Мне лучше Фонкинос Давид
– Более чем когда-либо.
– Буду с вами откровенен, месье. Ваш работодатель, насколько я понял, неплохо к вам относится и хочет найти смягчающие обстоятельства, чтобы, несмотря на увольнение за серьезное нарушение дисциплины, вы все-таки могли получить кое-какие деньги.
– Очень мило с его стороны.
– У вас есть рента?
– Что, простите?
– Ну, вы можете себе позволить не думать о деньгах?
– Что вы, нет, конечно.
– Тогда почему же вы не хотите сделать усилие?
– Какое усилие? Вы спрашиваете – я стараюсь честно отвечать. Точно так же, как сделал вчера, когда поколотил коллегу.
– Что вы почувствовали?
– Облегчение. Своего рода освобождение. Даже спина прошла на несколько минут.
– У вас болит спина?
– Да… и я как раз хотел об этом с вами поговорить. Мы можем встретиться еще раз, но в другом месте?
Несколько сбитый с толку тем, какой оборот приняла беседа, психолог дал мне свою визитку. Договорились встретиться на следующий день. Мое поведение его явно озадачило, а между тем я никогда не вел себя так искренне и натурально. Дело происходило в нашем офисе, и я решил заодно проведать начальника (наткнуться на Гайара я не мог – тот надолго выбыл из строя). Секретарша пропустила меня беспрекословно и с опаской, будто дикого зверя. Одибер при моем появлении поднял голову.
– Простите, что побеспокоил, – начал я.
– Э-э… ничего, пожалуйста.
– Если позволите, мне хотелось бы сказать вам две вещи.
– Прошу вас.
– Во-первых, должен принести извинения. Мне очень неприятно, что я позволил себе такую выходку здесь, в стенах вашего бюро. Поверьте, я вас глубоко уважаю и сожалею, что повел себя недолжным образом, но… так уж случилось… и поступить иначе я не мог.
– А во-вторых?
– Во-вторых, благодарю вас за то, что вы попытались сохранить за мной право на выходное пособие. Я очень тронут.
– Не стоит благодарности. Пусть я старый, выживший из ума зануда, но я прекрасно понимаю, что тут происходит. Вам не стоило так реагировать. Можно было обо всем поговорить. Но теперь уж поздно – что сделано, то сделано, и я вынужден вас уволить.
– Да, конечно.
– Вчера вечером под дверь моего кабинета сунули анонимное письмо, там говорится о том, что за человек Гайар. В общем, это аргумент в ваше оправдание. Скажите прямо: вы подвергались травле?
– …
– Не хотите отвечать? Но, послушайте, я давно вас знаю. И знаю, что вы человек неагрессивный, скорее даже наоборот… немножко… Одним словом, можете сказать мне все.
– Для меня все это позади. Я жду приказа об увольнении.
– Ну, раз так…
Я направился к двери, но на пороге обернулся и сказал:
– Могу я вас еще кое о чем попросить?
– Вы собирались говорить о двух вещах.
– Значит, это будет третья.
– Хорошо, я вас слушаю.
– Незадолго до этой самой драки я работал над одним проектом… речь шла о строительстве небольшого паркинга в Валь-д’Уаз.
– Что-то не помню…
– Естественно – мы ничего не подписывали. Для нас этот проект не представляет никакого интереса. Но я бы очень хотел, чтобы вы занялись им. Пошлите кого угодно, там всей работы дня на два. Пожалуйста, это моя последняя просьба.
– Что ж… ладно… я вижу, вы немножко сумасшедший.
Одибер улыбнулся. Странный финал. За десять лет, что я тут проработал, я, считай, ни разу толком с ним не говорил. Возможно, если б я вот так пришел к нему раньше, вся моя жизнь сложилась бы иначе. Эх, если бы можно было повернуть время вспять!
Через несколько дней после нашей нежданной беседы Одибер уговорил Гайара не подавать на меня заявление в полицию. Попросил его об этом как об услуге – чтобы избежать огласки и не повредить репутации фирмы. Гайар не понял, что таким образом шеф выражал сомнение в его правоте и намекал, что он, возможно, получил от меня по заслугам. Зато большинство сотрудников подумали именно так. Гайар хотел выставить себя жертвой, но все знали, что за десять лет я мухи не обидел. “Нет дыма без огня”, – подумали многие. У коллег возникло подозрение: не сам ли Гайар виноват в том, что я на него напал. Потом сочли сомнительными еще какие-то его действия, и вскоре его продвижению по службе был положен конец. Казалось бы, торжество справедливости, пусть и запоздалое, должно было меня обрадовать. Но нет – этот человек был мне уже безразличен.
18
Интенсивность боли: 5
Настроение: свобода!
19
Я не знал, получу или нет выходное пособие, на что буду жить в ближайшие месяцы, как смогу выплачивать кредит, не имел ни малейшего желания стоять в очередях на бирже труда и вообще ничего не хотел, кроме одного: просто жить и наслаждаться тем, что не надо таскаться на службу. Было только-только за полдень, и мне казалось, что до вечера еще целая вечность. Время неспешно потягивалось, как кошка после сна. Работать не надо, теперь-то я возьму и разрешу все прочие свои проблемы. А раз часть бремени, которое утяжеляло мою жизнь, отпала, то я надеялся, что и спина будет болеть поменьше. Я послал эсэмэску жене, она тотчас ответила. Так странно, что после многих лет совместной жизни приходилось тщательно обдумывать каждое слово, будто наша любовь вдруг стала хрупкой, как стекло. Мы договорились встретиться вечером в ресторане. Что мы скажем друг другу? О чем нам говорить – о прошлом или о будущем? Я не имел понятия. Мы очутились, как принято говорить, на распутье, в точке, из которой расходятся две дороги. После этого ужина мы могли решить расстаться навсегда или не расставаться никогда. Возможны оба варианта. Ведь, по сути говоря, мы сами не знали точно, чего хотим. Мы оба были в том неопределенном возрасте, когда трудно понять, молод ты или стар, счастлив или нет, а потому ждали от ужина чего угодно. По крайней мере я.
Я вернулся в квартиру друзей. Сильви была дома – работала в большой комнате. Эдуар так любил жену и так перед ней преклонялся, что старался как настоящий меценат обеспечить ей идеальные условия для работы. Ради этого он всю жизнь ковырялся в зубах пациентов. Я спросил Сильви, не помешаю ли. Не хотелось ее стеснять.
– Нет-нет, наоборот. Мне очень приятно, что ты тут.
– А-а… – протянул я и понял, что угодил в капкан.
Как все художники, которые не выставляются, Сильви обожала, когда ей под руку попадался зритель. Мой приход был подходящим случаем, чтобы показать все, что она написала за последнее время и чего я еще не видел. В начале нашего знакомства все ее работы меня восхищали. Кроме того, как я уже говорил, я был в нее влюблен. В моих глазах она была высшим авторитетом во всем, что касается искусства. Время, когда мы бродили по галереям, давно прошло, но мы частенько говорили о нем так, словно это было вчера. Некоторые воспоминания не стираются из памяти. Мы всегда оставались близки, но жизнь развела нас, тем более у меня появились дети. Мы были вынуждены существовать по отдельности. С годами взаимная тяга исчезла. В этом, на мой взгляд, не было ничего плохого. Да, мы изменились, но нас связывало общее прошлое.
Я рассказал Сильви о разговоре с Одибером и о своем увольнении. Она испугалась:
– И что же ты теперь будешь делать?
– Не знаю.
– Почему бы тебе не начать снова писать.
– Что-что?
– Писать. Помнишь, ты же раньше писал?
– Да, но… удивительно, что не забыла ты. Ведь это ты тогда меня отговорила.
– Нет. Я просто предостерегала тебя о трудностях такой жизни. А выводы ты сделал сам.
– …
– Честно говоря, хватило самой малости, чтобы ты отступился. Просто струсил.
– Зачем ты мне это сейчас-то говоришь?
– Чтобы ты понял, каким я тебя видела тогда. Правильным молодым человеком, который мне ужасно нравился.
– Да?.. Что ж, ты мне тоже нравилась.
– Знаю! Ну ладно, хватит уже о тебе. Перейдем к вещам поважнее. Давай я покажу тебе свои картины!
Сильви умела припудривать факты иронией – она и на самом деле считала себя центром мироздания. И мне всегда казалось, что надо обладать изрядной дозой эгоцентризма, чтобы год за годом творить и творить, ни на секунду не усомнившись в своем таланте. Она стала показывать мне свои последние работы, и я поражался этой ее невероятной самоуверенности. Можно подумать, ей предстояла персональная выставка в Бобуре[17] и у нее не было другой заботы, кроме как отобрать, какие картины там выставить. Как будто она и не помнила, что пока что они развешаны у нее в комнате, а живет она на иждивении мужа-дантиста. Сильви давно переселилась в какой-то сказочный мир, где многое просто замалчивается. Как художнику ей никогда не приходилось зависеть от приговора критиков; она расхаживала среди своих картин, словно посетитель зоопарка, где на каждой клетке – таблички с полной информацией. Двадцать лет все твердили ей, как она талантлива. Но кто эти все? Муж, родные, друзья и соседи. Примерно раз в пять лет она устраивала выставку в какой-нибудь столичной галерейке. И каждый раз, читая приглашение и биографию художницы, можно было заключить, что она совершила переворот в искусстве гуаши. Или что это ей обязан всеми своими новшествами Джефф Кунс. Мы покупали с каждой выставки по картине (у меня их не меньше десятка). А побуждал – чтобы не сказать принуждал – нас к этому ее безумный фанат Эдуар. Он был способен на все, и попробуй-ка не купи картину, когда сидишь с открытым ртом, а над тобой жужжит бормашина, это жуткое орудие пытки. Поэтому на вернисажах Сильви пожинала обильные похвалы, никто не смел нарушить общий хор минорной ноткой и даже отдаленно намекнуть на истинное положение вещей; все это укрепляло ее в счастливой иллюзии собственной гениальности.
Но почему же я судил ее так строго? Пусть мне не нравились, даже казались безобразными ее работы, какое право я имел порицать ее за то, как она живет? Да, она водила меня от картины к картине и донимала нудными объяснениями, но разве от этого был менее достоин восхищения ее неувядающий оптимизм? Кто я такой, чтоб относиться к ней с презрением, – я, всю свою жизнь бездарно тянувший лямку! Хотел писать, но побоялся и не стал. Увидел, что таланта не хватает, или просто струсил? И робость помешала – вот чего у Сильви нет в помине. Я ни за что не смог бы показывать кому-то свои работы и еще того меньше дергать людей, зазывать их на выставку и ждать, что они скажут. Вот потому-то никогда и никому не дал прочесть ни одной своей строчки. Отдавать то, я написал, на чей-то суд для меня нестерпимо. А вдруг окажется, что это плохо! Да и что я сумел написать? Один большой невнятный черновик и кучу дополнительных заметок. Возьмись я продолжать – как знать, довел бы до конца? Решиться и ступить на путь, который, может быть, ведет в тупик? Но именно этого, работы со словами, мне всегда не хватало. Теперь-то я вижу… Не понимаю, как я жил, отгородившись от своей главной страсти. Зачем так упорно отворачивался от самого важного, убегал от живительного источника? Уверен, потому я и иссох. Отсюда чувство пустоты, отсюда боль в спине. И, чтобы выздороветь, надо вернуть мою жизнь в предназначенное ей русло. Двадцать лет дожидалась меня моя настоящая жизнь.
Пока Сильви вещала, а я вполуха слушал, занятый своими мыслями, прошел целый час, и наконец она мне показала самую последнюю свою работу. Чем эта картина так уж отличалась от всех остальных, я не видел, но Сильви сказала, что это “поворотный пункт” в ее творчестве. И я поверил, тем охотнее, что на этом церемония завершилась. Сильви была в восторге, что просветила меня, я забавлялся, глядя на нее. Но вот она встала прямо передо мной и, глубоко вздохнув, спросила:
– Ну и что ты об этом думаешь?
– О чем?
– Как о чем? О картинах… обо всем, что видел.
– Что я думаю?
– Да.
– Откровенно?
– Конечно.
– Ну, если откровенно, мне ужасно все понравилось.
– Нет, правда?
– Правда. Очень здорово.
20
Интенсивность боли: 2
Настроение: полный раздрай
21
На ужин с Элизой я шел, как на первое свидание. Женщина, которую я так хорошо изучил, которую понимал без слов (может, зря?), вдруг предстала совершенно незнакомым человеком. Не помню, в какой книжке, я когда-то прочитал историю о муже и жене, много лет проживших вместе, которые в один прекрасный день проснулись и посмотрели друг на друга как чужие. Смысл ясен: повседневность – жуткая машина, мы перемалываемся в ней и перестаем видеть своих близких. Вот и наш брак с Элизой уже давно держался только в силу инерции. Я боялся, что наш разговор сведется к неприятному открытию. А чего мне хотелось бы, так и не знал. Я считал, что люблю ее, но это мне не помешало в тот момент, когда она сказала о своей утрате, самой тяжелой для нее, подумать первым делом, не сорвется ли моя поездка. А когда она произнесла слово “развод”, я не бросился сразу ее отговаривать. Мало того – укатив в тот же вечер к Эдуару, уже примеривался, как буду жить без нее. И в общем-то, без особого ужаса. Конечно, как всегда в делах сердечных, я бесконечно метался в разные стороны. Двух минут не прошло – а я уже не сомневался: мы с женой созданы друг для друга. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы наша совместная жизнь взяла и оборвалась, тем более в какой-то пошлой пиццерии, куда Элиза пришла минут на десять раньше меня.
Она показалась мне красивее обычного. Ни с того ни с сего я подумал: “Может, у нее есть любовник”. Да почему бы и нет, раз все у нас расклеивалось. Я сел за столик, не в силах отвести от нее взгляда – так меня поразила ее красота. Просто в себя не мог прийти. Понятно, дело было не в Элизе, а в том, что я теперь иначе на нее смотрел. Лишнее подтверждение избитой истины: мы начинаем ценить человека, когда его потеряем. Элиза встретила меня улыбкой, я улыбнулся в ответ – все как обычно. Не считая одного: я не поцеловал ее, не знал куда. Если в губы – она могла бы отвернуться, и одна эта мысль обжигала меня. А в щеку – нет! Элизу в щеку – нет, увольте. Щека моей жены предназначалась для других, хотя, возможно, вскоре я буду в их числе. В обойме “прочих”, всех, кому положено целовать мою жену в щеку.
Поначалу мы болтали о пустяках, тянули время, не знали, как подступиться к главному. Но запас незначительных тем быстро иссяк. Я мог бы рассказать ей, что меня уволили, и это было бы хорошим отвлекающим маневром, но лучше сначала поговорить о нас, пусть Элиза выскажет, что собиралась. Она так и сделала:
– Я возьму адвоката.
– …
Смешно, но факт: сначала мне послышалось, будто она сказала “авокадо”. Я подумал, она говорит о меню – что хочет заказать. И даже посмотрел было на страницу закусок, прежде чем до меня дошло.
– Адвоката?
– Да. Чтобы сделать все как следует. Ты тоже возьми своего. Или, если у нас не будет разногласий, можно нанять одного.
– …
И это говорит моя жена? Какое прагматичное чудовище вселилось в ее тело? Когда вчера она заговорила о разводе, я подумал, что речь идет о том, чтобы расстаться. Может, даже на время. А если расставаться навсегда, разъединять наши жизни, то мне казалось, надо это делать постепенно. Как-нибудь шаг за шагом – чтобы было не так больно. Она же хотела наотмашь, одним ударом разрубить нашу общую жизнь на две части. Ей, наверно, казалось, что безболезненнее так. У нас были тактические расхождения во взглядах на эту процедуру. Как между теми, кто считает, что снимать повязку нужно осторожно, и теми, кто предпочитает сдирать ее единым махом. Что ж, это по-женски. Женщины всегда опережают мужчин, всегда охотнее берут быка за рога.
– Ты не думаешь, что это как-то слишком быстро?
– Я и хочу, чтобы как можно быстрее.
– Тебе сейчас тяжело…
– Нет… то есть да, конечно… смерть папы повлияла… но я уже давно почувствовала… да и ты тоже… не притворяйся…
– Разве мы были несчастливы?
– Нет, но этого мало для счастья. Мы дороги друг другу, у нас столько общего… но все притупилось, превратилось в привычку.
– Все можно изменить.
– Можно было. Но у меня нет никакой охоты. И у тебя. Прошло то время, когда стоило стараться.
– Но ты меня любила… еще совсем недавно…
– Любила, да, наверное. Так было еще несколько дней тому назад. А потом оборвалось, когда внезапно я сама себе все объяснила. Но на самом-то деле все кончилось гораздо раньше.
– …
– Ты тоже не был счастлив. Я говорю так резко, потому что знаю тебя, вижу насквозь. Ты не реализовал себя, это было заметно всегда. А когда ушли дети, тебе стало еще хуже.
– …
Говорила одна Элиза. Как будто бы читала давно отрепетированный монолог. Я только слушал, и временами мне казалось, что все это происходит в книге. Упомянув о детях, Элиза сказала примерно так: “Наша пара сохраняла жизнеспособность, пока была встроена в семью”. А собственных опор не нашлось. По мне, так надо переждать, возможно, наше счастье еще впереди… впрочем, я уже ни в чем не был уверен. Может, Элиза и права? Конечно, я любил ее, но какой-то безвольной любовью, слишком вялой, как и теперешняя моя реакция. Я не разрыдался, не стал рвать на себе волосы. Конечно, на душе было скверно, но до трагического накала далеко. Как ни смешно, но больше-то всего я огорчался именно поэтому: из-за того, что в такой момент не испытывал эмоций посильнее.
Нам обоим кусок в горло не лез, еда на тарелках оставалась нетронутой. “Сразу видно влюбленную пару”, – проницательно заметил наш официант, определенно сведущий в психологии романтических отношений. Мы дружно покатились со смеху. Впрочем, теперь, оглядываясь назад, я прихожу к мысли, что он был не так уж далек от истины. Между любовной завязкой и разрывом существует немалое сходство. В обоих случаях двое сидят, не едят и молча глядят друг на друга. Я нарушил молчание и опять затянул свою песню:
– Разве мы были несчастливы?
А Элиза в ответ повторила:
– Нет, но этого мало для счастья.
Не знаю, почему я так зациклился на счастье и несчастье. Наверно, потому, что тут, как мне казалось, коренилось главное. Очень трудно заметить отсутствие счастья, когда нет никакого несчастья. Возможно, потому и заговорило мое тело, что разум не подавал сигналов. Спина по-своему хотела обратить внимание на то, как потускнело счастье. Ну а в Элизе импульс жизни всколыхнулся, скорее всего, из-за потери отца.
– Как грустно, – сказал я.
– Грустно, да.
– Я хотел кое-что тебе сказать…
– Что?
– Это особенно важно сейчас.
– Я слушаю.
– Меня уволили с работы. И… надо бы поговорить… Могут возникнуть трудности с кредитом за дом.
– Ну, я как раз тоже хотела тебе кое-что сказать. Год назад, когда папа болел, он положил на мой счет приличную сумму.
– …
– Я не хотела трогать эти деньги. Но теперь – другое дело. Можно будет выплатить весь кредит. И тебе я помогу, если понадобится. Так что не беспокойся.
– …
Довольно странно, что Элиза не спросила, почему меня уволили. Видимо, ей не до того. И так проблем хватает. Но удивительно, как все решилось. Ее отец оплатит наши долги. В каком-то смысле купит дочери свободу от меня. Однако я не стал ничего усложнять. Приходилось принимать ситуацию такой, как она складывалась на сегодня. Я мог бы настоять, что выплачу свою половину кредита сам, но жить-то там будет Элиза. Кроме того, нам нужно было обсудить еще один, куда более важный вопрос.
– А как же дети?
– Они уже взрослые. Поймут. Им главное, чтобы у родителей все было в порядке.
– Думаешь, у нас все в порядке?
– Я не знаю, но мы постараемся, – тихо сказала Элиза.
– …
– …
– Ладно…
– Как спина?
– Спасибо, лучше.
– Так и знала. Причина твоих болей – это я. Мы разойдемся – и узел развяжется.
– Не смей так говорить.
– Я пошутила. Смеяться еще можно?
Конечно можно. Как оказалось, можно даже обниматься. Мы вышли из кафе и долго простояли, прижавшись друг к другу. Блаженство и горечь. Потом Элиза ушла. А я все стоял и смотрел ей вслед, пока она не превратилась в точку и не слилась с темнотой. У меня защемило сердце. Меньше чем за день все перевернулось. Я потерял работу, потерял жену, но боль в спине осталась при мне.
Часть третья
1
Проснувшись, я со страхом вгляделся в свое будущее. Я не понимал, почему мы с Элизой разошлись так спокойно, так равнодушно. Наши чувства незаметно отмирали изо дня в день, пораженные какой-то вялотекущей гангреной. Теперь на меня снова нахлынет жизнь, чреватая превратностями и неожиданностями. Боли в спине, казалось мне задним числом, во многом оправдывали мою заторможенность. Попробуй быть чутким, когда тело постоянно ревет от боли, – ничто другое и не идет на ум. Послушав совета магнетизерши, сегодня утром я шел на прием к психологу – тому самому, что изучал мое личное дело. Наверное, не очень-то серьезно пускаться в дебри анализа с ярлыком кровожадного буяна на лбу. Ну да попытка не пытка. Вдруг инструкция по выздоровлению запрятана у меня внутри? Коли так, дай-то бог, чтобы она была написана по-французски.
Когда я вошел в кабинет, психолог одарил меня широкой улыбкой. Его как будто не смущало, что я отвел душу, измордовав своего сослуживца: похоже, в моем поступке ему виделся не выплеск ненависти, но вполне нормальная реакция человека, которого довели до ручки[18].
– Не ожидал, что вы захотите меня видеть, – начал он.
– Правда?
– Да. Обычно служащие, которым приходится общаться со мной ввиду увольнения, не больно-то жаждут дальнейших встреч.
– Я как-то не задумывался. Мне посоветовали сходить к психологу, и тут как раз объявились вы.
– Вам посоветовали? Кто же это?
– Одна магнетизерша.
– А-а… по поводу чего?
– У меня болит спина.
– …
– …
– Тогда я попрошу вас прилечь, – церемонно произнес он, силясь скрыть свое изумление.
Я подчинился. Вопреки тому, что я всегда себе представлял, страшно не было. Я даже испытывал легкое волнение. Весь этот цирк забавлял меня. Или нет, не то чтобы забавлял. Скорее, нравился. Да-да, когда впервые укладываешься на кушетку психоаналитика, ощущения определенно приятные. Ты чуть ли не радуешься, что у тебя проблемы. Это потом начинается путаница, когда погрязнешь в своих неврозах. Он открыл ящик стола, и, крутанув головой, я углядел, что он достает оттуда блокнот. Наверняка это неспроста. Он мог бы оставить блокнот на столе, так нет же, он выдвинул ящик, как бы символически открывая путь к сознанию. Должно быть, я слишком уж вдумывался в происходящее, но на протяжении всего сеанса я не переставал подмечать детали этой инсценировки, призванной – как предполагалось – подтолкнуть меня к пониманию собственного я. Каждая мелочь имела символическое значение. К примеру, я читал где-то, что Фрейд предписывал пациентам платить за сеансы наличными – это делало процесс трансфера более материальным. Поэтому я запасся мелкими купюрами – думал, чем больше банкнот, тем вернее будет результат. Можно было начинать, устроился я удобно. В кои-то веки в положении лежа у меня не болела спина. Видимо, это и имела в виду магнетизерша: не пролечиться у психоаналитика, а воспользоваться его на редкость удобной кушеткой.
Итак, меня будет слушать человек, которого мне не видно. Интересно, почему психоанализ строится на отсутствии зрительного контакта. То же самое у католиков – наверное, глаза мешают исповеди. Попробуй излить душу под взглядом другого. Во всем этом было одно преимущество: психолог мог заниматься чем угодно, пока я говорю. Мог спать, набирать на мобильнике сообщения, да мало ли что еще? Откуда я знаю, насколько он хорош как профессионал? Если на то пошло, в корпоративные психологи явно идут не лучшие представители цеха; что-то я слабо представлял себе, чтобы Лакан возился с нарушителями дисциплины, определяя, надо ли их увольнять.
– О чем вы хотите говорить? – начал он.
– Не знаю. Вам видней.
– Нет, это вам видней. Что вас сюда привело?
– Спина. У меня болит спина. Я весь извелся.
– Понимаю. Штука болезненная… спина-то.
Я не знал, что ответить на это бесспорное замечание. К счастью, он продолжил:
– Давно это вас беспокоит?
– Дней десять.
– И часто такое случается?
– Нет, первый раз.
– Что-то этому способствовало?
– Нет. Меня уже спрашивали. Я хорошенько подумал. Нет, не было ничего такого. Это случилось на ровном месте, безо всякой причины.
– Посмотрим. Причина непременно имеется. Ко мне не в первый раз приходят с жалобами на здоровье. Корни телесных недугов по большей части лежат в нашей психике.
– …
– Ну-с, для затравки составьте-ка мне список всего того, что вас угнетает.
– Того, что меня угнетает?.. Да вроде бы…
– Послушайте, месье, вы здорово покалечили своего сослуживца… тогда как все вокруг говорят, что вы тихоня, каких поискать… А говорите, вас ничего не угнетает.
– …
– Соберитесь с мыслями, не торопитесь. Подумайте, что у вас в жизни не ладится. Это единственный способ распутать клубок.
– …
– Ведь это именно то, что вам нужно: распутать все болезненные узлы.
– Да нет, мне и вправду… ничего не приходит в голову… не считая… да, вот пожалуй что… у меня были кое-какие неприятности на работе… надо сказать, есть там один человек… ну, громко сказано, человек… скот… самодур… извращенец… интересно знать, какое у него было детство… в общем, я хочу сказать… ни с того ни с сего таким подонком не станешь… форменная сволочь… я несколько месяцев горбатился над одним проектом… а он все это время водил меня за нос… в жизни не переживал такого унижения… раньше у меня всегда были теплые отношения с коллегами… с некоторыми почти дружеские, обстановка на фирме была неплохая… ничего особенного, но все-таки… и вдруг вот этот… как ни назови, все будет мало… с тех пор, как он тут… да нечего здесь, честно-то говоря, распутывать… я сам все распутал – дал ему в морду, и правильно сделал… выплеснул все, что держал в себе… мне стало намного лучше… и я только рад, что больше не работаю… я тревожился из-за денег… да, деньги, тут вы правы, это меня угнетало… ну да потом жена сказала мне, что получила что-то вроде наследства… так что все в порядке… я говорю, “жена”… а на самом деле – уже почти бывшая… я вам еще не сказал, но мы разводимся… ну, то есть я еще не до конца уверен… но она, похоже, настроена решительно… беда в том, что я никак не могу понять, как я на это смотрю. То ли мне горько, то ли гора с плеч. Такое часто бывает? Не знать, что именно чувствуешь… сегодня так, завтра сяк… с одной стороны, я, если честно, отчасти даже рад, что все так складывается… в браке я задыхался… все всегда вдвоем… но как-никак мы были счастливы… в общем, не знаю… вы говорите, нужно распутать клубок… а я не знаю, развод – это будет еще один узел, или, наоборот, мне полегчает… не знаю… в общем, я знаю только, что брак налагает ответственность… особенно когда есть дети… это постоянный напряг… ты должен быть на высоте, ведь ты глава семейства… нужно зарабатывать деньги, цепляться за свою работу… вся эта жизнь меня некоторым образом тяготила… теперь это стало ясно… это ужасно, но я прихожу к мысли, что счастливых часов в ней было раз-два и обчелся… у нас была прекрасная семейная жизнь, но ее погубила рутина… прагматичность… все как по расписанию… и потом, все это сложилось так быстро… слишком быстро… думаю, я просто не успел свыкнуться с мыслью, что я уже взрослый… дети появились так рано… я только-только начал работать… распрощался с юношескими мечтами… я ведь писал… не думаю, что мог бы стать писателем… так, баловался… но меня прямо-таки вытолкнуло в действительность, в размеренную, правильную жизнь… и то, что со мной сейчас происходит, конечно, пугает меня… но в то же время я сознаю, что мне всегда не хватало… чего-то неожиданного… возможности сорваться с места… жить, как говорится, одним днем… к слову сказать, примерно так я сейчас и живу… и был бы рад… если бы не эта гнусная болячка… она отравляет мне жизнь… просто душу выматывает… то, что я устроил тогда на работе, произошло главным образом из-за спины… я просто очумел от боли… я творю такое, на что никогда бы не решился… с ума схожу… и я так и не выяснил, в чем же дело… причина непременно имеется… иначе и быть не может… какой-то должен быть диагноз… из-за этих приступов настроение скачет… сегодня еще ничего… вот сейчас, когда я говорю с вами, спина болит меньше… я бы даже сказал, почти не болит… хотя зря это я… ведь всякий раз, стоит обрадоваться, стоит подумать, что боль утихает, как снова скручивает… еще хлеще… так что, скажем, сейчас более-менее… боль взяла передышку… наверное, потому что я говорю с вами, и меня отпускает… хоть не умолкай… такое чувство, что я должен выплеснуть все слова, что во мне засели… чтобы мне полегчало… излиться, чтобы задышать… действительно, становится легче… когда говоришь… освобождаешься… хорошая у вас работа… сидите себе с блокнотом… ничего не делаете, а людям облегчение… красота… а всего-то и надо, что пара ушей… хотя… наверняка все это гораздо сложней… нужны годы, чтобы научиться слушать… и вообще – солидная профессия… внушает уважение… по крайней мере, ваш отец наверняка не тюкает вас… ну а мой… после разговоров с ним меня всегда мучит чувство спины… ишь ты… хотел сказать, вины, сказал – спины… оговорка?.. это надо записать! Нет, это не оговорка… у вас должно быть специальное слово…
– Не вдавайтесь в теорию. Продолжайте.
– Хорошо… в общем, должно у вас быть слово для таких фокусов, когда подсознание подсказывает нам что-то… ну да ладно, в моем случае не так уж трудно докопаться до отца и наших отношений… вы и представить себе не можете, как это меня тяготит… я говорю, что мне все равно… что я привык к тому, что он постоянно меня унижает… но нет, разве можно это наверстать… любовь, которую тебе недодали… всю жизнь лезешь из кожи вон… хоть он иногда проявляет внимание напоказ… прикидывается на пару минут нежным папашей… это не поможет… не поможет искупить столько лет полного безразличия… я знаю, что вы скажете… мне известны основы ваших теорий… вы скажете, что он воспроизводит… в юности он и правда не то чтоб купался в любви… но разве это оправдание? Я же со своими детьми не такой… я их целую, обнимаю, говорю, что они замечательные, что я люблю их… неужели это так сложно? Разве это не заложено в нас от природы, любовь к своим детям? Безусловная любовь… Как можно не любить своего ребенка?.. Вот и мне иногда хочется наорать на отца… на них с матерью… потому что они ласковы со мной просто из вежливости… а этого мало… все эти невысказанные слова висят на мне мертвым грузом… родительская любовь должна быть неистовой… не удушающей, но неистовой… меня она распирает… бьет через край… я за детей боюсь… когда думаю о сыне, который сейчас живет в Нью-Йорке, я, конечно, горжусь им… но места себе не нахожу… все время трясусь… только и думаю, как бы с ним чего не случилось… я вовсе не из тех папаш, которые душат своей опекой, нет-нет… но я так люблю его… что просто умираю от беспокойства… да, тут тоже надо развязать узел… может, и в этом причина, не знаю… с тех пор как он уехал… у меня словно что-то отняли… это произошло так быстро… телу легче свыкнуться с постепенными переменами, а когда вот так рубят сплеча… может, поэтому и вступило в спину: внезапная реакция на его отъезд… конечно, у детей своя жизнь – но нехорошо это, сбегать на другой край света… я даже повидаться с ним не могу… кажется, только вчера забирал его из школы… только вчера катал его на плечах… я не умел ценить эти мгновения… да, знаю, это банально… но разве мы не имеем права страдать от самых банальных вещей?.. И дочка тоже… тут другое… но опять-таки я не смог принять перемены… она обижается… я до сих пор не удосужился зайти к ней в гости… я почти не знаю человека, с которым она живет… не знаю, почему мне так тяжело дается все новое… наверно, меня просто недолюбили, как по-вашему?
– …
– Так как же?
– Что ж, очень хорошо. Наш сеанс подошел к концу.
– Уже?
– Да.
– И что вы на это скажете?
– Сеанс окончен.
– И… и… мне можно вставать?
– Да-да, вставайте.
– Все равно… спасибо, доктор. Спасибо за все… Как же, черт возьми, хорошо выговориться…
– …
– Вы великолепны.
Моя последняя реплика удивила его. Видно, не часто ему делали комплименты. Он хотел, чтобы мы сразу условились насчет следующего сеанса, но я соврал, что не взял с собой ежедневник. Он сделал вид, что поверил этой смехотворной отговорке. А мне просто-напросто не хотелось тут же брать и записываться на повторный прием. Я одним духом выплеснул то, что копил в себе долгие месяцы, хорошего понемножку. И потом, он сказал самое важное: нужно распутать клубок. Без всяких раздумий я понял, что начать надо с главного: с родителей.
2
Интенсивность боли: 1
Настроение: боевое
3
Тот ужин с кускусом был только разминкой. Старики и бровью не повели, узрев меня на пороге. Как будто не сомневались: раз уж за мной завелись странности, они еще дадут о себе знать. Отец откровенно покосился на мать: вот видишь, мол, я же тебе говорил. Ибо у нас нагрянуть без предупреждения означало грубейшим образом попрать семейные устои. Никто никогда этого не делал. Хочешь повидаться – изволь сначала предупредить. Желательно загодя: родные родными, но всему свое время.
Обычно я не расставался с галстуком. А тут заявился посреди недели, в разгар рабочего дня, весь какой-то расхлябанный – ни костюма тебе, ни вообще чего-либо общего с привычным имиджем.
– А, это ты, – произнесла мать.
– Да, я.
– Ну что, спине-то получше? – тут же подал голос отец.
Весьма неожиданный заход. Значит, отец таки в состоянии удержать в памяти нечто, касающееся моей особы. Правда, запоминались ему все больше мои неудачи. Впрочем, он всегда умел сбить меня с толку, миролюбиво поинтересоваться, как у меня дела, когда мне становилось невмоготу слушать его рассказы о самом себе. Он, как никто, чувствовал, когда собеседник накаляется до опасного предела. С подобного рода людьми невозможно разругаться. Редко, но встречаются такие зануды, способные ювелирно отмеривать дозу своей доставучести[19]. Они топчутся у самой грани вашего терпения, но никогда не переходят ее. У отца мастерски получалось выдергивать из меня уже заискривший запал, сводя на нет любую ссору. Иными словами, он никогда не давал мне дойти до развязки.
– Да… да, получше, спасибо.
– Вот и славно.
– Я избил до полусмерти одного своего сослуживца, и с тех пор мне действительно стало получше.
Читать бесплатно другие книги:
