Плач Сэнсом Кристофер

Глава 38

Филип ждал меня в конторе. Он выглядел осунувшимся.

— Что случилось? — спросил я, еле дыша. — Новые обвинения?..

Я даже не понял, покачал ли мой посетитель головой, или он просто весь дрожал.

— Нет, не то. — Филип с трудом глотнул. — Эдвард Коттерстоук умер.

Я вспомнил безысходную фигуру, сидевшую в лодке сегодня утром. Эдвард не был молод, а последние несколько дней перевернули для него мир вверх дном.

— Каким образом? — уточнил я.

Коулсвин глубоко вздохнул и зарыдал. Он поднес ко рту сжатый кулак, пытаясь взять себя в руки.

— Покончил с собой. Я отвел его домой, покормил и положил на кровать, так как он, казалось, был при последнем издыхании. Наверное, он взял на кухне нож. Острый. — Мой коллега содрогнулся, и вся его приземистая фигура затряслась. — Два часа назад я зашел посмотреть, как там Коттерстоук, а он уже перерезал себе горло, от уха до уха. Должно быть, это потребовало немалой силы характера. — Он покачал головой. — Все было в крови, но это не самое страшное. Душа, его душа! Он страшно мучился, но такой грех… — Коулсвин снова безнадежно покачал головой.

Я вспомнил слова Коттерстоука в лодке, что признание в убийстве отчима принесет страшное бесчестье его семье. И тогда он сказал, что знает, что делать.

— Он чувствовал, что заслужил смерти за свое преступление, и все равно считал себя проклятым. Он не хотел причинять страданий семье, — сказал я.

Филип страшно рассмеялся:

— Можно подумать, теперь они не будут страдать!

Я тихо ответил:

— Самоубийство — ужасное бесчестье, но не такое, как убийство. Его семья не увидит его повешенным, и его имущество не перейдет королю.

— Мог быть какой-то другой путь, мы могли бы поговорить об этом, посоветоваться с викарием… Это безумие.

— После того, что с ним случилось, любой может потерять рассудок. Возможно, Бог учтет это.

Ответ из Хэмптон-Корта пришел, когда я уже собирался лечь спать. Его принес Мартин, лицо которого, как всегда, скрывалось за маской бесстрастия. У себя в комнате я тщательно осмотрел печать королевы, проверил, не повреждена ли она, и лишь после этого развернул письмо. Оно было от лорда Парра.

Мэтью,

Извините, что не ответил на предыдущие письма: было столько дел с переездом в Хэмптон-Корт и приготовлениями к приезду адмирала, и кроме того, я приболел. К тому же дурочка Джейн сказала страже, что ваше первое письмо было не срочным — думаю, просто из злобы на Вас. Я видел, что ее за это строго наказали, несмотря на мягкость к ней королевы и леди Мэри.

Ни я, ни королева не знали, что Вас вызывали на Тайный совет: Пэджет держал это при себе, хотя после брат королевы рассказал мне об этом. Мы не знаем, кто настоял, чтобы это дело вынесли туда. Слава богу, эта баба Слэннинг осталась в дураках, а Рич имел свои резоны вступиться за Вас!

Относительно Вашего коварного стюарда: да, пока не прогоняйте его. Но больше ничего не предпринимайте. Я распоряжусь, чтобы за указанным Вами домом вели наблюдение.

Я напишу позже, и мы сможем увидеться на церемонии.

Кстати, Ваш юноша с письмом показал себя с лучшей стороны. Он держался благородно и вежливо, что не всегда можно сказать о прочих ваших работниках.

Я с облегчением положил письмо. Лорд Уильям писал дружелюбно, а замечание насчет Барака вызвало у меня улыбку. В конечном счете королева и ее дядя не бросили меня. История про дурочку Джейн звучала правдоподобно. И я подумал, уже не в первый раз, дурочка ли она вообще, или же находит эту роль выгодной, чтобы притворяться.

На следующий день было уже девятнадцатое число — канун прибытия адмирала в Гринвич, а я так и не достал золотую цепь. Я отправился в ювелирный квартал и выбрал мастерскую поменьше, которую охранял здоровенный верзила, выставив напоказ дубину. Меня сопровождал Барак. Порасспросив работающего здесь ювелира по моей просьбе, он узнал, что может предложить эта мастерская.

У внутренней двери стоял еще один охранник. Вышел хозяин, дородный пожилой мужчина, и низко поклонился мне:

— Дай вам Бог доброго дня, сэр.

— И вам, — ответил я. — Мне нужна золотая цепь — я должен присутствовать на церемонии встречи французского адмирала в субботу.

— Ах да — процессия в Сити! Она принесла мне неплохой доход. — Ювелир профессионально оглядел меня. — Вы юрист, сэр? Я вижу на вас шапочку сержанта.

— Вы наблюдательны.

— Это основа моей профессии — разбираться, кто есть кто. Вы должны купить хорошую длинную цепь с толстыми звеньями. — Мой собеседник вкрадчиво улыбнулся.

— Я хочу лишь взять во временное пользование, на неделю.

Ювелир уставился на меня.

— На время? — Он покачал головой. — Ожидается, что у участников церемонии будут собственные цепи, и размер должен соответствовать их статусу. Взять на время! — И он снова печально покачал головой. — Ваши коллеги пристыдят вас, если узнают.

— Это так, — признал я. — Потому-то я и попросил своего клерка найти ювелира, который дает цепи на время без лишней огласки.

— Вы знаете, что он все равно настоит, — весело сказал Барак ювелиру. — Лучше подберите подходящую, и не будем терять времени. Я знаю, что вы даете поносить их за хорошую цену.

Это убедило хозяина мастерской — он пошел в заднюю комнату и принес тяжелую цепь с большими массивными звеньями. Она была грязновата, но золото очищается легко. Я написал расписку в получении, заплатил полсоверена задатка и попросил Джека положить цепь в свой ранец.

— Не хотите ее надеть? — пошутил он.

— Надену, когда не будет другого выхода.

На следующий день, в четверг, я согласился поехать с Бараком, Тамасин и Николасом в Гринвич посмотреть на прибытие адмирала. Его должен был встретить сам король, после чего гость собирался переночевать в Гринвичском дворце, а в субботу ему предстояло проехать со свитой по улицам Лондона. Поездка дала бы мне возможность освоиться со всем этим, прежде чем играть свою, слава богу, небольшую роль потом.

Мы встретились у причала Темпл. Там многие ждали лодок, чтобы отправиться вниз по реке. По большей части это были семьи в своих лучших нарядах, поскольку день был объявлен государственным праздником. Лишь какой-то молодой человек с мрачным видом стоял в одиночестве — у него была одна нога, и он опирался на костыль. Я подумал, что он был солдатом на этой войне.

Подошла наша очередь, и лодка с белым навесом от солнца повезла нас по оживленной реке. Даже лодочник был одет по-праздничному, с венком из цветов на шапке. Тамасин села с Джеком под навес, а мы с Николасом — на скамью напротив них. Овертон надел широкополую шляпу для защиты от солнца, а я был в своей робе, но без цепи.

Миссис Барак весело смотрела на бурую воду.

— Интересно, удастся ли нам пробиться, чтобы увидеть короля, — сказала она. — Организаторы распространяли листовки с подробностями. Он будет на королевской барже чуть ниже Гринвича, и баржу адмирала подведут к ней, чтобы король приветствовал его на борту.

Я посмотрел на жену своего помощника. Время приступов тошноты прошло, и она цвела. На ней было то же платье, что и в день рождения Джорджа, желтое, с маленькой рубиновой брошью на груди, а на голове чепец. Тамасин поймала мой взгляд и положила ладонь мне на руку.

— Знаю, для вас это будет тяжело, сэр, после прошлого года. Простите мое воодушевление, но я редко вижу зрелища.

— А я — слишком часто. Но ты, Тамасин, наслаждайся этим днем, — ответил я ей.

Река свернула на юг мимо Собачьего острова. Вьющаяся вокруг него дорога была запружена людьми из бедных классов, шедших посмотреть на прибытие адмирала. За покрытой грязью дорогой виднелась болотистая местность, усеянная крестьянскими огородами с хижинами посредине. Привязанные к столбам сторожевые собаки яростно лаяли на проходящих мимо людей.

Показался Гринвичский дворец, построенный отцом короля, как символ новой династии, с его роскошным фасадом и стрельчатыми окнами. Лодки приставали к обоим берегам реки, и пассажиры выбирались из них и шли дальше, чтобы оказаться как можно ближе ко дворцу. Причалила и наша лодка. Рядом с дворцом я увидел стоящую на якоре большую баржу, ярко раскрашенную в белый и зеленый цвета Тюдоров, на носу которой развевался английский флаг. Вдоль бортов сидела дюжина гребцов в ливреях, изредка взмахивая веслами, чтобы удержать судно на месте. На барже была длинная надстройка, сверкавшая золотом и серебром. Пурпурные занавеси были раздвинуты, показывая находившихся внутри, но мы были слишком далеко, чтобы рассмотреть их. Тамасин перегнулась через перила мостков, рискуя упасть в грязь, и Барак потянул ее назад.

— Следи за собой, женщина.

Пока что ничего не происходило. Мы стояли среди глазеющей и журчащей голосами толпы. За баржей виднелся ряд мощных боевых судов, вставших на якорь вдоль южного берега — это были огромные корабли короля, которые я видел в прошлом году у Портсмута. Разноцветные вымпелы, некоторые длиной до сотни футов, висели вдоль мачт и лишь слегка колыхались на легком речном ветерке. Сами корабли я помнил — огромные, величественные, с ярко раскрашенной верхней палубой. Впрочем, одного не хватало — любимый корабль короля «Мэри Роуз» покоился на дне пролива Солент.

Послышался грохот открывающихся пушечных люков в бортах кораблей. Показались пушки и дали залп — конечно, без настоящих ядер, но с тучами дыма и грохотом, от которого затряслись мостки. Народ радостно закричал. Николас с энтузиазмом присоединился к крику, размахивая своей шляпой. Несколько женщин завизжали, но Тамасин посмотрела на меня с угрюмым лицом.

Наконец они появились — впереди французский боевой корабль со стреляющими с обоих бортов пушками, а за ним больше дюжины французских галер, гладких, быстроходных военных судов. Они быстро поднимались по реке. Все галеры тоже были ярко раскрашены, каждая в свой цвет, а установленные у них на носу пушки залпами отвечали на залпы наших пушек. Самая большая галера, покрытая от носа до кормы белым навесом и украшенная золотыми королевскими лилиями, причалила к королевской барже.

Это было для меня уже чересчур — вид этих галер, которые я в последний раз видел, когда они стреляли по «Мэри Роуз», дым, канонада, от которой тряслась земля… Я коснулся плеча Барака:

— Мне нужно уйти.

Джек посмотрел на меня озабоченно:

— Божья кровь, да вам плохо! Вам нельзя идти одному. Ник, возьми лодку!

— Нет! — упрямо отказался я. — Со мной все будет хорошо, оставайтесь здесь.

Николас и Тамасин тоже внимательно посмотрели на меня, и миссис Барак взяла меня за руку.

— Вы уверены? Я и раньше видела, что вам нехорошо.

— Со мной все будет в порядке. — Мне было стыдно своей слабости.

— Ник, — не терпящим возражения тоном скомандовал Джек, — возвращайся с ним.

Парень подошел ко мне. Я открыл было рот, чтобы запротестовать, но потом пожал плечами.

— Потом зайдите к нам, — сказала Тамасин.

— Зайду.

Я кивнул и пошел прочь как можно быстрее, насколько позволяла толпа, и на этот раз Овертону пришлось ускорить свои широкие шаги, чтобы не отстать от меня. Бесконечная канонада вдруг прекратилась: наверное, адмирал наконец перешел на королевскую баржу.

— Смотри, куда прешь! — вскрикнул какой-то человек, когда я чуть не сшиб его.

Николас схватил меня за руку.

— Да он надрызгался! Старый пьяный горбун! — крикнул кто-то еще.

А я и в самом деле чувствовал себя так, будто перепил: земля качалась у меня под ногами, как палуба.

На лодке мы добрались до причала Стилъярд. Когда мы вышли, я почувствовал странное головокружение.

— Я провожу вас до дома? — предложил Николас. Он был взволнован и во время поездки почти ничего не говорил.

— Нет. Пойдем в контору, — решил я.

В праздничный день, когда столько народу отправилось в Гринвич, в Сити было тихо, как в воскресенье. Я снова шагал твердо, но с вновь вернувшейся скорбью думал о погибших на «Мэри Роуз» друзьях. Передо мной вставали их лица. А потом я обнаружил, что про себя прощаюсь с ними всеми, и сердце мне чуть отпустило.

— Вы что-то сказали, сэр? — спросил Овертон.

Наверное, я бормотал.

— Нет. Нет, ничего. — Оглядевшись, я понял, что мы близ Лотбери, и сказал: — Мы рядом с домом Коттерстоука, где та картина.

— Что с ней теперь будет? — поинтересовался мой сопровождающий.

— Часть имущества, завещанная матерью Эдварду, должна перейти его семье. В данных обстоятельствах мне представляется, что его жена захочет как можно скорее избавиться от дома, с картиной или без картины.

— Значит, миссис Слэннинг может добиться своего.

— Да, полагаю, может.

Поколебавшись, Николас спросил:

— А мастер Коулсвин скажет жене Эдварда Коттерстоука, почему умер ее муж? Про то старое убийство?

— Нет. Я уверен, что не скажет.

— А картина?

— Семья Эдварда не станет воевать с Изабель из-за нее.

Тут я осознал, что старый слуга Воуэлл ничего не знает о смерти Эдварда. Пожалуй, мне следовало сказать ему об этом и убедить его держать язык за зубами.

Старый дом был, как всегда, тих. Рядом открылась цирюльня, но посетителей было мало, и цирюльник стоял, безутешно прислонясь к стене под своим полосатым столбиком[43]. Мне вспомнились слова Роуленда о том, что мне нужно побриться, прежде чем занять свое место на встрече д’Аннебо завтра, и, решив, что я зайду сюда после встречи с Патриком Воуэллом, я постучал в дверь.

Старик открыл сразу же. Он выглядел взволнованным, его глаза были широко раскрыты, и он в удивлении уставился на меня, а потом чуть нагнулся ко мне и тихо проговорил дрожащим голосом:

— О, сэр, это вы! А я послал за мастером Дириком. — Слуга нахмурился. — Не думал, что он пришлет вас. Сэр, это может оказаться для вас небезопасно.

Я в свою очередь тоже понизил голос:

— Что вы хотите сказать, любезный? Я пришел не от Дирика. — Я набрал в грудь воздуха. — Я пришел сказать, что бедный Эдвард Коттерстоук умер.

Воуэлл заломил руки.

— Я знаю, он покончил с собой. Одна его служанка сказала одной моей знакомой. Проклятые сплетницы, теперь все знают! Миссис Слэннинг…

— Изабель знает?

— Знает, сэр, и она здесь. — Патрик бросил взгляд за спину, в темную прихожую. — Никого в жизни я не видел в таком состоянии. Она настояла, чтобы я ее впустил. У нее нож, сэр, большой нож с кухни. Боюсь, она может поступить, как ее брат…

Голос испуганного старика звучал все громче, и я поднял руку.

— Где она?

— В гостиной, сэр. Она просто стоит и смотрит на картину, не двигается, не отвечает. И держит в руке нож.

Взглянув на Николаса, я шепнул:

— Пойдешь со мной?

— Да.

Мы прошли мимо Воуэлла внутрь. Дверь в гостиную была открыта. Я тихо проскользнул туда, и Овертон сразу последовал за мной. Там спиной ко мне стояла Изабель. На ней было одно из ее изысканных шелковых платьев, сегодня светло-коричневое, но чепец она бросила на пол, и ее распущенные длинные волосы, седые, как серебро, ниспадали ей на плечи. Она смотрела на стенную роспись, совершенно неподвижная, и, как и говорил слуга, сжимала в правой руке широкий и длинный нож — так крепко, что выпирали костяшки пальцев. Изображения ее матери и отца, маленького Эдварда и ее самой в детстве смотрели на нее со стены, и в этот ужасный момент они показались мне реальными, как никогда.

Женщина даже не заметила, что мы вошли. Воуэлл остался за дверью, и я слышал в коридоре его тяжелое дыхание.

Николас тихонько вышел вперед, но я поднял руку, удерживая его, и тихо позвал:

— Миссис Слэннинг.

Странно: даже в этих чрезвычайных обстоятельствах я не мог позволить себе вольности назвать ее Изабель.

Я не думал, что ее тело может напрячься еще сильнее, но оно напряглось и совершенно окаменело. Потом она медленно повернула голову и посмотрела на меня. Эти расширенные голубые глаза, столь похожие на глаза брата, смотрели по-настоящему дико, брови над ними хмуро сдвинулись.

— Мастер Шардлейк? — спросила моя бывшая клиентка с тихим удивлением. — Зачем вы здесь?

— Я пришел поговорить с Воуэллом. Сказать ему, что ваш брат умер. — Я чуть приподнял правую руку. — Миссис Слэннинг, пожалуйста, позвольте мне взять этот нож.

Изабель не ответила. Дыхание вырывалось у нее изо рта короткими рывками, как будто она хотела удержать его, перестать дышать.

— Пожалуйста, — стал я упрашивать ее. — Я лишь хочу помочь вам.

— С чего бы это вам помогать мне? Я пыталась погубить вас, и Эдварда, и того юриста Коулсвина. Я называла вас еретиками. Какими вы и являетесь. — Слэннинг сжала нож еще крепче и чуть приподняла клинок.

— Думаю, вы не в себе. Пожалуйста, миссис, отдайте мне нож.

Я сделал полшага вперед и протянул руку. Женщина медленно поднесла нож себе к горлу.

— Нет! — закричал Николас с такой силой и страстью, что Изабель замерла с приставленным к шее лезвием, где под белой сморщенной кожей пульсировала артерия.

— Это не стоит того! — со страстью воскликнул мой ученик. — Что бы вы ни сделали, мадам, что бы ни сделали другие — это того не стоит!

Миссис Слэннинг какое-то время смотрела на него, а потом опустила нож, но продолжала держать его острием ко мне. Я поднял руку, чтобы защитить себя, боясь, что она набросится на нас. Изабель была худой стареющей женщиной, но отчаяние придает силы даже самым слабым. Однако она набросилась не на нас, а снова повернулась к стене и вонзила нож в свою любимую картину, стала кромсать ее длинными мощными ударами, так что отвалился целый кусок штукатурки у маленькой трещинки. Слэннинг кромсала и кромсала стену, издавая отчаянные звуки, а краска и штукатурка осыпались. Потом ее рука промахнулась, лезвие полоснуло по другой ее руке, и сквозь ткань платья хлынула кровь. Изабель вздрогнула от неожиданной боли и выронила нож, а потом, схватившись за руку, кучей рухнула на пол и заплакала. Она лежала, отчаянно рыдая с чувством скорби и пожизненной вины.

Овертон быстро шагнул вперед, подобрал нож и передал его за дверь Воуэллу. Старый слуга в ужасе посмотрел на Изабель и снова отступил в прихожую. Картина уже покрылась бесчисленными царапинами и белыми пятнами, где отвалившаяся штукатурка обнажила обрешетку. На пол скользнула струйка гипсовой пыли. Я заметил, что образ, на который Изабель напала с такой злостью, был лицом ее матери.

Я посмотрел на Николаса; побледнев и тяжело дыша, тот опустился на колени рядом с женщиной.

— Миссис Слэннинг. — Я легонько коснулся ее плеча.

Она отшатнулась от меня и съежилась, словно пытаясь вдавить себя в пол, по-прежнему зажимая рану на руке.

— Миссис Слэннинг, — мягко повторил я, — вы порезались, вам нужно перевязать руку.

Рыдания прекратились, и женщина повернулась, чтобы посмотреть на рану. Ее лицо ничего не выражало, а волосы растрепались. Она выглядела совершенно жалкой. Подняв глаза, она встретила мой взгляд, но тут же содрогнулась и отвернулась.

— Не смотрите на меня, пожалуйста, — проговорила Изабель умоляющим шепотом. — Сейчас никто не должен на меня смотреть. — Она прерывисто вдохнула. — Он был ни в чем не виноват, наш отчим, добрый человек. Но мы не видели этого, Эдвард и я, пока не стало слишком поздно. Наша мать была жестока: она оставила нам завещание, чтобы мы поссорились, теперь я понимаю. Потому что мы оба, я и Эдвард, так любили эту картину. Мать не хотела, чтобы мы навещали ее, но я иногда приходила, чтобы посмотреть на картину. Чтобы снова увидеть нашего отца.

Я посмотрел на пустое кресло их матери, повернутое к тому, что осталось от фрески. На сиденье все еще лежало рукоделие.

— Он умер так внезапно, наш отец. Почему он покинул нас? Почему? — Миссис Слэннинг снова заплакала, как потерявшийся ребенок. — Ох, Эдвард! Это я толкнула его на тот отвратительный поступок. Все эти годы я могла признаться; старая вера говорит, что если раскаяться и признаться в грехах, то можно получить прощение. Его вера не позволяла даже этого. Однако я… — Ее голос упал до шепота: — Мое черствое сердце не позволяло мне признаться. Но мы оба сделали это, оба!

Я подскочил от громкого стука в дверь. Послышался голос Воуэлла и еще чей-то, а потом в комнату быстро вошел Винсент Дирик. За спиной у него театрально развевалась мантия, а на его худом ястребином лице застыло выражение ярости. Он взглянул на нас с Николасом и на рыдающую на полу Изабель, а увидев изуродованную картину, разинул рот.

— Шардлейк! — охнул он. — Что вы сделали? Почему моя клиентка в таком состоянии?

Я медленно поднялся — мои колени хрустнули, а спина запротестовала в муке. Изабель смотрела на Дирика таким же недоумевающим потусторонним взглядом, как смотрел Эдвард в Тауэре, как будто не понимала, кто перед ней.

— Спросите ее, — с тягостным чувством ответил я.

Винсент снова уставился на картину. Возможно, он увидел, как перспектива его бесконечных гонораров осыпается вместе с гипсовой пылью, все еще сыплющейся из щелей.

— Кто это сделал? — спросил он.

— Боюсь, что Изабель.

— Христовы раны! — Дирик посмотрел на свою клиентку. Миссис Слэннинг опять съежилась, не зная, куда девать глаза от стыда. — Посмотрите на ее состояние. — Он ткнул в меня пальцем. — Я не могу нести ответственности за то, что она сделала! Это она настояла, чтобы послать свою жалобу в Тайный совет. Я пытался отговорить ее!

— Я знаю. И поскольку Изабель — ваша клиентка и вы должны держать сведения о ней в тайне, могу сказать, что они с братом полвека назад сговорились, чтобы убить своего отчима. Эдвард покончил с собой, и Изабель могла совершить то же, если б мы не подоспели вовремя. — Я снова взглянул на картину. — Это трагедия, Дирик. И она усугубилась запутанной тяжбой, как и задумала их мать. Наши с братом Коулсвином усилия найти путь к соглашению привели лишь к открытию этого ужаса, — печально добавил я.

Затем я устало направился к двери, а Винсент уставился на миссис Слэннинг.

— Погодите! — сказал он, обернувшись. — Вы не можете оставить меня одного с ней в таком состоянии…

— Воуэлл поможет вам перевязать ее рану. И потом, если вы примете мой честный совет, вам следует послать за ее священником. Позаботьтесь, чтобы пришел именно он, так как она придерживается старой религии и это для нее важно. Не знаю, может быть, ему удастся помочь ей. — Я повернулся к Николасу. Он рассматривал лицо отца Изабель, который по-прежнему смотрел с остатков картины с благодушным, уверенным, аристократическим видом. — Пойдем, Ник.

Мы оставили Дирика и старого Патрика и вышли на улицу.

Там под августовским солнцем я сказал своему ученику:

— Ты спас ее.

— У нее был добрый, любящий отец, и все же она дошла до такого, — тихо ответил Овертон, и я с гнетущим чувством понял, что письмо от родителей вызвало мысли о самоубийстве и у него. Но он отверг эти мысли и поэтому с такой страстью отнесся к Изабель.

— Что с нею будет? — спросил юноша.

— Не знаю.

— Наверное, для этой бедной женщины уже поздно. — Николас глубоко вздохнул и пристально посмотрел на меня своими зелеными глазами — твердо и серьезно: — Но не для меня.

На следующий день я стоял перед площадью у церкви Святого Михаила, выходившей к открытому пространству у западного конца Чипсайда. Вдоль всего Чипсайда, по которому вскоре должен был проехать адмирал д’Аннебо, выстроились люди. Мэр Боуз, которого я видел в последний раз на сожжении Анны Эскью, стоял в одиночестве на небольшом возвышении. Я дожидался, стоя рядом с олдерменами и другими видными гражданами Лондона, у каждого из которых была золотая цепь. Как и во время казни, на временно сооруженной кафедре стоял одетый в белое священник, но на этот раз он был здесь, чтобы произнести по-французски приветствие адмиралу. Стоял гул голосов, а в акведуке рядом с церковью журчала вода.

Утром адмирал поднялся по реке от Гринвича до Тауэра в сопровождении своих галер. Накануне вечером я взял с собой Николаса, чтобы навестить Барака и Тамасин, и мы мирно провели вечер, играя в карты. Я не сказал им, что случилось с Изабель — Тамасин в ее состоянии лучше было не слышать этого, — а потом пошел домой и заснул поздно, поскольку мне мешали залпы из Тауэра в честь адмирала. Даже на Чансери-лейн от шума дребезжали окна. Из Тауэра адмирал д’Аннебо вместе с Уильямом Парром, графом Эссекским, братом королевы, в сопровождении прочих высоких лиц королевства должен будет проехать через город до церкви Святого Михаила.