Тэмуджин. Книга 4 Гатапов Алексей

II

Бортэ еще до рассвета проводила Тэмуджина в поездку на западную сторону и осталась в большой юрте одна. Матери Оэлун нездоровилось: простыв, еще со вчерашнего дня она жаловалась на боль в горле и не выходила из своей юрты. Хоахчин вместе с рабынями в кожевенной юрте выделывала лосиные шкуры.

Бортэ вскипятила для матери Оэлун молока на топленом кабаньем жире, отнесла ей и, воспользовавшись одиночеством, принялась за выделку беличьих шкурок, во множестве навезенных с облавной охоты. Она решила к рождению ребенка сшить из них детское одеяло, чтобы было во что его заворачивать на холоде. В присутствии других, даже при матери Оэлун, она стеснялась что-то готовить для будущего ребенка, и теперь она торопилась наверстать упущенное. До родов, по ее подсчетам, оставалось не более месяца, а многое еще не было готово.

Убрав посуду, она удобно уселась перед очагом, зажгла светильники, подбросила в огонь аргала. Положив рядом с собой большой ворох перевернутых наизнанку шкурок, налила в чашку прокисшего молока и, набирая его в рот, маленькими струйками капая на шкурку, стала разминать ее руками.

Живот ее увеличился, и нагибаться ей становилось труднее. Меркитский отпрыск в ней (Бортэ даже не знала, от кого из тех мужчин она понесла) все чаще давал знать о себе, толчками напоминая ей, что пора подавать ему корма.

Бортэ с тревогой ждала того времени, когда придет пора ей рожать.

«Ребенок не от мужа! – каждый раз, словно ошпаренная, с отчаянием думала она. – Как мне пережить этот позор? Все у нас шло хорошо, жили дружно, и вдруг… За что же меня так наказали боги? Разве я перед ними так уж сильно нагрешила?»

Она мысленно перебирала всю свою жизнь с малых лет, сколько могла себя помнить, гадала, когда она могла сделать что-то неугодное богам или духам. Больших грехов, она была уверена, за ней не могло быть. С ранних лет она приучена была осторожно обращаться с водой или огнем, в ручей или реку не лезла с грязной посудой, к очагу не поворачивалась спиной, не забывала положить в огонь масла или мяса. Всегда старалась не пролить молока на землю, перед онгонами вела себя прилично…

«Забыла угостить какого-нибудь большого духа, когда нужно было? – перебирала она в памяти возможные случаи. – Или не поклонилась на святом месте? Но такого не может быть, разве что в самом раннем детстве… Найти бы какую-нибудь шаманку и расспросить обо всем подробно…»

Но шаманок поблизости не было, а у Кокэчу, который иногда приезжал к ним в гости, спрашивать было неловко…

Одно лишь утешало Бортэ, что Тэмуджин по-настоящему жалеет ее и ни разу ни словом, ни взглядом не показал недовольства ее беременностью от меркитского плена. Он был даже по-мужески заботлив к ней. Несколько дней назад, увидев, как она снимает с огня котел с мясом, он недовольно сказал, обращаясь ко всем:

– Почему она поднимает тяжелое, разве некому ей помочь? Тогда приведите сюда меркитских пленниц, пусть с утра до вечера прислуживают ей.

Присутствовавшая при этом Хоахчин, видно, приняла это на свой счет или не желала допускать в большую юрту чужих – теперь она все свободное время старалась находиться при ней, помогала, как могла. Лишь по утрам она неизменно находилась в молочной или кожевенной юрте, задавая работу рабыням – тем же меркитским пленницам.

Мать Оэлун также была ласкова и добра с невесткой, хотя она строго следила за тем, чтобы она не простужалась, требовала надевать теплые чулки и козью безрукавку. Частенько бывало, что она по-матерински ругала ее, увидев, как она второпях, неодетая перебегает из юрты в юрту.

Лишь младшие братья по-прежнему сторонились ее, но Бортэ терпела, делая вид, что не замечает их отчужденности. Перед снегами она сшила для них по паре чулок из козьей шкуры, и те надевали – видно, боясь гнева матери Оэлун.

Бортэ взялась уже за четвертую шкурку, когда заметила, что огонь в очаге стал ослабевать. Потянувшись, она наклонила корзину для топлива – на донышке оставалось лишь несколько мелких кусков. Отложив шкурку, она с усилием поднялась, чувствуя, как затекли и онемели у нее ноги; прошлась, хромая на правую – в ступнях покалывало; подождала, пока ноги ее медленно ожили, наливаясь кровью.

Она подбросила остатки аргала в очаг и, набросив на плечи доху, вышла с пустой корзиной из юрты.

Морозный наступал рассвет. На востоке под серой полосой неба занималась красноватая заря – словно под пеплом теплились угольки лучей все еще скрывавшегося за холмом солнца. «А Тэмуджин с нукерами уже далеко, – подумала она мельком, – наверно, уже много холмов перевалили…»

Унимая дрожь в теле, она огляделась. Снаружи никого не было. Из кожевенной юрты прямо к небу валил густой, темный дым. Из юрты нукеров и младших братьев доносились негромкие голоса, между ними послышался короткий смешок Тэмугэ.

– Тэмугэ! – крикнула Бортэ.

Голоса в юрте стихли, но никто оттуда не выглянул, не отозвался.

– Тэмугэ! – еще раз крикнула Бортэ.

Было все так же тихо. Полог юрты не пошевелился.

– Тэ-му-гэ! – раздельно выкрикнула еще раз Бортэ.

Глухая тишина висела в воздухе. Не дождавшись, она убедилась, что младший брат отказывается ей подчиняться, а другие братья, чьи голоса тоже были слышны только что, не спешат образумить его.

На ее крик из кожевенной юрты вышла Хоахчин, поспешно подошла и взяла из ее рук корзину.

Чувствуя, как обида и отчаяние душат ее, Бортэ вернулась в юрту. Это был первый случай, когда младшие братья открыто пренебрегли ее зовом, отказали ей во внимании. Для невестки это было жестоким оскорблением и говорило том, что в будущем нелегка будет ее жизнь в кругу родных мужа. До сих пор с их стороны не было такого враждебного выпада, как сейчас, и она все надеялась, что отношения между ними со временем наладятся.

«Что ж, если сейчас не наладилось, то рассчитывать на будущее, видно, нечего, – с тоской подумала она. – Они вырастут, и, может быть, еще не такое придется мне от них испытать. Тэмуджину некогда будет за всем присматривать, а жаловаться мужу на его родственников – для невестки хуже нет позора. Видно, отныне при них мне нужно как-то по-другому держаться…»

Огонь в очаге догорал, и в юрте становилось прохладно. Она прошла к своему месту, не снимая шубы, села. Чувство незаслуженной обиды, подступив к самому горлу, не отпускало. Надвинув на глаза лисий малахай, не вытирая стекающих по щеке слез, она впервые ощутила тоскливое одиночество в айле мужа и неуверенность в себе.

За пологом послышались шаркающие в снегу шаги Хоахчин, но Бортэ так и не пошевелилась, не вытерла слез и не сделала вида (как обычно она поступала), что нисколько не обижается на выходки младших братьев, что они даже веселят ее.

Хоахчин, согнувшись, прошла с тяжелой ношей к очагу, опустила корзину, стала подбрасывать в огонь. На лице ее проглядывалось какое-то несвойственное ей прежде суровое, решительное выражение. Молча управившись со всем и дождавшись, когда огонь разгорится, Хоахчин вышла. По звуку ее шагов Бортэ показалось, что она направилась в сторону юрты матери Оэлун. Первой мыслью у нее было броситься вслед и остановить Хоахчин, чтобы та не сообщила о случившемся свекрови, но почему-то она не сделала этого, мысленно махнув на все рукой.

Бортэ скинула с плеч шубу, успокаиваясь, вытерла насухо слезы и снова взялась за шкурки. Она надеялась в работе забыть о своем горе, привести себя в обычное состояние. Но вскоре снаружи донеслись голоса. Прозвучал негодующий голос матери Оэлун. Бортэ отложила в сторону шкурку, прислушалась.

Мать Оэлун, как было слышно, прошла к юрте сыновей. Скоро громкий ее голос зазвучал глуше – она была уже в юрте, – и почти сразу же донесся тонкий пронзительный вскрик Тэмугэ.

Бортэ вскочила на ноги и, еще не зная, как дальше ей быть, стояла на месте. Крик Тэмугэ повторился снова и почти сразу слился в сплошной пронзительный рев – видно, мать Оэлун не на шутку наказывала его.

Бортэ снова набросила на плечи шубу, вышла наружу. Крики из юрты братьев не прекращались. Она быстро пошла вперед, вслушиваясь на ходу. Сквозь тонкие вскрики Тэмугэ отчетливо слышался резкий и частый свист ремня (мать Оэлун носила с собой витый ремень, которым она в последнее время, с тех пор как они стали жить в курене, часто грозила своим озорным сыновьям за разные проделки).

Она вошла и увидела, как у левой стены на коленях ползал и извивался от боли голый по пояс Тэмугэ, а мать Оэлун с неузнаваемо ожесточенным лицом осыпала его не по-женски крепкими ударами. Спина у того вспухала красными полосами, кое-где кожа порвалась и из ранок просачивалась кровь. Тэмугэ с каждым ударом выгибался, как большая рыбина, выловленная из воды и брошенная на берег. Он тонко вскрикивал, но вопли его слабели, превращаясь в один непрерывный щенячий визг. Лицо его исказилось от боли.

Бортэ испуганно подбежала к матери Оэлун, схватила ее за руку.

– Мать Оэлун, простите его! – крикнула она, падая перед ней на колени, заслоняя собой Тэмугэ. – Он еще мал, потом все поймет и образумится.

Та нехотя опустила поднятую для очередного удара руку и, тяжело дыша, с негодованием смотрела на сына.

– В семь лет – мал? В таком возрасте иные сами себя прокармливают – охотятся на зверя, пасут скот, а этот живет на всем готовом и еще косится на тех, кто кормит его, одевает. А ну, на колени перед невесткой! Кланяйся! – Она взглянула на Бортэ, сурово велела: – А ты встань.

Бортэ поднялась. Тэмугэ все еще валялся на четвереньках, обессиленно всхлипывая под нос.

– На колени перед невесткой! – гневно вскрикнула мать. – Не то прямо тут забью до смерти и выброшу собакам на съеденье.

Она решительно подняла руку с ремнем, готовясь продолжить побои. Тэмугэ испуганно вздрогнул, поспешно встал на колени перед Бортэ.

– Говори: почтенная моя невестка, простите меня, больше никогда не ослушаюсь вас, всегда буду выполнять ваши приказы.

Тэмугэ, глотая слезы, стал повторять.

– Громче!

– …больше никогда не ослушаюсь, всегда буду выполнять ваши приказы, – дрожа голосом, произнес Тэмугэ.

– Кто в прошлый раз говорил о Хучу: «Я, правнук монгольского хана, не обязан играть с меркитским отродьем?»

– Я, – виновато сказал Тэмугэ.

– Чем, скажи мне, ты, монгольское отродье, лучше меркитского? У тебя что, не такие же две руки и две ноги? Мой первый муж был меркит, так, может быть, ты и меня будешь презирать за это? – с красным от злости лицом она гневно смотрела на сына.

Тэмугэ, опустив голову, замотал головой.

– Я вас всех спрашиваю. – Она обернулась к правой стене, где в ряд сидели остальные братья. – Вы и меня будете попрекать этим? Так я вам скажу: меня ваш отец, прославленный Есугей-багатур, почитал и уважал больше, чем любую другую женщину во всем монгольском племени, никому не давал в обиду, и после того меркита я ему родила всех вас.

Бортэ, покосившись, увидела сидевших у стены других братьев. Они, видно, недавно проснулись и были в одних нижних штанах. Низко опустив головы, виновато сопели под нос.

Оэлун, грозя им ремнем, говорила:

– Вбейте в свои глупые головы: меркиты такие же люди, как вы, они ничем не хуже вас, хоть и враги. А вы ничем не лучше других, хоть и потомки Хабула. Из вас, сыновей Есугея, пока что один-единственный – ваш старший брат – доказал, что он достойный потомок своих предков. А вы еще ничем себя не показали, чтобы так бахвалиться. Истинные мужчины не хвастливыми речами, а большими делами показывают свое достоинство. А что вы свершили такого, что можно было бы сказать, что чего-то стоите? Это ваш брат вытянул вас наверх, благодаря ему вы ходите задрав носы. Если бы не он, не его ум и отвага, вы и сейчас скитались бы по лесам и неизвестно еще, кем прожили бы на этой земле. Вот что вы должны знать. А раз так, то вы всеми силами должны стараться помогать своему брату, поддерживать его, и только тем вы сможете показать, что хоть чего-нибудь стоите на этой земле. А что вы вместо этого делаете? Вы портите ему жизнь, рушите его семью – бросаете палки в колеса телеги, на которой все сидите и которую он тащит изо всех сил. Если нет у вас ума, чтобы понять это, то и не называйте себя потомками великих людей, вы – выродки, которые только и делают, что позорят свой род, тянут его вниз. Понятно вам это или нет?

– Понятно, – вразнобой произнесли те, со страхом глядя на мать, впервые видя ее в таком гневе.

– Пойдем отсюда. – Мать Оэлун повернулась к двери. – А они пусть посидят тут и подумают своими черными головами. Сегодня не будем их кормить, говорят, мудрецы голодают, когда хотят, чтобы в голове появилась ясность. Вот пусть и у них немного прояснится. А ты запомни, – она еще раз обратилась к Тэмугэ, – если еще раз услышу, что ты снова показываешь норов, своей рукой вырву твою печень и брошу черной собаке. Понял ты меня?

– Понял.

– Все запомнили, что я вам сказала?

– Запомнили, – подавленно отвечали братья.

Бортэ за руку вывела разволновавшуюся свекровь наружу. Та сделала несколько шагов, встала, взявшись за стену юрты, жадно вдохнула холодного воздуха.

– Двадцать восемь лет живу на этой земле, – сказала она горестно. – И вижу одно и то же: войны и вражду между людьми. Думаю: появился бы кто-нибудь такой, чтоб остановил всех, заставил жить мирно. Даже дети, не успели еще и людьми стать, уже вражду заводят, зубы показывают. Что это за жизнь, кончится это когда-нибудь или нет?

Бортэ, не зная, что сказать в ответ, молчала.

III

Тэмуджин вернулся с западных границ через четыре дня. На той стороне улуса теперь размещались немалые части его владений, и потому те земли требовали к себе большего внимания. Еще осенью, когда прибыли возвращенные от Таргудая отцовские владения, подданные в основном были размещены посередине улуса, под защитой воинских куреней, а стада и табуны были отогнаны на западные окраины, где было много свободных пастбищ. Туда же, для охраны скота и укрепления границы, Тэмуджин переместил четыре войсковые тысячи, многие айлы табунщиков и пастухов. От этого улус его значительно расширился в ту сторону, приблизившись к границам кереитских владений.

В начале зимы, когда курени и стойбища перекочевали на южную сторону Керулена, к нему поступили первые сообщения о том, что на западной стороне неспокойно от кереитов, что те враждебно восприняли новое соседство и пытаются вытеснить их с пастбищ. Не обошлось без столкновений с их пограничными караулами, которые требовали от тэмуджиновских табунщиков отогнать свой скот. Тэмуджин тогда приказал своим табунщикам исполнить требование кереитов и отойти назад. Возмущенным своим тысячникам и сотникам, считавшим, что те земли до сих пор были ничейными, и рвавшимся указать соседям место, он велел воздержаться от прямых столкновений и не заводить лишней вражды.

Некоторое время со стороны кереитов не было вестей, но в последние дни они вновь стали приближаться со своим скотом к тем урочищам, где пасся скот Тэмуджина. Было похоже, что они не прочь потеснить его владения и дальше. В таком положении он и решил осмотреть те земли своими глазами, чтобы позже съездить к Тогорил-хану и договориться об общих границах.

В эту свою поездку он вместе с тысячниками Дохолху и Асалху осматривал пограничные земли, проезжая от урочища к урочищу вдоль кереитских владений. Издали оглядывая их стойбища и курени, они устанавливали, какие места нынче кереитами заняты, а какие – свободны, и запоминали, чтобы на следующий год соседи не вздумали заявлять права и на другие урочища. Уже сейчас многие места, которые прежде пустовали, как видел Тэмуджин во время своих прошлых поездок к кереитскому хану, теперь были заняты их стойбищами и табунами. Пора было установить твердые границы, чтобы каждая сторона знала свои и чужие владения.

Тэмуджину было понятно, что кереиты, обеспокоенные тем, что на этих землях появились монголы, спешили занять побольше свободных прежде земель и не пустить их на лучшие угодья. Неясно было одно: самовольно действовали здешние владельцы, когда прогоняли его табунщиков, или по приказу самого хана.

«Как бы там ни было, нельзя вступать с ним в спор из-за пастбищ, – размышлял он. – Но и бесконечно отступать нельзя. Скота у меня прибавилось, уже сейчас становится тесновато, а на будущие годы пастбища будут нужны. Надо хорошенько подготовиться к разговору с ним, обдумать свои доводы».

Перед возвращением он наказывал своим тысячникам:

– Кереиты наши союзники, поэтому старайтесь сохранить с ними дружбу. А вы, я вижу, не прочь и подраться с ними?

– Ну, так они нас вовсе за людей перестанут считать, – угрюмо проворчал Дохолху. – Что это такое, мне один из них говорит: уходите вон за те сопки. А я впервые его вижу, не знаю, кто он такой, нойон или простой сотник. У них ведь и какой-нибудь десятник разодет так, что от китайского нойона не отличишь. Ну, я ему и говорю, что, если захочу, прогоню его самого вот за те сопки, и указал на западную сторону.

Нукеры, ехавшие позади и слушавшие их разговор, весело рассмеялись.

– Ты что, так ему и сказал? – переспросил Тэмуджин, не обращая внимания на смех.

– Так и сказал, а почему я должен был промолчать? – недоуменно пожал тот плечами.

– Почему? – Не скрывая раздражения, Тэмуджин в упор посмотрел на него. – Потому что такими словами ты мог распалить его на драку, и неизвестно, что между вами вышло бы. Порушить дружбу можно в один день, а наладить трудно за годы. Забыл, кто нам помог расправиться с меркитами? Ты тут подерешься с ними, а мне потом с ханом разговаривать.

– Ладно, теперь все ясно, – звучно скребя голову твердыми, как медвежьи когти, ногтями, вздохнул тот. – Значит, не будем вступать с ними в споры, будем мирно разговаривать.

– Только так! – Тэмуджин с трудом сдерживая себя, стараясь говорить спокойно, объяснял тысячникам и сотникам. – Вы не простые воины, потому и должны уметь не только воевать, но и вести разговор с людьми. А для этого надо думать головой и поглубже на все смотреть: что из этого выйдет, не повредят ли нам наши же слова и действия.

– Но если они придут с набегом, придется воевать, – сказал Асалху. – Не будем же стоять и смотреть на них.

– Если увидите, что гонят наши табуны, тогда уж бейте, но и здесь вы не должны быть зачинщиками, – строго предупредил Тэмуджин. – Если случится стычка, рассчитывайте, чтобы на нас было меньше вины, чем на них. И что бы ни случилось, перед тем, как что-то сделать, хорошенько думайте. А не так, как некоторые: сначала натворят, а потом смотрят: что же получилось. Понятно вам?

– Понятно, – ответили они, незаметно переглядываясь между собой.

Отъезжая, Тэмуджин добавил:

– Но я думаю, что прямо они нападать не будут, самое большее, что могут, – это исподтишка отгонять табуны, помните, как в меркитском походе они делали. Ну, тогда уж выйдете в погоню и насядете им на хвост, они сами бросят все и уйдут.

– Пожалуй, это верно, – согласился Дохолху. – На большее они вряд ли пойдут. Гонора много, а духу маловато.

– Ну, вот и делайте все соразмерно им.

Ясным закатным вечером Тэмуджин подъехал к своему куреню, рысью спустившись по длинному склону сопки. За ним на почтительном расстоянии следовали пятеро нукеров во главе с Бороголом.

Прошло уже дней восемь, как он отправил Джэлмэ и Боорчи с большей частью охранного отряда к Мэнлигу. Тот до сих пор жил отдельно, своим стойбищем, перекочевав на эту сторону выше по реке. В прежние годы, будучи нойоном отцовской охраны, он прославился тем, что его отряд был лучшим во всем племени. Каждый из его воинов на полном скаку в любую из сторон мог попасть в чучело на расстоянии трехсот шагов, выпуская стрелы одну за другой, на облавных охотах с тридцати-сорока шагов броском копья убивал медведя или лося, в сражениях рубил человека надвое и искусно бился двумя мечами или топорами одновременно, кнутом мог обезоружить противника и арканом обездвижить человека… И Тэмуджин на десять дней отправил своих нукеров к нему для того, чтобы тот провел с ними учения, передал им воинские искусства.

Солнце недавно скрылось за дальней горой, и весь западный склон неба был покрыт огненной полосой, будто там, за горами, шли пожары, горели леса. Редкие кучки облаков на востоке краснели по бокам, как потухающие в костре угли.

«В эти дни, кажется, немного потеплеет, – удовлетворенно подумал Тэмуджин, пристально оглядывая небо. – Надо съездить еще на север, за реку, и проведать оставшиеся там тысячи. По теплу и поеду…»

Он проехал по куреню, приветливыми кивками отвечая на поклоны встречных. Подданные, освоившись на зимней стоянке, жили спокойной, беспечной жизнью. Шагом продвигаясь между айлами, Тэмуджин поглядывал по сторонам. Около небольшой серой юрты мужчина лет тридцати, бывший отцовский табунщик, обжигал на внешнем очаге большую кабанью голову и длинным охотничьим ножом скоблил опаленную шерсть. Ему помогали двое сыновей, подростков лет по девяти-десяти – за уши придерживая тяжелую окровавленную голову зверя. «С облавной охоты запас», – мельком отметил Тэмуджин, издали глядя на них.

В другом айле жеребилась молодая рыжая кобыла. Толпа женщин и детей, окружив ее со всех сторон, помогали ей. Старуха, стоявшая сзади, зачем-то быстро отошла в сторону, и Тэмуджин увидел, как из-под хвоста кобылы высунулась голова жеребенка.

«Хорошая примета: прибыль идет…» – вдруг радостно подумалось ему.

У него теплело на душе, когда он видел, как налаживается жизнь в его курене и люди ходят вокруг спокойно, озабоченные мирными делами. «Вот что значит сила войска, когда никто не может позариться на улус, порушить спокойствие подданных», – удовлетворенно размышлял он.

Приблизившись к своим юртам, он оглянулся и махнул рукой Бороголу, давая ему знак отпустить воинов на отдых.

Он подъехал к коновязи, слез с коня, и тут из большой юрты быстро вышел Бэлгутэй, с раскрасневшимся лицом подошел к нему.

– Джамуха-анда зарезал двоих своих дядей.

– Каких дядей? – ошеломленный неожиданным известием, удивленно оглянулся на него Тэмуджин. – Когда?

– Сегодня днем. Каких – не знаю, я туда не ходил. Хасар еще днем поехал за тобой, но, видно, разминулся, если вы не встретились, другой дорогой направился.

IV

После того как завершилась облавная охота и войска вернулись в свои курени, Джамуха, обдумав все, что произошло там, на охоте, вынес для себя твердое решение: по-настоящему взяться за свое войско. Нынешняя облава открыла ему, какое неизмеримое преимущество имеет по сравнению с ним в военной силе анда Тэмуджин, как безупречно обучены и подготовлены его отборные тысячи, и как слабо, распущенно оказалось его джадаранское войско. И если до этого он снисходительно усмехался, когда ему доносили, что анда опять выехал к своим войскам и проводит учения, думая: «Недавно получил отцовское войско и все насмотреться на него не может», то сейчас он понял, что анда не простыми играми занимался.

«Вот что значит учить войско! – Пораженный неожиданный открытием, он теперь спешил наверстать упущенное. – А мои люди сидят по своим куреням, пьянствуют, разленились, расшатались, надо хорошенько подтянуть их. Анда, что ни говори, в этом оказался прав: ведь любые, даже хорошо обученные кони в вольном табуне разучиваются, так же и люди…»

Для начала он решил проведать курени своих воинов, посмотреть, как они устроились на зимних пастбищах, поговорить с тысячниками. В ночь он побрызгал арзой восточным военным богам, но сам лишь пригубил, чтобы опять не потянуло к питью, а наутро, как вышло солнце, выехал в дорогу.

В сопровождении десятка нукеров выезжая из куреня на восточную сторону, он увидел спускавшихся навстречу по заснеженному склону сопки нескольких всадников. Двое ехали впереди и около шести-семи воинов плотной толпой следовали за ними.

«С востока едут… киятские дядья были недавно, значит, это отцовские братья или кто-то из керуленских, – досадливо подумал он, придерживая коня и всматриваясь. – Кто же это?.. Не дадут мне своими делами заняться…»

Он устал от многих пиров, длившихся с небольшими перерывами еще с осени, со времени возвращения из меркитского похода, продолжившихся и после облавной охоты. За последние несколько дней, безвылазно полеживая в своей юрте, не принимая никого из подданных, он протрезвел окончательно и теперь твердо решил взяться за дела по улусу.

Прикрывшись ладонью от встающего над холмом солнца, глядя на всадников, он раздумывал: «Что бы такое им сказать, чтобы отказаться от застолий да поскорее отделаться от них?..»

Всадники спустились в низину и приближались тихой, неторопливой рысью. Когда они подошли перестрела на полтора, в двоих передних Джамуха с досадой узнал своих дядей, отцовских братьев – Хя и Бату-Мунхэ. В груди у него тоскливо заныло, тревожно забилось сердце. Эти двое сородичей были для него самыми ненавистными – это они после смерти отца верховодили в разграблении его улуса. Они были самыми сильными среди других, имели довольно крупные войска, а главное, их беспрекословно слушались остальные, и потому Джамуха чувствовал с их стороны опасность.

Джамуха еще осенью обещал им долю от своей меркитской добычи и каждый раз, вспоминая об этом, досадовал про себя. Те время от времени напоминали ему об этом, но пока не слишком торопили, видно, не желая, чтобы люди со стороны подумали, что они вновь взялись грабить племянника, и считая, что он никуда от них не денется. Но сейчас Джамуха почему-то уверенно почувствовал, что они приехали, чтобы окончательно поговорить с ним об этом.

«Больше незачем им ко мне ездить, – думал он, пристально глядя на них. – Едут одни, без остальных, наверно, чтобы захватить лучшие куски…».

Когда те приблизились шагов на триста, Джамуха понемногу изменил выражение своего лица, перестал хмуриться. Он силой заставил себя улыбнуться, растягивая застывшие под холодным порывистым ветерком губы, и направил коня к ним навстречу. Те придержали лошадей и теперь ехали быстрым шагом по ровному, обдутому ветрами неглубокому снежному покрову. Подбоченившись, со сложенными короткими плетками в руках, они с суровыми лицами поглядывали на него. Подъезжая, несколько смягчили свои взгляды, но смотрели все так же строго, как старшие на младшего.

Джамуха предупредительно остановил коня в десятке шагов от них и радостным голосом приветствовал их.

– А я смотрю: кто это едет к нам в курень? – с беспечным, веселым видом заговорил он. – Как поживаете, дядья мои, все ли у вас благополучно?

– Что с нами может случиться, – негромко проворчал Хя-нойон и оглядел под ним буланую красавицу-кобылу, подаренную Тэмуджином, любуясь, смерил ее от головы до ног. – А ты что, куда-то собрался? Мы к тебе поговорить приехали.

– Да хотел проведать некоторые табуны. – Джамуха пренебрежительно махнул рукой. – Но теперь, когда дядья приехали, повременю, а дела подождут. Поедемте ко мне, там и поговорим.

Он первым повернул коня, с улыбкой оглядываясь на дядей, увлекая их за собой.

Они шагом проехали по куреню. Джамуха, в душе глубоко придавив досаду, все так же насильно удерживая беспечную улыбку, ехал между дядьями. Казалось ему, что дядья не почет ему оказывают, взяв его в середину, а охраняют, чтобы он не сбежал от них.

Подъехав к своей коновязи, он проворно спрыгнул с седла и принял у гостей поводья. Выскочившие из юрт мать и братья, кланяясь, помогали им сойти с лошадей. Их пригласили в большую юрту, проводя под руки, усадили на почетное место. На столе тут же появились большой медный кувшин архи, тарелки с нарезанной холодной кониной и конским же брюшным жиром. Нукеров завели в малую юрту и накрывали им отдельный стол.

Дядья Джамухи, важно подбоченившись, выжидали, с усмешкой на поджатых губах поглядывая на прислуживавших им хозяев.

Джамуха у внешнего очага, сбросив на снег дэгэл и засучив рукава рубахи, быстро заколол трехлетнюю, еще не жеребившуюся кобылу. Едва содрав шкуру с живота, распоров брюхо, он с кровью вырвал печень и почки. Оставив неразделанную тушу, уходя, он крикнул рабам, возившимся с санями у кожевенной юрты, чтобы дорезали ее.

Он занес печень и почки в большую юрту и, нарезав на берестяном подносе тонкими ломтями, поставил перед гостями. Те попивали поданный матерью айраг и теперь снисходительно смотрели на Джамуху, изо всех сил старавшегося угодить им. Тот торопливо вытер окровавленные руки поданным матерью чистым куском замши, расправил рукава и присел рядом с дядьями. Улыбаясь, стал наливать архи.

Стараясь задобрить своих гостей, он задумал во чтобы то ни стало отделаться от них с меньшими потерями, делясь с ними своей меркитской добычей. Сначала нужно было хорошенько угостить их, напоить, а после уговорить пожалеть его и не забирать слишком много.

К полудню, когда солнце через открытый дымоход заглядывало на онгоны, втроем они сидели уже хорошенько подвыпившие. Мать, положив им на стол все нужное и оставив молодую рабыню прислуживать им, ушла в другую юрту.

На широком китайском столе громоздились тяжелые медные тарелки с остывшей кониной. Чернели, заплывшие кровью, недоеденные куски сырой печени, вперемешку с ними валялись желтые растаявшие полоски внутреннего конского жира. В чашах желтым жиром блестел остывший суп.

Хя-нойон, сидя рядом с Джамухой на хойморе, с побуревшим от выпитого лицом, злобно выговаривал ему:

– Не-ет, парень, ты не думай, что от нас можно так просто отделаться. У тебя больша-ая вина перед нами. Ты весной привел сюда кереитского хана… – Заметив, что Джамуха порывается что-то сказать, он властно двинул рукой: – Молчи! Знаю, что это анда твой привел… Но какая нам разница? Ты прикрылся от нас, от родных дядей, чужим ханом, опозорил нас перед всеми. Понимаешь ли ты: с помощью чужих людей вознесся над нами, джадаранскими нойонами. И ты думаешь, мы так и будем ходить под тобой? Хе-хе, ты еще не знаешь своих дядей. Хан твой далеко, сегодня он жив, а завтра нет, а эти киятские бродяги, что осенью к тебе приблудились, не в счет, они от собственной тени шарахаются. В любое время ветер погонит их куда-нибудь в другую сторону, а мы всегда будем рядом, мы потом можем разодрать тебя на части и съесть. И анда твой не поможет. Сегодня он с тобой, а завтра к своим борджигинам уйдет, – он зло ухмыльнулся, – да и дружба ваша как весенний снег… Ведь ты на этой облаве, говорят, попытался обойти его, обманом своих войск побольше привел, а потом и газарши плохого подсунул, да ничего не вышло, а? Мы все знаем, у нас везде свои глаза… Какая же это дружба? Думаешь, он после этого будет с тобой до конца? Да и оба вы кто есть на самом деле? Вы вдвоем подлизались к кереитскому хану, как негодные щенки к чужой суке, и думаете, что теперь для всех недоступны? Хан ваш, еще раз говорю тебе, не вечен. Вот и подумай про все это потом, когда будет время, а сейчас не спорь с нами и, по обычаю, с нами, дядьями своими, поделись поровну. Ишь ты, какой хитрый, – он оглянулся на Бату-Мунхэ, усмехнулся, – какой-то сотней голов хотел отделаться. Я тебе еще раз скажу, мой племянник, ты от нас никуда не денешься, и в нас твоя сила, от нашего многолюдства тебя считают большим нойоном, потому и не зли нас лишний раз…

Джамуха слушал, изо всех сил сжав кулаки под рукавами. Внутри у него все дрожало. Казалось, неимоверная сила давит на него, и нет ему спасения от этой темной, вяжущей по рукам и ногам силы – страха перед единокровными дядьями, братьями своего отца.

Борясь с этим страхом, он украдкой взглянул на Хя-нойона. Тот расстегнул две верхние пуговицы шелковой рубахи, под синей китайской тканью открылась бурая, крепкая, вся в жилистых мышцах, шея. Под левой скулой у него краснела едва заметная полоска – он только что чесал шею – осталась царапина от ногтя…

Джамуха вдруг неуловимым движением схватил со стола свой небольшой, для еды, нож и с силой воткнул его прямо в красную полоску на шее дяди, на которую он только что смотрел… Дядя от неожиданности выпучил глаза, удивленно уставился на него, задыхаясь, и тут же, с застывающими глазами, с тяжелым грохотом упал всем туловищем на стол, заливая его бурой кровью, ручьем бьющей из раны. Полетели со стола чаши, тарелки с мясом…

Бату-Мунхэ, сидевший за ним, опьянев и почти засыпая, встрепенулся, с трудом осознавая, что происходит, но Джамуха уже прыгнул на него из-за туши притихшего Хя и, крепко вцепившись левой рукой ему в шею, повалил на бок. Крепкий телом дядя попытался ему сопротивляться, но другой рукой Джамуха выхватил из-за своего пояса большой нож и воткнул ему в спину, глубоко вонзая лезвие ниже правой лопатки. Тело у того тут же обмякло.

Джамуха оттолкнул его, тот повалился на спину, уставившись открытыми глазами в потолок. Сзади раздался тонкий вскрик и тут же смолк. Джамуха резко оглянулся: у восточной стены сидела рабыня, широко открытыми глазами смотрела на него, крепко прижав ладонь ко рту.

Джамуха внушительно посмотрел ей в глаза, прошептал:

– Сиди тихо, а то убью!

Он вытер нож о штаны, убрал в ножны и, поглядев в щелку полога, вышел из юрты.

Снаружи никого не было, лишь оседланные лошади гостей переминались вокруг коновязи. Солнце, добравшись до зенита, светило ярко и тепло. Блестел снег. В курене было тихо, лишь где-то на южной стороне озлобленно лаяла чья-то собака. В юрте для гостей, рядом с молочной, угостившиеся крепким нукеры дядей негромко и слаженно пели старинную походную песню.

Джамуха быстро прошел к материнской юрте, стоявшей рядом, нырнул под полог.

У очага сидели мать Хуриган, жена с ребенком и младший брат Тайчар. Мать разливала по чашам горячую арсу. Она взглянула Джамухе в лицо и, почуяв неладное, встревоженно спросила:

– Что случилось, сынок?

– Я их убил.

– Что-о? – мать уронила длинный ковшик в котел, испуганно сжала кулачки у груди, уставилась на него.

Младший брат и жена сидели, застыв на месте.

Мать, оправившись от первого испуга, резво вскочила на ноги и подошла к нему, оглядела.

– Тебя они не задели?.. Что у вас там случилось?

– Тихо! – Джамуха, опасливо оглянулся. – Не шумите. Тайчар, ты беги к сотнику, пусть он поднимет воинов с оружием и окружит малую юрту. А вы сидите здесь. Я пойду к анде. И чтобы все было тихо, поняли?

Он вышел и, оглядевшись, быстрым шагом пошел к айлу Тэмуджина. Идя по морозу, чувствовал, как разом протрезвела у него голова, и слышал лишь, как гулко стучит в груди сердце.

Тэмуджина с нукерами не оказалось дома. Остальные его домочадцы, видно, только что собрались в большой юрте к столу.

Джамуха вошел и, едва поклонившись матери Оэлун, приложив руку к груди, поймал взгляд Хасара, кивком позвал его.

Вышли оба наружу. Хасар выжидающе смотрел на него.

– Где брат? – спросил Джамуха. – Он что, до сих пор не вернулся?

– Нет.

– А когда приедет?

– Еще вчера должен был.

Джамуха взял его за руку.

– Вот что, Хасар, я убил своих дядей, они сейчас лежат в моей юрте…

– Всех? – тот изумленно посмотрел на него.

– Нет, двоих – Хя и Бату-Мунхэ. Ты сейчас поезжай к брату как можно скорее, сообщи ему об этом и скажи, что прошу его приехать. Мне надо с ним посоветоваться.

Хасар еще несколько мгновений смотрел на него, все так же удивленно расширив глаза, и сказал:

– Сейчас же заседлаю коня и поеду.

Джамуха наконец отпустил его руку и, повернувшись, медленно, как пьяный, побрел назад, в свой айл.

V

Тэмуджин, не заходя в свою юрту, прошел в айл Джамухи. Там стояла большая толпа воинов с копьями, при луках и стрелах. На внешнем очаге горел огонь, вокруг него сидели нукеры анды, у юрты для гостей стояла охрана.

Спросив Джамуху, он зашел в большую юрту. Тот был один; увидев его, он резко вскочил и пошел к нему навстречу.

– Анда, наконец-то… ты где был? Целый день тебя жду.

– Расскажи, что у тебя случилось. – Тэмуджин присел к очагу.

– Я зарезал двоих, Хя и Бату-Мунхэ… Приехали ко мне утром, начали требовать долю с меркитского похода, ну, ты знаешь…

Джамуха, запинаясь от волнения, рассказал ему все.

– Сам не помню, как все вышло, – дрожа голосом, сказал он. – Сейчас они лежат там, в юрте. Нукеров их связал и посадил с ними же… Но пока никто об этом не знает, и надо что-то делать… Анда, скажи, что ты думаешь. В голове у меня сейчас мутно, ничего не понимаю.

Тэмуджин подумал.

– Я тебе так скажу: а это хорошо, что ты их убил.

– Что-о?.. – Джамуха широко раскрытыми глазами смотрел на него. – Ты что, шутишь? Что же тут хорошего?.. А что люди скажут? Остальные возмутятся, шум поднимут…

– Это единственное, что ты должен был сделать в таком положении. Иначе они тебе не дали бы спокойной жизни.

Джамуха обескураженно смотрел на него, казалось, потеряв способность понимать что-нибудь.

– Ничего не бойся, ведь ты старший нойон в своем роду. Забыл?.. Остальные дядья должны принять это, как волю старшего. Да они больше испугаются, чем возмутятся, и теперь будут бояться лишний раз задевать тебя. Понял?.. Сейчас ты отправь к ним посыльных с извещением, что казнил этих двоих за то, что непочтительно обращались к тебе. Прикажи им прибыть на похороны в твой курень. Похороны возьми на себя. Домочадцам убитых, женам и детям, прикажи прибыть со всем нужным для проводов к предкам. Все дела возьми в свои руки и сам распоряжайся всем. А сейчас на всякий случай подними свое войско и подтяни к куреню. Я тоже подведу сюда несколько своих тысяч, чтобы видели все. Но главное, ты сам должен твердо осознать, что поступил правильно, и вести себя как следует. Эти двое нарушили порядок, перестали тебе подчиняться, да еще требовали отдать им твое имущество, будто ты был у них в долгу. Это никуда не годится, и только так, и никак иначе, ты должен был поступить. Они сами виноваты во всем, ведь еще немного, и силой стали бы отбирать у тебя табуны. А у тебя законом данное право казнить любого из них за непослушание.

Джамуха, начиная понимать его, послушно закивал головой и скоро воодушевился. Теперь он увереннее смотрел вокруг.

– Ну, анда, ты мне хорошо вправил голову. А то я тут один совсем запутался, и посоветоваться было не с кем… А что с их улусами теперь делать? У них ведь немало владений.

– У них есть сыновья?

– Есть, но малолетние, по восемь-девять лет, одному одиннадцать.

– Отдай им все, вместе со знаменами, так будет правильно. Ничего себе не бери.

– Хорошо, анда, я все понял. – Джамуха, воодушевившись, переспросил: – Я сейчас же вызываю все свои тысячи. А ты поднимешь свои?

– Да, три моих тысячи завтра утром будут стоять рядом с куренем, на западных холмах. Этих хватит, у твоих дядей не так уж много войск, да и раздроблены они все.

С великой благодарностью улыбнувшись, Джамуха обнял его.

– Что бы я без тебя делал!

VI

Хоронили убитых нойонов всем джадаранским родом. Положили им в могилы все нужное, от оружия до котлов и чашек, забили заседланных боевых коней, по двое рабов отправили с ними в другой мир. Джадаранские шаманы проводили покойников, передали их во владения предков.

Джамуха строго следил за родственниками на похоронах, чтобы никто не плакал, не издавал лишних звуков. Зло прикрикнул он на вдову Хя-нойона, тетушку Шубун, которая расплакалась было, когда опускали мертвого мужа в яму, и та испуганно умолкла, прикрыв искусанные губы рукой.

На следующий день после похорон, ранним утром, шестеро дядей Джамухи сидели перед ним в большой юрте, в один ряд, примостившись ниже очага, поближе к двери. Слева к ним жались двое подростков – старшие сыновья покойных. Ближе к Джамухе, по правую сторону сидел один лишь верный дядя Ухэр.

Опустив головы, дядья застыли с недоуменными, потерянными лицами. Некоторые из них украдкой взглядывали на Ухэра, будто прося его воздействовать на племянника, выпросить у него прощения.

В очаге горел сухой конский аргал, сизо-желтый дым прямо уходил в наполовину открытый дымоход. Джамуха долго выдерживал время, в тусклом свете огня оглядывая застывших в напряжении, испуганных нойонов рода. Вот такими он и желал видеть их всегда – не важными и самоуверенными, не наглыми и веселыми, как они обычно держали себя при встрече с ним, а смирными и угодливыми, вежливыми и покорными, какими они были раньше перед его отцом.

Выждав, он начал негромким, но мстительным, не обещающим ничего хорошего голосом:

– Вы помните, как этой весной давали клятву подчиниться мне и слушаться во всем? Вы на глазах у народа рубили жертвенного жеребца, пили его кровь и говорили: «Пусть так же вытечет из нас кровь, если мы нарушим нашу клятву». Помните или нет?! – до крика повысил он голос.

– Помним, помним, чего уж там, – забормотали нойоны, пряча виноватые взгляды. – Ты уж прости нас…

– Так почему вы не держите своего слова?! – не в силах сдерживать себя, запальчиво кричал Джамуха. – Вам, видно, как баранам, все время нужен кнут, чтобы не забывали порядка. Зудит у вас где-то, не дает спокойно сидеть… Вы знаете, когда в стаде заводятся негодные бараны, которые уводят других туда, куда не надо, их режут. Так вот, если кто-то среди вас будет поднимать смуту, с таким я поступлю так же, как с этими двоими! Право на это у меня есть: вы сами дали мне его, когда клялись и говорили мне: пусть отрубят нам головы… Ваши слова или нет?

– Наши…

– Вот! Отныне так и запомните: кто хоть в самом малом ослушается меня, я тому без слов отрублю голову. Запомнили?

– Да.

– Теперь поговорим о наследстве покойных… – Джамуха помедлил, покосившись на дядей. Заметив, как они напряглись, выжидающе взглядывая на него, зло улыбнулся: – Что, думаете, будем делить улусы покойных?.. Нет уж, у меня не такой закон, чтобы грабить сородичей. Владения покойных полностью отдадим их сыновьям, со знаменами. Но из войск я оставлю им только по три сотни воинов, остальных вместе с семьями забираю себе, чтобы в будущем не думали затевать смуты. – Он пристально оглядел понурые лица нойонов и, не дождавшись ответа, обратился к сидевшим у правой стены подросткам: – Вы, мои двоюродные младшие братья, должны понять одно: я отправил ваших отцов на суд к моему отцу, к их старшему брату, потому что они не хотели меня слушать. Пусть это будет вам назиданием: я по наследству старший в роду и все должны подчиняться мне, как сыновья подчиняются своим отцам. Теперь я вам отец! Помните, что каждого, кто не послушается меня, я буду отправлять к предкам, на их суд, пусть они и воздают им по делам их. Понятно вам или нет?