Офицер и шпион Харрис Роберт
– Да, это было в сентябре девяносто шестого.
– Это совершенно невозможно, – отвечает Луи. – Мой отец впервые слег в девяносто шестом, и весь период с августа по ноябрь этого года я провел в Страсбурге. Я в этом абсолютно уверен. Я даже могу подтвердить это, потому что по условиям выдачи мне визы должен был ежедневно во все время моего пребывания в Страсбурге являться к немецким властям.
– Вы не могли ошибиться с датой, полковник Анри? – спрашивает Люксе.
Анри изображает, что погружен в размышления, наклоняет голову то в одну, то в другую сторону.
– Да, я думаю, что мог. Возможно, это случилось раньше. Или позже.
– Или вообще не случилось, – подсказываю я, – потому что секретная папка попала в мое распоряжение только в августе, что может подтвердить мсье Гриблен, именно он извлек ее из стола Анри. А в октябре генерал Гонз, – я указываю на него, – забрал у меня папку. Так что ничего этого не было.
– Что ж, я не уверен… – Анри впервые запинается, кажется смущенным. – Могу только повторить то, что видел…
– Если позволите мне сделать наблюдение, мсье председатель, – приходит ему на выручку Пельё, – с расстояния более чем в год назвать точную дату бывает затруднительно…
Люксе согласен. Заседание продолжается. Ко времени второго завтрака мне позволяют сойти со свидетельской трибуны.
Адвокат Эстерхази просит пять часов для составления заключительной речи. Слушания продолжаются до девяти вечера. В какой-то момент во время монолога его адвоката Эстерхази, кажется, задремывает, его лысый череп откидывается назад. Когда наконец судьи удаляются для вынесения приговора, Эстерхази проводят мимо меня, и он отдает мне неуклюжий салют, в котором не намек, а неприкрытая издевка.
– Ну и мошенник!
Я встаю вместе с Луи размять ноги. Предполагаю, что у нас впереди несколько часов ожидания. Но не проходит и пяти минут, как раздается крик: «На караул!» – и двери открываются. Судьи занимают свои места, и секретарь суда зачитывает приговор: «Именем народа Франции… суд единогласно приходит к выводу… обвиняемый невиновен… его честь, как определяет суд, остается незапятнанной…»
Остальные слова не слышны за бурей аплодисментов, которые взрываются в каменных стенах. Мои собратья-офицеры топают ногами. Аплодируют. Выкрикивают: «Да здравствует армия!», «Да здравствует Франция!» и даже «Смерть евреям!». Результат предрешен. Я должен был бы уже ко всему привыкнуть. Но все же существуют границы того, насколько воображение может подготовить нас к катастрофе. Мы с Матье выходим из зала суда, сопровождаемые свистом и оскорблениями: «Смерть еврейским заговорщикам!» – «Смерть Пикару!» – и у меня такое ощущение, будто я свалился в ствол шахты, выбраться из которой невозможно. Все погрузилось в темноту: и в самом деле, положение Дрейфуса сейчас хуже, чем полгода назад, потому что теперь он дважды осужденный. Невозможно представить, что армия пойдет на третий суд.
На улице за тускло освещенным двором, несмотря на холод, собралась толпа в тысячу человек. Они ритмично хлопают в ладоши и скандируют имя героя: «Эс-тер-ха-зи! Эс-тер-ха-зи!» Мне хочется одного – поскорее уйти оттуда. Иду к воротам, но Луи и Матье останавливают меня.
– Ты пока не должен туда выходить, Жорж, – предупреждает меня Луи. – Твоя фотография печаталась в газетах. Они тебя порвут.
В этот момент из здания суда выходит Эстерхази в сопровождении своего адвоката, Анри и дю Пати, за ними идет аплодирующая свита облаченных в черное солдат. Лицо Эстерхази преобразилось, чуть не светится от торжества. У него накидка, он величественным жестом набрасывает ее на плечо и выходит на улицу. Кто-то кричит: «Шапки долой перед мучеником, пострадавшим от рук евреев!»
Матье прикасается к моей руке:
– Теперь мы можем идти.
Он снимает свое пальто и помогает надеть его на мой бросающийся в глаза мундир. Опустив голову, я иду между ним и Луи, проталкиваюсь на улицу Шерш-Миди и поворачиваю в сторону, противоположную той, куда направляется Эстерхази, спешу по мокрому тротуару туда, где вдали видны двигающиеся экипажи.
На следующий день хоронят отца Луи, Жоржа-Луи Леблуа. Лютеранский пастор, убежденный сторонник научного прогресса, радикальный мыслитель, отрицавший божественность Христа, Жорж-Луи завещал кремировать его прах. Но в Страсбурге нет крематория, потому церемонию перенесли в Париж, в новый крематорий на Пер-Лашез. Тишина громадного кладбища с его тенистыми аллеями, с серым городом в долине внизу, тянущейся к голубым холмам на горизонте, производит на меня сильное впечатление. Провожающие подходят ко мне выразить сочувствие по поводу вчерашнего вердикта, пожимая руку, говорят вполголоса, отчего я чуть ли не чувствую себя самого умершим и пришедшим на собственные похороны.
Как я узнаю впоследствии, в это самое время генерал Бийо подписывает ордер на мой арест, и когда я возвращаюсь в свою квартиру, меня там ждет извещение о том, что на следующий день я буду взят под стражу.
За мной приходят перед рассветом. Я уже оделся в гражданское платье, собрал чемодан. Пожилой полковник в сопровождении рядового стучит в дверь и показывает мне ордер на арест, подписанный генералом Бийо: «Расследование установило, что полковник Пикар совершил серьезные нарушения профессионального долга. Он серьезнейшим образом нарушал армейскую дисциплину. По этим причинам я решил поместить его под арест в крепость Мон-Валерьян до дальнейших указаний».
– Извините, что так рано, – говорит полковник, – но мы подумали, что таким образом сможем не попасться на глаза этим ужасным газетчикам. Позвольте ваш служебный револьвер?
Домоуправ, мсье Реньо, который живет на той же улице через несколько зданий, появляется, чтобы узнать, что происходит. Я с моим эскортом сталкиваюсь с ним на лестнице. Впоследствии он сообщает «Фигаро» мои прощальные слова: «Вы видите, что со мной происходит. Но я спокоен. Вы прочтете в газетах выдумки про меня. Продолжайте верить, что я честный человек».
На улице стоит большой армейский экипаж с впряженными в него двумя белыми лошадьми. Ночью был сильный мороз. Все еще темно. Красная лампа на стройке слабо отражается в замерзших лужах. Рядовой берет мой чемодан и садится рядом с возницей, а полковник вежливо открывает дверь и пропускает меня первого в экипаж. На улице нет никого, кроме Реньо. Мы поворачиваем на улицу Коперника и направляемся к площади Виктора Гюго. Я вижу нескольких ранних пташек, они стоят в очереди за газетами на углу перекрестка и еще дальше, у киоска на площади Этуаль. Мы проезжаем мимо, и я вижу написанный аршинными буквами заголовок «Я обвиняю!..».
– Если приговоренному позволительно последнее желание, – обращаюсь я к полковнику, – то, как вы думаете, можем мы остановиться, чтобы купить газету?
– Газету? – Полковник смотрит на меня так, словно я сошел с ума. – Что ж, почему бы и нет, если вам это необходимо.
Он кричит вознице, чтобы тот остановился. Я выхожу из экипажа и возвращаюсь к киоску. Рядовой идет за мной на почтительном расстоянии. Впереди над Булонским лесом начинает светлеть небо, на фоне которого видны голые кроны деревьев. Все стоят в очереди за газетой Клемансо «Орор», а заголовок по всему верху гласит:
Я обвиняю!.. Письмо президенту РеспубликиЭмиль Золя
Я встаю в очередь, покупаю экземпляр и медленно возвращаюсь к экипажу. В свете уличного фонаря можно читать. Статья занимает всю первую страницу, тысячи полемических слов обращены к президенту Фору: «Зная Вашу честность, убежден, что Вам не известна правда…»
Я просматриваю статью со все возрастающим удивлением.
Можете ли вы поверить, что в течение последнего года генерал Бийо, генералы Гонз и Буадефр знали о невиновности Дрейфуса и скрывали это от всех? И эти люди спокойно спят по ночам, у них есть жены и дети, которых они любят!
Полковник Пикар исполнял свой долг как честный человек. Он продолжал убеждать своих начальников в необходимости правосудия. Даже умолял их, говорил, насколько это неблагоразумно: тянуть время в преддверии надвигающегося страшного шторма, который обрушится на них, когда правда станет известна. Но нет! Преступление было совершено, и Генеральный штаб не хотел в нем сознаваться. А потому полковника Пикара отправили в командировку. Его посылали все дальше и дальше, пока он не оказался в Тунисе, где они попытались отправить его на задание, которое почти наверняка закончилось бы его гибелью.
Я стою посреди тротуара.
И поразительным следствием этой ужасающей ситуации стало то, что единственный порядочный человек, участвовавший в ней, полковник Пикар, который один и остался верен долгу, стал жертвой, объектом издевательств и наказания. О, правосудие, какое страшное отчаяние сжимает наши сердца! Самог полковника Пикара обвинили в фальсификациях, утверждали, что он сфабриковал телеграмму, чтобы уничтожить Эстерхази. Да! Мы видим постыдное зрелище: людей, погрязших в долгах и преступлениях, объявляют невиновными, тогда как человека чести и безупречной репутации подвергают гнусным нападкам. Общество, падшее так низко, обречено на разложение.
– Полковник, нам пора, если вы не возражаете, – произносит солдат у меня за спиной.
– Да, конечно. Я сейчас закончу.
Быстро дочитываю до конца.
Я обвиняю полковника дю Пати де Клама в преступном посягательстве на правосудие…
Я обвиняю генерала Мерсье в соучастии, возможно обусловленном слабоумием, в одной из величайших несправедливостей века.
Я обвиняю генерала Мерсье в том, что он, имея на руках абсолютные доказательства невиновности Дрейфуса, скрыл их, став, таким образом, виновным в преступлениях против человечности и правосудия…
Я обвиняю генерала Буадефра и генерала Гонза в соучастии в том же преступлении.
Я обвиняю генерала Пельё в проведении жульнического расследования…
Я обвиняю графологов…
Я обвиняю военного министра…
Я обвиняю первый трибунал в том, что он нрушил закон, приговорив обвиняемого на основании не предъявленного ему свидетельства, и я обвиняю второй трибунал в том, что он, подчиняясь приказу, оправдал заведомо виновного…
Предъявляя эти обвинения, я отдаю себе отчет в том, что сам могу быть обвинен в клевете…
Пусть же они вызовут меня в суд, который расследует мои обвинения при свете дня!
Я жду.
С глубочайшим уважением, господин президент.
Эмиль Золя
Я складываю газету и залезаю в экипаж.
– Что-нибудь интересное? – спрашивает пожилой полковник. Не дожидаясь моего ответа, он добавляет: – Я ничего интересного и не ждал. Теперь ничего такого нет. – Он стучит по крыше экипажа. – Поехали!
Глава 20
Мон-Валерьян – громадная, квадратной формы крепость на западной окраине города, часть оборонительного кольца вокруг Парижа. Меня проводят по винтовой лестнице на третий этаж офицерского крыла. Я единственный заключенный. Зимой здесь ни днем ни ночью не слышно ничего, кроме завывания ветра в бойницах. Моя дверь постоянно закрыта, внизу лестницы стоит часовой. У меня есть маленькая комната, спальня, туалет. Сквозь зарешеченные окна открывается вид через Сену и Булонский лес на Эйфелеву башню в семи километрах на востоке.
Если мои враги в Генеральном штабе полагают, что для меня это трудное испытание, то они ошибаются. У меня есть кровать, стул, ручка и бумага, много книг – Гете, Гейне, Ибсен. Пруст любезно присылает мне свои «Утехи и дни», моя сестра – новый французско-русский словарь. Что еще нужно человеку? Я в заключении, и я свободен. Гнетущее бремя секретности, которое я нес все эти месяцы, упало с моих плеч.
Через два дня после моего помещения в тюрьму правительство вынуждено принять вызов, брошенный ему Золя, и оно предъявляет ему обвинение в клевете. Слушания будут проходить не под покровом тайны в каком-то убогом зале под контролем армии, а публично, в суде присяжных во Дворце правосудия. Дело поставили в самый верх листа ожидания, так что процесс может начаться в любую минуту. Командир крепости отказывается впускать ко мне кого бы то ни было, кроме действующих офицеров, но даже он не может запретить мне встречаться с адвокатом. Луи привозит мне повестку. Меня вызывают для дачи свидетельских показаний в пятницу, 11 февраля.
Я разглядываю повестку:
– Что случится, если Золя признают виновным?
Мы сидим в комнате для посетителей: на окнах решетки, два простых деревянных стула и деревянный стол, за дверью стоит охранник и делает вид, что не слушает.
– Он на год попадет в тюрьму, – отвечает Луи.
– Золя поступил мужественно.
– Чертовски мужественно, – соглашается Луи. – Только жаль, что он не смирил свое мужество каплей рассудительности. Но его понесло, и он не смог воспротивиться желанию вставить в конце предложение о суде над Эстерхази – «я обвиняю второй трибунал в том, что он, подчиняясь приказу, оправдал заведомо виновного». За это правительство на него и ополчилось.
– Не за обвинения в адрес Буадефра и остальных?
– Нет, на такое они не обращают внимания. Они сосредоточились на этом крохотном вопросе и тут могут не сомневаться в победе. А значит, все, имеющее отношение к Дрейфусу, будет считаться неприемлемым, если оно не связано напрямую с судом над Эстерхази.
– То есть мы снова проиграем?
– Бывают такие случаи, когда поражение оборачивается победой, если сопротивление не ослабевает.
В военном министерстве явно нервничают, опасаясь того, что могу сказать я. За несколько дней до процесса в Мон-Валерьян приходит мой старый товарищ, полковник Байу, чтобы «попытаться вразумить» меня. Он дожидается, когда мы выходим во двор, где мне позволено два часа в день заниматься физическими упражнениями, и там передает мне устное послание:
– Я уполномочен – на самом высшем уровне – сказать тебе, – с напыщенным видом объявляет он, – что если ты проявишь некоторую рассудительность, то твоя карьера не пострадает.
– Если я буду держать рот на замке?
– «Рассудительность» – вот что было сказано.
Моя первая реакция – смех.
– Насколько я понимаю, за этим стоит Гонз?
– Я предпочту промолчать.
– Можешь передать ему от меня: я не забыл, что все еще остаюсь солдатом, и сделаю все возможное, чтобы примирить необходимость сохранять конфиденциальность с моими обязательствами свидетеля. Этого достаточно? А теперь можешь возвращаться в Париж с чувством выполненного долга, а мне дай погулять спокойно.
В назначенный день меня сажают в армейский экипаж и везут во Дворец правосудия на острове Сите, на мне форма тунисских стрелков. Я дал слово, что не буду пытаться покинуть пределов дворца и вернусь в Мон-Валерьян с моими тюремщиками по окончании дневного заседания. Любезность за любезность – мне позволено войти в здание свободно, без сопровождения. На бульваре Пале антисемитское сборище. «Смерть евреям!» «Смерть предателям!» «Жидов в Сену!» Меня узнают, вероятно, по злобным карикатурам, которые появлялись в «Либр пароль» и других помоечных газетах, и несколько негодяев, вырвавшись из толпы, пытаются преследовать меня по ступеням дворца, но их останавливают жандармы. Я понимаю, почему Матье Дрейфус отказался прийти на заседание.
Высокий сводчатый коридор дворца в этот хмурый февральский день сверкает электрическим светом, тут полно народа, стоит шум, словно на каком-то фантастическом вокзале: секретари и посыльные спешат с документами, адвокаты в черных мантиях шепчутся с клиентами, консультируют их, взволнованные истцы и ответчики, свидетели, жандармы, репортеры, офицеры, бедняки, ищущие убежища от холода, великосветские дамы и господа, которым удалось приобрести билет на сенсационное выступление Золя, – все слои общества собрались в огромном вестибюле и длиннющем коридоре для подсудимых. Звучит звонок. Крики и шаги гулким эхом отдаются от мраморного пола. Я прохожу более или менее незамеченным, если не считать легких толчков локтем и взглядов. В зале свидетелей я называю себя судебному приставу. Через полчаса меня вызывают.
Первые впечатления о зале судебных заседаний: размер и величие, много деревянных панелей, сверкающие медные ручки, плотная толпа, гул разговоров, тишина, которая воцаряется, когда я появляюсь в проходе. Мои сапоги стучат по паркетному полу, я прохожу в маленькую деревянную калитку в ограждении, которое отделяет судью и присяжных от зрителей, подхожу к полукруглому барьеру свидетельского места в пространстве перед судейским столом.
– Свидетель, назовите свое имя.
– Мари-Жорж Пикар.
– Место проживания?
– Мон-Валерьян.
Это вызывает смех, и у меня появляется секунда, чтобы сориентироваться: с одной стороны от меня место для двенадцати присяжных, все они обычные лавочники и ремесленники. Высоко на своем кресле сидит круглолицый судья Делегорг в алой мантии, под ним с десяток юристов в своих черных, похожих на священнические одеяниях, включая генерального прокурора Ван Касселя, выступающего от имени правительства. За столом сидит Золя, который одобрительно кивает мне, как и его сообвиняемый Перранс, директор «Орор», рядом с ними – адвокат Фернан Лабори со стороны Золя, Альбер Клемансо от Перранса и Жорж Клемансо, который каким-то образом получил разрешение сидеть рядом с братом, хотя он и не юрист. А у меня за спиной, словно церковные прихожане, зрители, включая сплоченную группу офицеров в черной форме, среди которых Гонз, Пельё, Анри, Лот и Гриблен.
Поднимается Лабори. Он высок, молод, широкоплеч, светловолос, бородат – этакая патриархальная фигура. Викинг – прозвище, под которым он известен. Адвокат знаменит своим агрессивным стилем.
– Не может ли полковник Пикар, – начинает он, – рассказать нам, что ему известно о деле Эстерхази, о его расследовании и обстоятельствах, которые сопутствовали удалению полковника из военного министерства? – Задав свой вопрос, он садится.
Я хватаюсь за полукруглый стержень барьера, чтобы не выдать дрожи рук, перевожу дыхание.
– Весной тысяча восемьсот девяносто шестого года в мои руки попали фрагменты письма-телеграммы…
Меня никто не прерывает, и я говорю больше часа, изредка останавливаясь, чтобы глотнуть воды. Я использую свой преподавательский опыт в Военной школе. Пытаюсь представить себе, что читаю особо сложную лекцию по топографии. Я не пользуюсь шпаргалками. И еще я исполнен решимости контролировать себя – быть вежливым, точным, бесстрастным, – не выдавать никаких секретов, не совершать личных нападок. Я ограничиваюсь скандальным делом против Эстерхази: доказательство в виде «пти блю», его безнравственное поведение, вечная нужда в деньгах, подозрительный интерес к артиллерии и тот факт, что его почерк совпадает с почерком «бордеро». Я рассказываю о том, как доложил о моих подозрениях начальству, а в результате оказался отправленным в Северную Африку, о тех кознях против меня, которые строились с тех самых пор. Набитый людьми зал слушает в полной тишине. Я чувствую, что мои слова доходят до них. Лица офицеров Генерального штаба, когда я мельком, искоса вижу их, с каждой минутой становятся все мрачнее.
Когда я заканчиваю, Лабори начинает задавать мне вопросы:
– Считает ли свидетель, что козни против него – дело рук одного майора Эстерхази, или он полагает, что у майора Эстерхази были сообщники?
Я задумываюсь, перед тем как ответить.
– Считаю, что у него были сообщники.
– Сообщники внутри военного министерства?
– У Эстерхази определенно был один сообщник, осведомленный о том, чт происходит в военном министерстве.
– Что, по вашему мнению, было более сокрушительным свидетельством против майора Эстерхази – «бордеро» или «пти блю»?
– «Бордеро».
– Вы сказали об этом генералу Гонзу?
– Сказал.
– Тогда каким образом генерал Гонз мог требовать, чтобы вы отделили дело Дрейфуса от дела Эстерхази?
– Я могу только сообщить то, что он говорил.
– Но ведь если майор Эстерхази – автор «бордеро», то обвинение против Дрейфуса лишено оснований?
– Да… поэтому я никак не мог понять, как эти дела можно отделять одно от другого.
В этот момент вмешивается судья:
– Вы помните о том, как просили мэтра Леблуа прийти к вам в кабинет?
– Да.
– Вы помните дату?
– Это было весной девяносто шестого года. Мне потребовался его совет о почтовых голубях.
– Мсье Гриблен, – говорит судья, – прошу вас ответить. Насколько я понимаю, вы утверждаете иное?
Я чуть поворачиваю голову, вижу, как Гриблен встает со своего места среди офицеров Генштаба. Он подходит и становится рядом со мной перед судьей. В мою сторону он не смотрит.
– Да, мсье председатель. Как-то вечером в октябре девяносто шестого года я зашел в кабинет полковника Пикара подать заявление на отпуск. Он сидел за своим столом, документы по почтовым голубям лежали справа от него, а секретная папка слева.
Судья смотрит на меня.
– Мсье Гриблен ошибается, – вежливо отвечаю я. – Либо ему изменяет память, либо он путает папки.
Гриблен напрягается всем телом:
– Верьте мне, я говорю то, что видел!
Я улыбаюсь, глядя на него, исполненный решимости сдерживать себя:
– А я утверждаю, что вы ничего такого не видели.
– Полковник Пикар, вы как-то раз просили мсье Гриблена франкировать письмо? – спрашивает судья.
– Франкировать письмо?
– Да, франкировать, но не датой получения, а более ранней?
– Нет.
– Позвольте, я освежу вашу память, полковник, – саркастически произносит Гриблен. – Как-то раз вы пришли в свой кабинет около двух часов дня. Вы послали за мной и, снимая шинель, спросили: «Гриблен, не могли бы вы франкировать письмо?»
– Ничего такого я не помню.
– Но вы наверняка помните вашу просьбу такого же рода, обращенную к майору Лоту?
– Никогда, – качаю головой я. – Никогда, никогда!
– Майор Лот, прошу вас занять свидетельское место.
Лот поднимается со своего стула рядом с Анри и подходит к нам. Он смотрит перед собой, словно на параде, и говорит:
– Полковник Пикар просил меня удалить все следы разрывов на «пти блю». Он спросил: «Как по-вашему, мы сможем франкировать это на почте?» И еще он сказал, я должен свидетельствовать, что узнал почерк на «пти блю» и это почерк некоего иностранного господина. Но я ему ответил: «Я никогда прежде не видел этого почерка».
Глядя на эту пару, я понимаю: годы руководства шпионами сделали их обоих лжецами.
– Но этот документ был разорван на шестьдесят частей, склеенных липкой лентой с той стороны, где адрес. – Я скрежещу зубами. – Как такой документ можно было франкировать? Это выглядело бы нелепо.
Никто из них не отвечает.
Лабори снова вскакивает на ноги. Он подтягивает на себе мантию и обращается к Лоту:
– Вы в своей записке написали, что полковник Пикар мог легко добавить «пти блю» к пакету с сырыми разведывательными материалами, лежавшими в сейфе, иными словами, что «пти блю» – обычная фабрикация.
– Верно. Он мог это сделать.
– Но у вас нет никаких доказательств?
– И тем не менее я верю в это.
– Полковник Пикар?
– Майор Лот может верить во что угодно, но истиной его вера от этого не становится.
– Вернемся к инциденту с секретной папкой, – говорит судья. – Полковник Анри, подойдите к месту для свидетелей.
Теперь с места поднимается Анри и подходит к барьеру. Вблизи я вижу, что он сильно возбужден, раскраснелся и вспотел. Все трое, кажется, сильно взволнованы. Одно дело – лгать в тесном тайном кружке военного трибунала, и другое – делать это здесь. Они такого никак не ожидали.
– Это было, кажется, в октябре, – начинает Анри. – Я всегда плохо запоминаю даты. Помню только, что в кабинете лежала отрытая папка. Полковник сидел за столом, слева от него сидел мсье Леблуа, а перед ними на столе лежали документы, среди них я увидел секретную папку, помеченную синим карандашом. Конверт был открыт, и документ, о котором идет речь, – тот, что содержит слова «этот опустившийся тип Д.», – лежал открытым на столе.
– Что вы можете на это сказать, полковник Пикар? – спрашивает судья.
– Я повторяю, что в присутствии мэтра Леблуа ни одна секретная папка не лежала на моем столе, открытая или закрытая. И это ни в коем случае не могло произойти так, как описывает полковник Анри, поскольку мэтр Леблуа имеет документы, подтверждающие, что он вернулся в Париж только седьмого ноября.
– А я говорю, что это случилось в октябре! – взрывается Анри. – Это был октябрь – ничего другого я сказать не могу.
– Могу я задать вопрос полковнику Анри? – обращаюсь я к судье. Он жестом приглашает меня продолжать, и я спрашиваю у Анри: – Скажите, вы вошли в мой кабинет через дверь против стола или через маленькую боковую дверь?
– Через главную дверь, – немного подумав, отвечает он.
– И как далеко вы прошли в мой кабинет?
– Недалеко. Не могу сказать точно – то ли на полшага, то ли на шаг.
– Но в любом случае вы, вероятно, находились по сторону моего стола, противоположную той, за которой сидел я. Как же вы могли видеть документ?
– Я прекрасно видел его.
– Но этот документ написан очень неразборчивым почерком, даже если вы держите его перед глазами. Как вы могли разглядеть, что это за бумага, с такого расстояния?
– Послушайте, полковник, – говорит Анри, все еще напором пытаясь выйти сухим из воды, – я знаю этот документ лучше любого другого и наверняка узнал бы его с расстояния в десять шагов. Тут нет сомнений. Говорю вам это напрямую, раз и навсегда! Вы хотите света? Вы его получите! – Поворачиваясь к присяжным, Анри показывает на меня пальцем. – Полковник Пикар лжет!
Он произносит эти слова тем же самым театральным тоном и с тем же обвинительным жестом, которые он использовал на суде над Дрейфусом: «Предатель – этот человек!» В зале раздается всеобщий вздох, и в этот момент я забываю о своем внутреннем обете контролировать себя. Анри только что назвал меня лжецом. Я поворачиваюсь к нему и поднимаю руку, чтобы заставить его замолчать.
– Вы не имеете права говорить такое! Я требую у вас удовлетворения за эти слова!
Вокруг меня возникает шум – кто-то аплодирует, кто-то насмехается, но мало-помалу приходит понимание того, что я сейчс вызвал Анри на дуэль. Тот смотрит на меня с удивлением. Судья стучит молотком, призывает публику к порядку. Я больше не держу себя в руках. Вся безысходность и боль последних полутора лет прорываются наружу.
– Господа присяжные, вы видели здесь, как люди вроде полковника Анри, майора Лота и хранителя архива Гриблена выдвигают против меня самые грязные обвинения. Вы только что слышали, как полковник Анри назвал меня лжецом. Вы слышали, как майор Лот, не имея ни малейших доказательств, предположил, что я сам создал «пти блю». Хотите знать, господа, почему это происходит? Все они – творцы дела Дрейфуса…
– Полковник! – предупреждает меня судья.
– Полковник Анри, мсье Гриблен при помощи полковника дю Пати де Клама и под руководством генерала Гонза прикрывают ошибки, которые они совершили при моем предшественнике полковнике Сандерре, – продолжаю я. – Он был больной человек и уже тогда страдал от прогрессивного паралича, который и убил его впоследствии. И они выгораживали его с тех самых пор, возможно, из неверно понятого чувства преданности, возможно, ради чести отдела – я не знаю. Хотите знать, в чем состоит мое преступление в их глазах? В том, что я верил: для защиты нашей чести есть более приемлемый способ, чем слепое подчинение. Поэтому вот уже несколько месяцев оплаченные ими газеты осыпают меня клеветой и ложью.
– Правильно! – кричит Золя.
Судья стучит молотком, требуя, чтобы я замолчал. Но я не замолкаю:
– Много месяцев я нахожусь в самой ужасной для офицера ситуации – мою честь порочат, но я даже не могу себя защитить. А завтра меня, вероятно, выкинут из армии, которую я люблю и которой отдал двадцать пять лет жизни. Ну что ж – пусть так оно и будет! Я продолжаю верить, что мой долг – поиск правды и справедливости. И считаю, что это наилучший способ для солдата служить в армии, а еще считаю, что это мой долг честного человека. – Я снова поворачиваюсь к судье и тихо добавляю: – Это все, что я хотел сказать.
У меня за спиной раздаются негромкие аплодисменты и шумные издевательские выкрики. Одинокий голос кричит: «Да здравствует Пикар!»
Вечером, чтобы избежать встречи с толпой, меня выводят через боковую дверь на набережную Орфевр. Небо над дворцом кроваво-красное, и по нему проносятся искры, а когда мы сворачиваем за угол, я вижу, что на набережной по другую сторону Сены толпа в несколько сотен человек сжигает книги – книги Золя, как я узнаю впоследствии, и попавшие им в руки журналы, выражавшие сочувствие Дрейфусу. Есть что-то языческое в том, как фигуры пляшут вокруг пламени над темной рекой. Жандармам приходится теснить толпу, чтобы дать проезд нашему экипажу. Лошади пугаются, вознице с трудом удается их удерживать. Мы проезжаем по мосту и едва успеваем миновать сотню метров по Севастопольскому бульвару, когда слышим звук разбиваемого стекла и видим толпу, бегущую по центру улицы. Какой-то человек кричит: «Покончим с евреями!» Минуту спустя мы проезжаем мимо магазина с разбитыми витринами и заляпанной краской вывеской, гласящей: «Леви и Дрейфус».
На следующий день во Дворце правосудия меня ведут не в зал суда присяжных, а в другую часть здания, где меня допрашивает судебный следователь Поль Бертюлю: он задает вопросы о сфабрикованных посланиях, полученных мною в Тунисе. Он крупный обаятельный человек лет сорока пяти, выполняющий задание генерала Бийо. У него загнутые вверх усы и красная гвоздика в петлице. Судя по его виду, он был бы больше на месте не здесь, а на ипподроме, наблюдая за скачками. Я знаю, что Бертюлю консерватор, роялист и друг Анри, – вероятно, поэтому он и получил нынешнее задание. Поэтому никаких надежд на его объективность у меня нет. Но, к моему удивлению, чем больше я рассказываю о том, что происходило со мной в Северной Африке, тем сильнее его волнение.
– Позвольте мне спросить напрямую, полковник: вы абсолютно уверены, что мадемуазель Бланш де Комменж не отправляла вам этих телеграмм?
– У меня нет никаких сомнений, что ее имя оказалось втянуто в эту историю стараниями полковника дю Пати.
– А зачем это ему понадобилось?
– Сказать вам об этом, мсье Бертюлю, я согласен только на конфиденциальных условиях. – Я смотрю на стенографиста, который записывает мои показания.
– Юридические процедуры такого не предусматривают, полковник.
– Это вопрос не строго юридический.
Следователь задумывается на несколько секунд.
– Хорошо, – говорит он наконец. – Однако вы должны понимать, что независимо от вашего желания я вправе предпринять действия на основе полученных от вас сведений.
Я чувствую, что могу ему верить, и потому соглашаюсь. Когда стенографист выходит, я рассказываю ему историю связи дю Пати с Бланш, добавляю подробности о похищенном письме, предположительно возвращенном молодой женщиной в вуали.
– Вот почему я утверждаю, что за этим так или иначе стоит дю Пати. Его воображение омерзительно, но ограниченно. Я уверен, именно он и снабдил Эстерхази этой выдумкой, подходящей для любовного романа, – женщина в вуали, каким-то образом знакомая со мной.
– Поверить в такую выдумку можно лишь с трудом.
– Согласен. Но вы представляете, насколько губительно это было бы для репутации мадемуазель де Комменж в обществе, если бы стали известны все подробности.
– Значит, вы утверждаете, что полковник дю Пати – прямое связующее звено между заявлениями майора Эстерхази и официально санкционированным заговором против вас с применением сфабрикованных посланий?
– Да.
– Является ли фабрикация обычным методом, используемым в департаменте разведки?
Его наивность вызывает у меня улыбку, но я прячу ее.
– Во французской уголовной полиции есть один полицейский – Жан-Альфред Девернин. Он как-то раз привел ко мне фальсификатора, который работает под псевдонимом Лемерсье-Пикар. Этот человек может ответить на ваш вопрос.
Бертюлю записывает имя, потом вызывает стенографиста.
В тот день, пока я даю показания судебному следователю, раздается настойчивый стук в дверь и в комнату засовывает голову Луи. Он вспотел, тяжело дышит.
– Извините за вторжение, – говорит он Бертюлю, – но в суде срочно требуется присутствие полковника Пикара.
– К сожалению, он сейчас дает показания мне.
– Я вас прекрасно понимаю, и мэтр Лабори просил передать свои извинения, но ему необходим полковник для дачи опровергающих показаний.
– Ну, если нужно, так нужно.
Мы спешим по коридору, и Луи говорит:
– Генерал Пельё дает показания и пытается разрушить твои. Он заявляет, что Эстерхази никак не мог написать «бордеро», потому что не имел доступа к такому уровню секретности.
– Полная чепуха! – возражаю я. – Я говорил обо всем этом вчера. И при чем тут Пельё? Почему не Гонз или Анри дают показания по этим вопросам?
– Ты не обратил внимания? Они теперь затыкают им все дыры. Других приличных ораторов у них нет. К тому же Пельё не запятнан, как остальные. – Когда мы доходим до зала суда, Луи останавливается. – Ты понимаешь, что это значит, Жорж?
– Что?
– Они отступают. Они впервые боятся, что могут и в самом деле проиграть.
В зале суда на свидетельском месте стоит Пельё и явно подходит к заключительной части своей речи – он, словно адвокат, обращается к присяжным. Мы с Луи останавливаемся сзади и слушаем.
– Господа! – ударяя себя в грудь, восклицает Пельё. – У меня душа солдата, и она не приемлет клеветы, которую громоздят на нас! Преступно пытаться отобрать у армии веру в ее командиров. Что можно ждать от такой армии в дни опасности – а они, возможно, ближе, чем вы думаете. Как, по вашему мнению, будут вести себя несчастные солдаты, ведомые в бой командирами, о которых они наслышались таких вот разговоров? Такие командиры поведут ваших сыновей на бойню, господа присяжные! Но мсье Золя при этом выиграет новое сражение, он напишет новый «Разгром»[58], распространит французский язык по всему миру, по всей Европе, и с ее карты исчезнет Франция!
Часть зала, занятая армейскими офицерами, взрывается одобрительными криками. Пельё поднимает палец, призывая их к молчанию.
– И еще одно слово, господа. Нам бы следовало радоваться, если бы Дрейфуса оправдали три года назад. Это доказывало бы, что во французской армии нет предателя. Но чего не допустил недавний трибунал, так это осуждения невиновного человека и замены Дрейфуса на него, виновен Дрейфус или нет.
Он заканчивает речь под новые восторженные крики Генерального штаба. Я прохожу к свидетельскому месту, мимо Гонза и Анри, они оба аплодируют стоя. Пельё возвращается на свое место, как боксер, победивший в схватке, и я сторонюсь, пропуская его. Его глаза горят. Он даже не замечает меня, пока не подходит вплотную, и тогда на ходу уголком рта произносит:
– Ваша очередь.
Однако, к недовольству Лабори, судья постановляет, что ввиду позднего времени мои свидетельские показания переносятся на следующую сессию. Я возвращаюсь в Мон-Валерьян и провожу бессонную ночь, слушая ветер, и далеко за полночь смотрю на огонек на вершине Эйфелевой башни, сверкающий, словно Красная планета в небесах над Парижем.
На следующее утро, когда я занимаю свидетельское место, Лабори говорит:
– Вчера генерал Пельё заявил, будто майор Эстерхази не мог получить документы, перечисленные в «бордеро». Что бы вы ответили на это?
– Кое-что из того, что я скажу, возможно, будет противоречить сказанному генералом Пельё, – начинаю я с осторожностью, – но я считаю своим долгом говорить то, что думаю. Документы, перечисленные в «бордеро», вовсе не так важны, как думают люди, введенные в заблуждение.