Тэмуджин. Книга 4 Гатапов Алексей

II

Кияты четырьмя куренями устроились на новом месте, расставив их неподалеку друг от друга, у извилистой степной речки, впадающей в Керулен. В главном курене жили сами нойоны с охранными отрядами да небольшой частью подданных, а еще каждый из них держал неподалеку по отдельному куреню, где содержалось большинство их воинов с семьями, табунщики, пастухи, дойщики.

На юго-западе от них за двумя сопками стояли войсковые курени Джамухи, на юго-востоке, сразу за речкой, начинались земли его дядей, джадаранских нойонов.

Алтан уже успел договориться с Джамухой о том, что на облавную охоту кияты пойдут вместе с ним, и теперь они все пребывали в радостном, беззаботном расположении, видя, что жизнь у них наконец-то налаживается.

Хитростью возвратив от Таргудая своих старых воинов, они заметно пополнили свои сократившиеся в последние годы улусы, и теперь, под покровительством одного из сильнейших на юге монгольских властителей, который и сам имел надежную поддержку от кереитского хана, киятские нойоны чувствовали себя так, что им не страшен был не то что какой-то там Таргудай, но и сам чжурчженский хан.

Возвращенные воины дали клятву, что больше не будут уходить от них, а нойоны, опасаясь, как бы при нынешних смутах и разброде в племени они не сбежали снова, не стали наказывать их за прошлый побег. Даже Бури Бухэ, прежде обещавший при первом же удобном случае свернуть некоторым из них шеи, сейчас был терпелив и сдержан с ними. Те же, задабривая его, изо всех сил выслуживались при его стадах и табунах, поставляли в его айл побольше масла и архи, шкуры и шерсти. Трое сотников из возвращенных, взяв с собой отборных воинов, сходили в набег куда-то на запад, то ли к кереитам, то ли к найманам, и, умело подводя свои действия под последние осенние дожди, скрывая под ними свои следы, пригнали полуторасотенный табун отборных кобылиц вместе с жеребцами, чем несказанно обрадовали Бури Бухэ, значительно смягчив его гнев.

Вскоре после этого кияты справляли большое празднество, освящая становление двух новых улусов – Сача Беки и Унгура. Сача получил отцовское знамя – покойного Хутугты, Унгур же оставался без знамени, потому что с ранней смертью его отца дедовское знамя перешло к Есугею, а от него – к Тэмуджину. Поэтому он должен был выступать пока что под старым знаменем хана Хутулы, которое держал Алтан. Под этим же знаменем держался и Даритай, после смерти Есугея также оставшийся без надежного пристанища. Бури Бухэ имел свое знамя, унаследованное от отца Хутугты Мунгура, потому-то и был готов всегда уйти в сторону и жить независимо, как он жил некоторое время вместе с Ехэ-Цэрэном на Аге.

Становление новых улусов освятил шаман Кокэчу, друг детства молодых нойонов. Долго раздумывали кияты над тем, приглашать им Тэмуджина или обойти его. По обычаю его присутствие было обязательно, каковы бы ни были их отношения. Старшие кияты понимали это и готовы были пригласить его, на время отставив свои обиды в сторону, но наотрез отказывались Сача Беки и Хучар.

– Мы враждовали с ним еще там, в старом курене, – доказывали они свое. – И как мы теперь будем привечать его, кланяться ему?

С ними согласились.

Из других нойонов племени один лишь Джамуха присутствовал на их празднестве, да и того еле терпели молодые кияты, помня старую, еще детскую их вражду, когда тот приехал в их курень, в гости к своему дяде по матери Ехэ-Цэрэну. Однако деваться было некуда, когда Джамуха покровительственно принял всех киятов под свое крыло.

Прибыв с полусотней охраны, одетой в дэгэлы под единый покрой – под синей китайской тканью, Джамуха важно и неприступно держался перед ними на пиру, сидя на хойморе между Алтаном и Кокэчу. Тайчу и Хучар, которые однажды в тальниках у Онона учинили драку с ним, пытаясь отобрать мешочек с бабками (тогда-то их застал Тэмуджин и заступился за Джамуху), сидели, смущенно пряча взгляды. Тот как будто вовсе не замечал их, ни словом не обмолвившись с ними, зато долго беседовал со старшим сыном Алтана, сидевшим рядом с его бывшими обидчиками.

– Как тебя зовут, нагаса?[9] – с приветливой улыбкой обратился Джамуха к сыну Алтана.

– Мамай, – ответил тот, польщенный его обращением, гордо подбоченившись.

– А сколько тебе лет?

– Восемь.

– Ты уже большой парень, скоро свататься будет пора. А из лука хорошо стреляешь?

– В бегущего суслика с пятидесяти шагов попаду.

– Ну, ты молодец!.. А каких коней любишь?

– Рысистых.

– Какой масти?

– Любой, лишь бы рысью хорошо бегали.

– О, это слова взрослого мужчины. Ну, мы с тобой познакомились, отныне я буду твоим другом. Ладно?

– Ладно.

– А в знак нашей дружбы подарю тебе рысистого жеребенка. Следующей весной приедешь ко мне в гости и выберешь из моих табунов. Потом сам же и объездишь его. Хорошо?

– Хорошо!

– Мы с тобой будем большими друзьями. А когда будешь жениться, меня в сваты позовешь. Ведь позовешь?

– Обязательно позову! – обрадованный вниманием большого нойона и гордый от его дружеского обращения мальчик восторженно смотрел на него.

Слушавшие их разговор старшие кияты растроганно покачивали головами, приговаривали:

– Вот это настоящий разговор.

– Старший поддерживает младшего – это по обычаю.

– Да ведь молодым дальше жить… это и залог на будущее.

– Это будет настоящий союз.

– Так и должно быть, а как иначе?

Младшие кияты сидели, уныло опустив взгляды.

Скоро уехал Кокэчу, сославшись на дела, позже засобирался и Джамуха, а хозяева, проводив важных гостей, запировали одни – вольно, отбросив недавнюю сдержанность и приличия.

Вернувшись к очагу, Бури Бухэ радостно потирал руки:

– Ну, теперь никто нам не помешает, напьемся архи и будем веселиться до утра!

– Да ты до полуночи не выдержишь, свалишься, как обычно, прямо тут, – засмеялся Даритай. – Потому что пьешь как пятилетний верблюд после десятидневного перехода. Ха-ха-ха!..

– Я свалюсь? – вдруг обидевшись, сурово оглянулся на него Бури Бухэ. – Ты как со мной на пиру разговариваешь? Ты что меня позоришь перед племянниками!.. А сам ты как пьешь?.. Как баба, никогда до дна не выпиваешь: половину отпиваешь и ставишь. Думаешь, никто не видит? Но сейчас-то уж я тебя заставлю! Я тебе все кишки вытрясу, если увижу, что опять хитришь! Возьму за обе ноги, подвешу в воздухе и буду трясти до тех пор, пока они не вывалятся наружу! Понял ты меня или нет?

– Да ведь я шучу, Бури Бухэ, шучу! – краснея лицом, вскрикнул Даритай. – Надо же иногда и посмеяться на пиру, почему ты шуток не понимаешь?..

Но тот все так же зло взирал на него, сжимая огромные кулаки – было видно, что он не прочь и ударить. Даритай, опасливо косясь на него, отодвинулся поближе к Алтану, делано засмеялся и проговорил:

– Но ты, однако, верно сказал, повеселимся наконец-то без чужих, своим кругом, – затем оглянулся на Алтана. – Помните, бывало, сидели мы, когда живы были дед Тодоен и все другие братья, пировали по три дня и не знали ни горя, ни забот. Э-эх, было и у нас счастье…

Алтан, забирая поводья разговора в свои руки, сурово заговорил:

– Времена меняются, одни уходят, другие приходят. Но сейчас главное – жизнь наша налаживается. Скоро облавная охота, а я уже договорился, с кем нам выходить, и мы там не последними людьми будем… Вот и Сача с Унгуром выросли, стали нойонами, равными со всеми. А это немалое дело, когда наши молодые в срок обретают владения. Мы этого добились, круг наш увеличился, вот что сейчас главное… – Он прервал на полуслове свою речь, глядя на Сача Беки, и спросил:

– Ты что, Сача, как будто берцовую кость проглотил, чем недоволен?

Тот, весь праздник проходивший с хмурым лицом, возмущенно сказал:

– Как можно быть довольным, когда мне вернули всего пятьдесят семей из полутора тысяч отцовских подданных? Вот вы говорите, мы с Унгуром стали нойонами и теперь равные со всеми. Какое же это равенство, когда у нас всего по нескольку десятков, а у этого Джамухи, которого мы раньше и человеком не считали, два тумэна, и сидит он перед нами с таким видом, будто он наследник чжурчженского хана? У Тэмуджина целый тумэн, а он еще джелаиров у нас забрал, словно собственную отару увел. Да еще, говорят, парни из борджигинских куреней сотнями сбегаются к нему. Где же тут справедливость? Почему боги дают им столько, а нам почти что ничего? Мы ведь такие же потомки Хабул-хана!

Алтан строго и одобрительно смотрел на племянника во время его первой речи среди взрослых нойонов.

Дождавшись, когда тот высказался, провозгласил:

– Вот! Наконец я слышу настоящий разговор, слово истинного мужчины. Я вижу, что племянники наши выросли и начинают помышлять о чем подобает. С такими парнями мы уж добьемся своего… Так вот, скажу тебе, Сача: об этом и я думал всю свою жизнь – почему так выходит, что одним отдаются целые тумэны, другим – лишь бы название было, что улус. Крепко я думал над этим, долго присматривался к жизни людей и теперь знаю: боги наделяют богатством только тех, кто сам не сидит сложа руки и голову имеет на плечах, а не болотную кочку. А те, кто ноет да выпрашивает, ждет справедливости, – у тех боги отберут последнее и отдадут тем, кто рвет зубами и когтями. Вот Таргудай, за что давали ему боги все, что он имеет? У него и род не выше нашего, сам он не багатур, не мэргэн, в войнах особенно не отличался, и не сэсэн[10], а даже глуповат, раз мы его так легко обманули…

Даритай в этом месте залился счастливым смехом, Бури Бухэ, оглянувшись на него, тоже захохотал, подняв лицо к дымоходу.

Алтан выждал, когда наступит тишина, и продолжал:

– Так за что боги дали ему такие богатства? Как будто не за что! Но дело-то в том, что он не ждал, когда выделят ему долю, а сам всегда был наготове, чтобы схватить. Плохой он или хороший, умный или глупый, родовитый или нет, тут ни при чем – главное, что он не сидел сложа руки, а все время смотрел и думал, где бы что-нибудь урвать. И урывал – с мясом и кровью. Так живет и зверь, тот же синий волк, от которого все мы происходим, так должен жить и человек. Вот почему одни бывают удачливы, и к ним идет все – и табуны, и подданные… Но сама удача слепа, потому она проходит мимо одних и попадает к другим. А человек, если он хочет владеть и властвовать, слепым не должен быть, он должен смотреть в оба глаза и держать когти наготове. Вот это и справедливо. А раз так, то мы сами должны изменить все и добиться того, чего мы достойны. Если возьмемся дружно, будем во всем согласны между собой, тогда и будем удачливы. Потому никто не должен артачиться да противиться, когда я говорю, что нужно делать. Я ведь не зря вас всех привел сюда, на Керулен. Сейчас самые сильные люди в племени – эти двое, Джамуха с Тэмуджином. И нам надо с ними сближаться, хотим мы того или не хотим, нравятся они нам или нет. Но потом, когда мы закрепимся, в нужное время повернем все в другую сторону и возьмем свое. Времена меняются: какая-нибудь война, смута, и смотришь, тот, который только что властвовал и богател, лежит мертвый, дух его отправляется к предкам, а стада и табуны, воины и подданные ведь кому-то должны принадлежать, а кому? Тому, кто стоял рядом. Ничто не стоит на месте, все меняется. Только вы, молодые, слушайте меня, верьте мне, и тогда я вас приведу к богатству, сделаю вас большими нойонами. Все у вас будет, только слушайте меня и делайте то, что скажу, а уж я-то знаю, как взять добычу. Понимаете, о чем я вам говорю?

– Понимаем, – улыбнулся Хучар и мстительно сузил глаза, думая о чем-то своем.

– А ты завтра зайди-ка ко мне, – сказал ему Алтан. – Я хочу с тобой поговорить с глазу на глаз.

– Хорошо, дядя. – Хучар почтительно склонил голову, а потом самодовольно покосился на братьев.

Те подозрительно щурили глаза, ревниво гадая, какие тайные разговоры могут быть наедине между ними.

Наутро Хучар проснулся с рассветом и тихо вышел из малой юрты Даритая, где они с Унгуром жили. Над восточными холмами серело небо, над юртами поднимался дым.

Проходя по мокрой траве и чувствуя сквозь кожу гутула уже не летний холодок, он прислушивался к звукам в курене. В молочной юрте, не глядя на раннее утро, зло ругалась тетушка Шазгай, грозя рабыне за какую-то провинность.

– Кишки твои выпущу! – доносился ее визгливый голос.

Она, видно, и вправду схватилась за нож, потому что рабыня, кажется, пятнадцатилетняя Сугсэгэй, к которой в последнее время благоволил дядя Даритай, испуганно вскрикнула, заплакала, прося ее пожалеть. Тетушка вышла из юрты, тряся от злости кулаками, произнося проклятия. Злым взглядом окинув Хучара, она просеменила с подойником на южную сторону.

От других айлов доносились женские голоса – все спешили к коровам и кобылам. Из одной из юрт с западной стороны долго раздавался натужный стариковский кашель. В разных концах ржали лошади. Курень просыпался.

Помочившись за арбой у кожевенной юрты, на ходу застегивая ремень на штанах, Хучар перешагнул через оглоблю и направился к айлу дяди Алтана.

Он решил пойти к нему с самого утра, опасаясь, как бы тот не забыл о своем вчерашнем приглашении и не уехал куда-нибудь. Хучар догадывался, что дядя, не баловавший лишними разговорами не то что племянников, но, кажется, и собственных сыновей, позвал его не для пустой беседы. «Зачем-то я ему понадобился, – взволнованно размышлял он, шагая по холодной росе. – Может быть, в поездку по табунам позовет; хорошо бы, если так, тогда потом обязательно что-нибудь подарит, стрелы или, может быть, нож…»

В айле дяди Алтана тоже шли утренние работы, из-под открытого полога молочной юрты доносились голоса. Несколько женщин, уже с полными подойниками, одна за другой прошли в нее. У кожевенной юрты двое рабов запрягали быков в арбу.

Хучар подошел к большой юрте, постоял в ожидании, что оттуда кто-нибудь выйдет.

Из второй юрты, позевывая, дрожа плечами, вышла младшая жена Алтана, красивая шестнадцатилетняя женщина, и скрылась за юртой.

Скоро она вернулась, и Хучар, приблизившись к ней, поздоровался и спросил:

– А дядя Алтан не уехал?

– Нет, он здесь спит. – Она кивнула головой в круглой войлочной шапке, указывая на свою юрту. – А ты что, к нему пришел?

– Да, он меня звал.

– Ну, тогда разбужу его, – сказала она.

– Не надо, не будите, – замялся Хучар. – Я подожду.

Она с насмешливой улыбкой смерила его с головы до ног, сказала:

– Да уж разбужу, раз сородич к нему по делу пришел.

Она скрылась в сумраке под пологом двери. Скоро оттуда послышалось глухое бормотание.

– Какой Хучар? – донесся недовольный голос Алтана. – Что ему надо?

Жена ему что-то говорила.

– Ну, позови, раз пришел.

Та вышла, взглянула, все так же насмешливо улыбаясь. Проходя мимо, шутливо толкнула его в грудь мягким плечом и шепнула:

– Заходи.

Хучар посмотрел ей вслед, любуясь ее мягкой, косульей походкой, и, набираясь смелости, шагнул под полог.

Алтан лежал под овчинным одеялом, обтянутым коричневым шелком и, прищурясь спросонья, смотрел на него.

– Ты чего так рано? – спросил он. – Разве в гости ходят в такую пору?

Голос у него был сиплый, как у простывшего.

– Думал, уедете, и не застану вас, – заискивающе улыбаясь, признался Хучар. – Вы ведь всегда по темноте выезжаете.

– А ты заметил, как я выезжаю? – улыбнулся Алтан. – Верно, я всегда пораньше выезжаю на свои дела, еще до света. Хороший мужчина, как хороший зверь, должен выходить из логова в темноте. Другие твои дядья в это время еще спят, а потом они ищут меня по куреню, когда я уж за семью сопками… Вот как должен жить мужчина, тогда он будет добычлив. Это я сегодня, после пира заспался, а так, верно говоришь, меня трудно по утрам застать.

Он протяжно вздохнул и вылез из-под одеяла, надел на свое небольшое, плотное тело ягнячий халат.

Усевшись на хойморе, он двинул рукой:

– А ну, подай мне оттуда домбо и чашу.

Хучар с готовностью метнулся к полке с посудой, быстро подал.

– Садись, не стой. – Алтан тоненькой струйкой, будто отмеряя долю, налил в чашу арзу. – А я выпью, раз ты меня разбудил в такую рань, надо поправить голову после вчерашнего. Одну чашу выпью и больше не буду.

Алтан был в духе, как и все последние дни.

– Ну! – Выпив, он со стуком отставил чашу, двинул рукой. – Убери все обратно.

Хучар с готовностью повиновался.

– А теперь мы с тобой поговорим, – облегченно вздохнул полной грудью Алтан. – Я тебе скажу вот что. Ты уже взрослый парень и должен подумывать о будущем. А какое у тебя будущее? Вот Унгур и Сача получили свои улусы, у них теперь своя дорога. Детские игры для них закончились. Тайчу будет при своем старшем брате, Сача Беки, будет ему помогать. А ты остаешься один. Понимаешь ты это?

Подумав над словами дяди, Хучар потупился – тот говорил правду.

– Понимаю.

– Среди всех нас самые близкие тебе сородичи – Даритай, Тэмуджин, да тот же Унгур, но от них тебе ждать нечего. Тэмуджин у тебя последнее отберет, дай ему только повод, Даритаю как бы свое не растерять, ты это знаешь, а Унгуру не до тебя, ему самому надо еще на ноги подниматься. Верно я говорю?

– Верно.

– Так кто же на этой земле поможет тебе стать человеком? – Алтан насмешливо смотрел на него.

Хучар потерянно пожал плечами.

– Так вот, я обещаю тебе дать улус в сто семей.

– Дядя Алтан! – У Хучара сжало горло, из глаз выступили слезы. – Я никогда не забуду вашей доброты, всегда буду верен вам.

Алтан добродушно смотрел на него.

– Вот-вот, запомни, что ты сейчас мне сказал, крепко запомни. Если будешь верен мне и всегда будешь делать то, что я тебе скажу, будешь не беднее, а богаче своих братьев. Но я не просто так даю, не из жалости. Из жалости я никому ничего не даю.

Хучар недоуменно посмотрел на него.

– Я мог бы выбрать и Унгура, прибавив к его семидесяти еще сто, мог и Сача Беки, и Тайчу, но я выбрал тебя – ты мне подходишь больше всех. А мне нужен хороший, умный помощник. Не на день, не на год, а навсегда. Понимаешь?

– Понимаю! – Хучар польщенно улыбнулся, зардевшись от удовольствия, однако, поразмыслив, спросил: – А как же вы узнали, умен я или нет, и что я вам подхожу?

– Ну, для этого надо знать людей. А я знаю их и вижу всех насквозь. Вот, например, взять тебя. Стреляешь ты неплохо, это я еще в прошлом году видел, когда вы с тайчиутскими парнями состязались. Тогда был пасмурный день, ветрено было, дождь моросил. Ты знаешь, какую при ветре и дожде взять поправку, а это верный знак того, что голова у тебя не пустая. Глупый человек не может хорошо стрелять, потому что не может рассчитывать… Да, пока я не забыл, поводись-ка с моим сыном и хорошенько научи его стрелять. Вчера он прихвастнул, что попадет в бегущего суслика. Два-три раза попал, может быть, и теперь хвастает. А человеку нужно уметь стрелять наверняка, без промаха, чтобы подольше прожить на этой земле. Надо было мне самому подучить его, но где у меня время? Дела не дают. Вот ты и займешься этим. Ты теперь перебирайся ко мне, будешь жить в моем айле, в одной юрте с Мамаем. А Даритай будет только рад, ты ведь ему только обуза.

– Хорошо, дядя Алтан, я научу Мамая по-настоящему стрелять, не пройдет и полгода, как он никому не будет уступать.

– Вот-вот…

Полог двери приподнялся, и младшая жена Алтана внесла дымящееся корыто с мясом, поставила на стол. Алтан движением руки велел ей удалиться, а сам, засучивая рукава, кивком пригласил Хучара к трапезе.

– О чем мы говорили?..

– Как можно распознать ум человека.

– Верно. Так вот, ум можно отличить и по разговору. Вот ты говоришь не много и не мало, не громко и не тихо, и слушаешь, что тебе говорят. Это мне нравится. Не все такие. Вот Сача Беки тоже говорит как будто не слишком много, но задиристо и громко, да еще необдуманно, и не слушает других, это плохо. Унгур слушает и говорит обдуманно, но слишком мало, от такого и толку будет мало. К тому же и скрытен, не поймешь, что у него в голове. А Тайчу, тот болтает без умолку, сам не зная что, да он всегда будет за спиной у своего брата Сачи. Поэтому ты больше всех подходишь мне.

Хучар медленно жевал мясо, с напряженным лицом осмысливая слова дяди.

– А что же я должен буду делать? – осторожно спросил он, для вежливости выждав, перед тем как взять новое баранье ребро.

– Отныне будешь ездить со мной, исполнять мои приказы, – сказал Алтан. – Я буду учить тебя, как учат жеребенка-двухлетка. Будешь мне помогать, будешь моим посыльным днем и ночью, в снег и дождь. А еще будешь среди своих братьев моим человеком.

– А как это, разве они не такие же для вас племянники, как и я? – простодушно спросил Хучар.

Алтан строго посмотрел на него.

– Я ведь тебе сказал, что ты умнее их, значит, те глупее, чем ты. Они могут где-то не понять, что я требую от них, как нам всем надо поступать, могут и вовсе натворить такое, что нам не нужно. Так ты будешь доводить до их голов то, как им надо поступать, будешь убеждать, внушать им, что для них важно. И еще доводить до меня, кто из них что говорит, что думает. Так мы с тобой вместе будем править нашим киятским родом. Понимаешь?

– Понимаю, – едва слышно выдохнул тот.

– Ну, вот и хорошо. – Алтан пристально, будто насквозь прошивая его взглядом, смотрел на него. – Этим и заслужишь свой будущий улус.

Хучар, постепенно осознавая свое новое положение – то, что отныне он не просто парень, каким был до этого, а подручный предводителя всего их киятского рода, что на него возлагается большая роль, что впереди у него большие дела, важные поручения, – преданно глядя на дядю, взволнованно переводил дух.

III

В последний день луны по верхнему Керулену шел снег. В ночь перед этим резко потеплело, а на небе тоненький месяц, окутанный мутной пеленой, едва проглядывался. В полночь люди выходили посмотреть на эти приметы и долго стояли, переговариваясь, обсуждая виды на ближайшие дни, на месяц и всю зиму. Перед утром на гребнях сопок долго выли волки, из куреней таким же воем откликались собаки, распевая свою древнюю песню, не давая заснуть.

С утра небо было затянуто серой наволочью, солнце, едва поднявшись, скрылось за темной полосой, идущей с запада, а после полудня посыпало. Снег шел всю следующую ночь и под утро как будто перестал, но затем вдруг повалил еще гуще и сыпал весь день и еще полночи. На третье утро, под новолуние, небо прояснилось, остатки туч над побелевшими сопками уплывали на запад.

Из куреней на северную сторону большими толпами потянулись вооруженные всадники с полными колчанами, ощетиненные копьями. Пробираясь по рыхлому, почти до стремян, снегу, будто бредя по разлившейся по степи воде, они собирались на склонах холмов, теснились по десяткам и сотням, издали чернея на белом, поджидали припоздавших.

Люди выходили на охоту как на праздник, в лучших своих одеждах, со светлыми, радостными лицами, но опять же без шума, словно они уже сейчас находились на зверином следу. Лишь тринадцатилетние юноши, впервые вышедшие на зимнюю облаву, иногда забывались – радуясь первому снегу и первому своему участию в настоящем взрослом деле, не сдерживая чувств, затевали игры и потасовки, стаскивая друг друга с седел, заливаясь смехом, шумели, и тогда получали более доходчивые поучения от взрослых, которые без слов брались за плети и быстро гасили их веселье, одаряя крепкими ударами, чтобы получше запомнились им строгие правила.

А за большую провинность, если юнцы в разговорах нечаянно произносили слова об охоте, о медведях или изюбрах, виновных сразу прогоняли из рядов, отправляли обратно в курень.

– Идите, пасите овец! – говорили им. – Вам еще рано выходить на охоту.

Взрослые помалкивали об охоте, и, чтобы обмануть злых духов, они нарочно заговаривали о другом: будто собираются на войну или на свадьбу, а при надобности и об охоте объяснялись тайными намеками, умело обходясь иносказательным языком, называя медведей – «одетыми в шубы», волков – «небесными собаками», а оленей – «лесными коровами и жеребцами».

Наконец под негромкие команды сотников всадники выравнивались в походные колонны, трогались в сторону тайги. За ними по нетронутой глади холмов тянулись длинные полосы взрыхленного по краям, истолченного посередине снега.

У крайних юрт толпились провожавшие – закутанные в теплое женщины с детьми, старики, подростки, не достигшие тринадцати лет, – подолгу смотрели охотникам вслед. Женщины кропили молоком, старики брызгали вином в сторону западного и восточного неба, и все вместе долго кланялись, молились за удачу.

Женщины скоро уходили, уводя малышей с мороза, а старики оставались, пуская по кругу чаши с вином, и заново принимались обсуждать разные приметы и знаки.

– Вороны разлетались, значит, и вправду будет добыча, – говорили они. – Эти уж не ошибаются.

– В прошлые годы так не летали…

– И волки ночами воют, они чуют кровь.

– Да и месяц рогами вверх выходил, полной чашей: все к одному идет, значит, будет изобилие.

Выпив, бросали чаши вверх, смотрели, как упадет: вверх или вниз дном.

Присутствовавшие при этом подростки смотрели и слушали, запоминая стариковскую мудрость.

Тэмуджин и Джамуха за несколько дней перед выходом еще раз посовещались о предстоящей охоте. Они договорились взять от своих улусов по пять тысяч воинов, а остальные войска оставить на месте – охранять курени. Потом обсудили порядок выдвижения войск, место и время их сбора. Тут же разослали свои приказы по войскам – кому оставаться в куренях и усилить дозоры, а кому идти на охоту.

Все охотничьи войска из обоих улусов – каждая тысяча от своего куреня – должны были направляться к северо-западной стороне земель Тэмуджина, туда, где стоял курень его седьмой тысячи, – там и было назначено место сбора. Оттуда, продвинувшись вверх по Керулену, у края тайги облавное войско должно было разделиться на два крыла и, разойдясь в обе стороны, охватить большую межгорную котловину петлей, которая затем будет сужаться, сгоняя попавших в круг животных вниз, к опушке, пока наконец не стянет там их плотным кольцом. Сколько в том кругу окажется зверей – столько, чтобы хватило всем и каждый привез домой мяса на всю зиму, или столько, что охотники смогут лишь отведать звериной свеженины, а вернуться домой пустыми, – это знали лишь боги на небесах да духи – хозяева тайги.

Наутро третьего дня новой луны Тэмуджин и Джамуха со своими охранными отрядами, взяв с собой по нескольку старейшин, хорошо знающих облавное дело и могущих в случае затруднения подсказать лучшее решение, отправились прямой дорогой к месту сбора. С Тэмуджином был старец Сарахай и еще двое – бывшие сотники в войсках деда Бартана, в прошлом известные охотники, ходившие во множестве больших облав.

Знамя по-прежнему держали Хасар и Бэлгутэй. Неотлучные Джэлмэ и Боорчи вели следом свой новый отряд из борджигинских юношей.

Выехав из куреня, Тэмуджин и Джамуха рысили рядышком, стремя в стремя. Медные их стремена часто соприкасались и тонко позванивали. Сзади слышался приглушенный снегом стук копыт – двумя колоннами, оставляя на склонах ровные взрыхленные полосы, следовали их люди. Ярко светило солнце, и вокруг до самого горизонта, сливаясь с тоненькими очертаниями облаков на краю неба, белела степь. Далеко впереди синели горные отроги, покрытые густыми лесами.

Тэмуджин ехал, храня в себе охотничье нетерпение, в надежде на богатую добычу. Впервые выйдя на облавную охоту во главе своего войска, он ощущал острую жажду удачи, а еще хотелось ему ублаготворить свой народ, чтобы множество жирных лосей, изюбров, кабанов, медведей попало на стрелы и копья воинов, чтобы подданные остались довольны. В душе он уже смирился с тем, что не возглавил всю охоту и довольствовался положением предводителя одного из крыльев.

«Лишь бы звери были на месте, как сообщали разведчики, чтобы никуда не ушли, – думал он. – А остальное разве так уж и важно?.. Будет следующая зима, тогда и буду тобши. Куда это от меня денется? Не все разом…»

Мысли его прервал Джамуха.

– Вчера мне пришлось выпить, и теперь вот опять голова тяжелая… – Он шумно вздохнул и потер рукавицей обнаженный под лисьей шапкой лоб. Поглядывая куда-то в сторону, он подавленным голосом сказал: – Вчера вечером ко мне приехали двое моих дядей и попросились со мной на облаву, мол, хотим с тобой идти, а то там нас обделяют. Слышишь, анда?

– Да.

– Говорю, дядья мои попросились на нашу облаву.

– И что?

– Ну, я и не отказал им.

Тэмуджин с трудом оторвался от своих мыслей, и до него не сразу дошло, о чем анда ведет речь. А когда понял, то был ошеломлен неожиданной новостью: выходило, что анда нарушил их уговор, и теперь первоначального равенства в выставляемых ими войсках уже не было.

Рыся по рыхлому снегу через склон сопки, он долго молчал, не находя, что сказать в ответ. Не сумев вовремя овладеть собой и скрыть недовольство на лице, он отвернулся в сторону, чтобы его не видел Джамуха.

Помолчав, он нарочито равнодушным голосом спросил:

– Это что, вдобавок к твоим пяти тысячам?

– Ну да, не могу же я своих без добычи оставить.

– А сколько с твоими дядьями будет людей?

– Всех вместе, наверно, тысячи три, – тот с беспечным видом похлопал кнутовищем по гутулу. – Нельзя было отказать, все-таки дядья, старшие по роду.

«Три тысячи!..» – эхом пронеслось в голове у Тэмуджина.

Ошеломленный огромным числом посторонних людей на их охоте, все еще не находя, что сказать на слова анды, он возмущенно раздумывал: «Как же так? Разве можно решать такое дело, не предупредив, не посоветовавшись?.. Ну и анда, чуть не со слезами выпросил место тобши, а теперь сполна пользуется своим положением!»

Помедлив, он сказал, только чтобы не молчать:

– Ладно, пусть будет так.

На самом же деле он еле сдерживал себя, чтобы не возмутиться открыто, не обвинить анду в обмане. Принятие в их круг стольких людей со стороны намного уменьшало долю добычи каждого участника, и подданные Тэмуджина при этом должны были быть сильно ущемлены.

«Он что, совсем ничего не понимает? Или притворяется? – недоумевая, распалялся сердцем Тэмуджин. – Об этом он должен был сказать сразу, перед выходом, тогда и я мог бы добавить к своим такое же число воинов, чтобы моему улусу досталась не меньшая доля. Чем же это не обман?!»

Джамуха, видно, восприняв слова Тэмуджина как согласие с включением посторонних людей в их охоту, вдруг развеселился и заговорил без умолку, навязывая ему беседу, расспрашивая его о чем-то.

Тэмуджин, подавленный внутренне, вполуха слушая, скупо отвечал на его вопросы и думал о своем:

«И что это за люди у меня в друзьях? То в меркитском походе Тогорил-хан обманывал с добычей, угонял табуны, а сейчас и анда начал хитрить. А ведь это мои самые близкие люди… И что об этом народ подумает? Мои подданные будут возмущены: что это я за нойон, если согласился с такой несправедливостью. Могут и заподозрить, что за их счет веду какую-то свою игру вместе с андой… А посмотрят на это другие соплеменники и решат, что главный здесь Джамуха, раз взял столько народа, а меня ограничил меньшим числом…»

Обожженный негодованием, не зная, как поступить в этом двусмысленном положении, в котором вдруг оказался, он всю оставшуюся дорогу ехал, замкнувшись в себе, перестав отвечать на слова анды, который, не обращая внимания на его состояние, оставался веселым и разговорчивым, болтал обо всем подряд и весело хохотал. Веселье его подогревалось тем, что он дважды приотставал от Тэмуджина и незаметно прикладывался к маленькому туеску, который носил в суме, притороченной к седлу.

Они прибыли на место сбора перед полуднем. В стороне от черневшего в низине куреня, на склонах сопок отдельными толпами расположились войсковые тысячи. Тэмуджин, вглядевшись, насчитал там всего семь отрядов.

По уговору, облавное войско из обоих улусов должно было подойти в первой половине дня. Обычно по прибытии всех отрядов нойоны производили смотр, проверяли добротность коней, оружия, снаряжения.

Их встретил тэмуджиновский тысячник Сухэ, чей курень стоял неподалеку, – воин с седеющей, коротко подстриженной бородой под широкой, как у быка, скулой. Уже зная, что тобши на нынешней охоте – Джамуха, тысячник остановил коня перед ним, перед этим приветственно кивнув Тэмуджину.

– Большая часть войска собралась, остались три отряда с южных куреней, – доложил он.

Джамуха, важно приосанившись в седле, оглядывая склоны сопок, на которых расположились войска, строго спрашивал:

– Какие тысячи подошли?

– Пять тысяч Тэмуджина-нойона и ваши две ближние тысячи.

У Джамухи недовольно надвинулись брови. Хмурым взглядом окинув еще раз склоны, он спросил: