Дублин Резерфорд Эдвард

Господство

— Такое предложение очень любезно, — сказал Теренс Уолш своему брату Фортунату. — Но должен тебя предостеречь: он может причинить неприятности.

Солнце не спеша опускалось над парком Святого Стефана. Воздух мягко светился.

— Я уверен, — с улыбкой заметил Фортунат, — что молодой Смит не может быть настолько плохим.

Ты понятия не имеешь, насколько плохим он может быть, подумал Теренс, но ничего не сказал.

— Если бы только я не уезжал… — Теренс уже давно обещал себе надолго удалиться в монастырь во Франции, и они оба это знали. — Ты так добросердечен, что это почти недостаток, — продолжил он. — Мне вообще не следовало тебя просить.

— Ерунда!

Какой восхитительный вечер, думал Фортунат. Дублин вообще был приятным городом, если, конечно, вы принадлежите к правящей ирландской элите. И если даже мой дорогой брат к ней не относится, то я ведь отношусь. И красивый город. Потому что, по крайней мере в Дублине, господство протестантов над Ирландией было выражено в кирпиче и извести.

Просто изумительно, как этот город изменился в течение его собственной жизни. Конечно, внутри стен старого средневекового города все так же тянулись узкие улочки и переулки, а главные здания, вроде собора Христа и толсела, древнего зала городских собраний, остались прежними, хотя их и отремонтировали. Но стоило бросить взгляд за стены, и перемены поражали.

Теперь Лиффи, ставшую заметно уже, пересекло несколько каменных мостов. Те болота, что начинались у Дублинского замка и тянулись вниз по течению, окружая древнее место высадки викингов Хогген-Грин, где лежали земли Тринити-колледжа, были осушены, а реку загнали в каменные стены. Выше на северном берегу герцог Ормонд построил причалы Ормонда и Аррана; вдоль пристаней выстроились склады и прочие здания, сделавшие бы честь любому европейскому городу. За восточной стеной города, где прежде был зеленый общественный луг Святого Стефана, появились новые дома и небольшие улочки, тянувшиеся к Тринити-колледжу. Небольшой извилистый ручей, бежавший от луга к Хогген-Грину и Длинному Камню викингов, просто исчез под одной из улиц, шедшей по плавной дуге, — Графтон-стрит. В западной части города, меньше чем в миле от собора Христа, у Килмейнэма, был возведен огромный Королевский госпиталь, наподобие Дома инвалидов в Париже, в классическом стиле, а на северном берегу, напротив него, высились ворота Феникс-парка — огромного пространства, которое Ормонд привел в порядок и заселил оленями. Феникс-парк был больше и грандиознее всего того, что мог бы предложить Лондон.

Но что действительно ошеломляло, так это вид новых зданий.

Британцы, возможно, не были оригинальны в искусствах, но в том, чтобы адаптировать для себя чужие идеи, они частенько проявляли настоящую гениальность. И в течение последних десятилетий в Лондоне, Эдинбурге, а теперь и в Дублине они усовершенствовали новый метод городского строительства. Взяв на вооружение упрощенные классические элементы, строители обнаружили, что могут бесконечно повторять один и тот же тип кирпичного дома на улицах и площадях, и это было и достаточно дешево, и приятно для глаз. Элегантные ступени вели к красивым парадным дверям с веерообразными окнами над ними. В наружных ставнях при местном климате необходимости не было, а потому ничто не нарушало строгие фасады; простые прямоугольные окна таращились в северное небо, как тени римских сенаторов. Над дверями обычно красовался скромный классический фронтон, просто для приличия, — не иметь его было все равно что джентльмену появиться на улице без шляпы, — но больше никаких наружных украшений не было. Суровые и аристократичные по стилю, но уютные внутри, такие дома устраивали и лордов, и мастеровых. И это был, без сомнения, самый удачный стиль из всех когда-либо изобретенных, и он легко мог перебраться через Атлантику в города вроде Бостона, Филадельфии и Нью-Йорка. И со временем он получил название георгианского.

Вокруг парка Святого Стефана, Тринити-колледжа, а также за причалами к северу от Лиффи располагались такие же улочки и площади с классическими зданиями из кирпича. Поскольку богатство и население города продолжали расти, Уолшу казалось, что новые улицы возникают каждый год. Дублин мог вскоре стать самой красивой европейской столицей на севере после Лондона.

— Да, но что с ним не так? — спросил Фортунат, когда они дошли до парка.

— Он католик.

— Ты тоже.

— Он глубоко оскорблен.

— Ох… — Фортунат вздохнул. — Ему не повезло так, как нам.

Теперь, оглядываясь назад, он мог лишь изумляться дальновидности их отца. Король Нидерландов Вильгельм мог, конечно, обещать терпимость к ирландским католикам, но его парламенты, в особенности парламент Ирландии, имели совершенно другие идеи и намерения. В конце концов, английский парламент постарался изо всех сил, чтобы свергнуть короля Якова, чтобы освободить Англию от католицизма. Но Яков был до сих пор свободен вместе со своим сыном, и его поддерживал агрессивный кузен-католик, французский король Людовик XIV, а Ирландия, как всегда, выглядела идеальным плацдармом, с которого можно было устраивать налеты на Англию. Именно поэтому западный остров был под серьезной охраной, под властью английских чиновников и упрочившейся Протестантской церкви.

И если уж на то пошло, разве поселенцы Кромвеля вроде Барнаби Баджа не были посланы в Ирландию самим Господом, чтобы усмирить папистов и обеспечить триумф Его протестантской веры? И разве они не занимали до сих пор те земли, которые паписты хотели бы вернуть обратно? Так что не только вера, но и сама жизнь протестантов зависела от того, насколько они будут подавлять католиков.

Вот они и начали проводить законы ради этой цели. За время правления Вильгельма и Марии, а потом ее сестры Анны, а теперь их германского кузена Георга Ганноверского список антикатолических законов становился все длиннее.

Католики не могли занимать государственные должности или заседать в дублинском парламенте. Католик не мог стать полноправным членом любой городской гильдии. Большинство профессий были под запретом для католиков. Католик не мог учиться в университете или — по крайней мере, законно — отправлять своих детей учиться за границей. Он не мог покупать землю или даже брать ее в аренду больше чем на тридцать четыре года. Любая земля, которой он уже владел, после его смерти должна была быть разделена поровну между его сыновьями, если только старший сын не перешел в протестантскую веру. В таком случае сын-протестант наследовал все, а его братья ничего не получали. И так далее и так далее.

Это было несправедливо. Это было оскорбительно. Более того, все это было рассчитано на полное уничтожение католицизма в Ирландии.

Донат умер в конце правления королевы Анны, но успел увидеть достаточно, чтобы понять мудрость собственного решения. Протестант Фортунат теперь должен был защищать брата-католика. С тех пор и другие семьи поступили так же, но раннее обращение Фортуната Уолша дало ему немалую фору. Он удачно женился. Высокопоставленные друзья, довольные его преданностью, предоставляли ему тепленькие государственные должности — инспектор того, сборщик этого или еще что-нибудь в таком же роде, — то есть такие места, где джентльмен, не особо утруждаясь, мог заметно увеличить свой доход. Благодаря этому Фортунат смог добавить несколько сот акров к фамильному имению. Что ж, ведь ему даже предложили место в палате общин, когда умер один из членов дублинского парламента. И значит, он занимал достаточно уверенное положение, чтобы помогать брату Теренсу.

А Теренс в этом нуждался.

— Мне бы хотелось стать адвокатом, — нередко говорил он.

Но хотя он и мог, будучи католиком, занять должность младшего поверенного, тем не менее профессия барристера — полноправного адвоката, выступающего в суде и имеющего большие деньги, — предназначалась только для протестантов. Некоторое время он пытался заниматься торговлей в городе и присоединился к Торговой гильдии. Но, будучи католиком, он должен был платить налоги каждый квартал, и куда более высокие, чем платили протестанты, не имел права голоса при выборах в гильдии и не мог стать свободным гражданином города. Но он мог просто торговать.

— Проглоти свою гордость и делай деньги, — советовал ему Фортунат. — Даже католик может стать богатым.

И он с радостью снабдил Теренса некоторым начальным капиталом. Но через пять лет Теренс, хотя и смог кое-что заработать вернул ему деньги и сказал:

— Я для этого не гожусь.

— И что ты будешь делать?

— В общем, я подумал, — ответил Теренс, — что мог бы заняться медициной.

Фортунату это не очень понравилось. Медицинская практика, на его взгляд, была не слишком уважаемым занятием. Конечно, в больших университетах изучали анатомию и лечебное дело. Но хирург, который выдергивает вам зуб или ампутирует вашу ногу, состоит в одной гильдии с цирюльниками, то есть хирург может оказаться тем же самым человеком, который подстригает вам волосы! И в Дублине любой желающий мог объявить себя медиком, ведь их методы в основном представляли собой применение банок, кровопускание или использование травяных настоев собственного сбора. Большинство этих лекарей, по мнению Фортуната, были просто шарлатанами.

Но зато католик мог стать лекарем. Тут не было никаких ограничений.

В результате, после периода упорной учебы у одного из лучших лекарей, Теренс устроился неподалеку от Тринити-колледжа, а Фортунат стал рекомендовать его всем знакомым, при этом весело говоря брату:

— Ты уж постарайся не убить моих друзей!

А Теренс действовал на удивление хорошо. Он обладал приятными манерами, а то, что он преждевременно поседел и носил маленькую остроконечную бородку, также шло ему на пользу, придавая вид добродушного знатока, и это успокаивало его пациентов.

— Очень даже может быть, — признавал его брат, — что ты действительно приносишь пользу пациентам.

Но сверх всего этого доктор Теренс Уолш был джентльменом. В этом соглашался весь светский Дублин. Тот факт, что он был католиком, а большинство его пациентов — протестантами, не принимался во внимание. Пожилые леди просили его зайти прямо в их спальни, аристократы, которым нужно было поверить некоторые смущающие их медицинские тайны, делали это за стаканчиком кларета, воспринимая доктора как осмотрительного и доверенного члена семьи. Через три года у Теренса было столько пациентов, сколько он вообще мог принять. И, будучи человеком благородным, он находил время для бедняков, живших по соседству с ним, и лечил их бесплатно.

Семья нашла способ поддержать Теренса. Да, его отец не мог по закону напрямую оставить ему что-то, но, используя форму семейной доверительной собственности, он с легкостью передал под управление Теренса небольшое имение в Килдэре. Другие знакомые им семьи поступали так же. И если даже дублинские власти понимали, что закон таким образом тихо подвергается насмешке, они помалкивали. А в прошлом году Фортунат нашел еще один способ поддержать брата.

— Теренс, ты станешь масоном! — провозгласил он.

Цех каменщиков существовал еще со Средних веков. Но только после 1600 года, по абсолютно непонятным причинам, некоторые джентльмены в Шотландии решили создать то, что они назвали Масонской ложей, или Обществом вольных каменщиков. Это было некое религиозно-философское общество с особыми тайными обрядами и ритуалами, и занималось оно вовсе не строительством, а разными добрыми делами. Постепенно масонские ложи, представлявшие по сути тайное объединение друзей, распространились по Англии и Ирландии. Но в последние два десятилетия они вдруг вошли в моду, и Фортунат стал членом одной из самых аристократических дублинских лож.

— Теренс, мы и тебя должны ввести туда, — объяснил он. — Масоны не обращают внимания на религиозные различия. И то, что ты католик, помешать не может. А для твоей карьеры это будет полезно.

И в тот же самый вечер они отправились на встречу с собратьями.

Разумеется, Теренсу, который наслаждался поддержкой любящих родных, очень хотелось в свою очередь оказаться полезным семье.

Как молодой Гаррет Смит.

Если бы старого Мориса Смита не убили в сражении у Бойна, его потомкам, возможно, не пришлось бы так тяжко. Потому что в лимерикском договоре король Вильгельм проявил щедрость к тем, кто сдался. Но для тех, кто погиб у реки Бойн, условия были другими. Их осудили как бунтовщиков, а имения конфисковали. К тому времени, когда все закончилось, Смиты оказались разорены.

Фортунат отлично помнил Смитов в то время. Сын Мориса Томас рассуждал философски, но его внук Майкл, бывший на несколько лет моложе самого Фортуната, нелегко воспринял обнищание семьи, он озлобился и замкнулся. Уолши сделали все, что могли, чтобы помочь друзьям. В конце концов, насколько помнил Фортунат, старый Морис был на самом деле двоюродным братом его отца. Но Томас умер, Майкл затаил обиду, и семьи разошлись. Майкл цеплялся за героическое прошлое своей семьи и за образ короля Якова и верил, что либо сам Стюарт, либо его сын вернутся и восстановят католическую веру в Ирландии.

Якобиты, как называли сторонников Стюарта, возможно, и имели какие-то основания для надежды. Когда весьма непопулярный Георг Ганноверский взошел на английский трон, очень многие хотели, чтобы вместо него там оказался сын короля Якова. Кое-где даже случались из-за этого бунты. Но вскоре они затихли, и никто в Ирландии не выступил за претендента Стюарта. А Майкл Смит погрузился в отчаяние и пьянство. Через два года он полностью разорился и умер.

Но после него остался маленький сын. Это и был тот самый молодой Гаррет Смит, которому Теренс стремился помочь. Он нашел жилье для мальчика и его матери, конечно скромное, но куда более чистое, чем то, что они имели прежде, в приходе Святого Михана, на северном берегу Лиффи. И по его особой просьбе местный священник позаботился о том, чтобы мальчик получил некоторое образование. Потом, через несколько лет, Теренс внес необходимую плату для того, чтобы мальчик стал учеником уважаемого бакалейщика в том же церковном приходе. И раз в месяц Теренс обязательно приглашал молодого человека пообедать с его женой и детьми в дружеской обстановке их семейного дома, надеясь, что в свое время, когда Смит освоится с делом и найдет себе разумную жену, то и сам пойдет таким же путем, пусть даже чуть более скромным. Короче говоря, он делал все, чего можно было ожидать от добродушного члена семьи Уолш.

Трудно сказать, когда именно начались проблемы. Теренс не принимал всерьез царапины и синяки мальчика.

— Это просто юношеская драчливость, — благодушно говорил он.

Куда тревожнее оказалось то, что однажды обнаружила жена Теренса: Гаррет учит их детей настроениям и идеям якобитов.

— Я не желаю, чтобы он приносил в наш дом подобные проблемы! — заявила она мужу.

И только после ее просьб и после обещания, что молодого Гаррета никогда больше не оставят наедине с их детьми, Теренс смог снова пригласить его в дом.

— Он сюда не придет, пока ты будешь во Франции! — заявила тем не менее его жена.

В течение прошедшего года Теренс также услышал и несколько жалоб от хозяина-бакалейщика. Теренс попросил доброго торговца быть с юношей построже.

— Должен признаться, я опасаюсь, — сказал он Фортунату. — Я должен уехать на месяц, и за ним просто некому будет присмотреть или позаботиться о нем, если он угодит в какие-то неприятности. Но похоже, я уж слишком пользуюсь твоей добротой, взваливая свои проблемы на тебя.

— Этот молодой человек мне такая же родня, как и тебе, — напомнил ему брат. — И я, пожалуй, виноват в том, что прежде ничего для него не сделал. — Он улыбнулся. — Уверен, я смогу с ним справиться.

Фортунат гордился своим даром общения с людьми.

— Значит, я могу сказать бакалейщику и священнику, что ты заменишь меня в мое отсутствие? — с большим облегчением произнес Теренс.

— Я сам повидаюсь с этими джентльменами. Так что успокойся. — Фортунат положил руку на плечо брата. — А теперь, — весело продолжил он, — как насчет того, чтобы насладиться обедом с нашими братьями-масонами в великолепной таверне на Брайд-стрит? И поскольку я намерен проглотить не меньше трех бутылочек кларета, то надеюсь, что ты доставишь меня домой.

На следующее утро солнце стояло уже высоко, когда девушка-служанка раздвинула длинные шторы. Фортунат моргнул и тут же пожалел об этом. От солнца глазам стало больно.

— Ох, Бога ради, не закроешь их опять? — хрипло простонал он. В горле у него царапало от сухости, голова ужасно болела. — Слишком много кларета… — пробормотал он.

— Мы слышали, как ваша честь пели, когда ваш брат привел вас домой вчера вечером, — вежливо сообщила девушка. — И к вам гостья, сэр, — продолжила она. — Ждет внизу.

— Гостья? Отошлите ее прочь.

— Мы не можем, сэр. Это миссис Дойл.

Она ждала его в передней гостиной. Как и во всех домах на Сент-Стивенс-Грин, парадные комнаты имели очень высокие потолки и, как в большинстве ирландских домов, были скудно обставлены. Гобелен на одной из стен и темный и не слишком качественный портрет его отца на другой не добавляли уюта комнате, которую иначе и вовсе можно было принять за какой-нибудь римский мавзолей.

Миссис Дойл ничего не сказала по поводу потрепанного вида Фортуната, когда он уставился на нее провалившимися глазами, гадая, почему это даже в лучшие дни его кузина Барбара заставляет его нервничать.

Прошло уже два столетия после того, как его предок Ричард женился на наследнице Дойла. Сколько поколений миновало с тех пор? Шесть или семь, предположил Фортунат. Но их семьи всегда поддерживали близкие отношения.

— Наши кузены Дойлы всегда были невероятно добры ко мне и твоему деду, — твердил ему Донат.

Если Уолши были всегда щедры к родственникам, которым не так повезло, как им самим, то они в равной мере гордились и тем, что никогда не забывали оказанного им самим добра. А Барбара Дойл, не только вдова одного их родственника, но и сама урожденная Дойл, таким образом была им дважды родней. Кузина Барбара — так называла ее вся семья. Когда муж Барбары внезапно умер, оставив ее с малыми детьми, все поддержали родственницу, и она вполне это ценила. Хотя вряд ли можно было представить себе человека, меньше нуждавшегося в поддержке, думал Фортунат.

Лишь Богу было известно, сколько она стоила. Муж оставил ей богатство, и она сумела его увеличить. Каждый год, когда где-либо в Дублине строилось несколько новых домов, можно было не сомневаться, что один из них принадлежит Барбаре Дойл. Вообще-то, ей принадлежал и тот самый дом, в котором они сейчас находились, поскольку Фортунат арендовал его у Барбары. И он нервно попытался угадать, зачем она явилась.

Он поспешил предложить ей лучшее кресло — ради ее удобства, само собой, но прежде всего потому, что сидя она выглядела все же не так грозно, как стоя. Даже ее маленькому сынишке Джону, которого она зачем-то привела с собой, была предложена обитая шелком скамеечка.

Даже если она и была богаче Фортуната, то все равно оставалась просто вдовой торговца, в то время как Уолши с незапамятных времен принадлежали к сквайрам-землевладельцам. Так почему же он ее боялся?

Возможно, дело было во внешности кузины. Барбара была крупной, крепкой телом и, без сомнения, весила больше, чем Фортунат. По моде периода Реставрации она носила платья с глубоким декольте, из которого выпирали могучие груди. Волосы у Барбары были густыми, черными, лицо — круглым, щеки покрыты красными пятнами. Но главным был гипнотизирующий взгляд холодных светло-карих глаз, всегда приводивший Фортуната в замешательство. Иногда под этим воинственным взглядом он даже замечал, что содрогается.

— Ну, кузина Барбара, — заговорил он с вымученной улыбкой, — чем могу быть полезен?

— Ты теперь заседаешь в парламенте, — решительно произнесла она. — И это хорошо.

Сердце Фортуната упало.

Если бы не его место в парламенте, он, пожалуй, и не смог бы арендовать этот дом. Обычно сельские джентльмены снимали жилье в Дублине только на зимний сезон, если у них были сыновья или дочери, которым подыскивали пару, а у Уолша сейчас не было детей такого возраста, или если они должны были посещать заседания парламента. Получив место в парламенте, Фортунат, всегда аккуратно обращавшийся с деньгами, решил, что если он хочет чего-то добиться, то должен выдержать стиль. Поэтому он и снял большой дом на модной Сент-Стивенс-Грин. Но аренда жилья в центре Дублина обходилась ему дорого и почти так же, как в Лондоне. Он платил миссис Дойл огромную сумму — сто фунтов в год, явно больше, чем он мог себе позволить.

Барбара Дойл уставилась на Фортуната мрачным взглядом. А потом возвестила:

— Пришло время Ирландии заявить о себе англичанам.

Во всем Дублине вряд ли нашелся бы человек, который с ней не согласился бы.

Потому что, если английский парламент желал, чтобы ирландцы тихо сидели под правлением протестантов, это вовсе не значило, что их интересовало благосостояние правителей. Вовсе нет.

В конце концов, Ирландия была далеко. Да, английские последователи Кромвеля получили землю в Ирландии. Но часто они продавали ее, получали свои денежки и возвращались в Англию. Некоторые из самых крупных английских землевладельцев и теперь имели в Ирландии огромные земли, но нанимали посредников, чтобы извлечь максимально возможную прибыль из своих владений, а деньги переправляли в Англию, где и предпочитали жить сами. Что до протестантов, которые действительно жили в Ирландии, а их число было велико, то они там присутствовали не более двух поколений, и все же время и расстояние порождали забывчивость. Да, конечно, англичане желали им добра, но только до тех пор, пока они не причиняли неудобств.

— Все-таки эти ирландские поселенцы должны знать свое место, — рассуждали англичане.

Даже в дни Карла II английский парламент посчитал необходимым ограничить поставки прославленной ирландской говядины в Англию по вполне очевидной причине:

— Их говядина конкурирует с нашей!

Во время правления короля Вильгельма по той же самой причине наложили запрет на торговлю ирландской шерстью. А когда почти все сквайры-протестанты и торговцы Ирландии стали возражать, парламентарии в Англии сразу поняли:

— Что-то есть такое в этом проклятом острове, что подталкивает людей к измене!

И несколько лет спустя английский парламент был вынужден напомнить протестантскому ирландскому парламенту, причем довольно решительно:

— Армия, которую вы собрали и оплачиваете, никоим образом не находится под вашим командованием!

А пару лет назад король Георг издал деклараторный закон, чтобы напомнить ирландцам, раз и навсегда, что Лондон может и, скорее всего, будет отвергать любое решение или правовой акт, принятый ими.

— Мы преданы королю и установленной им Церкви, — пришел к заключению ирландский парламент, — но к нам относятся как к нижестоящим!

И это было абсолютно верно.

Католики, хотя они точно так же пострадали от всего, что приносило вред торговле острова, все же по-настоящему не участвовали в ссоре. Им хватало и собственных забот. Это ведь правящий класс протестантов горевал из-за того, что Лондон их использует, — англоирландцы, завоеватели, так их начали называть. И ведь действительно, все хорошо оплачиваемые государственные должности, синекуры, самые доходные церковные места, где можно было ожидать и побочных доходов, обычных в тот благодушный век, — все отдавалось людям, присланным из Англии.

— Почему это для наших сыновей должны оставаться лишь второстепенные места работы? — желали знать ирландские сквайры.

И если подавляемые крестьяне-католики ненавидели отсутствовавших лендлордов и их жадных управляющих, то и англо-ирландцы частенько относились к ним точно так же.

— Все эти деньги за аренду уплывают из страны, эти отсутствующие лендлорды крадут богатства Ирландии! — жаловались они.

Уходившие в Англию суммы на самом деле были не столь уж велики, чтобы причинить Ирландии серьезный вред, но и Барбара Дойл, и Фортунат Уолш были убеждены в обратном.

Однако последнее оскорбление было нанесено как раз в этом году.

— Что ты собираешься делать, — резко спросила миссис Дойл, — с этими чертовыми медными монетами?

Прерогативой правителей во всех странах и при всех политических системах была забота об их любовницах. И король Англии Георг, желая чем-то побаловать свою возлюбленную, графиню Кендал, с радостью даровал ей патент на чеканку медных монет достоинством в полпенса и фартингов для Ирландии. Преподнесение подобного патента очарованным царственным другом было настолько обычным делом, что никто и внимания на это не обратил. А графиня, не занимавшаяся делами, в свою очередь весьма разумно продала патент некоему уважаемому фабриканту железных изделий по фамилии Вуд. И вот теперь медные монеты Вуда были доставлены в Ирландию.

— С чего вдруг мы должны пользоваться этими проклятыми обрезками меди в Дублине? — Барбара Дойл воинственно уставилась на Фортуната.

Вообще-то, когда Уолш изучал монеты Вуда, ему показалось, что качество у них безупречное, но сейчас он не стал этого говорить.

— В этой истории самое глупое то, — заметил он абсолютно справедливо, — что нам сейчас не хватает серебряных монет. Мы нуждаемся в серебре, а не в меди.

И действительно, в последнее время из-за утечки денег из Ирландии в Англию на острове сильно не хватало крупной наличности. Даже английские чиновники департамента налогов и сборов предупреждали Лондон, что вся эта медная история — дурная затея. Но если Уолш надеялся отвлечь кузину и заставить ее сменить тему, ему это не удалось.

— Ты думаешь, Ирландией следует управлять с помощью подачек, как какой-нибудь шлюхой? — угрожающим тоном спросила она.

В том, что кузина Уолша была буквально потрясена наличием у короля любовницы, сомневаться не приходилось, хотя подобная королевская благосклонность была знакома Ирландии еще до прихода святого Патрика.

— И все проделали у нас за спиной! — воскликнула Барбара. — Вот от чего меня тошнит!

В том-то и суть, подумал Фортунат. Именно случайность, небрежность оскорбления, скрытого во всей этой сделке, взбесила всех. Снова и снова английский парламент отказывал преданным ирландцам в праве чеканить собственную монету, поскольку это пахло слишком большой независимостью. И вот теперь, даже слова не сказав ирландскому парламенту, к тому же вопреки совету дублинских властей, острову подсовывали монеты, отчеканенные каким-то частным лицом.

— Просто стыд, — согласился Фортунат.

— Ну, что вы в парламенте собираетесь предпринять?

Ирландский парламент собирался с осени до следующей весны через год. И после перерыва в восемнадцать месяцев вот-вот должна была начаться новая сессия. Фортунат не сомневался, что будут звучать шумные протесты из-за монет, но приведет ли это к какому-нибудь результату — совсем другое дело.

— Можешь быть уверена, я обязательно подниму этот вопрос, — решительно произнес он.

— К черту твои речи! — ответила Барбара Дойл. — Эти монеты необходимо убрать с острова! И ты с своими дружками должен за этим присмотреть!

Она продолжала таращиться на Уолша. И в ее глазах не видно было даже намека на дружелюбие.

— Мы сделаем все, что сможем, — осторожно сказал Уолш.

Она все так же не сводила с него глаз.

— Аренду этого дома скоро нужно будет продолжить, — заметила она. — Я могла бы получить за него сто двадцать. Даже больше, осмелюсь сказать.

Уолш с ужасом посмотрел на кузину. Неужели эта женщина действительно пытается шантажировать его, подталкивая к каким-то действиям в парламенте, хотя он в любом случае ничего не сможет добиться в реальности? Она угрожает поднять арендную плату? Или просто хочет выгнать его? Открытая грубость женщины ошеломляла. И это на глазах у ребенка!

Фортунат бросил взгляд туда, где сидел маленький мальчик, и обнаружил, что дитя холодно пялится на него. Глаза у мальчика были такие же, как у его матери. Боже праведный, понял вдруг Уолш, да ведь вдова Дойл нарочно привела с собой ребенка, чтобы показать ему, как следует вести дела! И она учит его, с отчаянием подумал Фортунат, как меня унизить и оскорбить.

А потом он вдруг чуть не рассмеялся. Конечно же, ужасная женщина права. Мальчик должен учиться. Потому что разве не так идет вообще вся общественная жизнь? Уолш и не предполагал, что парламентская политика может быть организована как-то иначе. В Англии министры и властные аристократы командовали маленькими армиями парламентариев, а те проводили нужные им решения в ответ на благосклонность или просто из страха потерять благодетелей. Даже в дублинском парламенте могущественные люди вроде спикера Коннолли или семьи Бродрик в Корке управляли большими фракциями с помощью обещаний и угроз. И кузина Барбара на свой примитивный лад пыталась теперь делать то же самое.

Проблема состояла в том, что Уолш представления не имел о том, как пойдет это дело, когда соберется парламент, а уж вообразить, будто новый и незначительный член парламента вроде него самого мог бы обещать что-либо, было просто абсурдно. Но, глядя на кузину, Уолш прекрасно понимал, что она осуществит свою угрозу.

— Придется подождать и посмотреть, моя дорогая Барбара, — осторожно произнес он. — Но я, конечно, постараюсь, как смогу.

Когда несколько минут спустя миссис Дойл ушла, Фортунат лишь покачал головой, думая: не придется ли ему убираться из этого дома?

И чтобы хоть на время отвлечься от этой утомительной темы, он решил в тот же день отправиться за Лиффи и повидать молодого Смита.

Перейдя по мосту реку, Фортунат пошел к приходу Святого Михана. Это был один из самых старых приходов, расположенный в западной части древнего скандинавского района Оксмантаун, и церковь там стояла с незапамятных времен. Миновав несколько красивых новых улочек, Уолш добрался до более скромного квартала, все еще состоявшего из домов с остроконечными крышами, построенных более века назад. И, выйдя на Кау-лейн, он вскоре добрался до участка, на котором обосновался мистер Морган Макгоуэн, бакалейщик.

Уолшу понравилось то, что он увидел. Двор со складскими строениями вокруг него. Сквозь открытую дверь одного из них доносился легкий приятный запах солода; внутри на крюках висели копченые окорока, а на невысоких деревянных полках, тянувшихся вдоль стены, стояли мешки с пряностями. Там были гвоздика, чеснок, шалфей, перец. И везде были дети. Они босиком носились по двору, вбегали в дом и выбегали из него, как пчелы в улей, выглядывали изо всех щелей. Уолша пригласила в дом милая жена торговца. Он очутился в старомодной гостиной с деревянными полами, чисто отскобленным деревянным столом, деревянными скамьями и табуретами. Все здесь было безупречно чистым.

Когда Фортунат объяснил, что он брат Теренса Уолша, к нему тут же преисполнились теплых чувств, а самые маленькие дети сразу дали ему понять, что он мог бы покачать их на качелях во дворе. Но когда Уолш упомянул имя Гаррета Смита, ему сообщили, что молодой человек сейчас отсутствует, и Фортунату показалось, что на лицо миссис Макгоуэн набежало облачко. А вскоре явился и сам Макгоуэн.

Торговец был невысоким, пухлым мужчиной. Торговля бакалеей в Дублине была приятным занятием. Как ни странно, но для торговцев бакалейными товарами не существовало особой гильдии, а следовательно, не было и дискриминации по отношению к католикам. И католики вроде Макгоуэна вели свое дело, не чувствуя себя нижестоящими, и процветали. Бакалейщики были одними из самых богатых торговцев в городе. И хотя Макгоуэн не выглядел богачом, у Фортуната сложилось впечатление, что денег у него, пожалуй, намного больше, чем он позволял другим знать.

Несколько минут они вежливо поговорили о Теренсе, к которому бакалейщик явно относился с большим уважением, и о его предстоящем путешествии. Хотя сам Макгоуэн за границей не бывал, он явно был отлично осведомлен о торговле и портах Франции. Фортунату Макгоуэн понравился.

— Я как-то слышал, — сказал он немного погодя, — что у вас какие-то проблемы с нашим родственником, молодым Гарретом Смитом?

Макгоуэн на мгновение замолчал и осторожно посмотрел на Уолша, словно обдумывая что-то.

Фортунат отметил в нем одну любопытную особенность. Когда бакалейщик слегка наклонял голову вбок, его левый глаз наполовину закрывался, но правый продолжал внимательно смотреть на собеседника и при этом широко открывался, словно становился наполовину больше, и пристальность этого взгляда слегка ошарашивала.

— Ну, он в общем неплохо справляется с работой, — наконец тихо произнес Макгоуэн. — Этим утром я послал его в Долки с небольшим поручением, иначе вы бы с ним встретились.

— Так из-за него нет хлопот?

— У него своевольный дух, мистер Уолш, и он весьма высоко себя ценит, как и многие молодые люди. — Бакалейщик опять немного помолчал. — Он умный юноша, сэр, и думаю, у него доброе сердце. Но он подвержен настроению. Он может то петь, то смешить вас до слез. А потом вдруг что-то рассердит его… — Макгоуэн в очередной раз ненадолго умолк. — И недавно связался с дурной компанией. Вот мое мнение, сэр.

— И что это за компания?

— Вы помните беспорядки в Либертисе неделю назад?

Как и в других городах, в Дублине и вокруг него случались иногда стычки между группами подмастерий. В бедных районах Дублина, в особенности в старых районах, которые находились под феодальным правлением средневековой Церкви, не раз происходили ссоры между учениками мясников и протестантами-гугенотами, иммигрантами из Франции. И недавно нескольких гугенотов основательно избили.

— Дурное дело, — заметил Уолш.

— Ужасно, что они натворили, — продолжил Макгоуэн. — А Гаррет постоянно проводил время с этими мясниками, хотя я ему говорил, чтобы он держался от них подальше… Когда это случилось, он был там. Не могу утверждать, что и он приложил ко всему руку. Молю Господа, чтобы это было так. Но он был там. А когда я сказал ему, что он никогда больше не должен там появляться, он мне только и ответил: «Они же избили просто каких-то французов-протестантов! Ничего лучшего те и не заслужили». Это его слова.

Бакалейщик продолжал смотреть на Уолша одним глазом.

— Да, весьма неосмотрительно делать такие заявления, — согласился Фортунат. — Хотя осмелюсь предположить, он мог сказать такое просто сгоряча.

— Возможно. — Макгоуэн не спеша обвел взглядом комнату и наконец остановился на чем-то далеком за окном. — Он меня беспокоит, сэр.

— А может быть, есть и еще что-то, — осторожно поинтересовался Фортунат, — что мне следовало бы знать?

Макгоуэн одним глазом быстро посмотрел на него, а потом уставился в пол.

— Нет… — (Снова пауза.) — Но вы могли бы спросить доктора Нари, священника, — предположил он. — Тот может знать больше меня.

Оказалось, дом доктора Корнелиуса Нари находится совсем недалеко, и Фортунат, попрощавшись с бакалейщиком, решил заглянуть к Нари. Вообще-то, он с удовольствием воспользовался возможностью повидать его, потому что священник из прихода Святого Михана был одной из самых примечательных фигур в Дублине.

И потому Уолш чрезвычайно обрадовался, когда, подойдя к дому священника, встретил его самого.

— Я Фортунат Уолш, брат Теренса Уолша… — вежливо начал Фортунат, но продолжать ему не пришлось.

Священник просиял.

— Я знаю, кто вы! — воскликнул он. — И отлично знаю вашего брата, и о вас все знаю. Входите, Фортунат, прошу!

Вы далеко не сразу могли бы догадаться, что перед вами священник (как и все другие священники того времени). Доктор Нари — таким странным образом звучало привычная фамилия Неари, а доктор и вовсе произносил «Нейри». Конечно, иногда он надевал сутану и все символы сана, но сегодня он был одет как обычный джентльмен: длинный камзол с пуговицами, короткие штаны, чулки и шейный платок, но без парика. Однако больше всего Фортуната поразили благородные черты священника. Его лицо было безупречно овальным, глаза миндалевидными, и лишь едва заметно обвисшая кожа под подбородком говорила о возрасте. В юности, подумал Уолш, он наверняка был похож на Мадонну эпохи Ренессанса. Когда он улыбался, у его глаз собирались милые морщинки. И хотя доктору Нари было уже за шестьдесят, он выглядел подтянутым и полным сил. Священник провел Фортуната в скромный кабинет, аккуратно уставленный полками с книгами, предложил гостю сесть и, сам сев к столу, спросил, весело глядя на Фортуната:

— И какую же пользу католический священник может принести члену протестантской Ирландской церкви вроде вас?

Если англичане не любили католицизм и делали все, что могли, чтобы опорочить его, то коренные ирландцы не обращали внимания на закон о штрафах и твердо держались своей веры. Поэтому правительство было вынуждено пойти на компромисс. Религиозные ордены — францисканцы, доминиканцы и в особенности иезуиты — были строго вне закона. Епископы также были запрещены. Но рядовых приходских священников терпели, если они были официально зарегистрированы и поклялись в верности короне.

Корнелиус Нари служил в церкви Святого Михана уже четверть века. Ему достался шумный приход, но он справлялся с делом с помощью нескольких младших служителей. Он изучал теологию в Париже и был известным ученым, написал объемистую, тысяча страниц, историю мира и даже перевел Новый Завет на повседневный английский язык. Он весьма нравился протестантским церковникам. Фортунат знал, что викарий его собственного прихода Ирландской церкви весьма уважал Нари.

— Особенно восхитительным, — говорил викарий Уолшу, — я нахожу то, что он защищает свою веру разными способами: пишет памфлеты против протестантов, и тут можно лишь изумляться его храбрости. Но он всегда рассудителен, никогда не бывает невежлив.

Наверное, католический священник просто хороший дипломат, но все же он был очень осторожен и никогда не посещал те религиозные диспуты, где могли возникнуть резкие разногласия между представителями разных церквей.

— Если бы все дела между протестантами и католиками всегда велись таким образом! — восклицал викарий. — Я бы тогда и сам не видел надобности в законе о штрафах.

Фортунат сказал священнику, что пришел от Моргана Макгоуэна, и объяснил причину визита.

— Вы наверняка знаете, что Теренс проявляет интерес к нашему родственнику Гаррету Смиту.

— Это делает честь вашему брату. Я устроил юношу в отличную маленькую школу в этом приходе, вы ведь знаете.

Закон о штрафах делал католические школы как бы несуществующими. Но английская администрация давно уже поняла, что коренные ирландцы, не желая оставаться дикими варварами, какими их считали, видели в образовании свое прирожденное право, и запретить им учиться было невозможно. Поэтому официально таких школ не было, однако за закрытыми дверями их было полным-полно.

— Он проявил немалый ум, — продолжил ученый священник. — Я сам с ним занимался.

— Значит, ему повезло, — вежливо заметил Фортунат.

Нари покосился на него:

— Ну, он так не думает, уверяю вас. Он меня презирает. Он сам мне это говорил. — Видя изумление Уолша, Нари засмеялся. — Я для него недостаточно хорош, видите ли.

— Да как он может…

— О, он самый отчаянный из молодых якобитов. Он презирает меня, потому что я зарегистрирован и не нарушаю закон, пусть он мне и не нравится, и потому что у меня есть друзья среди служителей Ирландской церкви. — Нари пожал плечами. — Но я предпочитаю думать, что он ко мне несправедлив.

Вообще-то, Уолш отлично знал, что этот священник делает куда больше, чем просто пишет бесстрашные памфлеты. Десять лет назад он был вынужден скрываться, а потом его арестовали за незаконную помощь нескольким бедным монахиням, лишенным дома. Всего два года назад, когда одного католика в Корке совершенно без оснований приговорили к смертной казни, Нари бросил открытый вызов властям, закутав всю свою церковь в черные погребальные покровы. В храбрости этого человека сомневаться не приходилось. Он лишь считал, что может больше сделать для веры, обзаводясь друзьями, а не врагами.

— Я собирался, — с некоторым сомнением произнес Фортунат, — присматривать за ним, пока Теренс будет в отъезде.

— Вы? — Нари это явно показалось забавным. — Но вы ведь протестант. Храбрый вы человек.

— Можно подумать, что Гаррет — это чудовище, — осторожно начал Уолш, — но сдается мне, вам он нравится.

— Вы правы, — кивнул священник. — Я даже говорил о нем с епископом.

Официально католических епископов в Ирландии не существовало, но, конечно же, они частенько там были, и власти обычно не обращали на это внимания.

— Но никто из нас не знает, как ему помочь. Епископ предположил, что из него, возможно, может получиться священник. У него есть мозги, а вот призвания нет. — Нари задумчиво смотрел на Фортуната и продолжил: — В нем есть все лучшее, что может быть в молодом человеке, и все худшее. У него очень острый ум. Поставьте перед ним задачу, и он набросится на нее, как ястреб. И справится с такой энергией, которой я восхищаюсь. Я давал ему книги. И он просто пожирал их. Но ему недостает стержня. Я даже не уверен в его убеждениях. Как только вам кажется, что вы завладели его вниманием, он вдруг отворачивается от вас, как будто его уносит ветром в небо. И вы теряете его в одно мгновение. — Нари помолчал. — Им владеет ужасная, темная страсть, — с сожалением добавил он.

— Я спрашивал Моргана Макгоуэна, есть ли что-нибудь такое, что мне в особенности следовало бы знать, — заметил Фортунат. — А он ответил, что я должен спросить у вас. Вот я и гадаю, что это может быть.

— Ах… — Священник вздохнул. — Должно быть, это девушка.

— Он не говорил ни о каких девушках.

— Очень на него похоже. Видимо, он промолчал, потому что, на его взгляд, эта девушка принадлежит мне. — Доктор Нари уставился на книжную полку, где три непроданных экземпляра его перевода Нового Завета составляли компанию друг другу. — Китти Бреннан. Служанка в этом доме. Ее родные живут в горах Уиклоу. Бедные фермеры. Я чувствую ответственность за нее. Поэтому я плохо отнесся к тому, что молодой Смит сделал девушку своей возлюбленной.

— Он ее соблазнил?

— Не могу сказать. Все, что я знаю, говорит об обратном. Но мне пришлось просить у него обещания больше с ней не встречаться.

— И он послушался?

— Нет. И мне придется отослать ее домой. Мы можем только надеяться, что никаких горестных последствий не будет.

— Теренс ничего об этом не говорил.

— Он не знает. Все случилось совсем недавно, с неделю назад.

— Конечно, тогда девушке следует немедленно уехать, ради всех.

— Да. Но она хороший человек, и мне жаль отправлять ее обратно в жалкий дом. Но… — Священник покачал головой и вдруг взорвался: — Молодой дурак! Он мог бы далеко пойти! Во всяком случае, настолько далеко, насколько это нынче возможно для бедного католического парня в Дублине.

Фортунат задумчиво наблюдал за священником. Было ясно: Нари разочарован в своем непростом подопечном.

— Вы говорите, он много читает.

— Прочел половину моей библиотеки.

— Раз в месяц он приходит к Теренсу, обедает с его семьей, как вы, наверное, знаете. Полагаю, я мог бы поступать так же. Но мне скоро нужно будет на несколько дней поехать в графство Каван. Скажите, я мог бы взять его с собой? Это могло бы удержать его от глупостей.

— А я мог бы отправить девушку домой, пока его нет… — задумчиво произнес Нари. — Это может оказаться к лучшему. Но вы храбрый человек, если готовы взять его в поездку. А с какой целью вы туда едете?

По тону Нари было понятно: тот, кто отправляется с богатой фермы в графстве Килдэр в северные области Каван, с их болотами и маленькими озерами, выглядит странно в его глазах.