Жизнь волшебника Гордеев Александр
– Волшебника?! Почему «волшебника»? – спрашивает изумлённый Роман: с детства это слово
для него особенное.
– Во-первых, потому что красиво, во-вторых, потому что кощунственно, что ли… Ведь с
волшебником связывается всё доброе. А здесь удар. Но волшебство не даётся просто так. За ним
есть что-то необычное, чудесное. А чудесное возможно лишь от дьявола.
– Разве волшебство от дьявола? – совершенно запутавшись, недоумевает Роман.
– Видишь ли, мой дед был фокусником в цирке. Весь такой улыбчивый, добрый. Помню его
афиши. Его иначе, как волшебником, и не называли. Но я-то с детства знал, что за каждым его
красивым чудом – обман. Как говорят, «ловкость рук и никакого мошенничества». И это суть любых
чудес и волшебства. Вот и рассуди… Зато папа мой был прямолинейный и сильный – цирковой
акробат. А я смотрел, смотрел на всё это дело, и хоть меня с детства приучали и к тому и к другому,
но нет, думаю, тесно мне под вашим куполом, надо под большой голубой купол с настоящими
облаками вылезать. Вот и кувыркаюсь теперь под ним. Цирковые дети обычно так не делают – они
от своего корня не отрываются. Но у меня что-то с родословной туманно. Я как-то случайно
наткнулся на медицинскую карточку моей мамы, а у неё, оказывается, ещё в детстве на снарядах
такая травма произошла, что о детях и речи быть не могло. А откуда я на самом деле вылупился –
в цирке никто не выдаст.
– Покажите мне этот удар, – просит Роман.
– Только покажу, и всё. Больше ни о чём не проси, – предупреждает Махонин.
Прапорщик мажет мелом кулаки, становится против боксёрской груши.
– Смотри внимательно.
Увиденное уже не забыть никогда. Раздаётся щелчок, а на чёрном брезенте уже две белые
отметины. Махонин же, как стоял неподвижно возле груши, так и стоит. Потом слегка поводит
руками, расслабляясь, шевелит жёсткими, сухими плечами и отходит в сторону.
– Как видишь, – комментирует он, – было два нехилых удара.
– Вижу, но я не видел, – отвечает потрясённый Роман.
– Это и есть «Щелчок волшебника». Тут он даже двойной, а вообще для того, чтобы потрясти
противника, хватит и одного.
И тут Роман понимает, что он сделает всё, чтобы обязательно освоить этот приём. Целый месяц
изо дня в день он ходит потом за Махониным, напрашиваясь в ученики.
– Зачем тебе это? – спрашивает прапорщик, кажется, уже жалея о своей откровенности.
8
– Потому что это красиво выглядит и красиво называется.
– Ага, – как-то даже злорадно усмехнувшись, говорит Махонин куда-то в сторону, или воде как
докладывая кому-то, – наша рыбка сглотнула наживку…
– Кроме того, – настаивает Роман, – я знаю, что я способен его освоить. И уже только поэтому
должен это сделать.
– О! – удивлённо оглянувшись, восклицает прапорщик. – Речь не мальчика, но мужа.
Убедительно, убедительно. Но ты ещё себя не проявил.
Если и раньше на занятиях по рукопашке более прилежного ученика, чем младший сержант
Мерцалов не было, то теперь нет и вовсе. Он терпит всё, отдаёт занятиям каждую свободную
минуту, если не читает свою сельхозлитературу. Он готов как угодно услужить прапорщику, лишь
бы тот сдался. Самостоятельные занятия ничего не дают – что-то он делает не так. Странная
задача – научиться тому, чего будто и нет. Это до какого же совершенства и простоты нужно
оттачивать что-то, чтобы оно стало невидимым?! Однажды прапорщик застаёт его за тренировкой,
наблюдает и не удерживается, чтобы не указать на одну очевидную ошибку. С того всё и
начинается.
– Ты меня просто достал, – признаётся Махонин.
Их занятий никто не видит, а если и видит, то не много в них понимает. Собственно, прапору и
самому нужен напарник для тренировок.
– Знаешь, Справедливый, – признаётся он как-то, – тоскливо мне здесь. Но ждать уже не долго
– скоро снова по самые ноздри вчухаюсь в настоящую жизнь.
И, говоря это, он кивает в сторону той пыльной страны, границу с которой они охраняют.
– И всё же, – говорит он однажды, – это не тренировки, а так – баловство. Без контактного боя
ты не боец. Вкус боя – это вкус крови, в том числе и собственной.
– Так давайте, – тут же соглашается Роман.
– А не боишься?
– Боюсь. Но если надо, значит надо.
– Прямо сейчас?
– Ну, как говорит мой отец, чего тянуть с хорошим делом?
– Молоде-ец… Это правильно. Лучше всего – когда не раздумывая. Это хороший принцип:
думать в жизни надо всегда, однако в некоторые моменты выгодней не думать.
Они становятся друг против друга. Стояли так уже не раз. Так, да не так. Вот он перед тобой –
человек, способный убить голыми руками. Что ж, тем это и интересно. Махонин ростом лишь чуть-
чуть пониже, с тонкими, быстрыми мышцами.
– Если хочешь доставить мне удовольствие, – спокойно произносит прапорщик и вдруг с
нарастанием кричит, – то нападай по-настоящему! Как в бою! Убей меня! Убей! Приказываю – убей!
Заводя его, Махонин делает обманное движение, слегка бьёт в ухо – такой слабый, но обидный,
оскорбительный шлепок, от которого звенит в голове. И включение происходит. Роман знает – не
понятно откуда, но знает, как войти в особое боевое состояние, когда жизнь становится на грани. В
этом состоянии бешенство чётко дозируется с точностью мысли и мгновенной реакцией. Убью! Он
бросается вперёд, нанося удары быстро и точно, как научен. Но всюду лишь воздух. Прапорщик
здесь, и его нет. А если в опережение? Так, как ещё не делал. Если бить не туда, где он есть, а
туда, где, по предположению, сейчас будет? И удар впервые достигает цели. Хороший удар,
который чувствуется жёстко и приятно, всем кулаком. Ну, держись!
Но на этом всё и кончается. В ответ тут же прилетает что-то невероятно тяжёлое, от чего на
мгновение встряхивает свет. А потом – целая серия ударов, под градом которых кажется, будто
твой черепок – это тонкая спичечная коробушка, которую хлещут щелчками жёстких пальцев.
Бой продолжается не более двух минут. Роман, скрючившись, лежит на полу. От удара в
солнечное сплетение невозможно дышать. Изо рта течёт кровь. Да уж, вкус крови есть – она
солёная. Прапорщик, склонившись, сидит возле него.
– Ну-ка, ну-ка, взгляни на меня, – просит он, – всё целое?
Он ощупывает его челюсть – слава Богу, всё нормально. Потом, сидя в сторонке, ожидает, пока
ученик отойдёт. Роман становится на карачки, через минуту садится, тряся очумелой головой.
– Ну и как? – спрашивает Махонин.
– Кайф, – шепеляво отвечает Справедливый, почти счастливо улыбаясь разбитыми губами и
выталкивая изо рта сгусток крови.
– Молоток, – усмехнувшись, говорит Махонин, тоже сплёвывая сукровицу, – и меня порадовал.
Достал ведь всё же разок. Ну, ничего, полезно иногда приятные воспоминания освежать. Я хотел
просто вымотать тебя, сделать всё так, будто ты машешься с тенью, а потом нос разбить и на этом
закончить. Но когда ты меня зацепил, то я понял, что тебя пора успокаивать, а то и впрямь
утрамбуешь меня. Более того, признаюсь, дружок, ты показался мне всерьёз опасным. У тебя есть
неплохое качество. Хорошо, когда реакция, как голые нервы, но у тебя вообще нечто другое. Ты
реагируешь не после факта, а до него. Я вдруг обнаружил, что ты меня обгоняешь. Запусти я чуть-
чуть ситуацию, и ведущим стал бы ты. И мне показалось лежать перед тобой с расквашенной
9
мордой, а то и, хуже того, убитым, как я тебе приказал – совсем уж не по статусу. А ты бы мог, я
видел – мог. Почему мог? Да потому что твой внутренний зверь – это монстр. Тебя поддерживает
что-то очень мощное. Ты просто демон какой-то! Мой зверь перед ним – комар, хотя так низко
оценивать себя бойцу не позволительно – собственную психологию надо уважать. Я уложил тебя
сейчас лишь мастерством и опытом. То есть, по большому-то счёту, я, можно сказать, проиграл. Ты
думаешь, мне, мастеру, легко сейчас признаться в этом тебе – сосунку? Но я понимаю, что такое
честь, что такое талант, и ложного вида делать не хочу.
Роман, всё ещё тряся головой, чтобы прогнать туман из неё, не верит тому, что слышит.
– Другое твоё достоинство, – продолжает Махонин, – в полном отсутствии авторитетов. Другим
это вдалбливать надо, а тебе изначально дано. Это чувство в каждом сидит, через него ещё
переступить надо. У твоих сотоварищей надо сначала с полянки души все ромашки да незабудочки
повыщипывать – всё толстым слоем дёрна зарощено, фиг докопаешься, а у тебя (несмотря на
твою тягу к агрономии) весь этот дёрн одним дуновением срывает. Срывает так, что под ним один
чёрный душевный кариес остаётся. Ты пошёл на меня так, будто я вообще никто: конкретно на
поражение – убить это ничтожество, и всё. Почти все методы психофизической подготовки бойцов
строятся на способности раскрыть свою бездну и пустоту, выпустить наружу своего внутреннего
зверя. Твоего же зверя дрочить не надо, – он сразу готов, и даже с перебором. Эта внутренняя
энергетическая пустота в тебе совсем рядом – только ковырни. Длины штыка сапёрной лопатки
хватит. Такое ощущение, будто ты изначально весь на бездне стоишь. Уж не знаю, отчего это так,
да только так оно и есть.
Некоторое время они сидят, переваривая слышанное и сказанное. Роман считал, что в
прапорщике много внутренней темноты, а прапорщик говорит сейчас, что в нём самом этой
темноты ещё больше. Странно…
– Скоро мне разрешат свою команду формировать, и я взял бы тебя в неё, несмотря на твою
молодость, – продолжает Махонин. – Пожалуй, ты занимал бы у меня самое почётное место.
Всегда впереди, как Пересвет в битве на поле Куликовом. Твоё новое прозвище было бы
«Пересвет» (я люблю романтику), хотя и Справедливый неплохо. Ты до армии нигде не
занимался?
– Где мне заниматься? Просто мой отец по молодости был в деревне первым драчуном. Ростом
он низенький, но с ним и большие мужики не связывались. Этот большой только замахнётся, а у
самого уже вся сопатка в кровищи. Я видел один раз – сам удивился. Ну, и меня отец наставил
чуток, дал несколько уроков. А больше ничего.
– А способному большего и не надо. В способном, как в хорошей пашне, прорастают и хилые
семена.
Однажды, наблюдая за его тренировкой, Махонин выдаёт длинное задумчивое рассуждение:
– Мой великий учитель, помогавший мне постигать мудрость боя, говорил, что в восточных
единоборствах не случайно такое разнообразие стилей с подражанием животным. Каждый человек
индивидуален, каждый чем-то похож на того или иного животного. Он считал, что каждому из нас
следует проявить собственный, неповторимый стиль, даже без оглядки на то готовое, что уже есть.
Я тогда удивлялся, как удаётся ему в новичке сразу разглядеть индивидуальность, а вот сейчас,
наблюдая за тобой, понимаю, что в великом бойце этот стиль проявляется сам – не заметить его
нельзя. Так вот, название твоего стиля – «Тающий Кот». Это выдают все твои движения, все твои
повадки. Тебе должно быть свойственно мгновенно, но мягко проявляться, наносить удары и тут
же становиться невидимкой, таять. Вот какой образ тебе следовало бы шлифовать.
– Вы сказали «великий боец». Это про кого? – не поняв, спрашивает Роман.
– Про тебя. Но про того, каким ты мог бы быть в перспективе. Однако, как видится мне, ты им не
станешь. Твоё поле борьбы иное.
– Какое же? – удивлённо спрашивает Роман.
– Вся жизнь. С ней-то ты и будешь махаться. Но кулаками её не взять, и всей нашей наукой –
тоже. Вряд ли твой Путь бойца (если назвать его так громко) станет успешным. Только этого уже не
предотвратишь и тебя уже не повернёшь. Ты, Рома, по натуре авантюрист и флибустьер. Ну, не
такой, конечно, авантюрист, как например, Остап Бендер. Ты, скажем так, положительный
авантюрист. Сама жизнь заставит тебя им быть. Потому что жизнь наша слишком уж затхлая. Мы
ведь почему воюем-то? – говорит он, опять же кивнув в сторону границы. – Да для того, чтобы хоть
встряхнуться немного, застоявшийся воздух их лёгких выпустить…
Непонятные вещи говорит прапорщик. Непонятные, как всякие пророчества. Роман, конечно, и
сам видит, что это армейское умение мало связано с его главными целями жизни – ну, разве что
где-то потом за себя постоять. Не более того. Просто есть какая-то внутренняя тяга, и он ей не
перечит. А лучше бы сажать в жизни другие семена. Настоящим его делом будет своё село, земля,
пашня. Задевают его как-то слова прапорщика о его тонком духовном слое, которое он с зелёным
дёрном сравнил. Вот он и будет его наращивать в себе самым духовным, что есть в жизни –
работой на земле.
Пустыня, хоть и имеет, конечно же, какую-то собственную жизнь, но ведь если её сравнивать с
10
нормальной землёй, тоже похожа на бездну. Вот если бы всю пустыню планеты плодородной
почвой одеть! Да ведь на такой богатой земле уже никакие границы, армии и войны не
потребовались бы. Странно, что почему-то главные запасы нефти находятся там, где жизни
меньше всего: пустыня, тундра… Почему-то органика ушла внутрь в этих местах. А вот если бы
произвести с этой нефтью нечто обратное, превратив её в почву! Это было бы куда полезнее, чем
перегонять её в бензин и солярку, заливая потом баки танков и других военных машин. Но всё это,
конечно, мечты и фантазии, которые Люба, например, слушает теперь, с удивлением вытаращив
свои замечательные глаза.
Короче, дома ему предстоит немало. И кандидатом в члены партии на последнем году службы
он становится в соответствии со своими первыми преобразовательными планами в селе,
постепенно выработанными в переписке с другом.
– Как? – удивившись, перебивает его Люба. – Ты станешь членом Коммунистической партии?
Ты? Такой молодой? А Витя, конечно, тоже?
– Нет, у него какие-то другие планы. А я хочу вступить потому, что мне хочется как-то
посерьёзней, что ли, относиться к жизни. Чтобы иметь какой-то вес.
– А Витя, выходит, не хочет его иметь?
– Знаешь, не могу тебе врать, – с неловкостью признаётся Роман, – но когда у нас на собрании
комсомольской организации обсуждали его как кандидата в члены партии, я сам проголосовал
против.
– Против? Но вы же друзья!
– Потому-то я и должен был поступить честно. Я прямо и открыто говорил ему обо всём до
собрания, сказал и на собрании. Раньше он всё время заявлял, что партийным просто легче жить,
легче квартиру получить, легче в институт поступить и всё такое. Мы с ним много об этом спорили.
Как же я мог голосовать «за»?
– Именно потому он и называет тебя Справедливым?
– Наверное, и за это тоже. И если уж называет, значит, и сам понимает, что я прав. А если
честно, то я теперь и сам толком не знаю – правильно ли поступил? С одной стороны, как друга его
надо было поддержать, но, с другой стороны, и против себя я пойти не мог. Знаешь, в Витьке для
этого не хватает полной чистоты, в нём есть вроде как небольшой дымный фильтр.
– Понятно, – почти с обидой говорит Люба, – он что же, по-твоему, карьерист?
– Да что ты! – спохватывается Роман. – Не думай так о нём! Он замечательный парень. Просто
не всё ещё обдумал достаточно хорошо. Ну, не накопил он пока ещё в себе серьёзности для
больших дел. А ведь нам без них нельзя. Вот, например, ты никогда не задумывалась о том, как
здорово повезло нам, что мы родились именно в Советском Союзе?
– Да-да, конечно! – подхватывает Люба. – Как-то представила, что я родилась где-нибудь в
Америке, так мне аж дурно стало! Я подумала: ну за что же так посчастливилось мне? Я вообще
очень жизнь люблю. Работу свою люблю. Едешь вот так в поезде по стране, и она такая большая,
такая красивая!
– Ну, так вот, если уж нам так повезло, значит, нам надо как-то соответствовать всему. Если
подумать, так ведь другим-то людям, которые родились в той же Америке, повезло куда меньше.