Дублин Резерфорд Эдвард

— Я хочу навестить одного старого друга, школьного учителя. Он ученый человек и очень остроумный. Мальчику он может показаться интересным.

Доктор Нари внимательно выслушал его, а потом бросил на Фортуната проницательный взгляд:

— Школьный учитель, говорите, и живет в Каване? А как именно называется то место, где он живет, можно спросить?

— Килка.

— Килка?! — Нари хлопнул ладонью по столу. — Мне следовало догадаться. Килка. — Он покачал головой. — А скажите-ка мне, там будет кто-нибудь еще из Дублина?

— Да, уверен. Еще один его старый друг. — Фортунат усмехнулся. — Думаю, вы уже поняли. Настоятель церкви Святого Патрика.

— Так я и знал! — воскликнул Нари с отчасти насмешливой досадой. — Но это ужасно несправедливо. Вам следовало взять с собой меня, Уолш, а не молодого Смита!

— Уверен, вам там были бы рады.

— Возможно. Надеюсь. Но у меня есть обязанности здесь. — Он вздохнул. — Я себя чувствую как почтенный брат в притче о расточительном сыне. Вот я здесь, преданно тружусь, служа Господу, а в Килку отправляется юный повеса! Что ж, вы окажетесь в наилучшем во всей Ирландии обществе!

— Не могу не согласиться.

— Ладно, везите его в Килку, — простонал Корнелиус Нари. — Возьмите его с собой ради его же блага. И я очень надеюсь, что вы об этом не пожалеете.

— Уверен, я сумею с ним справиться, — сказал Фортунат.

— Может быть. Но предупреждаю вас, вы очень серьезно рискуете.

Несколько часов спустя трое братьев встретились в их родовом доме в Белфасте. Они были грустны.

Снаружи лил дождь. И если Дублин все еще купался в лучах вечернего солнца, здесь, в восьмидесяти милях к северу, сырой ветер с запада гнал густые серые тучи с гор Морн и ливень обрушивался на большой порт Белфаст.

Прошел уже месяц с тех пор, как умер их отец, этот достойный, богобоязненный шотландец из Ульстера. Мать они похоронили десять лет назад. И от всей семьи теперь остались Генри, Джон и Сэмюэль Лоу.

Генри смотрел на братьев. Мы вполне достойные молодые люди, думал он. Мы любим друг друга, насколько можем, а когда любить трудно, всегда остается преданность. За это мы и держимся.

— Ну, Сэмюэль, ты наверняка уже принял решение. Какое? — Джон, старший, сразу перешел к делу.

Он был высоким и темноволосым, как их отец. И трудолюбивым. А теперь он, без сомнения, стал главой семьи.

Сэмюэль, самый младший, возможно, именно поэтому и самый веселый и добродушный, улыбнулся. По сравнению с братьями он был заметно ниже ростом и даже слегка полноватым. Волосы песочного цвета с красноватым оттенком он унаследовал с материнской стороны, предполагал Генри. Но Сэмюэль всегда знал, чего хочет, и, несмотря на легкий характер, как считал Генри, упрямо шел к цели.

— Я уезжаю, — сказал Сэмюэль. — На следующей неделе отходит подходящий корабль. Я уезжаю в Америку.

Джон кивнул. Если брат отправляется в Америку, то они, скорее всего, никогда с ним больше не встретятся.

— Мы будем по тебе скучать, — тихо произнес он.

Для Джона, который никогда не показывал своих чувств, это уже было очень много. Но даже теперь, отметил Генри, он не сказал: «Я буду скучать», он сказал «мы». Это как бы отражало семейный долг, а не личные чувства. Генри улыбнулся себе под нос. Нет, Джон никогда не изменится. Он такой же, как их отец.

— Но я думаю, ты прав, Сэмюэль, — серьезно продолжил Джон. — Уверен, я и сам бы поехал, если бы не…

Договаривать было незачем. Джон пока был единственным из них женатым человеком, и все они прекрасно знали, что его жена откровенно выражает свои мысли. У нее была большая семья в Ульстере, и она не имела ни малейшего намерения расставаться с родными.

— Уверен, такова Божья воля и там ты преуспеешь, — добавил Джон.

— Я не ради себя самого еду, — возразил Сэмюэль. — Но если Господь когда-нибудь дарует мне семью, я не хочу растить детей в Ирландии.

И никто не стал бы винить его за это, подумал Генри. Потому что в Ирландии, управляемой англичанами, семья Лоу пребывала в унизительном положении. Не потому, что они католики, как раз наоборот, потому, что протестанты.

Если и было что-то такое, чему новые правители научились у прошлого, так это то, что религиозные споры ведут к кровопролитию. С разногласиями, следовательно, необходимо покончить. Официальная церковь, с компромиссными литургиями и епископами, возможно, и не безупречна, однако она представляла собой порядок. Порядок же должен быть установлен раз и навсегда, и все прочие — паписты, раскольники, сектанты и так далее — не принимались во внимание. Даже суровые Избранные Богом теперь смирились.

— С нас довольно этих проклятых пресвитерианцев, в особенности шотландских, — заявили джентльмены в англиканском протестантском парламенте.

И потому вся их законодательная деятельность была направлена не только против католиков, но и против всех инакомыслящих протестантов.

— Присоединяйтесь к Официальной церкви, — говорили им, — или станете людьми второго сорта.

И в результате шотландских пресвитерианцев, составлявших большинство сильной общины Ульстера, исключили из городской и общественной жизни и таким образом унизили.

Прошло уже три поколения с тех пор, как семья Лоу переехала в Ульстер. Это были трудолюбивые, уважаемые шотландцы из долин. Их прадед с гордостью присоединился к Ковенанту; его младший сын в поисках удачи перебрался в Ульстер. Здесь он преуспел в торговле шерстью через растущий порт в Белфасте, а детей воспитал в пресвитерианской вере. Семья Лоу пришла в ужас, когда на трон взошел католический король Яков, и восторгалась, когда его разбил король Вильгельм. А после сражения у Бойна они решили, что новое протестантское правление покончит с их трудностями, а вовсе не станет их началом.

Когда же англичане выразили свою лояльность к протестантам в Ирландии, уничтожив торговлю шерстью в Ульстере, семье Лоу был нанесен страшный удар: она почти разорилась. Но нужно было нечто большее, чтобы победить упрямую шотландскую предприимчивость.

Ни один из братьев не забыл того дня, хотя тогда они были еще мальчишками, когда отец позвал их в вымощенный булыжником двор и показал небольшой бочонок:

— Только что привезли из Америки. И это спасет нас. Знаете, что это такое? Семена льна.

Из льна делали полотно.

Полотно и постельное белье существовали в Ирландии с незапамятных времен. Но открытие Нового Света теперь обеспечивало поставку огромного количества дешевых семян льна. И поскольку торговля шерстью пришла в упадок, предприимчивые люди вроде Лоу увидели здесь новую возможность. Они начали производить льняное полотно вместо шерстяной ткани, а так как сами англичане не слишком стремились заниматься этим, то и не стали лишать своих ирландских друзей такого дохода.

И никто не был более энергичен в развитии льняного дела, чем семья Лоу. Речь для них шла не только о продаже готового полотна. Очень скоро мистер Лоу создал целую сеть из десятка ферм, которые снабжал семенами, прялками и всем прочим для производства пряжи. А поскольку поставки сырья были теперь ему гарантированы, он занялся в первую очередь ткацким делом и торговлей. К тому времени, как на английском троне оказался король Георг, Лоу имел собственный склад на причалах в Белфасте и долю в полудюжине кораблей. А своих троих сыновей он старательно обучал делу.

Лоу были весьма типичной семьей. Их вера, хотя и происходила от кальвинизма столетней давности, имела более мягкую природу. Они находили радость и вдохновение в простой привязанности к родным, в молитве и совместном пении любимых псалмов. Однако они обладали и чувством юмора.

Тем не менее эти упрямые шотландцы со строгой Пресвитерианской церковью твердо верили в добродетель усердного труда и бережливости. Все они отлично видели, где можно заработать, и не любили пустые расходы. Мистер Лоу сумел купить красивый городской дом в Белфасте, однако, когда его жена выразила желание иметь в гостиной чудесные шелковые гардины, ей было заявлено, что хороши будут и старые гобеленовые занавеси, оставшиеся от прежнего владельца, их только нужно слегка починить. Ее муж даже опустился на колени, чтобы показать жене, как легко это можно сделать. Эти занавеси, сказал он, отлично прослужат еще двадцать лет. А выставлять напоказ шелка — тщеславие и хвастовство, а потому и говорить на эту тему больше незачем.

Сплоченная, набожная, серьезная, здоровая, бережливая, не берущая денег в долг — такой была семья Лоу. И естественно, пресвитерианская вера помогала в торговле мануфактурой. Но поскольку такое наследие означало, что они не могут преклонять колени перед каким-нибудь епископом, новые господа их не признавали. И вот, по странной иронии судьбы, тот факт, что они относились к строгим протестантам, означал, что с ними будут обращаться почти как с папистами.

А потому едва ли стоило удивляться тому, что пресвитерианцы уезжали из Ульстера. Будучи неустрашимыми шотландцами, целые семьи иногда отправлялись в далекие края, и в результате в Новом Свете возникли процветающие колонии ульстерских пресвитерианцев — колонии, где вновь прибывшие вроде Сэмюэля Лоу могли найти и гостеприимство, и собратьев по вере.

Нельзя, конечно, было сказать, что братья Лоу не видели и других причин для отъезда. В конце концов, они ведь деловые люди.

— Земля в Америке должна быть дешевой, — подчеркивал Сэмюэль. — А возможности для торговли, безусловно, растут.

Братья обсудили также и то, куда именно он должен отправиться. Многие знакомые им семьи устроились в Новой Англии, другие поселились в Делавэре, Нью-Йорке или даже намного дальше к югу, в Каролине. Ульстерские поселенцы распространились и по всему Восточному побережью. Но Сэмюэль предпочитал Филадельфию.

— Ты все еще уверен насчет Филадельфии? — спросил Джон, не совсем одобрявший выбор Сэмюэля. — Но там полным-полно квакеров.

— Там есть и пресвитерианцы, — напомнил ему Сэмюэль.

Генри решил тоже высказаться.

— Филадельфия — хороший выбор, — согласился он. — У тех мест отличное будущее. И сам город весьма привлекателен. — Он не упустил из виду еще кое-что: одна знакомая им семья, эмигрировавшая несколько месяцев назад, имела весьма хорошенькую дочь. И он подмигнул брату, чего Джон не заметил. — Но я буду по тебе скучать, — сказал он. — А если ты когда-нибудь надумаешь вернуться, я буду только рад.

Сэмюэль усмехнулся. Если он втайне больше любил Генри, чем старшего брата, то это было вполне понятно. Генри, такой же высокий, как старший, имел густые каштановые волосы, слегка волнистые, и всегда считался самым красивым из них троих. И он был атлетически сложен. На состязаниях в беге во всем Белфасте не нашлось бы ему равного. Он работал так же много, как Джон, но имел более легкий характер и даже склонность к авантюрам. Генри нравился женщинам. Сэмюэль знал с дюжину девушек, которые с радостью вышли бы за Генри, и несколько раз ему даже казалось, что брат готов выбрать одну из них, но его как будто что-то удерживало. Казалось, у Генри есть некий план, о котором никто не имел представления, он словно намеревался что-то завершить, прежде чем обзавестись семьей.

— Здесь и вас двоих достаточно, я тут не нужен, — заметил Сэмюэль. — Но как только устроюсь в Филадельфии, то, надеюсь, мы сможем вести дело вместе, по обе стороны Атлантики.

Генри кивнул. Хотя Сэмюэль этого не знал, они с Джоном уже договорились поддержать брата, отправив ему корабль с товарами, не облагаемыми пошлиной. Что же до бизнеса в Ирландии, то и в самом деле Генри с Джоном составляли грозную пару. Они оба отлично знали все мелочи торговли льном, но в последние годы Джон больше занимался поставками товаров и мануфактурным производством, а Генри — продажей, что отражало особые таланты каждого. Если Сэмюэль хотел торговать чем-то другим, думал Генри, то именно я увижу новые возможности, а Джона придется убеждать.

— Ну, мне скоро нужно возвращаться домой, — сказал Сэмюэль. — Просто изумляет, сколько надо всего сделать до отъезда.

— Тогда давайте помолимся все вместе, — предложил Джон Лоу. — Попросим Господа благословить твое путешествие и все то, что ты предпримешь.

И трое братьев с тихой любовью помолились вместе, как их учили делать с самого детства.

После ухода Сэмюэля Генри остался с братом.

Было тихо. Оба они молчали. Генри задумчиво наблюдал за братом. Хотя Джон всегда скрывал свои чувства, видно было, что он грустит. Возможно, он втайне надеялся, что Сэмюэль никуда не уедет. Генри никогда не замечал в нем сомнений на этот счет, но с Джоном никогда нельзя знать наверняка. И Генри задержался ненадолго, чтобы составить брату компанию.

И еще по одной причине.

Весь день он гадал, сообщать брату неприятную новость или подождать. Но решил, что пусть уж лучше Джон обдумает все сразу.

— Нам следует обсудить, как лучше вести дело, когда Сэм уедет, — наконец сказал он.

— Да, — кивнул Джон.

— Уверен, Дублин будет для нас важен.

Торговля льняным полотном быстро расширялась не только в Ульстере, но и в Ленстере. Новый Линен-Холл в Дублине уже стал процветающим торговым центром, и в последние месяцы Генри несколько раз ездил в столицу.

— Сейчас из Дублина уходит больше кораблей с полотном, чем из Белфаста, — сообщил он. — Полагаю, мы должны открыть отделение в Дублине, — продолжил он. — Здесь у нас все так налажено, Джон, что я тебе, в общем, и не нужен, но, если я отправлюсь туда, мы сможем основательно расшириться.

Поскольку это являлось чистой правдой, то незачем было и говорить о том, что без Сэмюэля, который служил буфером между ними, Генри мог счесть мрачноватость и иногда подавляющее воздействие брата трудными для совместной жизни.

— Так ты тоже меня бросаешь. — Джон медленно кивнул.

— Не бросаю, Джон.

— Да, в твоих словах много правды, — тихо продолжил Джон. — Я не могу этого отрицать.

Однако он пока ничего не решил. Джон отлично знал: за внешним добродушием брата скрывается весьма самолюбивый ум, такой же безжалостно решительный, как и его собственный, а потому Генри утомительно получать приказы от старшего брата. И Джон понимал, что обижаться не следует.

— Я тогда приеду в Дублин, чтобы помочь тебе наладить мануфактуру, — не удержался он.

— А-а… — Уловив в собственном тоне нежелание, Генри быстро произнес: — Никто, кроме тебя, не даст мне лучшего совета, Джон. Во всей Ирландии.

— Странно будет здесь без тебя, — грустно пробормотал Джон.

— Дублин совсем недалеко от Белфаста. И я буду постоянно ездить туда-сюда.

— Но тут есть и другие соображения. — Теперь в тоне Джона слышалось опасение. — Пресвитерианцам намного легче жить в Ульстере, чем в Дублине. Здесь нас много, и мы сильны, а вот в Дублине… — Он испытующе посмотрел на Генри. — Тебе там придется трудно, брат.

Генри ответил ему прямым уверенным взглядом. Он давно уже раздумывал над этим. И улыбнулся.

— Я отдаю себя в руки Господа, — сказал он.

И это было не совсем ложью.

Именно Тайди заметил их приближение. Уолша он узнал сразу. Фортунат, в длинном плаще и потрепанной старой треуголке, ехал на красивом гнедом мерине и вел за собой вьючную лошадь. Но все равно видно было, что это джентльмен, подумал Тайди.

Из семнадцати ныне живущих внуков Фэйтфула Тайди Исаак был самым бедным. Невысокий, с жирными светлыми вьющимися волосами, он к тому же сильно сутулился. Но у него были свои принципы. В юности Исаак перепробовал разные занятия. Он работал печатником, поскольку умел читать и писать, но ему не нравились долгие часы однообразной работы и запах типографской краски. Потом искал должности церковного служителя или сторожа. И как раз в это время столкнулся с не кем иным, как с настоятелем собора Святого Патрика, который взял его личным слугой. Возможно, такое положение уж слишком невысоко для человека, чей дед был старшим служителем в соборе Христа.

— Ни для кого другого я бы этого не сделал, — заявил Тайди своим родным.

Действительно, в Дублине никто и не отрицал бы, что настоятель Джонатан Свифт — человек весьма необычный. И Тайди настолько полно отождествлял себя со своим хозяином и его высоким положением, стал настолько необходимым и так убедил всех, будто его собственная родословная весьма внушительна, что, когда младшие служители называли его мистером Тайди, он смотрел на это как на само собой разумеющееся.

Но если Исааку Тайди чего и хотелось по-настоящему, так это стать джентльменом.

Ирландское общество в том, что касалось Тайди, делилось на два класса, и только на два. Это были благородное сословие, или джинтри, как произносило большинство ирландцев, и все остальные. И эта демаркационная линия, столь же мощная и неодолимая, как Великая Китайская стена, пересекала множество социальных уровней. Настоятель Свифт и по рождению, и по образованию был джинтри, и Тайди, конечно, никогда бы не удалось выпить с ним стаканчик кларета. Фортунат Уолш, старый англичанин, член протестантского парламента в Дублине, имевший поместье в Фингале, также являлся джинтри, а значит, и его брат Теренс, доктор, несмотря на то что был папистом. И действительно, даже коренные ирландцы-католики, если они владели землями или обладали богатством настолько значительным, что могли заявлять о своем происхождении от принцев, вправе были считать себя благородным сословием. Но большинство людей, с которыми вы могли встретиться на улице, к этому классу не принадлежало.

Исаак Тайди всегда видел, кто есть кто. Он и сам не знал, как это у него получается. Но Тайди требовалось всего несколько секунд, ну, в крайнем случае, минута-другая, чтобы разобраться в человеке. И если этот человек манерничал, но на самом деле к джинтри не принадлежал, Тайди это понимал. Но он обычно вел себя вполне пристойно: мог ничего не сказать, однако разными способами дать это понять. Пусть даже герцог Ормонд или лорд-наместник принимали такого человека за джентльмена, он, Исаак Тайди, видел в нем самозванца, каковым тот и являлся на самом деле. И под его вроде бы подобострастным взглядом даже самый наглый самозванец начинал чувствовать себя неловко.

И пока всадники приближались к Килке, внимание Тайди сосредоточилось на темноволосом молодом человеке, ехавшем рядом с Фортунатом и небрежно одетом в поношенный костюм и в старой шляпе-треуголке. Но где он ее раздобыл? Была она его собственной или ее ссудил ему Фортунат? Однако самым странным казалось другое: Фортунат выглядел бесконечно счастливым, однако молодой человек совершенно не обращал на него внимания, поскольку был занят — читал какую-то книгу. Но разве джинтри этим занимаются?

Впервые Тайди не был уверен.

Когда они добрались до Килки, Фортунат был весьма доволен собой. Он отлично знал, что перед отъездом во Францию Теренс серьезно поговорил с молодым Смитом, требуя от него пристойного поведения. Однако Фортунат внес свою лепту: предложил юноше книгу, захватившую его внимание.

Узнав, что Гаррет этого еще не читал, Фортунат принес два небольших томика из собственной библиотеки — это были пьесы Шекспира. Уолш подумал, что если молодому человеку станет скучно в Килке, то вряд ли кого-нибудь обидит, если он устроится где-нибудь в углу и будет читать. Однако Гаррет принялся за чтение немного раньше, чем рассчитывал Фортунат. Они довольно спокойно провели первый день их путешествия, но когда накануне вечером остановились в гостинице и сели ужинать, Гаррет, позволив Фортунату на какое-то время вовлечь его в разговор, решил наконец, что с него хватит, и, открыв «Короля Лира», остаток ужина читал, лишь в самом конце трапезы заметив:

— А это просто отлично, знаешь ли.

Он читал весь вечер. Утром Гаррет поинтересовался, есть ли в Килке книги, а когда Уолш ответил: «Без сомнения», молодой человек кивнул и продолжил читать во время дороги. Он уже добрался до конца третьего акта, когда они приехали.

И если некоторые люди могли счесть Гаррета несколько невежливым, поскольку он полностью игнорировал доброго джентльмена, привезшего его сюда, то сам Фортунат, напротив, был в восторге. Ведь если у молодого человека была такая жажда к литературе, думал он, то совершенно не важно, какие у него взгляды, ему будут рады в Килке, и он останется доволен.

— Отложи книгу, Гаррет! — весело воскликнул Фортунат. — Потому что перед тобой райские врата!

Килка: деревенское убежище доктора Томаса Шеридана, служителя Ирландской церкви, друга настоятеля Свифта, ирландца и величайшего в Ирландии учителя.

Дом расположился рядом со стоячими водами. Жилище существовало здесь очень давно, и поросший травой круг фундамента древнего рата до сих пор был отчетливо виден. Шеридан использовал его как сцену театра под открытым небом. В относительно недавние времена рядом с ратом был построен скромный дом джентльмена. Просторный сад, обнесенный каменными стенами, спускался к воде. И вам вполне могло показаться, что вы в гостях у какого-нибудь великого ученого рядом с одним из кафедральных центров Англии, а вовсе не в графстве Каван, окруженном милями болотистых земель. Это был храм муз Шеридана.

Нельзя сказать, чтобы дом был в отличном состоянии. На крыше не хватало нескольких сланцевых плиток, а дыры постарались заделать птицы, устроив в них надежные гнезда. По стенам полз плющ, старательно скрывая осыпавшуюся штукатурку, пряча трещины, о которых сам Шеридан явно совсем не беспокоился. То ли он был слишком занят римской и греческой классикой, то ли унаследовал беспечность по отношению к подобным мелочам от ирландских вождей, бывших его предками. Однако, скорее всего, Шеридану даже в голову не приходило прогнать птиц с крыши, которая, как он, без сомнения, полагал, принадлежала им так же, как и ему.

И именно Шеридан вместе с настоятелем собора Святого Патрика вышел навстречу гостям.

Это была удивительная пара. Свифт был старше лет на двадцать, ему уже давно перевалило за пятьдесят. Его лицо, некогда круглое, с мясистым раздвоенным подбородком, с годами вытянулось, став серьезным. Плутовская усмешка на губах сменилась тонкой, иронической; глаза все еще светились юмором, но в них была видна и грусть. Что-то в его манерах говорило о том, что, хотя он и разочаровался в своих надеждах на высшую английскую власть, он все же остается настоятелем собора Святого Патрика и прекрасно осознает важность и достоинство своей службы.

Стоявший рядом с ним Шеридан и сам был фигурой довольно значительной, но он как будто не помнил об этом. Его веселье било через край. Казалось, в любой момент он может ткнуть настоятеля в бок — и тот, скорее всего, мягко выбранил бы его — или выдать неприличные каламбуры на латыни, и тогда настоятель наверняка потерял бы всю серьезность. Яркие глаза, широкий лоб. Шеридан выглядел именно тем, кем он был, — счастливым ученым.

— А это кто, о Фортунат?! — воскликнул он, показывая на молодого Смита.

— Это мой родственник, — весело ответил Фортунат и представил хозяевам молодого Гаррета.

— Он читает, сидя в седле, — заметил Шеридан. — Но что же он читает прямо на ходу?

— Сегодня это «Макбет», — сообщил Уолш, поскольку Гаррет не потрудился ответить.

— В самом деле? — Доктор Шеридан обратил благодушный взгляд на Гаррета, и тому было не укрыться от его глаз. — Мне прежде не приходилось встречать людей, которые читали бы «Макбета», сидя на лошади, мистер Смит. Сонеты — это еще куда ни шло, но чтобы «Макбет»? Могу ли я поинтересоваться: вам нравится?

Гаррет бросил на него осторожный взгляд. Он вовсе не собирался изображать покорность любого рода.

— Это английский, но достаточно хороший, чтобы быть ирландским, — тихо ответил он.

В его глазах не видно было ни уважения, ни предложения дружбы.

Свифт посмотрел на Уолша без выражения. Но Шеридан, похоже, был в восторге.

— Верно! — воскликнул он. — Верно! Это слова истинного ирландца! — Он повернулся к остальным. — Сами знаете, это просто необходимо перевести на ирландский! — Он снова обернулся к Гаррету. — А как вы думаете, ваших способностей хватит для того, чтобы выполнить такую задачу? — уже серьезно спросил он.

— Может быть, — признал Гаррет. — Я, наверное, мог бы попытаться.

— Превосходно! — закричал доктор Шеридан. — Молодой ирландский ученый. Добро пожаловать, мой дорогой мистер Смит, в Килку! Прошу в дом!

Когда все вошли внутрь, на дворе остался только Исаак Тайди. Он успел внимательно изучить молодого человека.

Этот юноша, с бледным лицом и массой темных волос, не произвел на Тайди впечатления. Ему, судя по всему, около двадцати лет, но он не имел никакого воспитания. Может, он и был родственником Уолша, но даже прекрасный джентльмен вроде Фортуната мог иметь никудышную родню. Кроме того, Тайди без труда понял молодого человека. Почему он так груб? Потому что защищается. И таким образом выдает себя. Тайди собрал вместе свои наблюдения, обобщил их, привел в порядок, мысленно спрятал Смита в некую коробку и захлопнул крышку. Смит не был джентльменом. Никогда не был и никогда не станет. И еще кое-что не нравилось Тайди. Странные зеленые глаза Смита.

За ним следует присматривать. Скорее всего, подумал Тайди, он попытается стащить серебро.

Фортунат тоже наблюдал за Гарретом.

Как только им показали их спальню с дубовой кроватью для Фортуната и удобной кушеткой для Гаррета, стало ясно, что Шеридан сгорает от желания продемонстрировать им свои владения, и потому они вскоре снова вышли во двор, с Шериданом и настоятелем, и отправились в огражденный стеной сад. Пока они спускались к воде, Шеридан буквально пускал пузыри от восторга.

— Вот эти розы, Уолш, ты еще не видел. Они посажены после твоего последнего визита. Лаванда изумительно сильно пахнет, так, да? Мне ее дал один джентльмен из Лондона. А вон там, мистер Смит, я предполагаю посадить ливанский кедр, когда сумею его раздобыть. — Показывая на лес, невысокие холмы и болота вокруг, он сообщил Гаррету: — Все это — край Шеридана. Это название — одно из старейших в Ирландии, вы ведь знаете. Говорят, О’Сиорданы приехали из Испании вскоре после прихода святого Патрика. У нас был огромный замок Тогхер, до появления Стронгбоу, и наши земли тянулись, — он сделал широкий жест рукой, — через весь Каван. — По легкой иронии во взгляде настоятеля Свифта Фортунат понял, что настоятель уже не раз слышал эту речь. — Мы потомки О’Рурков, принцев Литрима, принцев Слайго и Тирона, и потомки О’Коннора Дон… Я вам все это говорю для того, чтобы вы понимали: здесь вы найдете сердце и душу древней Ирландии.

— Непонятно, как это, если вы протестант, — грубо произнес Гаррет Смит.

Фортунат был уже готов вмешаться и выбранить юношу, но Шеридан отмахнулся от него.

— Вы правы. Это странно, ведь большинство Шериданов — католики. Но я вам расскажу, как это произошло. Более века назад мой дальний предок Доннхад О’Сиордан осиротел. Его взял в семью добрый английский церковнослужитель и воспитал в своей вере. Мой предок и сам стал священником и был близко знаком с Беделлом, епископом Килморским. — Шеридана уже понесло. — Вы слышали о Беделле? Он единственный из английских епископов читал проповеди на ирландском языке и даже перевел на ирландский Ветхий Завет. Он был хорошим человеком, и его любили в Каване. Любили настолько, что, когда в сорок первом году начался великий бунт, с его головы не упало ни волоска, его никто не тронул. Бунтовщики просто явились к нему и сказали, что ему бояться нечего, что он был бы последним англичанином, которого изгнали бы из Ирландии. А когда он умер, половина тех, кто провожал его гроб, были католиками, ирландскими вождями. — Шеридан улыбнулся. — Как видите, Гаррет, наша история, поскольку это история живых людей, не всегда так проста, как нам бы того хотелось. И именно благодаря ему моя протестантская ветвь Шериданов, в которой было несколько служителей Церкви, старалась превратить Ирландскую церковь в гэльскую здесь, в Каване. — Он вздохнул. — Но обстоятельства были против нас.

В ответ на все это Гаррет промолчал, и Фортунат понятия не имел, что парень подумал о фамильной истории Шеридана.

— Идемте, — произнес Шеридан, — позвольте показать вам рат.

Похоже, рат Гаррету понравился. Энтузиазм Шеридана относительно театральных возможностей этого древнего земляного сооружения был заразителен, он даже умудрился немного расшевелить молодого человека.

— Гаррет, встаньте вот здесь, рядом со мной, и давайте прочтем знаменитый монолог из «Макбета». Книга не нужна. Я вам подскажу. «Кинжал ли это предо мной?..» — И он на память продолжил декламировать дальнейшие тридцать три строфы — что явно произвело впечатление на юношу. — Шекспир воистину хорош! — возвестил Шеридан, когда они закончили. — Но на круглых сценах вроде этой следует ставить греческие драмы. Вам знакомы Софокл, Еврипид? Нет? Прочтите их. Я вам дам книги. Говорят, древние ирландцы жили в Средиземноморье, — продолжил он, — и я в это верю. Посмотрите на воды Дублинского залива, Гаррет, посмотрите вдоль берега на юг, мимо вулканических холмов, и кого вы увидите встающим из мягких вод? Мананна мак Лира, нашего ирландского морского бога. А кто же он таков, если не сам Посейдон, греческий бог моря, только под другим именем? Мы греки, Гаррет, греки! — воскликнул он и тут же добавил тише: — Которыми завладели иезуиты. — Говоря это, Шеридан хитро покосился на юношу. — Подозреваю, и вы в душе иезуит, Гаррет, — сказал он, слегка поддразнивая собеседника. — У вас ум острый как бритва.

Фортунат наблюдал за всем этим с легким беспокойством, однако Гаррет как будто не был задет этим подшучиванием или скрытым за ним глубоким пониманием. Он лишь слегка наклонил голову, и это, похоже, вполне удовлетворило Шеридана.

Когда они возвращались к дому, Гаррет и Шеридан шли рядом и о чем-то тихо разговаривали, а Фортунат беседовал с настоятелем.

Во время всего этого спектакля Свифт слегка улыбался, но помалкивал. А теперь Уолш постарался разговорить его.

— Уже много лет я восхищаюсь Шериданом, — заметил Уолш. — Он кажется мне наилучшим представителем служителей Церкви — и у него лучшая школа в Ирландии. Я послал к нему своего сына. И театральные постановки его школы весьма известны. Но до сегодняшнего дня я не понимал, как сильна его страсть к театру. Он замечательный актер.

— Верно, — с сухой улыбкой согласился Свифт. — Кафедра проповедника и театральная сцена, Уолш, никогда не стояли далеко друг от друга.

— И он явно любит Килку. Я не встречал прежде человека, так восхищающегося своим домом.

— Я тоже, Уолш. И очень жаль. — Свифт чуть повысил голос, подчеркивая свои слова. — Очень жаль, что это место разрушается. Когда я был здесь в последний раз, в стене моей комнаты была трещина и оттуда так дуло, что я мерз даже в теплой одежде. И крыша протекает.

— Я все слышу! — крикнул Шеридан. — Ничего с крышей не случилось!

— Да ты не заметишь, если она вообще улетит, — возразил Свифт.

— А она и улетает время от времени, — весело сообщил ирландец, — летит, как птица, чтобы навестить какого-нибудь дядюшку в Корке, но всегда возвращается. Она только жалуется, — особым тоном добавил он, — если под ней вьют гнезда разные стрижи-свифты.

— Ха!

— Кроме того, ты ведь ни капельки не промок.

— Потому что дождя не было.

В доме Шеридан проводил их в большую, длинную комнату. Ставни уже закрыли, и в комнате было темно, но Фортунат видел центральный очаг, перед которым стояла большая скамья с мягкой обивкой, пара потертых кресел с подголовниками и небольшой стол, заваленный бумагами. В дальнем конце комнаты, у стены, приютился узкий длинный стол, без сомнения позаимствованный в каком-нибудь монастыре времен Тюдоров. И, только заметив, с каким изумлением смотрит туда Гаррет, Фортунат осознал, что на столе лежит нечто вроде длинного тощего трупа, словно подготовленного к поминкам. Шеридан бросил взгляд в ту сторону.

— Это О’Тул, — коротко сообщил он. И открыл одну из ставен. Потом, повернувшись к Свифту и показывая на бумаги, сказал: — Ну, Джонатан, давай продолжим. Возможно, наши друзья сумеют нам помочь.

Похоже, раньше оба мужчины занимались неким сочинением, которое готовил настоятель, но это была не проповедь или религиозный трактат, как узнали гости, а литературный текст. Уолш объяснил Гаррету, что Свифт, до того как получил должность в Ирландии, уже создал себе имя в Лондоне как редактор и писатель, сочинявший стихи и сатиры.

— Он, видишь ли, близкий друг великого поэта Александра Поупа, — сказал Уолш.

Фортунат знал, что Свифту нравилось сочинять в Килке, потому что он находил причудливую свободу языка и воображения своего друга полезным контрастом к своей собственной язвительной иронии. А сочинение, над которым он нынче трудился, было воистину странным.

Оно выглядело как пародия на популярные книги о путешествиях: невероятная сказка о человеке по имени Гулливер, который отправлялся в разные воображаемые места: то на остров, населенный крошечным народцем, то в страну гигантов, то в мир, управляемый разумными лошадьми. Свифт даже сделал несколько набросков о путешествии на некий летающий остров.

— Мы тут подбирали названия для разных удивительных мест и существ, что встречались ему в путешествиях, — объяснил Шеридан. — Потому что имена и названия очень важны. Мы, например, уже назвали остров, где живут крошечные люди, Лилипутией. А наши разумные лошади называются «гуигнгнмы» — разве не напоминает лошадиное ржание? Но давай, Джонатан, поставь перед нами еще какие-нибудь задачки!

Поощряемый энтузиазмом друга, Свифт послушно прочел несколько эпизодов, и вся компания принялась напрягать мозги.

— Мы должны обшарить все уголки своего воображения! — заявил Шеридан. — Слова английские и французские, латинские или греческие, звукоподражание, ирландский… Вы представляете, Гаррет, настоятель Свифт немного знает даже кельтский! На ирландском он говорит не так хорошо, как вы или я, но он изучает наш родной язык, к его чести будь сказано.

Уолш и Свифт решили, что летающий остров должен называться Лапутой. И еще они одержали победу, когда придумали, как назвать неотесанных существ, раздражавших рассудительных лошадей, — еху. А Шеридан предложил название для маленьких, похожих на мышей существ, которыми любили закусывать еху.

— На латыни «мышь» — mus, а на ирландском — luc. Так что я предполагаю, что эти несчастные малыши должны называться люхимухсы. Разве вы буквально не видите их теперь?

Свифту очень понравилось. Но самый интересный выбор им пришлось сделать немного позже.

— В одной из земель, где побывал Гулливер, — пояснил он, — всякий, кто желает быть принятым королем, должен не просто простираться перед ним, как это принято на востоке, но еще и ползти к трону, слизывая по пути грязь с пола. И как мы это назовем?

За его словами последовало глубокое и продолжительное молчание. Уолш сдвинул брови. Шеридан уставился в пространство, углубившись в мысли. Наконец заговорил Гаррет Смит:

— По-ирландски «раб» — а человек, который так поступает, и есть раб, — trial, а «зло» и «грязь» — droch и drib. Так что можете назвать это место Трильдрогдриб или Тральдрогдриб.

Все переглянулись. Это было блестяще.

Потом вдруг в дальнем конце комнаты внезапно раздался смешок — со стола у стены, и труп сел.

— Блестяще! — повторил труп.

— О Боже! — воскликнул Шеридан. — Вы разбудили О’Тула!

Когда Шеридан сказал Гаррету, что здесь находятся сердце и души древней Ирландии, то не слишком ошибся. Вечер они провели за столом в теплой и сердечной обстановке. Разговор, конечно, в основном шел на английском, но если, например, О’Тул цитировал какие-то ирландские стихи, Шеридан просто слушал, а Уолш и настоятель Свифт одобрительно кивали. Через минуту-другую они могли заговорить на гэльском, и тогда две женщины, принесшие с кухни еду, с удовольствием остановились послушать, хотя в разговор не вступали. Только Тайди, на которого была возложена роль дворецкого, помалкивал, потому что никогда не хотел говорить на ирландском языке и совершенно не мог понять, зачем это нужно настоятелю. Тайди сумел бросить на Гаррета несколько презрительных взглядов, которые ясно выражали его мнение на тот счет, что молодому человеку следовало бы прислуживать за столом, а не сидеть рядом с остальными. Но этого никто не заметил, кроме самого Гаррета.

В центре внимания был О’Тул.

Фортунат раньше не встречался с Артом О’Тулом. Это был довольно молодой человек, слегка за тридцать. Светловолосый длинноногий парень с глазами как голубые озера, с тонким лицом и широким ртом и с высокими выступающими скулами… В воображении Уолша он сразу стал похож на светловолосую скрипку. Бльшую часть года О’Тул жил со своей семьей в горах Уиклоу, но летом и в начале осени отправлялся бродить по дорогам, как это делали древние барды Ирландии с незапамятных времен, и везде его принимали с уважением. Чаще всего он демонстрировал свое искусство на скромных фермах и в деревушках перед коренными ирландцами, которые могли лишь накормить его и предоставить ночлег, но ведь он и делал то, что делал, просто из любви к искусству. Иногда на таких вечеринках он мог петь, притопывая ногой в ритм музыки, а ему аккомпанировали один-два местных скрипача. Но частенько он просто рассказывал легенды из старого ирландского фольклора. Однако лучше всего бывало, если у него случалось такое настроение, когда он, сам наигрывая на маленькой лире, которую носил с собой, начинал негромко напевать стихи собственного сочинения.

На острове были и другие поэты вроде него. И самым известный из них — Турлох О’Кэролан, поэт и музыкант, слепой от рождения.

— Слеп, как великий Гомер, — как-то рз сказал о нем Шеридан в разговоре с Фортунатом. — И с самой феноменальной памятью, какую только можно представить. А что до его стихов, так для тех, кто знаком с классической греческой литературой, я бы поставил его вровень с самим Пиндаром.

О’Кэролан жил в этих же краях и несколько раз бывал в Килке. О’Тул был моложе его на двадцать лет, но, по мнению многих, мог однажды стать равным ему.

Во время ужина поэт говорил мало, как бы сберегая себя для позднего представления, но если уж заговаривал, то делал это в приятной легкой манере. Фортунату было ясно: этот человек не только блестяще знает ирландскую поэзию, но и отлично знаком и с классической литературой, и даже с некоторыми новыми английскими авторами. Пил он только aqua vitae[4].

— Я бы предложил тебе вина, Арт, — сказал Шеридан, — но знаю, ты предпочитаешь виски.

— Верно, — согласился поэт, — потому что обнаружил: если я выпью вина, мой ум затуманивается, а вот эта «вода жизни» на меня почти не действует, разве что в какой-то мере обостряет мои способности.

— Надо же, — весело заметил Шеридан, — а на меня так же действует кларет.

О’Тул обращался к Свифту с подчеркнутым уважением, а к Уолшу в светской манере, говоря, что слышал много хорошего о его брате Теренсе. Он также обменялся несколькими словами с Гарретом, но тот отвечал односложно, и Уолш предположил, что юноша, возможно, смущается, однако в какой-то момент он напрямую обратился к поэту:

— Из какой части Уиклоу вы пришли?

— Из верхней. По дороге к Глендалоху. То место называется Ратконан.

— А вы знаете Бреннанов?

По лицу О’Тула как будто скользнуло легкое облачко.

— Есть там такая семья. — Он осторожно посмотрел на Гаррета. — А вы как-то связаны с Ратконаном?

Гаррет уставился на него:

— Можно и так сказать.

— А-а… — О’Тул задумчиво кивнул. — Зеленые глаза. Это многое объясняет. — Но больше он ничего не добавил. Когда с едой было покончено, он отодвинул стул в сторону и взял свою лиру. — Сначала, — заявил он, — немного музыки.

Первым делом он сыграл короткую джигу, потом нежную старую ирландскую мелодию, и Фортунат предположил, что это было прелюдией к какой-то ирландской легенде. Но потом, к его удивлению, О’Тул вдруг заиграл живую итальянскую пьеску, в которой Фортунат, к своему огромному удивлению, узнал адаптированный скрипичный концерт Вивальди. Видя его изумление, Свифт наклонился к нему.

— Я слышал, как слепой О’Кэролан точно так же переделывал на свой лад итальянские сочинения, — прошептал он. — Ваши ирландские музыканты могут встать рядом с любыми европейцами.

А О’Тул уже искусно вернулся к ирландским мелодиям. Сыграв три или четыре, он остановился, и Шеридан подал ему еще виски. К этому времени женщины с кухни вернулись в комнату вместе с мальчиком из конюшни и работниками с фермы, так что все жившие в этом доме собрались полностью.

— Теперь, — тихо произнес поэт, — одна-две истории.

И он, иногда напевая, иногда декламируя, принялся рассказывать древние ирландские легенды о Кухулине и Финне Маккуле, о древних королях и святых, о мистических событиях. В основном он говорил на ирландском, но раз или два с легкостью переходил на английский. И так в течение часа, лишь изредка он прерывался, чтобы сделать глоток виски.

— Тебя будут помнить, Арт, очень долго после того, как все мы окажемся забыты, — тепло произнес Шеридан, когда поэт наконец остановился.

Несколько минут вся компания тихо попивала, почти не разговаривая. Потом О’Тул снова коснулся пальцами струн лиры.

— Мое собственное сочинение! — возвестил он. — Я его назвал «Река Бойн».

Пусть дело ирландских католиков было полностью проиграно в битве у реки Бойн, никто ничего не забыл. Да и могло ли так быть, если протестантские лендлорды заняли все украденные у католиков земли, а закон добавил оскорбления и каждый день бередил раны? Нечего было и удивляться тому, что поэты пели тоскливые песни, вспоминая ту Ирландию, что была утрачена, вызывая видения страны, вернувшейся к древнему великолепию и пробуждая мечты о том дне, когда это осуществится. Однако надо всем этим висела печаль, тоска, призыв к якобитам. И все это выражали музыканты вроде О’Кэролана. А теперь и Арт О’Тул пел такой же прекрасный плач — плач по крови, пролитой у прекрасной реки Бойн. Поэт стенал о потере Лимерика, горевал по «диким гусям», улетевшим давным-давно…

Все были тронуты, и ирландцы, и англичане. Фортунат поглядывал по сторонам и видел, что у женщин выступили слезы на глазах. Свифт молчал, но был откровенно взволнован. Шеридан полузакрыл глаза и едва заметно улыбался, как какой-нибудь ангел. Даже Тайди как будто задумался, осознавая, возможно, красоту музыки. Но взгляд Уолша в особенности привлекло лицо Гаррета Смита.

Преображение было удивительным. Исчезло угрюмое выражение замкнутости, прежде характерное для юноши. Его лицо расслабилось. Он смотрел на поэта сияющими глазами, приоткрыв рот от восхищения.

В чем бы ни заблуждался этот молодой человек, думал Фортунат, он обладает и чувствами, и талантом, в том сомнений быть не могло. Он действительно должен учиться в Тринити, размышлял Уолш, и мы с Теренсом могли бы его туда отправить, если бы он не был католиком. Но, как католик, он не мог приобрести профессию, требующую обучения, знаний, а ведь природа явно предназначила его именно для этого. Но он вынужден испытывать разочарование и неудовлетворенность, работая в лавке бакалейщика. Фортунат покачал головой, осознавая весь ужас ситуации. Он подумал о своем разговоре с достойным священником и о том, какими могли быть чувства Гаррета к невежественной девушке-служанке, которую легко соблазнить. И ведь, скорее всего, как раз в это время бедняжку увозят назад, к родным, в горы Уиклоу. В то самое место, как теперь выяснилось, где жил О’Тул. Что за странное совпадение. Не было ли во всем этом какого-то тайного смысла? Что все это означало?

На следующий день все встали поздно. В середине утра Фортунат спустился вниз и обнаружил Гаррета сидящим на скамье перед домом. Юноша читал «Макбета» и жевал овсяную лепешку. Шеридан и Свифт тихо разговаривали о чем-то у воды.

В полдень появился О’Тул, слегка перекусил и сказал, что должен отправиться дальше. Ему предстоит пройти десять миль до деревни, где его уже ждут. Они с Шериданом о чем-то переговорили, и Фортунат не сомневался: во время разговора одна-две золотые гинеи перешли в руки поэта. Потом вся компания попрощалась с ним и поблагодарила поэта. Он принял это как должное. Гаррет что-то пробормотал ему на ирландском, но Уолш не расслышал, что именно, а поэт ответил спокойным кивком. И тут же ушел длинным ровным шагом.

Обедать они собрались только поздно днем. Шеридану и Свифту явно хотелось продолжить разговор наедине, и как только Гаррет дочитал пьесу, Уолш повел его на небольшую прогулку. Он старался отвлечь молодого человека от воспоминаний об О’Туле и о прошедшем вечере. Гаррет говорил мало, но Фортунату казалось, что он подавляет волнение, словно сделал некое тайное открытие или пришел к великому решению. Но что это могло быть, Уолш был не в силах угадать.

И только позже, за столом, Фортунат заговорил о другом деле, не дававшем ему покоя.

— Мне нужен ваш совет, — сказал он Свифту и Шеридану.

— О чем же? — любезно поинтересовался хозяин дома.

— Как избежать выселения, — со смехом ответил Уолш.

И рассказал им о визите кузины Барбары Дойл, о ее ярости насчет медных монет мистера Вуда.

— Я просто не представляю, — признался он, — как мне ее угомонить.

— Ну, судя по всему, — заметил Шеридан, — по этому поводу будут протесты в парламенте со всех сторон.

— Однако английское правительство не обратит на них никакого внимания, — резко произнес Свифт. — Я точно знаю от некоторых высших чиновников, что они ничего не собираются предпринимать.