Офицер и шпион Харрис Роберт

Глава 17

Проходит четыре месяца.

Военный клуб Суса по-прежнему выглядывает из-за пыльных пальм через немощеную площадь у моря. Металлическое сияние воды остается таким же яростным, как прежде. Тот же мальчишка в длинных коричневых одеждах в то же время дня проходит мимо, он ведет на веревке козу. Единственное отличие в том, что теперь мальчишка машет мне, а я в ответ машу ему, – я стал узнаваемой частью пейзажа. Как и всегда, по окончании второго завтрака я сижу в одиночестве у окна, а мои коллеги-офицеры играют в карты, или дремлют, или читают французские газеты четырехдневной давности. Ко мне никто не подходит.

Сегодня пятница, 29 октября, и не было и дня с моего возвращения из Парижа, чтобы я не проверял эти несвежие газеты, но ни разу не увидел фамилии Дрейфус. Я начинаю беспокоиться – уж не случилось ли чего-нибудь с Луи.

По старой традиции около трех часов через высокую стеклянную дверь входит молодой ординарец с дневной почтой. Это уже не Савиньо – его нет, арестован за аморальное поведение с местным торговцем оливковым маслом, приговорен к девяти дням ареста, а потом отправлен бог знает куда. Вместо него – араб Джемель, и если он шпион, а я предполагаю, что так оно и есть, то он слишком хорош – не могу поймать его ни на чем. И как следствие, я начинаю тосковать по Савиньо и его понятным неловким приемам.

Джемель плавно подходит ко мне, салютует:

– Вам телеграмма, полковник.

Телеграмма из столичного тунисского штаба:

Военное министерство приказывает полковнику Пикару немедленно отправиться в Эль-Уатию расследовать и, если возможно, подтвердить сообщения о враждебной бедуинской кавалерии, скапливающейся близ Триполи. Прошу явиться ко мне, чтобы обсудить последствия вашей миссии перед убытием. Сердечно ваш, Леклерк

– Ответ будет, полковник? – спрашивает Джемель.

Несколько мгновений я пребываю в таком удивлении, что не могу произнести ни слова. Перечитываю телеграмму, чтобы убедиться, что не галлюцинирую.

– Да, – отвечаю я наконец. – Отправь телеграмму генералу Леклерку: я буду у него завтра.

– Конечно, полковник.

Джемель уходит в послеполуденную жару, а я перечитываю телеграмму. Эль-Уатия?

На следующее утро я сажусь на поезд до Туниса. У меня в портфеле папка: «Доклад разведывательной службы об убийстве маркиза де Море». Я знаю его чуть ли не наизусть – сам написал. Одно из действительных моих достижений за время нахождения в Африке.

Море, фанатичный антисемит и самый знаменитый дуэлянт своего времени, приехал в Тунис два года назад с сумасбродным планом поднять арабское восстание против Британской империи и начать его с марша через Тунисскую Сахару – пространство, где нет ни законов, ни цивилизации, где бедуинские караваны все еще изредка встречают неспешные колонны чернокожих рабов, скованных нашейными кандалами. Тем не менее, проигнорировав все предупреждения, маркиз отправился в путь с отрядом в тридцать человек вдоль побережья, а потом двинулся от Габеса на юг в пустыню.

Море, ехавший на верблюде в сопровождении шести туарегов, которых считал ядром своей частной армии, разбил лагерь утром 8 июня прошлого года. Он на милю опережал остальных своих сторонников, когда со всех сторон стали появляться бедуины. В этот момент его сопровождение набросилось на него и попыталось отобрать «винчестер» и револьвер. Море застрелил из пистолета двух нападавших, смертельно ранил третьего, потом пробежал сорок метров до ближайшего дерева, застрелил еще двух преследовавших его туарегов. Упав на колени, он перезарядил револьвер, предполагая, что сейчас появится остальная часть его отряда и спасет его. Но те остановились в километре – то ли испугались, то ли тоже были предателями. Жара становилась невыносимой. Один из туарегов вышел вперед, словно для переговоров с маркизом, но на самом деле он хотел узнать, сколько патронов у него осталось. Море в отчаянии набросил ему петлю на шею и взял в заложники. Но тот вскоре сумел освободиться, и тогда Море застрелил его. Но сам маркиз при этом ненадолго отвлекся, и бедуины сумели подобраться ближе. Маркиза убили пулей сзади в шею. Его пояс с деньгами срезали, украли сто восемьдесят золотых монет. Раздели, тело изувечили.

Второй департамент хотел знать, не организовала ли все британская секретная служба. Я убедил их, что это не так. Напротив, урок того происшествия был очевиден: отправляться так далеко на юг без полной пехотной бригады с кавалерией и артиллерией – чистое самоубийство. Место, где убили Море, называлось Эль-Уатия.

Поезд прибывает в столицу Туниса в середине дня. Мне, как и обычно, приходится протискиваться через толпу на платформе, чтобы добраться до такси; как и всегда, мальчишка поблизости продает «Депеш тунизьен». Я даю ему пять сантимов, располагаюсь на сиденье, и вдруг у меня перехватывает дыхание, потому что я вижу: вот оно – объяснение моего смертельно опасного задания, на первой странице. Я должен был догадаться:

ДЕЛО ДРЕЙФУСА. Париж, 8 часов 35 минут. Вице-президент сената мсье Шерер-Кестнер прошлым вечером произвел сенсацию, сообщив «Агенс насьональ» следующее: «Я твердо убежден в невиновности капитана Дрейфуса и приложу все силы, чтобы доказать это, не только добившись оправдательного приговора на повторном рассмотрении дела, но и его полной реабилитации». 10.15. «Матэн» приводит дальнейшие комментарии мсье Шерера-Кестнера: «Какие методы я буду использовать для доказательства? И когда сделаю это? Я пока воздержусь от ответов на эти вопросы. Я пока никому не передавал документы, имеющиеся в моем распоряжении, даже президенту Республики, как предлагалось».

Всего один абзац. «Вице-президент сената мсье Шерер-Кестнер прошлым вечером произвел сенсацию…» Я чувствую себя так, словно меня контузила ударная волна далекого взрыва. Повозку трясет на ухабах по проспекту Франс, а я разглядываю фасады административных зданий и многоквартирных домов, сияющих в послеполуденном солнце белым цветом и охрой, и меня поражает, что они кажутся такими нормальными. Не могу воспринять то, что случилось. Я словно выпал из окружающей среды и вижу сон.

В армейском штабе меня встречает адъютант Леклерка. Я иду за ним по широкому коридору, мимо кабинета, где за пишущей машинкой сидит сержант – с мучительной медлительностью перепечатывает письма. Сам Леклерк, кажется, тоже не в курсе громадности того, что произошло в Париже. Он явно не читает «Матэн», но если и читает, то никак не связывает эту историю со мной. Правда, а с чего это он должен связывать ее со мной?

Леклерк весело приветствует меня. Я вручаю ему свой доклад об убийстве Море. Он быстро просматривает его, вскидывает брови.

– Можете не волноваться, Пикар, – говорит Леклерк, возвращая мне бумаги. – Я организую вам вполне пристойные похороны. Можете перед отъездом выбрать псалмы.

– Спасибо, генерал, я ценю вашу заботу.

Он подходит к карте Французского протектората на стене кабинета:

– Это черт знает что за маршрут, должен сказать. У них в Париже теперь совсем карт нет? – Он прослеживает путь из столицы на север, потом на юг, мимо Суса, Сфакса и Габеса до самой бескрайней пустыни на пути к Триполи, где на карте не значится ни дорог, ни поселений. – Тут километров восемьсот. А в конце пути целый регион, который кишит враждебными бедуинами.

– Страшновато. Позвольте узнать, от кого пришел приказ?

– Да конечно, от самого генерала Бийо. – Леклерк видит мое мрачное выражение, которое лишь усиливает его шутливое настроение. – Я все же думаю, что вы переспали с его женой! – Я не улыбаюсь в ответ на его шутку, и Леклерк становится серьезным. – Слушайте, вам не стоит об этом беспокоиться, мой дорогой. Это, очевидно, какая-то ошибка. Я уже отправил Бийо телеграмму с напоминанием, что именно в этом месте год назад Море подстерегала засада.

– И он уже ответил?

– Пока нет.

– Генерал, я не думаю, что это ошибка. – Он смотрит на меня, недоуменно наклоняя голову. А я продолжаю: – В Париже я руководил контрразведывательным отделом Генерального штаба. В этой должности я обнаружил предателя в армии, который совершил те преступления, за которые был приговорен капитан Дрейфус.

– Боже мой, неужели?

– Я довел это до сведения моего начальства, включая и генерала Бийо, рекомендовал ему арестовать шпиона. Они отказались.

– Хотя у вас были доказательства?

– Принять их означало признать невиновность Дрейфуса. А это, в свою очередь, привело бы к обнародованию… как бы сказать помягче… некоторых отклонений в судебном процессе.

Леклерк поднимает палец, останавливая меня:

– Постойте… я медленно соображаю – слишком много лет под этим солнцем. Давайте-ка я буду говорить без обиняков. Вы хотите сказать, министр поручает вам эту опасную миссию в надежде избавиться от вас?

В ответ я протягиваю ему номер «Депеш тунизьен». Леклерк долго разглядывает газету.

– Насколько я понимаю, вы тот самый человек, который предоставил мсье Шереру-Кестнеру эту информацию? – спрашивает он.

Я отвечаю формулой, согласованной с Луи:

– Лично я не предоставлял ему никакой информации, генерал.

– И предположительно именно поэтому вам срочно понадобилось в Париж этим летом?

Опять прибегаю к уклончивому ответу:

– Приношу свои извинения, если доставил вам беспокойство. Меня запугивали дисциплинарными мерами, если я осмелюсь возражать против такого к себе отношения. Я чувствовал необходимость вернуться в Париж и поговорить с моим адвокатом.

– Это совершенно неприемлемое поведение, полковник.

– Я понимаю, генерал. И приношу свои извинения. Я не знал, что мне делать.

– Нет, не ваше поведение – я говорю о Бийо. И этим людям еще хватает наглости чувствовать свое превосходство над африканцами! – Леклерк возвращает мне газету. – К сожалению, я не могу отменить приказ главнокомандующего, но могу воспрепятствовать ему. Возвращайтесь в Сус и сделайте вид, что готовитесь в поездке на юг. А я тем временем подумаю, что предпринять. В любом случае, если то, что вы говорите о Бийо, правда, долго ему в министерском кресле не усидеть.

На следующий день, в воскресенье, ординарец, который обслуживает Военный клуб Суса, приносит в начале двенадцатого газеты. Весь гарнизон находится в церкви. Кроме меня, в клубе никого нет. Я заказываю коньяк, беру один из двух экземпляров «Депеш тунизьен» и удаляюсь с газетой на свое обычное место у окна.

ДЕЛО ДРЕЙФУСА. Париж 8.35. Газеты сохраняют уверенность в том, что семейство бывшего капитана Дрейфуса обвело мсье Шерера-Кестнера вокруг пальца, но теперь они призывают к быстрому и полному расследованию. Один из авторов «Фигаро» взял интервью у мсье Шерера-Кестнера, который повторил: он убежден в том, что Дрейфус невиновен. Но добавил, что не раскроет никаких документов, пока не изложит дело соответствующим министрам. «Фигаро» говорит, что мсье Шерер-Кестнер собирается встретиться с президентом, военным министром и министром юстиции.

Сидеть здесь и не знать, что происходит, для меня сущий кошмар. Я решаю отправить телеграмму Луи. Допиваю коньяк и иду до нового почтового отделения близ причала. Но тут мои нервы сдают, и я десять минут курю в почтовом баре, наблюдая, как с десяток моих соотечественников играют в мяч на пыльной площади. Беда в том, что любые послания ко мне или от меня перехватываются. А любой код, какой я могу изобрести, будет за десять минут взломан специалистами.

Во вторник в Сус привозят наконец парижские газеты, вышедшие в предыдущую пятницу. В них опубликованы первые истории о вмешательстве Шерера-Кестнера в дело Дрейфуса. «Фигаро», «Матэн», «Либр пароль», «Пти паризьен» и остальные передаются из рук в руки по клубу, вызывая ярость моих коллег-офицеров. Я со своего места слышу обрывки их разговоров: «А этот парень Шерер-Кестнер, случайно, не еврей?» – «Ну и имечко – если он не еврей, то наверняка немец…» – «Это гадкое пятно на армии – будем надеяться, что кто-нибудь потребует удовлетворения…» – «Да, про Море можно говорить что угодно, но он бы знал, как разделаться с негодяем…»

– Позвольте узнать, что вы обо всем этом думаете, полковник?

В клубе ко мне никогда не обращаются, а потому я не сразу понимаю, что вопрос задан мне. Отложив в сторону книгу, поворачиваюсь на стуле. На меня смотрит с полдесятка загорелых усатых физиономий.

– Извините, – отвечаю я, – что я думаю о чем?

– Про эту газетную утку, будто Дрейфус может быть невиновен?

– Ах об этом? Гадкое дело… Вы как считаете? Очень гадкое.

Такой двусмысленный ответ, кажется, удовлетворяет их, и я возвращаюсь к моему роману.

Среда проходит спокойно, а в четверг «Депеш» сообщает о новом развитии событий.

ДЕЛО ДРЕЙФУСА. Париж, 8.25. Кажется, дело Дрейфуса входит в решающую фазу. Вчера мсье Шерер-Кестнер посетил военного министра и передал генералу Бийо имеющиеся в его распоряжении материалы, касающиеся капитана Дрейфуса. Встреча продолжалась долго, и ее содержание хранится в глубочайшей тайне… 9.10. «Фигаро» сообщает, что мсье Шерер-Кестнер встречался вчера с премьер-министром мсье Мелином, темой разговора было дело Дрейфуса.

Я лежу без сна в ту ночь, заперев дверь и держа револьвер под подушкой, прислушиваюсь к предрассветному призыву на молитву с ближайшего минарета. Развлекаюсь тем, что воображаю, как проходят кризисные заседания в кабинете Бийо: министр бушует, Гонз нервно роняет пепел сигареты на мундир, Буадефр ошарашен, Анри пьян. Я думаю о Гриблене, о том, как он перебирает свои папки в попытке найти хоть какое-то новое свидетельство против Дрейфуса, представляю, как Лот над паром вскрывает мои письма и пытается расшифровать скрытый код, с помощью которого я каким-то образом управляю ходом событий. Я наслаждаюсь этой воображаемой паникой в рядах моих врагов.

Но тут мои враги открывают ответный огонь.

Первый выстрел – телеграмма. Джемель с самого утра приносит ее в мой кабинет. Отправлена из почтового отделения Парижской биржи предыдущим днем:

У нас есть доказательство, что «пти блю» была сфальсифицирована Жоржем. Бланш

Бланш?

Словно тебе в толпе кто-то прошептал в ухо угрозу и растворился в толчее, прежде чем ты успел повернуться. Я чувствую, что Джемель наблюдает за моей реакцией. Телеграмма лишена всякого смысла, но в ней есть что-то зловещее, в особенности использование имени Бланш.

– Не понимаю смысла, – говорю ему я. – Возможно, телеграфист что-то напутал. Будь добр, сходи на телеграф и попроси их проверить.

Вскоре он возвращается:

– Сомнений никаких нет, полковник. Они сверились с Парижем – текст точен. И еще к вам из Туниса переправили вот это.

Джемель подает мне письмо. На конверте пометка «срочно», моя фамилия написана с ошибкой – «Пекар». Почерк туманно знакомый. Вот он – второй выстрел.

– Спасибо, Джемель.

Дождавшись его ухода, я вскрываю письмо.

Полковник!

Я получил анонимное письмо, извещающее меня, что Вы организовали гнусный заговор с целью заменить мною Дрейфуса. Письмо среди прочего утверждает, что Вы подкупили младших офицеров, чтобы получить образец моего почерка. Я знаю, так оно и есть. Еще в письме говорится, что Вы взяли в военном министерстве документы, правомерно доверенные Вам, и составили из них тайное досье, которое передали друзьям настоящего предателя. И об этом я тоже знаю, что так оно и есть, поскольку сегодня мне вручили документы из этой папки.

Несмотря на все имеющиеся свидетельства, я все еще не могу поверить, что старший офицер французской армии мог стать частью такого чудовищного заговора против одного из своих товарищей.

Уверен, Вы сможете предоставить мне откровенное и ясное объяснение.

Эстерхази

Обиженное письмо предателя, написанное той же рукой, что и «бордеро», – наглостью этого типа можно только восхищаться! И тут меня начинают одолевать вопросы. Откуда он узнал мое имя? Откуда узнал, что я в столице Туниса? И что я получил образцы его почерка? Предположительно, от автора «анонимного письма». А кто мог написать такое письмо? Анри? Неужели логика позиции Генерального штаба довела их до этого – они своими руками помогают предателю избежать правосудия, потому что это их единственное средство удерживать за решеткой невиновного человека? Я достаю телеграмму:

У НАС ЕСТЬ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО, ЧТО «ПТИ БЛЮ» БЫЛА СФАЛЬСИФИЦИРОВАНА ЖОРЖЕМ. БЛАНШ

Что у них на уме?

На следующий день Джемель приносит мне еще одну телеграмму, еще одну угрожающую загадку:

ОСТАНОВИ ПОЛУБОГА. ВСЕ РАСКРЫТО. ДЕЛО ОЧЕНЬ СЕРЬЕЗНО. СПЕРАНЦА.

Это послание отправлено из почтового отделения на улице Лафайет в Париже в тот же день, что и телеграмма Бланш, но шло оно до меня на двадцать четыре часа дольше – как и письмо Эстерхази, оно было неправильно адресовано – в город Тунис.

Я не знаю никого по имени Сперанца – знаю только, что по-итальянски это слово означает «надежда». Но Полубогом Бланш называет нашего общего знакомого и приятеля, почитателя Вагнера капитана Уильяма Лаллемана. А единственный человек, связанный со статистическим отделом, которому может быть известен этот невразумительный факт, – это бывший любовник Бланш – дю Пати.

Дю Пати. Да – ну конечно же! Как только в голову мне приходит дю Пати, все становится на свои места: дю Пати привлекли для помощи в разработке этого подлого спектакля – я чувствую его декадентско-готический стиль, Дюма вперемешку с «Цветами зла»[53], перепутать невозможно. Но если год-два назад я бы рассмеялся, получив угрозы от столь нелепой личности, то сейчас думаю по-другому. Теперь я знаю, на что он способен. И в этот момент ясно понимаю, что мне готовят такую же тюремную камеру, как и Дрейфусу.

Эхо следующего взрыва в среду 17 ноября звучит так громко, что сотрясаются даже сонные пальмы у Военного клуба в Сусе.

БРАТ ДРЕЙФУСА НАЗЫВАЕТ «НАСТОЯЩЕГО ПРЕДАТЕЛЯ». Париж, 2 часа. Вот текст письма, посланного братом Дрейфуса военному министру: «Господин министр, единственная основа обвинения против моего брата – это неподписанное письмо без даты, утверждающее, что секретные документы были доставлены агенту иностранной державы. Имею честь сообщить Вам, что автором этого документа является граф Вальсен-Эстерхази, пехотный майор, отстраненный от активной военной службы прошлой весной по причине временного ухудшения здоровья. Почерк майора Эстерхази идентичен почерку на этом документе. Я не сомневаюсь, господин министр, что, как только Вы узнаете истинного изменника, совершившего преступление, за которое осужден мой брат, Вы предпримете немедленные действия для совершения правосудия. С глубочайшим уважением, Матье Дрейфус».

Я читаю это после второго завтрака, потом ухожу к своему окну, где делаю вид, будто погрузился в чтение романа. У меня за спиной из рук в руки передают «Депеш». «Ну вот вам пожалуйста, – говорит один из офицеров. – Видите, как ведут себя евреи: они всегда держатся вместе и не успокоятся, пока не добьются своего». Другой говорит: «Должен сказать, сочувствую я этому Эстерхази». Потом вступает третий, капитан, который вожделел к Савиньо: «Видите, тут написано, что Эстерхази написал генералу Бийо: „В утренних газетах я прочел бесчестные обвинения в мой адрес. Прошу Вас провести расследование, я готов ответить на все обвинения“». – «Он правильно поступил, – возвращается в разговор первый, – но какие у него есть шансы против всего еврейского золота?» Капитан отвечает: «Это верно. Может, объявить сбор пожертвований в пользу бедного старого Эстерхази? Подписываюсь на двадцать франков».

На следующий день я, чтобы прочистить мозги, отправляюсь в долгую верховую прогулку вдоль побережья. Далеко над морем на севере собираются огромные тучи, несущие похоронные покрывала дождей. Начало самого влажного сезона. Я пришпориваю своего коня и галопом скачу к тысячелетней сторожевой башне рибата[54] в Монастире, до нее километров пятнадцать. По мере приближения она все четче выделяется белым столбом на фоне темнеющего моря. Я взвешиваю – не заехать ли мне в этот рыбацкий порт. Но небо уже черно, как чернила осьминога, и конечно, только я поворачиваю к дому, туча проливается, словно прорезанный мешок, холодным дождем.

Добравшись до базы, я иду прямо домой, чтобы переодеться. Дверь – точно помню, что запер ее, – открыта, я вхожу и вижу Джемеля посреди гостиной. Войди я на несколько секунд раньше, и увидел бы, как он роется в моих вещах, но теперь, осматриваясь, вижу, что все на своих местах.

– Принеси воды. Мне надо помыться, – резко говорю я ему.

– Да, полковник.

В Военный клуб я попадаю, когда второй завтрак закончился, и уже в первое мгновение вижу: случилось нечто из ряда вон выходящее. Я направляюсь к моему обычному месту, и разговор тут же прекращается. Несколько старших офицеров быстро допивают то, что у них есть, и уходят. Сегодня «Депеш» аккуратно и демонстративно положена на мое кресло первой страницей вверх.

ЭСТЕРХАЗИ ОБВИНЯЕТ ПОЛКОВНИКА ПИКАРА. Париж, 10.35. В интервью «Матэн» Эстерхази говорит: «За все случившееся ответственность несет полковник Пикар. Он друг семьи Дрейфуса. Пятнадцать месяцев назад, работая в военном министерстве, Пикар открыл дело против меня. Он хотел меня уничтожить. Мсье Шерер-Кестнер получил всю информацию от адвоката Пикара мэтра Леблуа, который приходил в кабинет полковника, где ему показывали секретные документы. Начальство полковника сочло его поведение настолько неподобающим, что его с позором отправили в Тунис».

Никогда прежде мое имя не упоминалось в газетах. Я представляю себе всех своих знакомых, друзей, родственников во Франции, которые, ничего не подозревая, открывают газету. Что они подумают? Я считаюсь шпионом, человеком, прячущимся в тени. И вот луч прожектора находит меня.

И это еще не все:

У МЭТРА ЛЕБЛУА. По материалам в «Матэн»: «В полночь, после интервью с майором Эстерхази, мы отправляемся к мэтру Леблуа, адвокату апелляционного суда, – на улицу Юниверсите, 96, – но его дверь закрыта. Мы звоним еще раз. Дверь не открывается, но изнутри мы слышим голос: „Кто там? Что вам надо?“ Мы объясняем цель нашего визита: майор Эстерхази официально заявил, что он, мэтр Леблуа, получил документы от полковника Пикара, которые предоставил в распоряжение мсье Шерера-Кестнера. „Что я вам могу сказать? Профессиональные ограничения обязывают меня хранить молчание. Мне вам нечего сказать – совершенно нечего. Но я вам рекомендую не упоминать имя полковника Пикара. Спокойной вам ночи, и не приходите больше ко мне!“»

Когда я заканчиваю читать и оглядываюсь, то вижу, что клуб пуст.

Тем вечером я получаю еще одну телеграмму – она засунута мне под дверь:

Немедленно выезжайте из Суса с учетом того, что Вы туда не вернетесь, и сразу явитесь ко мне в штаб. Леклерк

В столице Туниса мне предоставляют небольшую комнату на втором этаже главной казармы. Я лежу на кровати и слушаю симфонию мужской армейской жизни – крики, неожиданные свистки, хлопанье дверей, тяжелые шаги. Мои мысли о Полин. В последние несколько недель я не получил от нее ни одного письма. Что она подумала обо мне, прочтя ту статью в газете, – что я на содержании у евреев и меня «с позором» отправили в Тунис? Я пишу ей письмо.

Тунис

20 ноября 1897 года

Моя дорогая!

Со всеми моими переездами между Сусом и этим местом я довольно нерегулярно получаю почту. Может быть, для этого есть и другие причины. В любом случае мне тоскливо и грустно не получать от тебя известий. Не бойся написать мне, даже если это будут всего два слова. У меня все хорошо, но я должен знать, что ты ни в чем не ущемлена. Бедная маленькая девочка – меня тут впервые в жизни облили помоями в газете! Положение мое имеет тот недостаток, что у меня нет ни права, ни желания в этой же газете защитить себя. Уверяю тебя, все в итоге прояснится. На этом заканчиваю, но знай: ты всегда в моем сердце, любовь моя.

Я кладу перо и перечитываю письмо. Оно мне кажется очень высокопарным. Но как избежать этого, если ты знаешь, что твои любовные письма будут вскрыты с помощью пара в кабинетах, скопированы и помещены в досье.

P. S. Я совершенно спокоен и не позволяю себе нервничать. Ты видишь, что тяжелые обстоятельства меня не пугают. Единственное, что меня беспокоит, – это твои чувства при чтении моего письма.

Я не подписываю письм, не пишу имени Полин на конверте. Плачу франк солдату, чтобы тот отправил его для меня.

Леклерк принимает меня в своем кабинете в конце дня. Его сад погружен в темноту. Вид у него усталый. На одной стороне стола лежит пачка телеграмм, на другой – стопка газет. Он приглашает меня сесть.

– У меня от военного министра есть список вопросов, которые мне поручено задать вам, полковник. Например: передавали ли вы когда-нибудь секретную информацию лицу или лицам, не служащим в армию?

– Нет, генерал.

Он делает пометку.

– Подделывали ли вы когда-нибудь или иным способом изменяли секретные документы?

– Нет, генерал.

– Просили ли вы когда-нибудь вашего подчиненного или подчиненных подделывать секретные документы?

– Нет, генерал.

– Допускали ли вы когда-нибудь к секретной информации женщину?

– Женщину?

– Да. Судя по всему, этот майор Эстерхази заявил, что секретную информацию ему передала женщина в вуали.

Женщина в вуали! Снова почерк дю Пати…

– Нет, генерал, я не показывал никаких документов женщинам – в вуали или без.

– Хорошо. Я так и телеграфирую в Париж. А пока информирую вас, что военный министр приказал провести внутреннее расследование всего этого дела под руководством генерала Пельё, командующего департаментом Сена. Вам приказано вернуться во Францию для дачи показаний. Вас будет сопровождать чиновник из Министерства колоний.

Леклерк встает. Я тоже.

– Я бы не сказал, что иметь вас в моем подчинении доставило мне удовольствие, но это определенно было интересно.

Мы обмениваемся рукопожатием. Генерал кладет мне на плечо руку и провожает до двери. От него сильно пахнет одеколоном.

– Я вчера вечером разговаривал с полковником Дюбюшем. Он говорит, что этот Эстерхази сущая дрянь. Он служил здесь в Восемьдесят втором, и его обвинили в присвоении денег в Сфаксе. Было проведено расследование, но ему все почему-то сошло с рук.

– Меня это не удивляет, генерал.

– Вероятно, вам противостоят люди, находящиеся в отчаянном положении, если они готовы заключать союз с такой личностью. Позвольте дать вам совет?

– Конечно.

– По пути во Францию не стойте на корабле слишком близко к перилам.

Глава 18

Средиземное море в ноябре гораздо более бурное, чем в июне. В иллюминаторе мелькает то серое небо, то серые волны. Мои русские книги соскальзывают с маленького столика и падают на пол. Время от времеи ко мне заходит мсье Перье из Министерства колоний, но лицо у него зеленого цвета, и он по большей части предпочитает оставаться в своей каюте. Во время редких выходов на палубу я, следуя совету Леклерка, держусь подальше от бортов. Наслаждаюсь брызгами на лице, запахом угольного дыма, смешанным с соленой влагой. Время от времени замечаю, что на меня смотрят другие пассажиры, но я не знаю – полицейские они агенты или просто прослышали, что человек, чье имя упоминается в новостях, находится на борту.

Мы покидаем Африку во вторник. А днем в четверг на горизонте появляется берег Франции – размытая линия в тумане. Я заканчиваю укладывать вещи в чемодан, когда в дверь раздается стук. Хватаю поспешно револьвер и спрашиваю:

– Кто там?

– Полковник Пикар, это капитан парома, – отвечает голос.

– Минутку.

Я засовываю револьвер в карман и открываю дверь. Вижу перед собой мрачного вида человека лет пятидесяти с небольшим, судя по сеточке сосудов в его глазах, он не дурак выпить. Мне следовало догадаться: если ты мотаешься туда-сюда между Тунисом и Марселем три раза в неделю, это становится утомительным. Мы салютуем друг другу.

– Приняты меры, чтобы вы и мсье Перье сошли с судна, прежде чем мы причалим в Марселе, – сообщает он.

– В этом есть необходимость?

– По всей видимости, на набережной вас ожидает толпа репортеров и протестующих. Военное министерство считает, что в интересах безопасности нужно переместить вас на буксир еще в море, а потом высадить в другой части гавани.

– Что за нелепая мысль!

– Может, и так, – пожав плечами, отвечает капитан, – но я получил такой приказ.

Полчаса спустя гул двигателей стихает и мы ложимся в дрейф. Я с чемоданом поднимаюсь на палубу. Мы останавливаемся в километре от входа в гавань. Рядом с нами дрейфует буксир. Погода холодная, промозглая, но это не мешает нескольким десяткам пассажиров стоять у перил в угрюмом молчании и смотреть, как я спускаюсь на буксир. Это мой первый опыт в роли знаменитости, и весьма неприятный, нужно сказать. На море довольно сильное волнение, и два судна ударяются друг о друга бортами, их палубы поднимаются и падают в противоположных направлениях. У меня берут чемодан, кидают его на буксир, там его ловят, после чего спускают меня. Мне навстречу тянутся крепкие руки, устанавливающие меня на палубе. У себя за спиной я слышу выкрикнутое оскорбление, ветер уносит брошенное кем-то слово «еврей». Мсье Перье спускают с его багажом. Он, пошатываясь, подходит к другому борту, и его рвет. Канаты поднимают наверх, и мы отчаливаем. Мы проходим за волнолом и поворачиваем налево, протискиваясь между высокими бортами двух стоящих на якоре броненосцев к западной части гавани. За кормой буксира у места, где причаливают паромы, я вижу толпу людей – человек сто или даже двести. И в этот момент я осознаю то влияние, которое дело Дрейфуса начинает оказывать на воображение моих соотечественников. Буксир маневрирует вдоль военного причала, останавливается у места, где ждет экипаж. Рядом с ним я вижу молодого офицера. Когда команда швартует буксир, офицер подходит к кромке пристани и, взяв мой чемодан, передает его извозчику, потом предлагает руку мне, помогая подняться на берег.

Он отдает мне честь. Ведет себя холодно, но безупречно. Мы усаживаемся в задней части экипажа рядом с Перье, офицер садится лицом к нам.

– Если позволите, полковник, я бы порекомендовал вам пригнуться как можно ниже. По крайней мере, пока мы не отъедем на некоторое расстояние от порта.

Я следую его совету. Так я возвращаюсь во Францию – словно пойманный преступник.

На вокзале для нас забронировано купе первого класса в последнем вагоне. Перье опускает шторы на дверях и окнах и не разрешает мне купить газету. Если я собираюсь в туалет, он непременно сопровождает меня и стоит перед дверью, пока я не закончу свои дела. Интересно, что он сделает, если я не подчинюсь его приказам, которые неизменно произносятся нервным, смущенным, чуть ли не умоляющим тоном. Но, по правде говоря, какой-то странный фатализм нисходит на меня. Я иду на поводу у происходящих событий, подчиняясь ритму нашего путешествия, которое начинается в пять часов вечера в темном Марселе, а заканчивается в пять утра в темном Париже.

Я сплю, когда мы прибываем на Лионский вокзал. Мы резко останавливаемся, и я просыпаюсь, открываю глаза и вижу Перье, который, чуть отгибая шторку, смотрит в окно.

– Мы подождем пока, если вы не возражаете, полковник, – говорит он. – Пусть пройдут другие пассажиры.

Десять минут спустя мы выходим на пустую платформу. Носильщик катит перед нами тележку с чемоданами, мы идем вдоль всего поезда до турникета, где стоит около десятка человек с блокнотами.

– Ничего не говорите, – предупреждает меня Перье.

Мы придерживаем головные уборы и чуть наклоняемся вперед, словно идем против ветра. Ожидающие выкрикивают вопросы все разом: «Эстерхази?.. Дрейфус?.. Дама в вуали?.. Расследование?..» Я вижу яркую световую вспышку и слышу громкое «Ух!» – это вспыхивает магниевый порошок на полке фотографа, но мы идем достаточно быстро – поэтому, уверен, фотография будет непригодной. Перед нами стоят два железнодорожных чиновника с раскинутыми в стороны руками, они направляют нас в пустую комнату и закрывают дверь. Внутри я вижу моего старого друга Армана Мерсье-Милона, он теперь в звании полковника. Он очень официально салютует мне.

– Арман, – говорю я, – ты даже представить не можешь, как я ряд тебя видеть! – Протягиваю ему руку, но он в ответ только показывает мне на дверь.

– Нас ждет авто, – говорит Мерсье-Милон. – Мы должны уехать, прежде чем они обегут вокзал.

На улице стоит большой современный автомобиль в раскраске «Компани Пари-Лион медитерране». На заднем сиденье я сижу между Перье с одной стороны и Мерсье-Милоном с другой. Багаж погружен, и машина отъезжает в тот момент, когда газетчики выбегают к нам из здания вокзала.

– У меня для тебя письмо от начальника Генштаба, – сообщает Мерсье-Милон.