Офицер и шпион Харрис Роберт

Глава 16

Военный клуб в Сусе поглядывает на море из-за пыльных пальм, перед ним, за современной постройкой таможенного склада, немощеная площадь. Сверкание залива Хаммамет в этот день особенно ослепительно, солнце словно отражается полированным металлом, и мне приходится прикладывать ко лбу ладонь. Мимо проходит мальчишка в длинной одежде, он ведет козу на веревке. Сияние расплавляет обе фигуры в смолисто-черные силуэты.

Внутри тяжелых кирпичных стен декор Военного клуба не делает скидок на Северную Африку. Деревянные панели, мягкие кресла и стандартные лампы с кисточками – такие же можно увидеть в гарнизонах во Франции. У меня вошло в привычку после завтрака сидеть в одиночестве у окна, пока мои коллеги – офицеры Четвертого тунисского стрелкового полка играют в карты, дремлют или читают французские газеты четырехдневной давности. Мое спокойствие никто не нарушает. Хотя они относятся ко мне с почтением, отвечающим моему званию, однако сохраняют дистанцию… и кто их может за это обвинять? В конечно счете во мне есть, наверное, что-то неподобающее, какая-то позорная печать, погубившая мою карьеру. Иначе почему бы тогда самого молодого полковника в армии переводить в такую дыру? Алая ленточка ордена Почетного легиона на фоне небесно-голубого мундира моего нового полка притягивает их зачарованные взгляды, словно пулевая рана.

Как обычно, около трех часов в высокую стеклянную дверь входит молодой ординарец с вечерней почтой. Это смазливый – на манер уличного мальчишки – паренек, музыкант в полковом оркестре, зовут его Флавиан-Юбан Савиньо. Он появился в Сусе несколько дней спустя после меня – почти не сомневаюсь, что его прислал статистический отдел с приказом от Анри или Гонза шпионить за мной. Меня не столько угнетает его слежка, сколько некомпетентность.

«Слушай, – хочу я сказать ему, – если уж ты осматриваешь мои вещи, то уложи их потом так, как они лежали, постарайся вначале запомнить это. А если твоя задача перехватывать мою почту, то уж хотя бы делай вид, что ты кладешь ее в ящик, а не передаешь прямо почтовому чиновнику, – я два раза проследил за тобой и в обоих случаях видел твою небрежность».

Он останавливается перед моим стулом и отдает честь:

– Ваша почта, полковник. Отправлять что-нибудь будете?

– Спасибо. Пока нет.

– Что-нибудь я могу для вас сделать, полковник? – В его вопросе слышится чуть ли не мольба.

– Нет. Можешь идти.

Ординарец чуть покачивает бедрами при ходьбе. Один из молодых капитанов кладет газету и смотрит ему вслед. Вот еще повод для моего негодования: не тот факт, что Анри и Гонз думают, будто я могу лечь в постель с мужчиной, а именно с мужчиной типа Савиньо.

Я просматриваю почту: письмо от сестры, еще одно – от моего кузена Эдмона, оба просматривались статистическим отделом, а потом с красноречивым постоянством запечатаны клеем. Как и мой коллега по ссылке Дрейфус, я страдаю от вторжения в свою личную жизнь, хотя в моем случае письма хотя бы не цензурируются. Я получаю два доклада от агентов, их продолжают пересылать мне для поддержания легенды, будто я лишь временно отстранен от работы, эти письма тоже просматриваются. Есть письмо от Анри – узнаю его почерк школьника, мы часто обменивались письмами после моего отъезда из Парижа более полугода назад.

До недавнего времени тон нашей переписки был дружеский: «Небо здесь голубое, а жара днем стоит просто невыносимая, ничего похожего на Париж». Но потом в мае высшее командование французских войск в Тунисе приказало мне отвести полк в Сиди-Эль-Хани на три недели и провести учебные стрельбы. Для этого требовалось после дневного марша разбить лагерь в пустыне. Плохо поддающиеся обучению местные солдаты, жара и тоска, навеваемая безликим каменистым ландшафтом, а самое главное, постоянное присутствие Савиньо – все вместе исторгло из меня протестующий крик:

Мой дорогой Анри, давайте признаем публично раз и навсегда, что я освобожден от моих обязанностей. У меня нет оснований сетовать на этот факт. На что я сетую, так это на ложь и россказни, распространяющиеся обо мне на протяжении последних шести месяцев.

Я предполагаю, что Савиньо принес мне ответ от Анри. Беззаботно открываю конверт, ожидая прочесть обычные успокоительные заверения в моем скором возвращении в Париж. Но вместо этого нахожу письмо, тон которого не мог бы быть холоднее. Анри имеет честь сообщить мне, что «расследование», проведенное в статистическом отделе, пришло к выводу, что единственные «россказни», на которые я могу ссылаться в моем письме, – это те, основания для которых дал я сам, а именно: 1) проведение незаконной операции, «не имеющей отношения к службе», 2) склонение действующих офицеров к даче ложных показаний о том, что «секретный документ был перехвачен в почтовом отделении и поступил от неизвестного лица», 3) «вскрытие секретного досье и чтение его содержимого, что привело к частичному разглашению военной тайны». Анри саркастически заключает:

Что касается слова «ложь», то расследование не позволило установить, где, как и к кому это слово можно применить.

С уважением, ваш Ж. Анри

И он считается моим подчиненным! Письмо датировано понедельником, 31 мая, – неделю назад. Я смотрю на почтовую марку – штемпель от четверга, 3 июня. Я сразу же представляю, как это было: Анри написал письмо, перед отправкой переслал его через дорогу Гонзу на одобрение. Так что его неуклюжие угрозы подкреплены мощью Генерального штаба. Несмотря на африканскую жару, я на миг ощущаю холодок на коже. Но потом тревога медленно уходит, а вместо нее внутри меня начинает расти громадная злость. «С уважением, ваш»? Злость моя достигает таких размеров, что я с трудом заставляю себя не кричать и не пинать ногами мебель. Засовываю письма в карман брюк, надеваю фуражку и с такой яростью иду к двери, что ощущаю внезапную тишину, чувствуя, как вслед мне поворачиваются головы.

Я тяжело ступаю по веранде, чуть не сбив с ног двух майоров, курящих сигары, спускаюсь по ступеням, прохожу мимо обвислого триколора, пересекаю широкий бульвар к Морскому саду. Здесь даже днем в воскресенье слышится фальшивая пародия на дом – полковой оркестр наигрывает знакомые мелодии для сообщества французских эмигрантов. Наконец я останавливаюсь, чтобы взять себя в руки. Два майора смотрят мне вслед с веранды, не скрывая удивления. Разворачиваюсь и иду через маленький парк к морю, мимо эстрады с оркестром и разбитого фонтана, а потом вдоль берега.

Много месяцев я хожу в Военный клуб в обеденное время и просматриваю газеты в надежде найти новые откровения о Дрейфусе. В частности, я рассчитывал, что рано или поздно кто-нибудь распознает почерк Эстерхази на «бордеро» и обратится непосредственно к семье Дрейфуса. Но в прессе так ничего и не появилось – об этом деле больше даже не упоминают. Я иду мимо рыбацких лодок, наклонив голову и сцепив руки за спиной, безжалостно корю себя за трусость. Я предоставил другим исполнить мой долг. А теперь Анри и Гонз считают, что ссылка сломала меня окончательно и они могут добиться моего полного подчинения.

На пристани в южном окончании набережной, рядом со стенами старого арабского города, рыбный базар. Я останавливаюсь на минуту, смотрю, как приносят улов, вываливают его на прилавок: барабулька, дорада, хек, скумбрия. За загородкой поблизости с полдесятка черепах, их челюсти плотно обвязаны тесемкой, они еще живы, но ослеплены, чтобы не могли уползти. Черепахи производят шум, словно перекатывающиеся камушки, наползают одна на другую в отчаянном желании добраться до воды, которую они чувствуют, но больше не видят.

Мое жилье находится в военном лагере по другую сторону старого города – одноэтажная кирпичная хибара на краю плаца, в ней две комнаты, на окнах – москитные сетки, у дома веранда с двумя креслами, стол, керосиновая лампа. Во время отупляющей дневной жары на плацу никого нет. Радуясь тому, что меня никто не видит, подтаскиваю стол к краю веранды, забираюсь на него и отодвигаю незакрепленную доску наверху. Большое преимущество ситуации, когда за тобой следит неумелый шпион, и причина, по которой я не попросил удалить отсюда Савиньо, состоит в том, что он не замечает таких вот моментов. Я шарю пальцами в пустом пространстве, пока не нащупываю металл старого жестяного портсигара.

Я вытаскиваю его, возвращаю доску на место, оттаскиваю стол туда, где он стоял, и вхожу в мое жилище. Бльшая комната совмещает функции гостиной и кабинета, шторы на окнах задернуты от солнца. Я прохожу через эту комнату в спальню, сажусь на край узкой металлической койки и открываю портсигар. Там фотография Полин, снятая пять лет назад, и несколько писем от нее: «Дорогой Жорж… Мой дражайший Жорж… Я тоскую по тебе… Я скучаю без тебя…» Через сколько рук прошли эти письма, думаю я. Их было, конечно, меньше, чем в случае переписки Дрейфуса, но вполне достаточно.

Несколько раз заходила в твою квартиру. Там все в порядке. Мадам Геро сообщила мне, что ты уехал куда-то с секретной миссией! Иногда я ложусь на твою кровать, вдыхаю твой запах – подушка все еще хранит его, и я представляю тебя там, где ты теперь, воображаю, что ты делаешь. Вот тогда мне не хватает тебя больше всего. В предвечернем свете я готова кричать от желания быть с тобой. Это физическая боль…

Мне не нужно их перечитывать, я знаю их наизусть.

В том же портсигаре фотография моей матери, семьсот франков и конверт, на котором я написал: «В случае смерти подписавшего прошу доставить президенту Республики: кроме него, никто не должен знать содержимого. Ж. Пикар». Внутри состоящий из шестнадцати пунктов отчет о моем расследовании дела Эстерхази, написанный в апреле. Отчет подробно разбирает все материалы и улики, сообщает о попытках Буадефра, Гонза и Бийо воспрепятствовать расследованию и предлагает три вывода:

1. Эстерхази – немецкий агент.

2. Единственное фактическое деяние, приписываемое Дрейфусу, совершено Эстерхази.

3. Суд над Дрейфусом проводился поверхностно, судьи действовали предвзято, исходя из уверенности в вине Дрейфуса, и пренебрегали юридическими нормами.

С минаретов арабского города доносятся крики муэдзинов, призывающих правоверных к молитве. Сейчас время асра[50], когда тень человека в два раза больше его роста. Я засовываю письмо во внутренний карман мундира и возвращаюсь под палящее солнце.

На следующий день рано утром Савиньо, как обычно, приносит в мою спальню горячую воду для бритья. Я, обнажившись по пояс, наклоняюсь перед зеркалом и намыливаю лицо. Савиньо не уходит, медлит, наблюдает за мной со спины.

Я смотрю на него в зеркало:

– В чем дело?

– Насколько я понимаю, полковник, вы договорились о встрече с генералом Леклерком в Тунисе[51].

– Мне требуется твое разрешение?

– Я подумал, может быть, вы возьмете меня с собой?

– В этом нет необходимости.

– Вы вернетесь к обеду?

– Ты свободен, Савиньо.

Он медлит, потом отдает честь и выходит. Я продолжаю бриться, но теперь спешу: у меня нет сомнений, Савиньо отправился дать телеграмму в Париж – сообщить о моей поездке в Тунис.

Час спустя с чемоданом в руке я жду у железнодорожного пути на центральной площади города. Добывающая компания недавно проложила дорогу от Суса до Туниса. Вокзала нет – локомотив просто идет по улицам. Первый знак его приближения – столб черного дыма, я вижу его издали, он поднимается над горизонтальными крышами на фоне сверкающего голубизной неба. Потом неподалеку раздается звук парового свистка, и толпа детей выбегает из-за угла, они кричат от возбуждения, преследуемые паровозом, который тащит две грузовые платформы и три вагона. Он замедляет ход и наконец останавливается, с громким шипением выплюнув облако пара. Я закидываю чемодан в вагон и поднимаюсь по ступенькам, оглядываюсь – не следует ли кто за мной, но никого в форме не вижу, только арабы, евреи и много всякий живности – курицы в клетях, овца, козленок со связанными ногам. Хозяин заталкивает его под сиденье.

Мы трогаемся с места, набираем скорость, и толпа бегущих следом детей отстает. Мы несемся по однообразному ландшафту, сквозь открытые бока вагона в него задувает пыль, вокруг оливковые рощи и серые горы в дымке слева от нас, а справа плоское сияние Средиземного моря. Каждую четверть часа наш поезд останавливается, чтобы подобрать пассажиров, которые непременно везут с собой животных, они словно из ниоткуда возникают впереди близ путей. Я засовываю руку в карман мундира, трогаю уголки моего посмертного письма президенту.

Когда мы наконец в середине дня добираемся до Туниса, я по забитой народом платформе протискиваюсь к стоянке такси. Жара в городе такая, что чуть ли не давит на плечи. В воздухе влажной взвесью висит сажа, запах специй – тмина, кориандра, перца, – табака и конского навоза. Рядом со стоянкой такси мальчик продает «Депеш тунизьен», в которой за пять сантимов дается обзор вчерашних новостей, полученных телеграфом из Парижа. Я просматриваю газету по пути в армейский штаб. О Дрейфусе по-прежнему ничего нет. Но в моих силах изменить это. Я в двадцатый раз трогаю письмо, как анархист, проверяющий динамит.

Леклерк слишком занят, и я полчаса потею в его приемной. Потом ко мне походит адъютант:

– Генерал хотел бы знать, какой у вас вопрос.

– Личное дело.

Он уходит, возвращается минуты через две:

– Генерал предлагает вам обсудить личные вопросы с генералом де Шизелем.

Де Шизель – старший офицер Четвертого тунисского стрелкового, мой непосредственный начальник.

– Прошу прощения, но это личный вопрос, который я могу открыть только главнокомандующему.

Адъютант снова уходит, но теперь возвращается через несколько секунд:

– Генерал примет вас сейчас.

Жером Леклерк в рубахе без мундира сидит на веранде своего кабинета за небольшим карточным столиком, просматривая одно за другим письма из объемистой пачки. Электрический вентилятор над его головой колышет края листов, придавленных его револьвером. Генералу лет шестьдесят пять, у него широкие плечи и квадратная челюсть. Он столько времени провел в Африке, что цвет его кожи не отличается от цвета кожи арабов.

– Ага, – говорит Леклерк. – Загадочный полковник Пикар, наш собственный человек-тайна, присланный к нам под покровом ночи! – В его сарказме слышится дружеская нотка. – Так скажите мне, полковник, что у вас за самый последний секрет, который вы не можете раскрыть своему непосредственному начальнику?

– Я прошу у вас разрешения уехать в отпуск в Париж.

– А почему вы не можете обратиться с этим к генералу Шизелю?

– Потому что он мне откажет.

– С чего вы это решили?

– У меня есть основания полагать, что он получил из военного министерства инструкцию не позволять мне покидать Тунис.

– Если это так – а я не подтверждаю, что это так, – тогда почему же вы обращаетесь ко мне?

– Потому что считаю, вы в большей степени способны проигнорировать распоряжение Генерального штаба, чем генерал де Шизель.

Леклерк несколько секунд, моргая, смотрит на меня, и кажется, что он сейчас вышвырнет меня вон. Но генерал вдруг начинает смеяться:

– Да, это, вероятно, так и есть. Мне уже все равно. Но мне нужна солидная причина, чтобы отпустить вас, имейте в виду. Если вы хотите увидеть какую-нибудь женщину в Париже, этот номер не пройдет.

– У меня там незавершенное дело.

– Бог мой, неужели? – Леклерк складывает руки на груди и оглядывает меня с головы до ног. – Ну вы и забавная птица, полковник Пикар! Не знаю, что и думать о вас. Я слышал, вас прочили в начальники Генерального штаба, но вместо этого вы вдруг оказываетесь здесь, в нашем маленьком болоте. Скажите мне, что вы такого натворили? Украли деньги?

– Нет, генерал.

– Переспали с женой министра?

– Уж конечно нет.

– Тогда что?

– Не могу вам сказать.

– Тогда я не могу вам помочь.

Леклерк сидит прямо на своем стуле, берет пачку бумаг. Отчаяние внезапно охватывает меня.

– Я здесь вроде как в заключении, генерал. Мою почту читают. За мной следят. Мне не разрешают уехать. Действует это очень эффективно. Если я буду протестовать, то мне дали понять, что меня отдадут под суд по сфабрикованному делу. Если не говоить о дезертирстве, ума не приложу, как вырваться из этого замкнутого круга. Но если я дезертирую, тогда мне и в самом деле конец.

– Нет-нет, не дезертируйте, иначе мне придется вас расстрелять. – Генерал встает, чтобы размять ноги, – крупный, стройный человек, несмотря на свои годы. Боец, думаю я, не канцелярская крыса. Он ходит туда-сюда по веранде, хмурится, потом останавливается, смотрит в сад. Там столько цветов, а я знаю лишь некоторые: жасмин, цикламен, гвоздика. Леклерк замечает мой взгляд.

– Нравится? – спрашивает он.

– Очень изящный.

– Я его сам посадил. Теперь, как это ни странно, предпочитаю эту землю Франции. Не думаю, что вернусь в Европу после отставки. – Он замолкает и через некоторое время зло говорит: – Знаете, что мне невыносимо, полковник? То, что Генеральный штаб сбрасывает сюда всякий мусор. Не принимайте на свой счет, но каждый недовольный, душевнобольной или законченный кретин в армии попадает ко мне, и могу вам сказать, мне это порядком надоело! – Леклерк топает ногой по деревянным доскам пола, размышляет. – Дайте мне слово, что вы не сделали ничего криминального или безнравственного… что вы просто перешли дорогу этим паркетным генералам с улицы Сен-Доминик.

– Клянусь честью.

Генерал садится за стол и начинает писать:

– Недели вам хватит?

– Больше мне не потребуется.

– Не хочу знать, что вы надумали, – продолжая писать, заявляет он. – Так что не будем об этом говорить. Я не стану сообщать в министерство, что вы покинули Тунис. А если они узнают, я им скажу, что я солдат, а не надзиратель. Но лгать не буду, вы меня слышите?

Леклерк заканчивает писать, дует на чернила и протягивает письмо мне. Это официальное разрешение подполковнику Пикару из Четвертого тунисского стрелкового полка покинуть страну по личным обстоятельствам, подписано генералом, командующим французскими войсками в Тунисе. Первая официальная помощь, которую мне предложили. У меня слезы стоят в глазах, но Леклерк делает вид, будто ничего не замечает.

Пассажирский паром на Марсель покидает Тунис в полдень следующего дня. Клерк в пароходной компании говорит мне – «с глубочайшим сожалением, полковник», – что все места уже заняты. Мне приходится два раза давать ему взятку – первую за предоставление двухместной каюты для меня одного, а вторую за то, что он не станет вписывать мое имя в пассажирский манифест. Ночую я в пансионе близ пристани и поднимаюсь на борт рано, одетый в гражданское платье. Несмотря на знойное африканское лето, я не могу оставаться на палубе, рискуя быть узнанным. Поэтому спускаюсь в свою каюту, запираю дверь, раздеваюсь догола и, обливаясь потом, ложусь на нижнюю полку. Вспоминаю Дрейфуса и его описание того, как он оставался в каюте в течение четырех дней, после того как корабль бросил якорь у Чертова острова: «Мне пришлось ждать почти четыре дня в этой тропической жаре, запертым в камере, мне даже ни разу не разрешили подняться на палубу».

Когда начинают работать двигатели, в моей каюте стоит жара, как в турецкой бане. Мы отчаливаем, и я чувствую, что все кругом вибрирует. Смотрю в иллюминатор и вижу, как уплывает вдаль побережье Африки. И только когда мы выходим в открытое пространство и вокруг ничего, кроме голубизны Средиземного моря, я наворачиваю на поясницу полотенце, вызываю стюарда и прошу принести мне еду и выпивку.

В чемодан я положил русско-французский словарь и «Записки из подполья» Достоевского – книгу, которую уже начал переводить. Я полусижу на койке, две книги неустойчиво покоятся у меня на коленях, на животе бумага, в руке карандаш. Работа заставляет меня забыть обо всем, даже о жаре.

«Что же касается до моего личного мнения, то любить только одно благоденствие даже как-то и неприлично. Хорошо ли, дурно ли, но разломать иногда что-нибудь тоже очень приятно…»[52]

В полночь, когда жизнь на корабле, кажется, замирает, я позволяю себе подняться по трапу на палубу. Благодаря движению корабля я чувствую теплый северный ветерок в тринадцать узлов. Иду на нос и с наслаждением подставляю ему лицо. Впереди и по обеим сторонам темнота. Свет только наверху: поток звезд и луна, которая время от времени выныривает из-за облаков и словно гонится за нами. Близ меня стоит пассажир, опершись на перила, тихо говорит с одним из членов команды. Услыхав у себя за спиной шаги, я поворачиваюсь и вижу приближающийся огонек сигары. Быстро ухожу, иду по борту на корму, где некоторое время слежу за кильватерной струей, которая сверкает, как хвост кометы. Но когда снова замечаю в темноте огонек сигары, возвращаюсь в свою каюту, откуда не выхожу до конца пути.

Мы причаливаем к пирсу Марселя во второй половине следующего дня. Нас встречает летний ливень. Мне такой знак по возвращении домой кажется зловещим. Я тороплюсь на вокзал Сен-Шарль, покупаю билет на ближайший поезд в Париж, понимая, что сейчас наступил момент моей максимальной уязвимости. Я должен исходить из того, что Савиньо доложил о моей поездке в Тунис и о последующем невозвращении в Сус. Поэтому нельзя исключать, что Гонз и Анри сообразили о моем возможном возвращении в Париж. Им достаточно только задать вопрос Леклерку. Будь я на месте Анри, я бы телеграфировал в полицейскую префектуру Марселя и попросил бы их на всякий случай установить наблюдение за вокзалом.

Я сажусь под вокзальными часами и, зарывшись с головой в газету, остаюсь в таком положении почти до семи, когда слышу свисток и начало движения парижского поезда. Я хватаю чемодан, пробегаю через турникет, мимо охранника, который пытается меня остановить, и несусь по платформе. Открываю дверь последнего вагона, чувствуя, что мой локтевой сустав едва не разрывается, по мере того как паровоз набирает скорость. Я бросаю внутрь чемодан и, ускорив бег, в последний момент успеваю запрыгнуть в вагон и захлопнуть за собой дверь. Потом высовываюсь из окна и вижу метрах в пятидесяти коренастого парня с обнаженной головой в коричневом костюме, он не успел на поезд и теперь стоит, упершись ладонями в колени, переводит дыхание, а охранник выговаривает ему. Но я не знаю, обычный ли это пассажир, опоздавший на поезд, или агент уголовной полиции, искавший меня.

Вагоны переполнены. Мне приходится пройти чуть не через весь поезд, чтобы найти купе, где мне удается втиснуться на угловое место. Мои попутчики – в основном предприниматели, один священник и один армейский майор, который, хотя на мне и нет формы, поглядывает так, словно узнает во мне коллегу-офицера. Я не закидываю наверх свой чемодан, а держу его на коленях на тот случай, если меня сморит сон. И в самом деле, несмотря на нервное напряжение, ближе к полуночи я, убаюканный движением поезда, задремываю, но постоянно просыпаюсь, разбуженный то ли остановкой на освещенной газовыми светильниками станции, то ли движением в купе. В конце концов меня окончательно пробуждает раннее июньское утро, сероватый его свет, похожий на слой пепла, покрывающий южные окраины города.

Я прохожу в самый первый вагон, и, когда в пять часов мы въезжаем на Лионский вокзал, выпрыгиваю первым. Спешу по пустому залу, стреляя глазами во все стороны, но вижу только нескольких оборванцев, собирателей окурков, – они подбирают бычки, чтобы потом продать табак. Я называю водителю такси адрес: улица Кассетт, 16, и опускаюсь как можно ниже на сиденье. Четверть часа спустя мы огибаем Люксембургский сад и сворачиваем на узкую улицу. Я расплачиваюсь, поглядывая во все стороны: вокруг никого.

На втором этаже я стучу в дверь квартиры, стучу достаточно громко, чтобы разбудить хозяев, но не слишком, как я надеюсь, чтобы их напугать. К сожалению, в половине шестого утра не так-то просто поднять человека с постели, не нагнав на него страха. В тот момент, когда сестра моя открывает дверь, я вижу испуг в ее глазах, она прижимает ночную рубаху к горлу, глядя на меня – изможденного, немытого, в пыли и запахах Африки.

Жюль Ге, мой зять, готовит кофе, а Анна суетится в прежней детской, готовя там постель для меня. Они теперь живут вдвоем, им за пятьдесят. Я вижу, они рады моему приезду – будет хоть кто-то, о ком можно заботиться.

– Я бы хотел, чтобы никто не знал о том, что я здесь, – говорю я за кофе. – Вы не против?

Они переглядываются.

– Конечно, – отвечает Жюль. – Мы умеем блюсти тайну.

– Если кто-нибудь постучит в дверь и будет спрашивать меня, вы должны сказать, что не знаете, где я.

Анна шутливо, хотя и не без тревоги в голосе восклицает:

– Господи боже! Жорж, ты, случайно, не дезертировал?

– Я должен увидеть только одного человека – Луи Леблуа. Не мог бы кто-нибудь из вас отнести ему записку? Я прошу его немедленно прийти ко мне. Но скажите Луи: он никому не должен говорить, что я здесь.

– Значит, ты хочешь поговорить только со своим юристом?! – смеется Жюль. – Это плохой знак.

Никаких других попыток выразить любопытство он не предпринимает.

После завтрака Жюль уходит на работу, а чуть позднее Анна отправляется на поиски Луи. Я брожу по квартире, разглядывая ее содержимое: распятие над супружеской кроватью, семейная Библия, статуэтки мейсенского фарфора, принадлежавшие моей бабушке в Страсбурге и каким-то образом пережившие осаду. Я смотрю в окно, которое выходит на улицу Кассетт, потом с другой стороны – на сквер: если бы я вел наблюдение за домом, именно там бы и поставил шпика с небольшой карманной подзорной трубой, чтобы все видеть. Я не могу заставить себя сидеть спокойно. Самые обыденные парижские звуки – крики детей, играющих в парке, цокот копыт, голос разносчика – кажутся мне заряженными угрозой.

Возвращается Анна, говорит, что Луи придет, как только освободится в суде. На второй завтрак сестра готовит мне омлет, а я рассказываю ей про жизнь в Сусе, словно вернулся из некоего экзотического путешествия: узкие каменные улочки старого арабского городка, не изменившиеся со времен финикийцев, жаркая вонь на перекрестках от связанных овец, ждущих, когда их зарежут, смешные привычки крохотной французской диаспоры – всего в восемьсот душ из девятнадцати тысяч жителей.

– Никакой культуры! – сетую я. – Не с кем поговорить. Никакой эльзасской кухни. Бог мой, я ненавижу это место!

– Я думаю, теперь ты мне скажешь, что они даже никогда не слышали про Вагнера! – смеется Анна.

Но она не спрашивает, как я там оказался.

В четыре приходит Луи. Он идет ко мне по ковру своей изящной походкой, мы обнимаемся. Стоит мне увидеть его, как нервы мои успокаиваются. Аккуратная фигура и борода Луи, опрятный вид, мягкий голос, сдержанные жесты – все говорит о его высокой компетентности. Он словно заявляет тем, кто обращается к нему: «Поручите это мне, я освоил все трудности, существующие в этом мире, я досконально изучил их и готов за соответствующую плату предоставить свои знания в ваше распоряжение». И когда Анна, приготовив чай, без слов выходит из комнаты, я приношу из детской свой чемодан, сажусь, кладу его себе на колени и, большими пальцами прикасаясь к замкам, говорю:

– Послушай меня, Луи, прежде чем я начну, ты должен знать, что, соглашаясь на этот разговор, ты подвергаешь себя некоторой опасности.

– Физической опасности?

– Нет, не физической – в этом я уверен. Но профессиональной опасности, а вероятно, и политической. Это дело может занять все твое время. – Луи хмурится, глядя на меня. – Пожалуй, так: если ты возьмешься за него, я не могу предсказать, куда оно тебя приведет. И ты должен идти на это с открытыми глазами.

– Ну, хватит, Жорж. Скажи мне, в чем суть.

– Если ты уверен… – Я нажимаю большими пальцами на замки и открываю чемодан. – Даже не знаю, с чего начать… Помнишь, я приходил к тебе в середине ноября сообщить, что уезжаю?

– Да – на несколько дней, ты сказал.

– Меня обманули. – Из потайного отделения в днище я достаю пачку бумаг. – Сначала Генеральный штаб отправил меня в Шалон инспектировать разведочную работу Шестого корпуса. Потом мне приказали ехать в Нанси и написать доклад о Седьмом. Я, естественно, попросил разрешения вернуться хотя бы на несколько часов в Париж, чтобы взять чистую одежду. Мне в этом было отказано телеграммой – вот видишь? – Я передаю ему пачку. – Все эти письма от моего непосредственного начальника генерала Шарля-Артура Гонза, каждым предписывается мой следующий шаг. Всего их четырнадцать. Из Нанси меня отправили в Безансон. Потом в Марсель. Потом в Лион. Потом в Бриансон. Потом снова в Лион, где я заболел. Вот письмо, которое я получил от Гонза, находясь там:

Мне жаль, что Вы так мучаетесь, но надеюсь, что, отдохнув в Лионе, Вы восстановите силы. А пока готовьтесь к поездке в Марсель и Ниццу…

– И все это время тебе не разрешали вернуться в Париж? Даже на один день?

– Посмотри сам.

Луи берет несколько писем и, пробегая их глазами, хмурится:

– Но это смешно…

– Мне сказали, что после Рождества в Марселе меня примет военный министр, но он не приехал в Марсель. И тогда мне приказали направляться прямо в Алжир – это было в конце прошлого года – для реорганизации разведывательной службы. Я пробыл в Алжире месяц, после чего получил приказ отправляться в Тунис. В Тунисе меня из моего старого полка перевели в местный. Потом инспекционная поездка внезапно закончилась: меня назначили на постоянный пост в колонии.

– Я полагаю, ты писал жалобы?

– Конечно. Но Гонз просто ответил, чтобы я перестал забрасывать его письмами: «Вы должны принять неизбежное и получать удовольствие от службы в Африке». Меня практически отправили в ссылку.

– Они тебе это как-то объяснили?

– Этого не требовалось. Я знал, что происходит. Меня так наказывали.

– За что?

Я набираю в грудь побольше воздуха. Мне все еще кажется чуть ли не святотатством говорить об этом вслух.

– Видишь ли, я обнаружил, что капитан Дрейфус невиновен.

– Ух ты! – Луи смотрит на меня, и в первый раз я вижу, что его маска профессиональной отстраненности дает трещину. – Да, я понимаю, какими последствиями чревато такое открытие.

Я передаю Луи конверт, который должен быть передан президенту в случае моей смерти. Он морщится, читая надпись. Наверное, считает, что это чересчур мелодраматично, – такие штуки встречаешь в дешевеньких книжках для чтения в поезде. Год назад я и сам точно так же отнесся бы к этому. Но теперь я знаю, что эти книжонки иногда содержат больше правды, чем весь социальный реализм мсье Золя.

– Читай, – говорю я.

А сам закуриваю и наблюдаю за выражением его лица. Луи вытаскивает письмо. Читает вслух вступительный абзац:

– «Я, нижеподписавшийся, Мари-Жорж Пикар, подполковник Четвертого Тунисского стрелкового полка, бывший глава контрразведывательной службы военного министерства, моей честью подтверждаю достоверность нижеследующей информации, скрывать которую – что пытались сделать – в интересах истины и правосудия невозможно…» – Его голос смолкает. Он, хмурясь, смотрит на меня.

– У тебя еще есть возможность отказаться, если ты не хочешь ввязываться, – говорю я. – Не буду винить тебя ни одной минуты. Но предупреждаю: если ты продолжишь чтение этого абзаца, то окажешься в таком же затруднительном положении, как и я.

– После твоих слов искушение слишком велико, – качает головой Луи и продолжает читать, но теперь молча, его глаза быстро бегают по строчкам. Он заканчивает, надувает щеки, выпуская воздух, потом откидывается на стуле и закрывает глаза. – Сколько копий этого письма существует?

– Только эта.

– Боже мой! Только эта? И ты ее вез из самого Туниса? – Луи недоуменно покачивает головой. – Первое, что ты должен сделать, – написать по меньшей мере еще две копии. Мы должны иметь три копии – это абсолютный минимум. Что еще есть в этом твоем старом чемодане?

– Вот это. – Я передаю ему мой доклад Буадефру: «Записка контрразведывательной службы о майоре Эстерхази из Семьдесят четвертого пехотного полка». – И еще вот это. – Предыдущая переписка с Гонзом после моей поездки к нему загород – он предостерегает меня от дальнейшего расследования дела Эстерхази и реабилитации Дрейфуса. – Есть еще и вот это. – Последним отдаю Луи письмо Анри, из которого вытекает, что ведется расследование моей деятельности на посту главы статистического отдела.

Луи быстро все прочитывает, полностью погружаясь в документы. Он заканчивает и, отодвинув бумаги в сторону, смотрит на меня серьезным, взволнованным взглядом.

– Вопрос, который я задаю моим клиентам в самом начале, Жорж… А ты теперь мой клиент, хотя одному Богу известно, как и когда я получу свой гонорар и получу ли вообще… Так вот, клиентов я спрашиваю: вы чего хотите добиться?

– Я хочу, чтобы свершилось правосудие, – это самое главное. И заинтересован в том, чтобы армия вышла из этого скандала с наименьшими потерями, – я все еще люблю армию. Еще одно, эгоистичное пожелание: я бы хотел, чтобы моя карьера продолжилась.

– Ха! Предположительно, ты сможешь добиться одной из этих целей. Или каким-то чудом двух. Но трех – невозможно! Я предполагаю, что в военной иерархии не найдется никого, кто поддержал бы тебя.

– В армии так дела не делаются. К сожалению, мне противостоят четыре самых влиятельных армейских чина – военный министр, начальник Генерального штаба, глава военной разведки и командир Четвертого армейского корпуса – им теперь командует Мерсье. Все они в той или иной степени завязаны в этом деле. Я уж не говорю о полном составе контрразведывательного отдела. Пойми меня правильно, Луи. Я не говорю, что армия полностью разложилась. В высшем командовании много хороших и достойных людей. Но они на первый план всегда ставят интересы армии. И конечно, никто из них не захочет накликать на себя несчастье ради какого-то… – Я останавливаюсь.

– Еврея? – подсказывает Луи. Я не отвечаю. – Что ж, если мы не можем обратиться с этими фактами ни к кому в армии, то как же нам поступить?

Я собираюсь ответить, но тут раздается громкий стук в дверь. Что-то в настойчивости и громкости звука говорит о том, что стоящие за дверью чувствуют себя уверенно: я понимаю – это полиция, но поднимаю руку, призывая Луи к молчанию. Тихо подхожу к двери гостиной – она со стеклянной вставкой и кружевной шторкой, выглядываю и вижу Анну – она разглаживает на себе юбку, идет по коридору из кухни. Сестра ловит мой взгляд, кивком дает понять: она знает, что делать, и открывает входную дверь.

Я не вижу, кто там стоит, но слышу его – хрипловатый, мужской голос:

– Простите, мадам, полковник Пикар здесь?

– Нет. С чего бы ему быть здесь? Это не его квартира.

– Вы, случайно, не знаете, где он?

– Последнее письмо от него было отправлено из Туниса. А кто вы, позвольте узнать?

– Простите, мадам, я его старый армейский приятель.

– И у вас есть имя?

– Давайте обойдемся без имен. Можете передать Пикару: его искал старый армейский приятель. До свидания.

Анна закрывает дверь, запирает ее. Смотрит на меня. Я улыбаюсь. Она молодец. Поворачиваюсь к Луи:

– Они знают, что я в Париже.

Луи вскоре после этого уходит, забирая все мои бумаги, кроме письма президенту: говорит, что я должен сделать две его копии. Жюль и Анна давно уже легли спать, а я все еще сижу за кухонным столом с пером и чернилами. «Суд над Дрейфусом проводился поверхностно, судьи действовали предвзято, исходя из уверенности в вине Дрейфуса, и пренебрегали юридическими нормами».

Луи возвращается на следующий день в то же время. Анна проводит его в гостиную. Я обнимаю его, потом выглядываю в окно.

– Как по-твоему, за тобой не следили?

– Понятия не имею.

Я вытягиваю шею, оглядываю улицу Кассетт.

– Не видно, чтобы кто-то наблюдал за домом. Но, к несчастью, эти люди доки в таких делах. Было бы разумно исходить, что слежка за тобой установлена.

– Согласен. Итак, друг мой, ты сделал копии того письма? Отлично. – Луи берет их у меня, кладет в свой портфель. – Одна копия будет лежать у меня в сейфе, другая может отправиться в сейфовую ячейку в Женеве. – Он улыбается мне: – Не вешай нос, мой дорогой Жорж! Теперь, даже если они тебя убьют, а потом решат убить и меня, им придется объявить войну и Швейцарии!

Но еще один день, проведенный в квартире сестры, не располагает меня к шуткам.

– Не знаю, Луи. Я вот думаю, может, самый безопасный путь отдать все в газеты и покончить с этим?

– Нет-нет! – в крайнем волнении отвечает Луи. – Это имело бы роковые последствия для тебя и для Дрейфуса. Я тут думал об этом деле… Это письмо от майора Анри, – говорит он, доставая письмо, – оно, видишь ли, очень интересное, точнее говоря, очень хитрое. Они явно приготовили запасные планы действий на тот случай, если ты обнародуешь то, что тебе известно. Но не только это – они хотят, чтобы ты имел некоторое представление о том, каковы их планы.

– Чтобы запугать меня?

– Да, в этом есть своя логика, если подумать. Их главная задача – вынудить тебя ничего не предпринимать. Поэтому они показывают, какие неприятности тебя ждут, если ты все же надумаешь что-то предпринять. – Он просматривает письмо. – Насколько я понимаю, майор Анри дает тебе понять, что ты организовал заговор с целью дискредитации Эстерхази: сначала проводя незаконную операцию против него, далее пытаясь спровоцировать своих подчиненных на дачу ложных показаний, уличающих его в преступлении, а затем сдавая прессе засекреченную информацию, чтобы скомпрометировать процесс над Дрейфусом. Если же обратишься к прессе, то их линия защиты будет именно такова: ты все время работал на евреев.

– Абсурд!

– Согласен, абсурд. Но немало народу с удовольствием поверят в это.

И я понимаю, что он прав.

– Тогда, – говорю я, – если не идти прямо в газеты, может, стоит частным образом связаться с семьей Дрейфуса и хотя бы назвать им имя Эстерхази?

– Я тоже думал об этом. Очевидно, что семья Дрейфуса беспрекословно верна своему несчастному капитану. Но я, как твой адвокат, должен задать себе вопрос: будут ли они так же верны тебе? Имя Эстерхази для их дела будет чрезвычайно полезно. Но по-настоящему они сорвут банк благодаря тому факту, что узнали это имя от тебя – начальника контрразведки.

– Ты думаешь, они раскроют источник?

– Если их цель – освободить брата и мужа, то они просто обязаны это сделать. И я не стал бы их винить за такой поступок. Как ты полагаешь? В любом случае, даже если они сами не назовут твоего имени, через день-другой оно так или иначе всплывет. За тобой ведется наблюдение. За ними тоже. И к несчастью, как только твое имя станет известно, у Генерального штаба появятся все основания для того, чтобы убедить большинство народа, что ты все время действовал с целью освобождения Дрейфуса. Вот почему я говорю, что письмо Анри очень хитрое.

– Так у меня нет никаких ходов?