
От имени снайперов на слете первой выступала я, так как имела самый большой счет уничтоженных гитлеровцев – 257. Сказала о том, что нам дали почетное звание стахановцев фронта, и это звание надо оправдывать высокими результатами в стрельбе, надо брать новые обязательства, и лично я обязуюсь довести свой счет до трехсот фашистов.
Второе место в негласном соревновании занимал главстаршина 7-й бригады морской пехоты, командир взвода автоматчиков Ной Адамия со счетом в 165 человек. По происхождению грузин, он окончил перед войной Одесское военно-морское училище, служил на Черноморском флоте. Волнуясь, Ной говорил с сильным кавказским акцентом, очень темпераментно. Он доложил присутствующим, что уже обучил основам меткой стрельбы около восьмидесяти бойцов, но намерен и дальше продолжать эту работу. Впоследствии он довел свой счет до 200 фашистов и пропал без вести в боях на Херсонесском маяке в начале июля 1942 года. Потом ему посмертно присвоили звание Героя Советского Союза.
Ефрейтор из 456-го полка НКВД, ныне входившего в состав 109-й стрелковой дивизии, бывший пограничник Иван Левкин смог рассказать о 88 убитых им врагах. Его однополчанин и тоже ефрейтор Иван Богатырь – о 75. Иван особенно отличился потом, при последнем штурме Севастополя, когда, будучи раненным, он в течение пяти часов на огневом рубеже возле поселка Балаклава отбивал атаки противника из пулемета. За этот подвиг ему было присвоено звание героя Советского Союза.
Снайперы – молчуны и бойцы-одиночки, говорить хорошо они не умеют. Выступления других участников слета прозвучали несколько однообразно. Они сообщали о своих достижениях, брали на себя повышенные обязательства, рассказывали кое-что о собственных методах маскировки на местности, борьбы с немецкими меткими стрелками, ухода за оружием в условиях крымской зимы и весны. Сверхметкие стрелки как будто боялись переступить некий порог в обращениях к начальству. Генерал-майор Петров, лучше вице-адмирала Октябрьского знавший положение на сухопутных рубежах обороны, решил перевести разговор на другие, более конкретные темы.
– Товарищи снайперы! Как истинные патриоты вы готовы бить оккупантов всегда, везде, повсюду. Но какие просьбы и пожелания вы имеете? Чем командование Севастопольского оборонительного района может вам помочь в вашей нужной для фронта работе? Говорите честно, открыто, не стесняясь. Для того мы и собрали слет, чтобы обсуждать не только успехи, но и трудности…
С таким пожеланием, вызвавшим оживление в зале, снайперы ушли на обед. Интендантская служба не ударила в грязь лицом и угостила их овощным салатом, ухой из свежевыловленной кефали, гуляшом и компотом. Естественно, сто фронтовых грамм водки к этому меню прилагались. Так что дальнейший разговор получился более деловым. Снайперы начали рассказывать о своей окопной жизни без утайки.
Например, огорчало их то, что не ко времени выдают им маскировочные средства: в октябре – зеленый халат, когда уже нужен коричневый, а бронированные щитки, способствующие их защите на позициях, зачастую валяются без употребления на армейских складах… Хорошо бы снабдить сверхметких стрелков простейшими баллистическими таблицами, которые не пугали бы начинающих своим научным видом, и при выходе в рейд – сухим пайком с какими-нибудь кислыми соками, утоляющими жажду лучше, чем простая вода… Также есть у снайпера мечта – единоначалие, поскольку в некоторых военных частях им распоряжаются все, кому не лень. Выходит, что люди, обученные сложному ремеслу, роют блиндажи и траншеи, стоят в боевом охранении, работают ездовыми и даже… поварами, поскольку это – их первая военно-учетная специальность… При наступлении не надо отправлять снайпера в атаку вместе со строевым составом роты, ведь на его винтовке даже нет штыка… Лучше быть ему на заранее выбранном, скрытом рубеже и оттуда вести огонь по пулеметным гнездам противника… Неужели непонятно, что снайпер нуждается в отдыхе больше, чем обычный пехотинец? Раз в неделю дайте ему увольнение на сутки, пусть хотя бы отоспится где-нибудь в тылу, сердешный…
Генерал-майор Петров, не торопясь, заносил в блокнот все предложения.
Потом выступил с завершающей речью и ответил многим, сказав, что для претворения в жизнь просьб и пожеланий потребуется работа разного рода. Выдать сухой паек, отпустить в увольнение – очень просто. Но отредактировать баллистические таблицы, заново отпечатать их – задача, для решения которой нужна не одна неделя. Заставить отдельных военачальников понять, что снайпер – специалист особого рода, тоже сразу не удастся. Однако попробовать можно. Кстати говоря, снайперский слет, устроенный сегодня, – один из способов поднять престиж этой воинской профессии в глазах всей Приморской армии.
Закончилась наша встреча несколько необычно и даже весело. Перед снайперами выступила с концертом фронтовая бригада Всесоюзного гастрольно-концертного объединения. Звучала классическая музыка в исполнении струнных инструментов, народная – в исполнении дуэта баянистов, популярные песни, стихи советских поэтов, юмористические рассказы, а под конец всех удивил своими фокусами артист С. Бобровский…
Весь март, апрель и май 1942 года наши войска и войска противника пребывали на своих прежних рубежах, больших изменений тут не происходило. Снайперы, почувствовав заботу и внимание со стороны командования СОР, работали с большим энтузиазмом. В газете «Красный Черноморец», которую регулярно доставляли нам на позиции, в рубрике «На подступах к Севастополю» ежедневно публиковались отчеты об их достижениях, так же как и о количестве вражеских самолетов, сбитых зенитчиками и летчиками 6-го гвардейского истребительного полка.
Вот мои записи той поры: за 31 марта советские снайперы уничтожили 32 немецких солдата и офицера; за 3 апреля – 18; за 4 апреля – 26; за 6 апреля – 25; за 7 апреля – 26; за 8 апреля – 66; за 9 апреля – 56; за 10 апреля – 108; за 11 апреля – 53; за 14 апреля – 55; за 15 апреля – 50; за 18 апреля – 83; за 19 апреля – 65. Всего за 30 дней апреля снайперы отправили на тот свет 1492 фашиста. А за первые десять дней мая – 1019…
Севастопольцы не унывали и с надеждой смотрели в будущее.
К майским праздникам жители навели порядок в своем разоренном полугодовой осадой городе. По призыву Городского комитета обороны они устроили несколько субботников: расчистили дворы, сожгли мусор, собравшийся на улицах за зиму, засыпали землей и камнями воронки от снарядов и бомб, разобрали завалы, закрыли досками и фанерой выбитые окна на первых этажах домов, покрасили заборы и скамейки в скверах и парках, побелили стволы деревьев, починили дороги и тротуары.
Согласно приказу генерал-майора Петрова, снайперы теперь получали увольнение раз в неделю на сутки, и я часто приезжала в Севастополь, видела, с каким старанием люди его восстанавливают. Чистотой и опрятностью он стал походить на тот, довоенный прекрасный южный город, отличавшийся от прочих какой-то особой военно-морской щеголеватостью. Моим любимым местом для прогулок был Приморский бульвар. Оттуда открывался чудесный вид на бухту и далее – на открытое море. Дорожки на бульваре расчистили от обломков деревьев, разбитых бомбами, посыпали свежим морским песком, на клумбах посадили цветы: маргаритки, незабудки, виолу, – отремонтировали деревянные скамейки и павильоны. Дивно смотрелся каменный мостик с драконами и знаменитый памятник затопленным кораблям недалеко от зацементированного пирса.
Приехав в город, фронтовики также имели возможность сходить в баню, посетить столовую, парикмахерскую, часовую мастерскую, фотоателье и на Главпочтамте отправить телеграмму родным. Работал кинотеатр, где днем устраивали три сеанса и демонстрировали советские довоенные художественные фильмы, а также – кинохронику.
Все это очень обнадеживало. Несмотря на частые бомбежки и артобстрелы (к ним, как ни странно, мы привыкли), у нас в полку поговаривали о том, что к Севастополю скоро двинутся советские воинские части, которые будут наступать со стороны Керченского полуострова. Приморская армия тоже нанесет удар по врагу, и таким образом фрицы, попав в клещи, будут разбиты, осада с города снята.
Надо сказать, что основания для таких предположений существовали. Еще в январе 1942 года наши войска (6 стрелковых дивизий, 2 бригады и 2 полка, всего до 42 тыс. чел.) высадились на востоке полуострова, оттеснили немцев на сто километров, освободили Керчь и Феодосию, создав Крымский фронт. Ему противостояли части Одиннадцатой германской армии (до 25 тыс. чел.).
Однако в дальнейшем события развернулись совсем не так, как ожидали доблестные защитники Севастополя. Ранним утром 8 мая 1942 года фашисты перешли в наступление на Керченском полуострове. Они не имели численного превосходства, но сосредоточили силы на одном, довольно узком участке фронта, и добились успеха. В этом была немалая вина командующего Крымским фронтом генерал-лейтенанта Д.Т. Козлова и представителя Ставки армейского комиссара первого ранга Л.З. Мехлиса, которые вовремя не разгадали замыслов врага, не вели должным образом разведку, а затем и вообще утратили оперативное управление войсками. Части 51-й и 47-й армий начали беспорядочное отступление на восток, к Керченскому проливу. К середине мая гитлеровцы заняли Керчь, потом весь Керченский полуостров. Наши потери были большими: несколько десятков тысяч человек убитыми, ранеными, попавшими в плен. Немцам достались немалые трофеи: более трехсот танков, четыреста самолетов, почти три с половиной тысячи орудий и минометов.
Разгром Крымского фронта означал, что третий штурм Севастополя неизбежен.
Скоро мы почувствовали это на себе. С 20 мая вражеская авиация приступила к массированным налетам на Главную военно-морскую базу Черноморского флота. Ежедневно в небо поднимались сотни «юнкерсов» и «мессершмиттов». Они обрушивали на город тысячи бомб. Машины с черными крестами на крыльях находились над Севастополем постоянно. Одна группа бомбардировщиков сменяла другую. Советская авиация (примерно сто боевых самолетов) не могла противостоять им. Летчики и так работали на пределе своих возможностей, совершая по шесть-семь вылетов в день. Их аэродром на Херсонесском маяке находился под обстрелом дальнобойной немецкой артиллерии, от разрывов крупнокалиберных снарядов там горели самолеты, гибли люди.
Сам город превратился в огромный костер, сплошное море огня и дыма. Тому способствовала сильная жара: до 40 градусов по Цельсию, – и полное отсутствие воды из-за разбитого немцами водопровода. Кроме того, за несколько дней фашисты разбомбили все крупные, ранее уцелевшие здания. Городские кварталы, особенно – центральные, прилегающие к берегам бухт, стали руинами. Одни дома рухнули на месте, другие обгорели и стояли, как огромные почерневшие коробки без крыш и окон.
У нас, на рубежах третьего сектора обороны, тоже было горячо.
Пожалуй, самым губительным был огонь тяжелых минометов, а их, согласно позднейшим исследованиям, фрицы расставили по фронту в количестве 20 стволов на один километр. Артиллерийских орудий привезли еще больше: из расчета 37 стволов на один километр. Эта мощная огневая обработка нашего переднего края продолжалась со 2 до 6 июня 1942 года. Однако больших потерь в людях 25-я Чапаевская дивизия не понесла, так как ее бойцы и командиры прятались в глубоких блиндажах и специальных укрытиях, которые мы называли «лисьими норами».
Но, вероятно, в штабе Одиннадцатой армии полагали, будто после такой акции русские будут если не уничтожены, то деморализованы и сопротивления наступающим частям вермахта не окажут. Фрицы, как всегда, ошиблись.
Третий штурм города начался 7 июня 1942 года в четыре часа утра. Ураганный обстрел артиллерии и массированный налет авиации продолжался около шестидесяти минут. Можно было подумать, что в окрестностях Севастополя произошло извержение вулкана. Столбы дыма, гарь от пожаров, поднятая взрывами вверх земля – все это образовало над нашими позициями огромное черное облако. Яркое летнее солнце едва виднелось сквозь него. Рев авиационных моторов, грохот разрывов сопровождал вражескую огневую подготовку и звучал какой-то немыслимой, безумной какофонией.
Около пяти часов утра германская пехота при поддержке танков и самоходных орудий пошла в наступление на передний край защитников города.
Давно не видела я – со времени одесской обороны – подобной картины.
Жаркий июньский день только начался. Легкий ветерок уносил клочья черного дыма, земля и пыль понемногу оседали. В тишине, наступившей после адского грохота, в долине реки Бельбек двигались вперед, урча моторами, танки. За ними густыми цепями. выпрямившись во весь рост, шагали солдаты, раздетые до пояса. Там были и группы стрелков и с винтовками Маузера, и группы автоматчиков, вооруженные пистолетами-пулеметами «МР-40». Расстояние между нами, «разинцами», по приказу командиров занявшими окопы, и фашистами сокращалось, но пока не превышало 600 метров.
– Психическая атака? – спросил Федор Седых, который стоял рядом со мной в снайперском окопе, замаскированном разломанным на несколько кусков стволом дуба.
– Осмелели, сволочи, – я, приложив к глазам бинокль, рассматривала шеренги.
Оптика показывала серые, искаженные гримасами лица, крепко сбитые, еще не загорелые тела. Хорошо кормленные, отлично обученные, неистощенные тяготами длительной осады, настоящие «имперские немцы» были недавно переведены под Севастополь из Донбасса, из состава германской Семнадцатой армии. Об этом доносила наша разведка, ходившая через линию фронта за «языками». Теперь отборные солдаты Адольфа Гитлера – передо мной. Они шагали, спотыкаясь о камни, переговариваясь, задевая друг друга плечами, иногда перебрасывая с руки на руку винтовки. В их поведении я видела некую странность и вскоре поняла, что фрицы – нетрезвы.
Вчера вечером, прикидывая, каким может быть расклад сил при фронтальном наступлении врага на нашем участке, я решила, что взять с собой на огневой рубеж снайперы должны «СВТ-40». В моем взводе их уже насчитывалось двенадцать штук. Сама я проверила и снова почистила свою именную самозарядную винтовку Токарева. Пришло время услышать ее громкий голос. Он все равно потеряется в треске пулеметных очередей, в залпах минометов и полковых орудий калибра 45 мм и 76 мм.
Наш окоп находился на правом фланге, впереди основной линии, по соседству с пулеметчиками. Часть взвода располагалась на левом фланге, несколько человек – вместе с пехотинцами в общей траншее. Задача снайперов – быстро выбить из шеренг офицеров и унтер-офицеров, затем перенести огонь на пулеметные гнезда противника и его минометные расчеты.
Фашисты маршировали к нам, и мы взялись за свои винтовки, лежавшие на бруствере. Я присоединила к «свете» коробчатый магазин, сняла кожаные колпачки с окуляра оптического прицела и заглянула в него, чтобы узнать дистанцию. Простейшим снайперским правилам я давно научила новобранцев и требовала, чтобы они запомнили их, как «дважды два»: если выравнивающая, или горизонтальная, нить прицела закрывает фигуру двигающегося человека до колен, – это 250 метров; если до пояса, это – 400 метров; если до плеч, это – 600 метров; если полностью, это – 750 метров. Конечно, существовали и другие, более точные способы определения расстояния от стрелка до цели по базе оптических прицелов «ПЕ» и «ПУ», но тогда следовало составлять уравнение, и многим красноармейцам такие математические действия просто не по плечу. Ничего, сегодня они справятся, ибо самое главное – слушать командира.
Теперь взводом командовал старший сержант Федор Седых, а я с середины мая сего года числилась инструктором снайперского дела при штабе 54-го полка. Задачи были прежними: заниматься обучением меткой стрельбе недавно прибывших красноармейцев, следить за состоянием их оружия, принимать новое, пристреливать его, консультировать командиров подразделений по тактике снайперской войны, раз в две недели собирать сверхметких стрелков для обмена опытом и учебных стрельб, готовить снайперские рейды на нейтральную полосу и в тыл противника, которые так хорошо у нас получались в период стабилизации фронта. Но с этого дня о рейдах, кажется, придется забыть. Оккупанты начали штурм, и судя по тому, что сейчас происходит в долине реки Бельбек, намерения у них серьезные.
В окуляр прицела попал человек, шагающий на левом фланге шеренги с пистолетом в руке. Ясно, что это – офицер, самая подходящая мишень для фронтового снайпера. Расстояние уже изменилось и достигает 500 метров. Пусть подойдет поближе. Его голова – уже в перекрестье прицела. Моя правая рука свободно лежит на шейке приклада, указательный палец – на спусковом крючке. Небольшое усилие, гремит выстрел, винтовка отдает в плечо, а человек с пистолетом падает.
Как будто услышав сигнал, огонь открыла наша артиллерия: 69-й и 99-й гаубичные артполки, дивизионы 905, 52 и 134-го гаубичных артполков. Артиллеристы подбили сразу несколько танков, затем нанесли удар по пехотным шеренгам. Вместе с ними начинали громить врага и крупнокалиберные орудия батарей береговой обороны. Снова черный дым поднялся к небу, но сей раз артналет устроили русские, и от атакующей колонны ничего не осталось. Первый приступ немцам не удался. Зря они рассчитывали, что защитники Севастополя потеряют присутствие духа от действия их самолетов и пушек.
На поле горело четыре вражеских танка, остальные уползли на исходные позиции. Тела убитых полураздетых солдат белели среди пожухлой травы и тех черных прогалин, где она выгорела от взрывов. Но тишина длилась недолго. Появились «Юнкерсы– 87», или так называемые «лаптежники». Они сбросили на наши позиции несколько десятков бомб и, пикируя, поливали «разинцев» огнем из крыльевых пулеметов. Бойцы попрятались в «лисьи норы». Примерно через час, приведя в порядок отступившие части и пополнив их новыми подразделениями, командование 50-й и 132-й немецких дивизий снова двинуло пехотные цепи на пологий северный склон Камышловского оврага. Мы с Федором вернулись в окоп, взялись за наши самозарядные винтовки.
Я предложила Федору Седых испробовать другой вариант ведения боя: стрелять не в первую шеренгу, а во вторую и при этом метить врагам в живот. Пуля в эту часть тела – смертельное ранение, но смерть наступает не сразу. Сделав несколько выстрелов, мы увидели, что эффект от них есть. Фашисты, корчась от боли, с криками и стонами падали на землю, просили о помощи. Солдаты первой шеренги начали оглядываться, сбиваться с ноги, останавливаться. Это вызвало замешательство также и у третьей шеренги. Атака, которую фрицы начали бодро и энергично, в конце концов захлебнулась. Этому, конечно, в немалой степени способствовали наши пулеметчики и минометчики. Они тоже вели прицельный огонь. К вечеру фашисты покинули поле сражения на нашем участке, и мы сосчитали тех, кто лежал на нем с пробитыми алюминиевыми пряжками на солдатских поясах. Таковых нашлось более двадцати человек.
Однако главный удар гитлеровцы наносили на два километра левее рубежей 54-го полка, на участке 79-й морской бригады и находящейся рядом с ней 172-й стрелковой дивизии. Там ситуация для советских войск складывалась гораздо хуже. Одна группа немецких танков, наступая по долине реки Бельбек, прорывалась на стыке этих двух воинских соединений, другая – выдвинувшись из Камышловского оврага, атаковала высоты, занимаемые бойцами 79-й бригады. Противник достиг некоторого успеха. К вечеру 7 июня в полосе главного удара немцы вклинились в нашу оборону на 1–2 километра.
Следующий день начался с вражеского артиллерийского и минометного обстрела. Затем нанесла удары гитлеровская авиация. В течение пяти часов не умолкала канонада. После этого, в 10 часов утра, немцы пошли в наступление по всему фронту Севастопольского оборонительного района, но наибольшая концентрация их сил приходилась на стык третьего и четвертого секторов, на 79-ю бригаду и 172-ю дивизию. Только теперь фрицы наступали не густыми цепями, а разбившись на группы, осторожно, под прикрытием танков, самоходок и бронетранспортеров.
В ходе этих ожесточенных боев наши части понесли значительные потери. Очень мало бойцов осталось в строю и в 79-й бригаде, и в 172-й дивизии, они были вынуждены отступить. Защитники Севастополя проявляли чудеса стойкости и героизма, но ощущали большой недостаток в боеприпасах. С середины мая из-за господства в воздухе немецкой авиации их доставка по морю из городов Новороссийска, Поти и Туапсе стала затрудненной. В июне боеприпасы, вооружение, продовольствие и маршевое пополнение в основном перевозили подводные лодки, грузоподъемность которых не позволяла обеспечивать все потребности оборонявшихся.
С рассветом 9 июня перед фронтом нашей Чапаевской дивизии вдоль шоссе, ведущего к железнодорожной станции «Мекензиевы горы», показались танки и колонны вражеской пехоты. В артиллерийских частях третьего сектора прозвучал сигнал под условным названием «Лев» – и все артполки и дивизионы открыли огонь по заранее пристрелянному рубежу. Большая часть танков была уничтожена, пехота обратилась в бегство…
Фрицы медленно, но настойчиво, как крысы, вгрызались в советскую оборону. Их цель состояла в том, чтобы прорваться на Северную сторону главной бухты и тем самым ударить в самое сердце города-героя, захватить его.
Последний раз я встретилась с ребятами из родного первого батальона на комсомольском собрании. Оно проходило 16 июня 1942 года под скалой в Мартыновском овраге. В руках противника уже находился весь Камышловский овраг и деревня Камышлы, железнодорожная станция «Мекензиевы горы», высоты 319,6—278,4—175,8, береговая батарея № 30, деревни Верхний и Нижний Чоргунь, Камары, некоторые другие населенные пункты из городских предместий. В районе Братского кладбища шли ожесточенные бои.
Комсорг полка Яков Васьковский коротко обрисовал обстановку на передовых рубежах. Он сказал, что за девять суток, прошедших со дня начала третьего штурма, в батальоне погибло две трети членов ВЛКСМ, состоявших на учете. Пополнения нет, снабжение боеприпасами, продуктами и водой все хуже. Скрывать нечего: судьба Севастополя предрешена. Но это не значит, что оккупанты будут весело маршировать по его улицам под музыку оркестра. «Разинцы» пойдут на самопожертвование и до конца исполнят свой воинский долг.
Мы слушали его молча. Смертельная усталость была на лицах молодых бойцов. Их изъеденные потом гимнастерки выгорели от нестерпимо жаркого солнца, бинты на ранах потемнели от пороховой гари. Они пришли сюда с оружием, прямо с огневых позиций. Комсорг обернулся ко мне, как к единственному здесь старшему сержанту, ожидая ответа на речь. Обсуждать что-либо не хотелось, ответ мог быть только один.
– Клянемся сражаться до последней капли крови! – сказала я.
– Клянемся! – как эхо, повторили за мной остальные.
Глава 13
Слово командарма
Удары вражеской крупнокалиберной артиллерии по объектам нашей обороны делались все точнее. Конечно, тут не обходилось без немецких корректировщиков. Они могли наводить свои орудия, поскольку фрицы заняли некоторые высоты, господствующие на местности. В свое время я уничтожила их человек двенадцать, прятавшихся на деревьях и на холмах, на вторых этажах зданий. Но теперь ничего не получалось. Слишком силен был огненный вал, направленный в сторону защитников Севастополя. Дошло до того, что гитлеровские летчики стали охотиться за одинокими прохожими и автомобилями на улицах разрушенного города, на дорогах, ведущих к переднему краю.
Артналет на штаб нашего полка начался внезапно. Снаряды падали кучно, и при третьем залпе один из них угодил в крышу блиндажа, где находилось несколько человек. Дым, грохот, свист осколков. Капитан Безродный погиб на месте от ранения в голову. Однако мне повезло: осколок сделал глубокий разрез на правой скуле, оторвал мочку правого уха, также от ударной волны произошло повреждение барабанной перепонки и общая контузия. Меня доставили в наш дивизионный медсанбат № 47. Замечательный доктор Пишел-Гаек в очередной раз наложил швы на мою фронтовую рану. На следующий день в медсанбат пришел приказ о подготовке партии раненых к эвакуации в Новороссийск, и мое состояние хирург нашел подходящим для такого путешествия.
В пятницу,19 июня, в Севастополь из Новороссийска пришли сразу пять подводных лодок. Они доставили в осажденный город 165 тонн боеприпасов, 10 тонн авиабензина, 10 тонн продовольствия. Обратно в Новороссийск подлодки тоже не уходили пустыми. На них в тыловые госпитали переправляли раненых. По крайней мере, одна из самых больших – «Л-4» («Ленинец-4») могла, по расчетам специальной комиссии ВМФ, взять на борт до ста человек. Построенная в 1933 году как подводный минный заградитель, она достигала в длину почти восьмидесяти метров, в ширину – семь метров. В 1942 году командовал ею капитан третьего ранга Поляков.
Именно «Л-4» ночью разгружалась в Камышовой бухте, и бойцам из Чапаевской дивизии предоставили на ней место. Так поздним вечером 19 июня я очутилась на пологом, степном, открытом всем ветрам берегу. Подводная лодка, спасаясь от вездесущей германской авиации, весь день пролежала на дне. Она еще не всплыла, но раненых уже собралось много. Появление из морских глубин этого корабля сопровождалось радостными криками. Сначала в июньских сумерках все увидели довольно высокую рубку «Л-4», потом орудие калибра 100 мм, расположенное перед ней, потом весь корпус, узкий и длинный, напоминающий гигантскую сигару. Вода с плеском скатывалась с ее округлых бортов. Наконец открылись крышки обоих люков, и моряки-подводники вышли на металлическую палубу. Подлодка находилась посредине бухты. Подвозить к ней раненых собирались на моторном баркасе, пока причаленном к деревянной пристани. Главстаршина, широкоплечий, но небольшого роста, достал из кармана список и стал читать его, подсвечивая себе фонариком. Раненые выстроились в цепочку. Здесь находились те, кто мог передвигаться самостоятельно, и те, кому помогали санинструкторы и медсестры.
В баркас помещалось человек пятнадцать. Ему пришлось сделать несколько ходок, чтобы забрать с пристани всех. Море в Камышовой бухте оставалось спокойным, и мы довольно быстро перебирались с него на подлодку. Моряки помогали нам, провожали к открытому люку за рубкой. Далее по очень узкому трапу приходилось спускаться вниз, в шестой, кормовой отсек, где прямо на палубе расстелили пробковые матрасы. На них можно было лежать или сидеть, но ходить не рекомендовалось. Я устроила свой вещмешок около металлической переборки и осмотрелась. Помещение имело низкий потолок и скупо освещалось двумя лампами. Внизу, под нами негромко гудели дизельные моторы подлодки.
«Л-4» пробыла в походе трое суток.
Ночью она шла в надводном положении, днем погружалась на максимальную глубину. Но фашисты все равно заметили нашу лодку. Вражеские торпедные катера сбрасывали глубинные бомбы, самолеты – обыкновенные. Под водой их разрывы слышались хорошо и воспринимались как резкие удары по корпусу боевого корабля. Он вздрагивал, лампы в нашем отсеке мигали, то отключаясь, то вспыхивая вновь. Температура воздуха поднималась до 45 градусов тепла, дышать было нечем. Когда несколько раненых потеряли сознание, то всем раздали какие-то кислородные патроны. Они помогали людям продержаться до следующего вечера, когда подлодка всплывала, люки открывали, и свежий морской воздух проникал в ее узкие, похожие на пещеры, коридоры и кубрики.
На закате 22 июня 1942 года «Л-4», будучи в надводном положении, вошла в Цемесскую бухту. Город Новороссийск, раскинувшийся по ее берегам на 25 километров, принял нас радушно. Раненых разместили в трех санитарных «полуторках» и повезли в госпиталь. Я всматривалась в линию морского горизонта, залитую розовым светом уходящего солнца, и думала о том, что происходит сейчас далеко отсюда, на огневых рубежах Севастополя, где остались мои однополчане, доблестные «чапаевцы». Я не знала тогда, что для меня это – последний день на войне.
Разрушенный гитлеровцами до основания, горящий город вел боевые действия против оккупантов. Оттуда в Новороссийск доставляли сотни раненых. Рейсы совершали лидер эсминцев «Ташкент», эсминцы «Безупречный», «Бдительный», сторожевой корабль «Шквал», базовые тральщики «Взрыв» и «Защитник», двадцать четыре подводные лодки. Но рассказы вывезенных на Кавказ бойцов не оставляли сомнений: Севастопольский оборонительный район может быть захвачен противником в ближайшее время. Я расспрашивала про 25-ю стрелковую дивизию, про 54-й полк, но никто не мог точно ответить на мои вопросы. Лишь однажды какой-то лейтенант с правой рукой, замотанной бинтами до плеча, сказал, что видел командира нашей дивизии генерал-майора Коломийца с солдатами в Инкермане, у левого берега реки Черной, где они готовились отбивать вражескую атаку. Я с трудом поверила ему. Ведь устье реки Черной, впадающей в залив, находилось у нас в глубоком тылу.
В субботу в палаты госпиталя, как всегда, принесли свежие газеты. На первой полосе «Правды» я прочитала сообщение Совинформбюро:
«По приказу Верховного командования Красной армии 3 июля советские войска оставили город Севастополь. В течение 250 дней героический советский народ с беспримерным мужеством и стойкостью отбивал бесчисленные атаки немецких войск. Последние 250 дней противник ожесточенно и беспрерывно атаковал город с суши и с моря. Отрезанные от сухопутной связи с тылом, испытывая трудности с подвозом боеприпасов и продовольствия, не имея в своем распоряжении аэродромов, а стало быть, и достаточного прикрытия с воздуха, советские пехотинцы, моряки, командиры и политработники совершали чудеса воинской доблести и геройства в деле обороны Севастополя. Немцы в июне бросили против отважных защитников Севастополя до 300 тысяч своих солдат, свыше 400 танков и до 900 самолетов. Основная задача защитников Севастополя сводилась к тому, чтобы как можно больше приковать на Севастопольском участке фронта немецко-фашистских войск и как можно больше уничтожить живой силы и техники противника..»
Для тех, кто, как я, получил ранение в ходе третьего штурма и сейчас долечивался в Новороссийске, слова «войска оставили Севастополь» звучали загадочно. Кроме трех бригад и двух полков морской пехоты, в обороне участвовали семь стрелковых дивизий. Если тысячи и тысячи бойцов и их командиры ушли из Севастополя, то куда они делись? Где штабы дивизий, тыловые части, медсанбаты, автотранспорт, артиллерия? Где строевые полки и батальоны? Северное Причерноморье, полуостров Крым – все захвачено немцами. Значит, они должны быть здесь, в Новороссийске, Поти, Туапсе. Но их никто не видел…
О том, что на поле возле Херсонесского маяка в начале июля 1942 года осталось около 80 тысяч защитников города, которые попали в плен к фашистам, официальных сообщений тогда не появилось. Эта трагедия Великой Отечественной войны долгое время замалчивалась. Мы, рядовые участники обороны, в разговорах между собой, естественно, пытались анализировать ее причины, искать объяснения (или оправдания?) действиям Ставки, командующего Севастопольским оборонительным районом вице-адмирала Октябрьского (его вместе с несколькими другими генералами и старшими офицерами вывезли из пылающего города на самолете), командующего Приморской армией генерал-майора Петрова (вместе с членами своего штаба ночью ушел из Севастополя на подводной лодке и 4 июля прибыл в город Новороссийск).
Существовал ли в Главном штабе ВМФ план эвакуации войск СОР из Крыма на побережье Кавказа, разработанный до этих печальных событий? Мог ли он быть выполнен в условиях тотального господства вражеской авиации в воздухе?
В памяти была жива операция по переброске многотысячной Приморской армии из Одессы в Крым, блестяще осуществленная в октябре 1941 года. Но многое изменилось с тех пор в расстановке сил в Причерноморье. Немцы потопили немало наших судов и кораблей (крейсер, четыре эсминца, четыре крупных транспорта, две подводных лодки). Например, крейсер «Червона Украина», краса и гордость Черноморского флота, затонул после нападения фашистских бомбардировщиков в Южной бухте Севастополя 12 ноября 1941 года. Известный мне теплоход «Жан Жорес» подорвался на магнитной мине 16 января 1942 года в районе Феодосии. Теплоход «Армения», имевший на борту более пяти тысяч раненых и эвакуированных, 7 ноября 1941 года недалеко от Ялты попал под удар немецкого самолета-торпедоносца, разломился и пошел ко дну со всеми пассажирами…
Правда, у нас вполголоса говорили и о том, что в подземельях 35-й бронебашенной береговой батареи, последнем прибежище старших командиров, они перед отправкой на Большую землю вели себя по-разному. Вице-адмирал Октябрьский никаких угрызений совести не испытывал. А вот генерал-майор Петров, как военачальник, осознавший размеры катастрофы, постигшей его войска, пытался застрелиться из пистолета. Помешал ему член Военного совета Приморской армии дивизионный комиссар Чухнов.
Я в это верю.
После первой встречи с генералом осенью 1941 года в селе Дальник под Одессой впечатление о нем у меня сложилось самое благоприятное. Показалось, будто Петров напрочь лишен той заносчивости и надменности, свойственной некоторым начальствующим в РККА лицам, очень демократичен и заботится о красноармейцах не на словах, а на деле. Все мы были для него как родные дети. Помню, что в Севастополе, желая отметить рядовых участников обороны, проявивших массовый героизм при отражении второго немецкого штурма, он отдал приказ отпечатать десять тысяч почетных грамот и на каждой лично поставил свой автограф. Потом их вручали бойцам в ротах и батальонах.
Понять характер Ивана Ефимовича, пожалуй, лучше всего смог корреспондент газеты «Красная звезда», знаменитый военный писатель и поэт Константин Симонов, посетивший генерал-майора на командном пункте 25-й Чапаевской дивизии:
«Петров был человеком во многих отношениях незаурядным. Огромный военный опыт и профессиональные знания сочетались у него с большой общей культурой, широчайшей начитанностью и преданной любовью к искусству, прежде всего – к живописи. Среди его близких друзей были превосходные и не слишком обласканные в те годы официальным признанием живописцы. Относясь с долей застенчивой иронии к собственным дилетантским занятиям живописью, Петров обладал при том своеобразным и точным вкусом.
По характеру он был человеком решительным, а в критические минуты умел быть жестким. Однако при всей своей, если так можно выразиться, абсолютной военности он понимал, что в строгой военной субординации присутствует известная вынужденность для человеческого достоинства, и не жаловал тех, кого приводила в раж именно эта субординационная сторона военной службы… Храбрость его была какая-то мешковатая, неторопливая, такая, какую особенно ценил в людях Лев Толстой. Да и вообще в повадке Петрова было что-то от старого боевого кавказского офицера, каким мы его представляем себе по русской литературе ХIХ века…»
Никак не думала, что судьба подарит мне встречу с командармом снова, и эта встреча будет иметь особое значение. Между тем она произошла совершенно случайно, в комендатуре города Новороссийска, куда я явилась со справкой из госпиталя о выздоровлении. Генерал сам окликнул меня. Я обернулась. С первого взгляда внешний вид Ивана Ефимовича меня огорчил. Он был мрачен, казался безмерно уставшим, однако пожал мне руку, улыбнулся, стал расспрашивать, кто еще из бойцов и командиров бывшей Чапаевской дивизии здесь находится. Петров сообщил, что самой дивизии больше не существует. Она погибла под Севастополем, ее штабные бумаги сожжены, печати закопаны где-то на берегу Камышовой бухты, знамена утоплены в море. От такой новости у меня даже слезы на глаза навернулись. Генерал посмотрел на меня внимательно:
– Вспоминаешь однополчан?
– Как не вспомнить, Иван Ефимович? – ответила я, платком вытирая слезы. – Ведь сколько дней под огнем вместе стояли.
– Давно ранена?
– Нет, в середине июня. Контузия, осколок по щеке и половина уха долой.
– Что дальше? – он присмотрелся к моему шраму, еще заметному на щеке.
– На фронт, товарищ генерал-майор. Как все.
– Людмила, а у тебя есть мечта? – вдруг спросил командарм совсем не по– военному, тихим, домашним голосом. – Говори, не стесняйся.
– Мечта, конечно, есть, – я вздохнула. – Только как ее теперь исполнить? Полк разгромлен, командиры погибли, документы сгорели…
– Так какая мечта, товарищ старший сержант?
– Самая обыкновенная. Я хочу стать офицером.
– То есть получить воинское звание младшего лейтенанта? – уточнил он.
– Да. Мне кажется, я его заслужила, – почему-то в тот момент я решила говорить с Петровым абсолютно откровенно. – Я хочу продолжать службу в армии. Я люблю военное дело и хорошо стреляю. За этот трудный год я научилась командовать людьми, думать о них в бою, отвечать за них. Кроме того, я с фашистами еще не рассчиталась за гибель моих боевых друзей, за смерть ни в чем не повинных мирных жителей. Гитлеровцев надо наказать за все, что они сотворили на нашей земле…
– Хорошая у тебя мечта, – задумчиво произнес Петров. – Она мне очень нравится. Но ты ошибаешься, думая, что ее нельзя исполнить…Через три дня я уезжаю из Новороссийска в Краснодар, в штаб Северо-Кавказского фронта. Главнокомандующий маршал Буденный просил меня представить ему комсомольцев – героев Севастопольской обороны. Ты поедешь со мной. Все нужные бумаги подготовит начальник штаба Приморской армии генерал-майор Шишенин. Он находится здесь. Не сомневаюсь, что маршал охотно подпишет приказ о присвоении звания «младший лейтенант» старшему сержанту Людмиле Павличенко в награду за ее подвиги при защите города от немецко-фашистских оккупантов…
На следующий день группа комсомольцев-севастопольцев была сформирована. Мы получили документы, новое обмундирование и вместе с командармом на самолете отправились в Краснодар, где нас поселили в гостинице крайкома партии. Мы с волнением ждали встречи с легендарным героем Гражданской войны Семеном Михайловичем Буденным, гадали, как пройдет эта встреча, думали, о чем нас будет спрашивать главнокомандующий и что мы должны рассказать ему.
Прием в штабе Северо-Кавказского фронта прошел очень сердечно и совсем неформально. Зная о славных подвигах командира Первой Конной армии, совершенных в борьбе с белогвардейцами, мы предполагали увидеть какого-то былинного сурового богатыря. Но вышел к нам человек лет шестидесяти, среднего роста и крепкого телосложения, бодрый, приветливый, с добродушной улыбкой, которая пряталась в его пышных усах.
Петров по очереди представлял молодых участников обороны: двух пулеметчиков, трех артиллеристов, минометчика и четырех пехотинцев, к числу коих относилась и я. Буденный каждого коротко расспрашивал, потом пожимал руку, говорил какие-то хорошие слова, в основном – благодарил за стойкость и мужество, проявленные в боях, и вручал награды.
Я тоже ощутила крепкое пожатие руки старого кавалериста. С доброй, веселой улыбкой он посмотрел на меня и спросил:
– Каков боевой итог на сегодня, старший сержант?
– Триста девять уничтоженных фашистов, товарищ маршал.
– Молодец, Людмила! Отлично стреляете. Весомый вклад внесли в защиту города.
– Служу Советскому Союзу! – ответила я.
– Право слово, такой красавице и лейтенантские «кубари» будут к лицу, – сказал, чуть наклонившись ко мне, Семен Михайлович. – Так же, как орден Ленина.
– Спасибо, товарищ маршал!
Обтянутая алым бархатом коробочка и орденская книжка очутились у меня. Трудно подобрать слова, чтобы описать охватившие меня в ту минуту чувства. Бешеная радость, восторг, волнение. Орден Ленина, учрежденный в 1933 году, относился к числу высших наград СССР. Его вручали за особо выдающиеся заслуги, и то, что мои скромные достижения командование оценило таким образом, вызывало одновременно и гордость, и смущение. Вспоминались те, кто вместе со мной храбро воевал на огненных рубежах Одессы и Севастополя, но не дожил до сего светлого дня.
Мой орден с портретом-медальоном В.И. Ленина, изготовленным из платины, имел номер 7606. Прикреплять его следовало к гимнастерке с левой стороны при помощи штифта и специальной гайки. Лишь с июня 1943 года орден стали носить на пятиугольной колодке, обтянутой муаровой красной лентой с двумя желтыми полосками по краям.
Листок с отпечатанным текстом приказа по войскам Северо-Кавеказского фронта за № 0137 от 16 июля 1942 года гласил: «От имени Президиума Верховного Совета Союза ССР за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество – НАГРАЖДАЮ орденом Ленина старшего сержанта Павличенко Людмилу Михайловну, снайпера 54-го стрелкового полка 25-й стрелковой дивизии. Командующий войсками Северо-Кавказского фронта Маршал Советского Союза С. Буденный. Начальник штаба Северо-Кавказского фронта Генерал-майор Захаров. Член Военного Совета Северо-Кавказского фронта Адмирал Исаков. За начальника и военкома отдела кадров Северо-Кавказского фронта Старший батальонный комиссар Косиков. Отп. 4 экземпляра»[25].
Приказ о присвоении мне звания «младший лейтенант» тоже датируется 16 июля 1942 года. Но формальное превращение в офицера произошло на армейском складе вещевого довольствия военнослужащих. Оно доставило мне немало удовольствия. Гимнастерка – не солдатская хлопчатобумажная, а из габардина полушерстяного, с малиновыми петлицами на воротнике, тонко окантованными золотым шитьем, с кубиком из красной эмали в середине петлицы и с пехотной эмблемой – две скрещенные винтовки – в углу. Не пилотка, выгоревшая под нестерпимым крымским солнцем, а фуражка с малиновым околышем и черным лакированным козырьком. Шинель не из толстого невальцованного сукна, а из драпа. И сапоги, конечно, не кирзовые, а хромовые. Ремень с плечевой портупеей и кобурой для пистолета – с командирской латунной пряжкой в виде пятиконечной звезды.
Встал вопрос и о месте дальнейшего прохождения службы.
Я придерживалась старинной армейской пословицы: «На службу не напрашивайся, от службы не отказывайся». Все равно, куда откомандируют. Опять же, армейская присказка: «Меньше взвода не дадут, дальше фронта не пошлют». Уже начиналось новое немецкое наступление, и цель его определилась: Сталинград. Но в кадровом управлении Северо-Кавказского фронта на мою офицерскую карьеру смотрели иначе. Я получила назначение на должность командира снайперского взвода в 32-ю гвардейскую воздушно-десантную дивизию. Откровенно говоря, испугалась не на шутку, стала объяснять, что высоты боюсь с детства, у меня голова от нее кружится, и тем более – прыгать с парашютом не умею.
– Да вы так не волнуйтесь, Людмила Михайловна, – вежливо сказал мне лощеный молодой капитан, сидевший за столом, заваленном бумагами. – Приказ о формировании 32-й гвардейской дивизии ВДВ получен буквально на днях. Летать вам никуда не придется. Потому что транспортных самолетов у нас не хватает… При нынешней ситуации воздушно-десантные соединения – просто наша отборная, самая лучшая пехота…
– Стало быть, без самолетов?
– Абсолютно.
– И где эта дивизия?
– Поедете в Московский военный округ. Там в августе начнут формировать восемь новых воздушно-десантных корпусов, используя для сохранения секретности те же организационные обозначения, что и раньше. Вам понятно?
– Так точно, товарищ капитан.
– Зайдите в соседнюю комнату. Вам полагается получить нагрудные знаки «Гвардия», как вы теперь командир взвода в гвардейской части, и «Снайпер», который установлен в мае этого года для награждения особо отличившихся сверхметких стрелков…
Интересное получалось совпадение. В Москву на доклад к Сталину собирался лететь и генерал-майор Петров. Он сказал мне об этом на приеме в штабе Северо-Кавказского фронта, который завершился небольшим угощением для награжденных орденами и медалями бойцов-комсомольцев. Тогда я поблагодарила Ивана Ефимовича за все, что он сделал для меня. Слово, сказанное в нужное время и в нужном месте, может иметь вес значительный. Генерал-майор лишь улыбнулся. Его серые глаза за стеклами пенсне показались мне не такими усталыми и печальными, как в день нашей встречи в Новороссийске. Постепенно боль утраты отступала, теряла свою остроту. Мы должны были думать о новых битвах с врагом, который по-прежнему топтал русскую землю. Но мы не знали, доведется ли нам снова воевать вместе. Наверное, это было неважно. Севастопольская эпопея связывала всех, кто участвовал в ней, какими-то незримыми, но неразрывными узами.
Глава 14
Московские звезды
Прожив в Киеве, столице Украины, без малого десять лет, я полагала, будто и Москва, столица СССР, похожа на него. Однако Москва с первого взгляда показалась мне совершенно иной: большой, величественной, строгой. Сила и мощь огромной страны словно бы нашли в ней точное воплощение. Улицы и площади в центре города удивляли своими изрядными размерами, здания – своей высотой и особой, внушительной архитектурой.
Не так уж и давно – всего полгода назад – у стен Москвы разыгралось грандиозное сражение. Красная армия вела здесь оборонительные бои с 30 сентября по 5 декабря 1941 года и наступательные – всю зиму 1942-го, вплоть до апреля. Гитлеровцы планировали захватить нашу столицу с ходу, но при первом наступлении потерпели неудачу. Затем они разработали операцию под кодовым названием «Тайфун», при которой предполагали тремя ударами мощных танковых группировок расчленить оборону советских войск, окружить их и уничтожить. Этот план не удался, хотя противник имел численное превосходство, много танков, орудий и самолетов. Ценой огромных потерь ему удалось в конце ноября – начале декабря 1941 года выйти к каналу имени Москвы в районе города Яхрома, форсировать реку Нара около Наро-Фоминска, подойти к Кашире. Но затем по фрицам нанесли сокрушительный удар наши воинские соединения. Уже в декабре они освободили несколько населенных пунктов: Рогачев, Истру, Солнечногорск, Клин, Калинин, Волоколамск.
Помню, как мы в Севастополе с нетерпением ждали сводок с Московского фронта. Первые известия о разгроме немецко-фашистских войск у стен столицы вызвали бурную радость и дали нам уверенность в том, что германскую военную машину побеждать можно. При фашистском штурме Главной военно-морской базы Черноморского флота, начавшемся утром 17 декабря, защитники города, отбивая яростные атаки, говорили между собой о том, что надо действовать по примеру москвичей. Этот пример нас воодушевлял.
Теперь враг отступил от стен столицы, но прифронтовая обстановка здесь еще сохранялась. Я видела зенитные орудия, установленные в скверах, на перекрестках улиц. По дороге встретилась команда аэростатного заграждения. Бойцы удерживали на длинных веревках огромный аэростат, похожий на какое-то доисторическое животное. Витрины и окна домов были крест-накрест заклеены широкими полосами белой бумаги, а некоторые здания (например, Большой театр) имели маскировочную раскраску, которая искажала их размеры, позволяла сливаться с городским пейзажем.
Путь мой лежал на Маросейку, в Центральный комитет Всесоюзного Ленинского Коммунистического союза молодежи. В просторном вестибюле в глаза бросились необычные для административного помещения предметы: ящики с песком, лопаты, ломы, щипцы для зажигательных бомб. Ими вооружались бойцы противопожарной обороны, которые по ночам дежурили на крыше дома. Охрана попросила предъявить документы, и я достала из нагрудного кармана гимнастерки комсомольский билет.
Секретариат Центрального комитета занимал четвертый этаж. В приемной первого секретаря уже собрались для беседы молодые участники севастопольской обороны, как и я, награжденные и прибывшие в Москву из Краснодара, по направлению штаба Северо-Кавказского фронта. Нас принял Николай Михайлов, первый секретарь ЦК ВЛКСМ, человек лет тридцати пяти, кареглазый, темноволосый, симпатичный и очень обаятельный. Он поздравил нас с благополучным прибытием в столицу, сел вместе с нами за длинный стол в собственном, довольно большом кабинете и начал разговор.
Беседу первый секретарь вел умело.
Скоро севастопольцы совсем освоились и начали сами говорить о недавних событиях на Крымском полуострове. Михайлов слушал их внимательно, задавал вопросы, иногда шутил, иногда рассказывал байки из комсомольской жизни. В общем, встреча протекала в непринужденной и дружеской обстановке. Пришла и моя очередь выступать. Не собиралась я делиться воспоминаниями о собственных подвигах, но хотела отдать дань памяти тем моим однополчанам, кто погиб в борьбе с немецко-фашистскими оккупантами. Это были лейтенант Андрей Воронин, поднявший в атаку нашу роту под Татаркой, командир первого батальона капитан Иван Иванович Сергиенко, отличившийся в кровопролитных боях на Ишуньских позициях, младший лейтенант Алексей Киценко (я назвала его снайпером), доблестный старший сержант пулеметной роты, кавалер ордена Красного Знамени Нина Онилова, которая умерла от ран 7 марта 1942 года в севастопольском госпитале.
Кажется, мое выступление понравилось Михайлову.
Кстати говоря, он был опытным партийным работником и пропагандистом. Начав трудовую биографию в 16 лет чернорабочим, Николай Александрович затем перешел на завод «Серп и Молот», где трудился вальцовщиком, потом вступил в ряды ВКП(б), стал писать статьи для заводской многотиражной газеты. С 1931 года он уже работал журналистом, сначала – в газете «Комсомольская правда», после того – в газете «Правда». На должность первого секретаря ЦК ВЛКСМ его выдвинули в 1938 году и говорили, что это выдвижение одобрил сам И.В. Сталин, который высоко ценил его организаторский талант и преданность делу построения социализма в одной, отдельно взятой стране.
Встреча закончилась вполне традиционно: вручением ценных подарков. Но ко мне Михайлов обратился с просьбой. Он сказал, что речь у меня литературная, правильная, голос громкий, материал (то есть события обороны) я знаю отлично, и потому он предлагает мне послезавтра поехать на митинг на завод «Компрессор», где надо будет так же просто, честно и образно рассказать молодым рабочим, как развивались события под Севастополем.
– Никогда не выступала на митингах и делать этого не умею, – ответила я.
– Людмила, не скромничайте. Я слушал вас с большим интересом.
– Ну, так то здесь, в кабинете…
– Ничего, привыкните. Задатки оратора у вас есть. Людям надо рассказывать об этой ужасной войне. Только рассказ должен обязательно быть оптимистичным…
Не скажу, что предложение Михайлова пришлось мне по душе. Однако, как многие из уцелевших в боях фронтовиков, я испытывала чувство вины перед теми своими однополчанами, кто сгинул в адском огне. Называя их имена снова и снова, я как будто возвращала этих героев из небытия. Ведь те, о ком помнит народ, на самом деле живы…
На службе дела тоже складывались неплохо. Посетив городскую комендатуру, я получила там талоны на сухой паек и на поселение в общежитие Наркомата обороны на улице Стромынка. Там мне выделили комнату в 16 квадратных метров. Затем я представилась новому начальству в 32-й гвардейской дивизии ВДВ. Меня направили в учебный центр снайпером-инструктором. В моем подчинении находилась группа из тридцати солдат, уже отобранных в подразделениях дивизии по результатам стрельб в учебном отряде. Предстояло в течение месяца обучать их основным приемам меткой стрельбы, читать краткий курс баллистики и маскировки на местности, три раза в неделю проводить занятия на стрельбище, расположенном на территории центра.
При всем при том в большом городе Москве я была совершенно одна. Никаких родственников, друзей, знакомых. Лишь встречи с Михайловым случались более или менее регулярно. Приходилось вместе с ним, на его машине, с его шофером выезжать на разные общественные мероприятия. Николай Александрович уже не скрывал своей симпатии ко мне. Только меня это вовсе не радовало. Я жила воспоминаниями о погибшем супруге. В моем сердце никто не мог стать вровень с милым, незабвенным Леней, лежавшем на Братском кладбище в захваченном врагами Севастополе.
Прибегая к иносказаниям, я объяснила Михайлову, что не должно младшему лейтенанту отвечать на ухаживания генерала, то есть первого секретаря ЦК ВЛКСМ, и лучше бы нам остаться друзьями, если он действительно хочет сохранить таковую дружбу. Очень удивился моим словам любимец товарища Сталина. Но как показали дальнейшие события, его дружеское отношение ко мне и впрямь имело место, сыграло свою решающую роль…
На службе я тоже держалась замкнуто, ни с кем никогда не кокетничала, на обычные офицерские посиделки не оставалась и спешила вернуться в свою комнату в общежитии. Здесь предавалась своим печальным размышлениям, читала и перечитывала любимый роман «Война и мир», писала письма в Удмуртию. Маме жаловалась на страшную тоску и просила ее приехать в Москву хотя бы на месяц. Старшую сестру Валентину спрашивала о здоровье моего драгоценного Моржика и его учебе в школе.
Однако вскоре Михайлов внес в мою жизнь некоторое разнообразие.
В кабинете первого секретаря и по его представлению произошло мое знакомство с Борисом Андреевичем Лавреневым, классиком советской литературы, автором романов, повестей, рассказов, пьес и сценариев фильмов, демонстрировавшихся в довоенное время на экранах нашей страны. Лавренев сообщил мне, что Главное управление политической пропаганды РККА, точнее – его отдел информации и печати – находит нужным издать брошюру о снайпере Людмиле Павличенко в популярной серии «Фронтовая библиотека краснофлотца». Он взялся за написание этого очерка, для чего и желает побеседовать со мной.
Конечно, имя Бориса Лавренева я знала, читала его интересную повесть «Сорок первый» и даже видела фильм по ней, снятый в 1927 году режиссером Яковом Протазановым. Однако оба персонажа этого фильма: диковатая фабричная девчонка Марютка, боец красногвардейского отряда, и ее пленник, утонченный интеллигент, любитель книг, поручик царской армии Говоруха-Отрок – а также весь конфликт между ними – показались мне несколько надуманными. Вопрос о том, как поступить с врагом, пытающимся бежать, мог занимать настоящего стрелка не более полминуты. Он решался просто – нажатием указательного пальца на спусковой крючок винтовки.
Теперь передо мной стоял человек лет пятидесяти, высокого роста, полноватый, в круглых очках с железной оправой, в сером костюме из твида. У него была красивая седая шевелюра. Лавренев окинул мою фигуру пристальным взглядом и небрежно сказал, что видит во мне точное повторение героини из его повести «Сорок первый», девушки по имени Марютка, и потому хорошо понимает мой характер. Если я отвечу сейчас на несколько его вопросов, то очерк будет готов через неделю, а там и сдан в печать. Брошюра выйдет в ноябре 1942 года. Так все обо мне узнают, а это очень приятно.
Было от чего разозлиться. Во-первых, я – не глупая фабричная девчонка, а студентка Киевского государственного университета, кроме того – офицер Красной армии. Во-вторых, ситуации принципиально разные: эта дура втюрилась в своего поручика и, судя по тексту повести, стала его любовницей, для меня же фрицы всегда оставались лишь мишенями и никаких чувств не вызывали. В-третьих, ничего приятного в том, что мое имя и биография станут известны тысячам незнакомых мне людей, я не нахожу. В-четвертых, опыт общения с литераторами и журналистами у меня имеется, и он – отрицательный. Пусть о ком-нибудь другом напишет уважаемый Борис Андреевич. Героев, сегодня смело и мужественно защищающих Отечество, у нас много.
Знаменитый писатель, не ожидавший такого отпора, растерялся.
Возможно, обветшалые образы Гражданской войны довлели над ним и мешали объективно воспринимать реальность. В 1920–1921 годах поручик артиллерии Борис Сергеев (Лавренев – его литературный псевдоним) вовремя перешел из белой Добровольческой армии на сторону красных, воевал в закаспийских степях с басмачами и даже командовал бронепоездом. Потом вместе с писателями К. Треневым и Вс. Ивановым он стал создателем жанра героико-романтической революционной драмы. Но мало революционно-романтического было в событиях нынешнего противостояния нашего народа и германского фашизма с его многочисленными европейскими союзниками…
Я полагала, что мое знакомство с Борисом Андреевичем на том закончится. Однако Лавренев проявил настойчивость. Он пожаловался на мое несносное поведение в Главное управление политической пропаганды РККА. Там обещали принять меры и приняли их, то есть передали мне строгий приказ начальника Главупра генерал-полковника А.А. Щербакова, а Лавреневу сообщили номер телефона общежития Наркомата обороны. Писатель позвонил, я согласилась на новую встречу.
Брошюру «Людмила Павличенко» Б.А. Лавренев написал, она вышла в свет в конце 1942 года в Военно-морском издательстве НКВМФ Союза ССР. Несколько раньше, в августе, тот же текст он предложил редакции газеты «Известия», которая опубликовала его в № 209 (7895) за 5 сентября 1942 года под аналогичным названием. Процитирую отрывок из начала этого произведения:
«…Утро было теплое, погожее июльское утро. Небо над старыми деревьями бульвара на площади Коммуны сияло чистое и синее, как в Крыму. Мы ушли в боковую аллею и сели на скамью. Она сняла пилотку. Ветер шевелил пушистые, видимо, мягкие, как у ребенка, коротко стриженные волосы. Дымная прядка их колыхалась над чистым, выпуклым девичьим лбом. Лицо тонкое, нервное, дышало выражением порывистой неутоленности, глубокой страстности характера. Его лучше всего могли определить лермонтовские строки:
Он знал одной лишь думы власть,
Одну, но пламенную страсть.
Лицо это говорило о хорошей цельности человека, о характере, способном только на прямое действие, не признающем никаких компромиссов, никаких сделок с собой. Темные карие глаза с золотой искрой сидели под узкими бровями. Они казались даже хмурыми. Но спустя минуту они засветились жизнерадостностью, такой детской прозрачностью, что как будто осветили все кругом:
– Ладно. Что вспомню – расскажу…»
Это – наиболее правдивая часть очерка.
В остальном писатель переплетал отдельные факты из моей биографии с собственными выдумками и цитатами из Большой Советской энциклопедии, пересказывая историю Украины. Например, он не сообщил, когда и как я поступила в Красную армию. Зато в брошюре появилось красочное описание бомбежки Киева, которую я видеть не могла, поскольку в июне 1941 года находилась в Одессе, а также – трогательный разговор с матерью, в то время уже отправившейся на поезде в эвакуацию в Удмуртию. Много внимания он уделил… конфликту с учителями в школе № 3 города Белая Церковь (чего никогда не было) и объяснил это хулиганскими наклонностями моего характера. Кроме того, Лавренев неправильно указал даты моего поступления на завод «Арсенал», в Киевский университет, в двухгодичную Снайперскую школу, но придумал, будто я, окончив ее, спрятала диплом и забыла о нем, так как… не любила военное дело, а всю жизнь мечтала изучать историю своей родной Украины.
Данная фантасмагория, имевшая тираж пятьдесят тысяч экземпляров, быстро разошлась по стране. Коллеги Лавренева, сотрудники центральных и местных газет и журналов, сочиняя свои статьи, потом использовали ее как сборник достоверных сведений обо мне. Я бы сравнила всю эту историю с тем кривым зеркалом из сказки Андерсена «Снежная королева», что разбилось вдребезги, и кусочки его, вредно искажавшие действительность, попали в разные города и веси.
Впрочем, не надеясь на именитых писателей и их экзотические фантазии, Главное Политическое управление РККА прислало ко мне двух рядовых работников пропаганды. Они сообщили, что есть решение кроме брошюры издать еще и сто тысяч листовок с моим портретом и призывом, обращенным ко всем бойцам Красной армии: «Бей врага без промаха!» Текст листовки они сочинили сами, поговорив со мной минут тридцать. Он очень простой, но понятный, мои мысли и чувства в целом передает верно:
«Смерть немецким оккупантам!
Доблестный снайпер Людмила Михайловнва ПАВЛИЧЕНКО.
Верная дочь Ленинско-Сталинского комсомола, она вступила в ряды Красной армии добровольцем в первые дни Великой Отечественной войны.
Огнем своей винтовки Людмила Павличенко уничтожила под Одессой и Севастополем 309 немцев.
“Это – самое верное и правильное отношение к немцам. Если их сразу не убьешь, то беды потом не оберешься”, – написала она однажды своей матери.
Высокое воинское мастерство и отвага Людмилы Павличенко вдохновляют на подвиги тысячи снайперов Красной армии – стахановцев фронта.
Воины Красной армии! Истребляйте врагов так же беспощадно, как истребляет их Людмила Павличенко!
БЕЙ ВРАГА БЕЗ ПРОМАХА!
Когда я проходила по улицам Севастополя, меня всегда останавливали ребятишки и деловито спрашивали:
– Сколько вчера убила?
Я обстоятельно докладывала им о своей работе снайпера. Однажды мне пришлось им честно сказать, что я уже несколько дней не стреляла по врагам.
– Плохо, – в один голос сказали ребятишки.
А один, самый маленький, сурово добавил:
– Очень плохо. ФАШИСТОВ НАДО УБИВАТЬ КАЖДЫЙ ДЕНЬ.
Он верно сказал, этот маленький суровый севастополец. С того памятного дня, когда фашистские разбойники ворвались в мою страну, каждый прожитый мною день был наполнен одной лишь мыслью, одним желанием – убить врага.
Когда я пошла воевать, у меня была только злость на немцев за то, что они нарушили нашу мирную жизнь, за то, что они напали на нас. Но то, что я увидела потом, породило во мне чувство такой неугасимой ненависти, что ее трудно выразить чем-нибудь иным, кроме как пулей в сердце фашиста.
В отбитой у врага деревне я видела труп тринадцатилетней девочки. Ее зарезали фашисты. Мерзавцы – так они демонстрировали свое умение владеть штыком! Я видела мозги на стене дома, а рядом – труп трехлетнего ребенка. Немцы жили в этом доме. Ребенок капризничал, плакал. Он помешал отдыху этих зверей. Они даже не позволили матери похоронить свое дитя. Бедная женщина сошла с ума…
Ненависть многому учит. Она научила меня убивать врагов. Я – снайпер. Под Одессой и Севастополем я уничтожила из своей снайперской винтовки 309 фашистов. Ненависть обострила мое зрение и слух, сделала меня хитрой и ловкой, ненависть научила маскироваться и обманывать врага, вовремя разгадывать его хитрость и уловки. Ненависть научила меня по нескольку суток терпеливо охотиться за вражескими снайперами.
Ничем нельзя утолить жажду мести. Пока хоть один захватчик ходит по нашей земле, я буду думать только об одном: убить врага. И только об одном буду говорить своим друзьям по борьбе, своим согражданам: убей фашиста! Снайпер младший лейтенант Людмила Павличенко. Издание Главного Политического Управления РККА, 1942 год»[26].
…Моя жизнь в Москве шла своим чередом, и 3 августа 1942 года я встретила на Казанском вокзале свою маму Елену Трофимовну Белову. Чтобы она смогла приехать в столицу, требовался особый пропуск, и я подала рапорт о том командованию дивизии. Пропуск выдали, я переслала его в село Вавож Удмуртской АССР. После долгой разлуки Ленуся со слезами на глазах обнимала меня на перроне и говорила, что я очень изменилась и повзрослела. Я заранее попросила у командира легковую машину, и наше путешествие от вокзала до общежития на улице Стромынка прошло с изрядной скоростью. Комната Ленусе понравилась, хотя туалет и душ находились в конце коридора. Но в селе Вавож они жили в холодной хате-развалюхе, с колодцем во дворе, не смея мечтать об улучшении бытовых условий. А в общежитии на кухне имелись краны с горячей и холодной водой. Мама отнеслась к этому достижению цивилизации как к великому чуду и искренне ему радовалась.
Теперь я знаю, что в тот самый день произошло событие, круто изменившее мою армейскую карьеру.
Именно 3 августа 1942 года посол США в Советском Союзе господин Аверелл Гарриман передал Верховному Главнокомандующему товарищу Сталину телеграмму от президента Франклина Делано Рузвельта, в которой сообщалось, что со 2 по 5 сентября в Вашингтоне пройдет Всемирная студенческая ассамблея, где ведущее место должны занять делегации четырех союзных держав: Соединенных Штатов Америки, Советского Союза, Великобритании и Китая. Президент США выражал пожелание увидеть на ассамблее советскую студенческую делегацию в составе двух-трех человек, лучше всего – участников боев с немецкими фашистами.
На столе в кабинете Председателя Государственного Комитета обороны, которому нынче подчинялись все учреждения в стране, Верховного Главнокомандующего Вооруженными Силами СССР и народного комиссара обороны бывало много разных бумаг, требующих незамедлительного его решения. Телеграмма Рузвельта с приложенным к ней русским переводом ждала своего часа. Только вечером Сталин перечитал ее снова и задумался над тем, что предлагает американский президент. Посланиями они обменивались довольно часто. Например, две недели назад в Кремле получили письмо союзников с отказом открыть в этом году второй фронт против Германии в Западной Европе.
Это было крайне неприятное известие.
Летом 1942 года обстановка на фронтах для Красной армии складывалась тяжелая. В первых числах июля пал Севастополь, и Крым оказался полностью захваченным немцами. Освободившиеся силы они собирались бросить на Кавказ, чтобы захватить нефтяные промыслы. Кроме того, фашисты планировали занять плодородные районы Дона и Кубани, Нижней Волги. На Сталинград уже наступала Шестая германская армия под командованием генерал-полковника Паулюса.
А союзники вознамерились собрать в Северной Америке какую-то Всемирную студенческую ассамблею с целями, пока Верховному Главнокомандующему неясными. Видимо, у них иных важных забот нет.
О чем может говорить молодежь, тем более – советская, в такие суровые и тревожные дни? Только о борьбе с фашизмом, об объединении усилий всего прогрессивного человечества против агрессора, развязавшего кровавую бойню на полях Европы. Тут можно и нужно задать вопрос о втором фронте. Если эта тема будет поднята на студенческой ассамблее, то тогда – пожалуйста…
Сталин потребовал уточнить повестку дня данного американского мероприятия. Из Вашингтона ответили: да, будет принята декларация, призывающая студентов, как самую передовую часть молодежи, выступить против нацизма. Далее последовало согласование условий пребывания советской делегации в США, обсуждение маршрута ее поездки, ведь добираться до Северной Америки можно было только на самолете и окружным путем, через Иран, Египет и Атлантический океан. Тут усиленно работали сотрудники Народного комиссариата иностранных дел.
Читать бесплатно другие книги:
