Жизнь волшебника Гордеев Александр

картину, когда огонь азартно и с хрустом пожирал дощатое строение с шиферной крышей, когда

языки пламени багрово и дымно вплетались в живые зелёные кроны тополей над крышей. Листья

сохли на глазах, горели, отрывались от веток и, искрясь, уносились в тёмное небо. Люди тогда

стояли и рассуждали, что если уж этот склад горит, так пусть дотла и сгорит – строить новое на

чистом будет легче.

И даже тогда, ночью, директор подъехал на своей коричневой машине, как будто днём она у

него вместо пиджака, а ночью вместо пижамы. Солидно вылез из неё, осмотрелся, нахмурился.

Хорошо помнится его выдвинутая массивная челюсть и белёсые ресницы в плоских отблесках

огня.

33

Трухина на тот момент в селе ещё толком не знали, потому что он был прислан откуда-то

райкомом для укрепления созданного совхоза. Наверху почему-то решили, что хорошим колхозом,

который был здесь раньше, могли управлять местные председатели, а вот совхозом способен

руководить лишь кто-то посерьёзней. Главная солидность и авторитетность первого директора

совхоза заключалась в том, что он являлся депутатом двадцать какого-то (кроме парторга никто не

мог запомнить, какого именно) партийного съезда. Правда, неугомонный Огарыш и сейчас

комментирует факт его делегатства куда проще.

– Вот что такое съезд? – рассуждает он как-то дома, швыркая щами из кислой капусты. – Ну,

съехались в Москву мужики со всего Союза, посидели в этом самом дворце, пошоркали маленько

штанами бархатны кресла, речь послушали, котору мы тоже слышали, токо по радио и котору

потом во всех газетах пропечатали так, что эта речь все остальные новости из газет повыдавила.

Вот и всё. Разница токо в том, что они там ладошками пошлёпали, а мы в скобочках прочитали:

«аплодисменты», «долгие, продолжительные аплодисменты», или «бурные, продолжительные

аплодисменты, переходящие в овацию». Так оно чо, это шлёпанье, ума добавлят? Или если бы я,

как тракторист, посидел там с галстуком на шее, так чо, у моего трактора тяга бы утроилась, или на

полях тот же хрен американский повымерз, ну или, в крайнем случае, скукожился? Так што ли?

– А ты бы прикусил язык-то да помалкивал со своим хреном американским, – выдаёт своё

резюме Маруся, – а то он у тебя, как помело, метёт чо ни попадя. Гляди, дотрепишься…

– Но, дотрепешься тебе. Теперь уж годы-то совсем други.

Возможно, сторонний директор знал, что следует делать в новом хозяйстве, да жаль, не ведал

того, чего делать нельзя. Ошибка, которую не совершал до него ни одни местный председатель,

состояла в том, что он допустил к власти Ураева Степана Степановича – хитрого, откровенно

наглого мужика, который эту власть спал и во сне видел. Обычно, когда в Пылёвской средней

школе проходили «Мёртвые души» Гоголя, то ученики при знакомстве с литературным портретом

Чичикова сразу вспоминали Степана Степановича. Правда, совпадая внешностью с гоголевским

героем, Ураев был куда хитрее его и жёстче. Обаяние же Чичикова отсутствовало в нём

полностью. Ездить быстро не любил, ездил не быстро и не тихо, а в самый раз, то есть, так, чтобы

всегда поспевать, куда надо. Сладко лыбиться не умел, а вот гавкнуть – так об этом и не проси,

сам гавкнет.

Гордясь «открытием» такого способного хозяйственника и ценного помощника, Труха сходу

назначил его управляющим первого отделения. Село, узнав о таком назначении, вздрогнуло и

прижало уши, а несколько бывших колхозников ушли в отчаянный запой. Пожалуй, дата этого

назначения стала моментом, начиная с которого грозный Труха по сути перестал быть

полноправным директором. Уже года через полтора всё в совхозе оказалось подмятым Ураевым, а

сам депутатный директор, так и не узнав толком нового хозяйства, стал при Ураеве кем-то вроде

унылого завхоза. Его власть осталась внешней, на показ приезжему начальству. Когда же главным

бухгалтером совхоза оказалась назначена жена Ураева, то и финансовое состояние хозяйства

стало для директора туманным и приблизительным. Теперь же вся Пылёвка знает, что директор

Трухин, управляющий Ураев, управляющие вторым и третьим отделением, а также заготовитель,

собирающий мясо у населения с округлением цифр без граммов, завязаны в один пятерной пучок,

можно сказать, в звёздочку, только далеко не октябрятскую. С милицией и ОБХСС «звёздочка»

дружит надёжно. Каждая проверка ОБХСС начинается обычно рыбалкой проверяющих на

островах, куда Ураев отвозит их на своей моторке, и той же рыбалкой заканчивается. И весь

зримый эффект проверки состоит лишь в том, что на рыбалку контролёры уезжают строгими,

прямыми и застёгнутыми, а возвращаются весёлыми, косыми и распоясанными. В последнее

время они портфели-то возить с собой перестали.

Если бы можно было подхватить нынешнюю Пылёвку какими-нибудь большими сказочными

ладонями и перенести этак лет на двести назад, словно опустив в раствор времени гоголевских

«Мёртвых душ», то можно было увидеть совершенно закономерную переплавку её. Все жители

села превратились бы тогда в крепостных крестьян, а Труха, Ураев и остальные члены «звёздочки»

в помещиков, в кровососов-эксплуататоров. Если же можно было бы из гоголевского времени

перемесить какую-нибудь русскую деревню в наши дни, то тогда крестьяне переплавились бы в

работников совхоза, а какие-то помещики влились бы в форму Трухи и Ураева. Любопытно было

бы при этом понаблюдать за метаморфозой их лиц. За тем как властные, надменные и

высокомерные, они постепенно становятся несмешливыми, внешне приветливыми, терпимыми. Но

суть-то этих людей та же. Эх, как не хватает им прежнего! Не снимают теперь перед ними шапки и

не кланяются. «Что ж, – думают они, – мы своё и так урвём…»

Пока Роман служит в армии, Трухин и Ураев выстраивают себе по дому. Труха вламывает

квадратный, громоздкий домино в центр села на школьную территорию между школой и сельским

советом, поближе к паровому отоплению. Ураев возводит свой дом на окраине, на крутом

живописном берегу Ононской протоки.

Бесхозяйственность, меж тем, царит всюду. Урожайность хлеба за последние годы падает, хотя

открытый совхозный ток завален горами минеральных удобрений. Однажды потоком дождевой

34

воды их понесло по улице, и совхозный ветеринар, угодивший в эту плодородную минеральную

реку по случаю получения в этот день спирта для ветеринарных целей, едва не отправился на тот

свет, запив чистейший и честнейший спирт лишь глотком этого потока. Удои в совхозе снижаются,

привесы падают, шерсти на овцах почему-то нарастает меньше. Но – чудо! Все планы совхоз

выполняет. Секрет же выполнения прост – он в постоянном снижении («корректировке») самих

планов. Единственный в районе совхоз-маяк призван ярко светить, независимо от слабости его

батареек. Фраза «зона рискованного земледелия» произносится теперь так часто, что её пора бы

уж в виде транспаранта прицепить на покосившиеся ворота хозяйства, чтобы все случайно

проезжающие знали, что зона, о которой так много тараторят по радио, расположена теперь

именно тут. Ещё совсем недавно все понимали, что перед коровой, которой всё равно надо что-то

жевать, непогодой не оправдаешься: хошь не хошь, а приспосабливайся и к жаре, и к дождичку,

однако приспособиться к государственной кормушке оказалось легче и выгодней: доброе

государство подаст и на погоду, и на непогоду.

Государство пособляет и рабочей силой, потому что с прежним объёмом работы

осовхозившиеся труженики уже не справляются. В хозяйстве появляются переселенцы из

западных частей страны, для которых государство поставляет брусовые дома. Переселенцы же,

скушав первую порцию манны небесной, но, так и не дождавшись добавки, вдруг обнаруживают,

что без добавки-то здесь то же самое, что и дома. Так дома хотя бы ностальгия не мучит. И они

возвращаются с тем, с чем приехали. Слава Богу, что после них остаются дома, чем, собственно,

переселенцы и полезны Пылёвке более всего. Жаль только, что по закону для них не полагается

строить клуб и школу, поскольку свои-то уж совсем прохудились.

Остановить обнищание хозяйства просто некому. Единственный положительный руководитель в

совхозе – парторг Таскаев, который хорош как раз лишь тем, что ничего не тащит сам, то есть

хороший лишь за то, что не плохой, а не за то, что истинно хороший, как говорится в стихотворении

популярного среди молодёжи поэта Эдуарда Асадова.

На службе, слыша призывы на разные комсомольские стройки, Роман недоумевал: почему это

ударно работать следует только там? Байкало-Амурская магистраль, куда зазывают задорней и

песенней всего, срезает северную верхушку их Читинской области и, как твердят и убеждают радио

и газеты, благотворно преобразует там всю жизнь. Но почему эта жизнь не должна улучшаться

южнее, там, где живёт он с родителями и земляками?! Да ведь если ты к чему-то способен, то

признание земляков куда дороже признания интернациональных людей на стройке.

Программа, выработанная им и Серёгой, предполагает, что для нормальной жизни в селе

людям надо всеми средствами держаться привычного уклада, оставшегося с колхозных времён. Но

то, что творится здесь сейчас, похоже на анархию. Людям-то, оказывается, любо и пьянство с

воровством. Тут уже и укреплять нечего – этот уклад успел до фундамента рассыпаться за какие-то

два года – тряхнуло дом, и он распался на кучу кирпичей. Сельчанам уже не платят зерном за

каждый трудодень, а «культурно» завозят в магазин хлебные кирпичи, чтобы их можно было

покупать на выплачиваемые деньги. И потому уже сейчас собственные караваи в селе – редкость,

а вскоре по всей Пылёвке и духа настоящего хлеба не учуешь. Русские печи за ненадобностью

разбираются, а вместо них ставятся компактные очаги с колосниками для отопления. В доме

Мерцаловых печь ещё стоит, только вот и Маруся не вспомнит уже, когда топили её последний раз:

своей муки нет, а в том, чтобы стряпать хлеб не из своей муки, а из покупной, есть уже что-то

неправильное, неудобное, некрестьянское. Так что, эта печь и впрямь вроде бы не нужна.

А ведь с каким душевным, ностальгическим теплом вспоминаются теперь Роману утренние

пробуждения в детстве от щёлканья дров в большом зеве печи… Лежишь за ситцевой светленькой

занавеской и любуешься игрой пламени на белёных, тогда ещё нештукатуреных бревенчатых

стенах. И слышишь запах лепёшек, которые мама тут же, под большим языком пламени, гнутым

потоком улетающим в трубу, печёт из кислого хлебного теста в чугунной сковородке. Для того,

чтобы кислые лепёшки не поднимались на жару, она тычет их кончиком ножа, и эти штришки

похожи потом на какой-то специальный рисунок, на изображение быстро летящих капель дождя.

Лепёшки, подсохшие на краях, вздутые кое-где коричневыми пузырями, похрумкивают на зубах, и

как вкусны они с молоком! Как не хватает теперь этих лепёшек не столько для пищи, сколько для

полноты самого бытия. И вообще, как недостаёт теперь в селе прежнего душевного уюта. Ведь

если этот уют приглушается в каждом доме, то меньше его становится и во всём селе, во всей

стране даже, наверное. Отец страдает от этого болезненно. Иногда, покипятившись и поругавшись,

он спохватывается:

– И чего это я, дурак, завожусь, чего дёргаюсь? Жил бы в своё удовольствие, как Матвей.

Что ж, это тоже вариант. Сосед Матвей Матвеев, или просто Мотя-Мотя, ещё

несовершеннолетним стрелял из дробовика в одного старшеклассника, который издевался над

ним. Слава Богу, не убил, но в колонию загремел, а там – пошло-поехало, и для того, чтобы

образумиться, Матвею потребовалось суммарно восемь судимостей и семнадцать лет тюрьмы. На

Катерине он женился во время третьей краткой свободы, и Катерина потом только то и делала, что

ждала, встречала, а потом снова провожала Матвея на его странную отработку очередного куска

35

свободы. Теперь из-за здоровья, подорванного такой рваной судьбой, Матвей избегает всякой

физической работы: работает либо сторожем, либо кочегаром. В селе Матвей имеет две славы: как

самый заядлый и удачливый рыбак и как фанатичный мотоциклист. Говорят, что его «Урал»

заводится с одного взгляда на рычаг. Ну, конечно же, это враньё: на самом деле этот рычаг всё же

требуется чуть-чуть ткнуть ногой. И тогда двигатель начинает ровно, спокойно и почти по

голубиному ворковать. Впрочем, этот «голубок» воркует не всегда. Всё зависит от кого и как

уезжает Матвей. Бывает так, что сам-то он уходит вроде бы спокойным, а его мотоцикл, отъезжая,

вдруг взревёт глухим, утробным рыком. Вряд ли знаменитый лермонтовский Казбич так любил

своего коня, как Мотя-Мотя обожает свой мотоцикл, и потому прозвище «Мотя-Мотя» – имеет,

пожалуй, и эту добавочную, можно сказать, «мототень». Приезжая к кому-нибудь в холодную

погоду, Матвей никогда не засиживается настолько, чтобы остудить мотор: дополнительно

подсасывать бензин и более раза дотрагиваться ногой до рычага – ниже его достоинства.

Однажды, видя, как Матвей выгоняет мотоцикл на улицу, чтобы ехать куда-то, Роман

спрашивает о странных пятнах на трубах мотоцикла.

– Так это накипь, – поясняет Матвей. – Езжу ведь и в дождь, и по лужам.

Это даже как-то сомнительно: сколько же надо лить на хромированные трубы самой разной

воды, чтобы так накипело? А сколько накипи от дождей, ветров, луж, пыли и двойного солнца

(посиди-ка с удочкой на берегу, перед зеркалом воды) на коричневом лице Матвея?

Вообще Матвея почему-то хочется уважать за всё, невзирая на его «зэковскую» биографию.

Даже за то, что у него отсутствует понятие домашнего уюта. Заходя к Мерцаловым, он обычно не

видит чистых половиков, смело ступая по ним в своих пыльных сапогах. Но это как-то понятно и

естественно. Просто этот человек принадлежит не уюту, а дорожной пыли, воздуху, реке и

мотоциклу. Таким он и остаётся хоть на улице, хоть в доме. А вот знает ли он, например, имя-

отчество того же Трухина – это вопрос. Ему хватает и своего мира. Но так могут не все. Жизнь

Матвея можно принять лишь как исключение, потому что народу без уклада нельзя. Иначе он уже

не народ. И ничего он тогда не сделает и не построит.

В середине лета в совхозе снова сгорает склад с витаминно-травяной мукой. Причина пожара

оказывается той же, что и несколько лет назад – бумажные мешки с горячей мукой поспешно, не

дав им остыть, штабелюют в складе, и мука самовозгорается.

И вообще нынешний пожар похож на прошлый до мелочей. Как на кадре дубль-два большой

рыжеватый Труха с совершенно белыми ресницами подъезжает на той же коричневой «Волге» и

неуклюже выбирается из неё.

– Вон, рублики-то в воздух улетают, – ехидничает кто-то в это время из толпы, указывая на

улетающие в воздух горящие листья.

– И что за люди! – с досадой бросает директор, пройдясь по фронту наблюдателей. –

Государственное добро горит, а они любуются стоят. – И, вспомнив их колхозное прошлое,

ругается: – Единоличники хреновы!

Но тут он и сам почему-то останавливается, зацепившись взглядом за пламя и глядя на пожар,

как на какой-то банальный пионерский костёр. Конечно же, правда в его словах есть. Вначале

вспыхнувший огонь можно было залить несколькими вёдрами, но никто их не принёс – зачем

лишаться зрелища? Колхозная закваска выветрена из людей напрочь. Если при первом пожаре

склад ещё пытались как-то потушить: бегали, суетились, матюгались из-за того, что в совхозе нет

пожарной машины после списания старой колхозной, – то теперь уже кроме восторга от зрелища

на лицах нет ничего. Толпа и толпа. Горит склад – и пусть горит. Хотя на прошлогоднем пожаре

двух смежных, через стенку, магазинов – продуктового и промышленного – было всё иначе. Там

тушили во все лопатки, были даже слегка пострадавшие. Ревизия потом установила, что в

промышленном магазине было спасено почти всё, в продуктовом сохранилось чуть меньше. А вот

водка, что характерно, выгорела начисто. Яблочный сок с мякотью в трёхлитровых банках выстоял

(уж такой он молодец!), а водка, в силу своей известной горючести, сгорела вместе с бутылками.

Мужиков же, отличившихся на пожаре, потом ещё неделю пошатывало по всему селу от дыма и

усталости.

После пожара обоих Мерцаловых перебрасывают со штакетника на строительство нового

склада. И тут-то Роман впервые видит, как плохо и неохотно может работать отец.

– Ну, вот подумайте, – говорит Огарыш плотникам, собранным сюда со всех отделений, – какой

дурак-учёный придумал молоть траву и сушить её соляркой, если в поле солнце и задарма её

высушит? Может быть, где-то на Западе это и подходит, но не у нас же в Забайкалье, где для

сушки и солнца хватат! Так ведь сеном-то корова токо похрустыват, а этой мучки сыпанул чуть

больше ложки, и корова тут же, через пять минут, обдристалась. Эта же мучка в брюхе-то не

держитца. Вы поглядите, её у нас даже никто не ворует. Вот разве что тем-то она и хороша.

Поначалу Роман лишь посмеивается над его критикой: как поверить, что эти основательные

массивные машины для приготовления муки – пустая или даже, как доказывает отец,

вредительская затея? Да ведь на эти машины работают целые заводы – считай, часть