Дублин Резерфорд Эдвард

Эммет

К началу нового года Джорджиана осознала, что слишком одинока. Она любила Маунт-Уолш, но сейчас у нее не было никакого желания ехать туда. Она хотела оставаться в Дублине. Она тосковала по оживленному обществу, которым наслаждалась при жизни мужа. Могла ли она, вдова, снова надеяться на что-то подобное?

К собственному удивлению Джорджианы, оказалось, что могла.

После восстания люди либеральных взглядов вышли из моды. И те, кто сочувствовал делу «Объединенных ирландцев», старались не привлекать к себе внимания. Старый доктор Эммет закрыл свой городской дом и покинул город. И потому, когда в начале 1799 года Джорджиана возобновила приемы, все те, кто помнил гостеприимство старого Фортуната и ее мужа, были только рады найти там приют. Близкие по духу люди любых политических убеждений были желанными гостями. Джорджиана даже людей из Дублинского замка принимала.

Ведь если Геркулес и его друзья горели жаждой мести революционерам и их католическим союзникам, то в британском правительстве звучали и более спокойные голоса тех, кто имел другую точку зрения. А самым влиятельным из них был новый лорд-наместник.

Лорд Корнуоллис, возможно, и отступил перед американскими колонистами, но все равно он был хорошим генералом и стал мудрым государственным деятелем. После подавления ирландского бунта лорд Корнуоллис искал решения, а не мести. И Геркулес с его желавшими полного господства друзьями не могли на него повлиять.

Но какое решение могло быть удачным? Прежде всего Корнуоллис хотел устранить напряжение. В плен захватили множество бунтовщиков. Их руководителей нужно было судить, но не увлекаться смертными казнями, а большинство рядовых следовало простить. Вожди «Объединенных ирландцев» вроде Тома Эммета, которого схватили еще до начала бунта, должны были оставаться под стражей, но уже начались переговоры об их возможном освобождении. Однако куда более значительным оказалось другое убеждение, набиравшее силу.

— Самая большая проблема Ирландии, — решили Корнуоллис и его коллеги, — это ирландский парламент.

Парламент Граттана. Семнадцать лет назад он, казалось, принес надежду на новый либеральный порядок, но реальность оказалась совсем другой. Победу одержали Геркулес, его друзья и триумвират. А результат? Всеобщий бунт и три попытки французского вторжения. В Вестминстере все чаще говорили: «Эти ирландские господа протестанты не способны управлять. Они постоянно унижают католиков. А последнее, что нам нужно в то время, когда мы воюем с Францией, так это беспорядки на западном фланге». И действительно, заключали некоторые думающие люди, система двух парламентов в любом случае изжила себя естественным образом. «Лондонский парламент всегда будет желать ограничить ирландскую торговлю, потому что видит в ней угрозу, и всегда будет продолжаться спор между Дублином и Лондоном о том, кто за что должен платить». Решение?

Объединиться. Объединить Англию и Ирландию. Так же как объединились Англия и Шотландия, здесь тоже может возникнуть соединенное королевство. Сто ирландских парламентариев могут сидеть в лондонском парламенте и иметь голос в управлении обеими землями; тридцать два ирландских пэра и епископа могут заседать в британской палате лордов. Следует снять ограничения в торговле. Ирландия окажется в более выгодном положении, а ирландцы и англичане объединятся, чтобы создать единую нацию. Разве это не наилучший выход?

Но ирландцы вовсе так не думали. Отказаться от древнего великолепия дублинского парламента и его изумительного классического здания? Да будьте вы прокляты! И в начале 1799 года они проголосовали против. Но от английского правительства было не так-то легко отделаться. Предложение настойчиво звучало снова и снова.

И в беззаботной атмосфере дома Джорджианы это вскоре стало главной темой разговоров.

Джорджиана обнаружила, что ее друзья-патриоты разделились. Последователи Граттана красноречиво защищали парламент, созданный их вождем. Но кое-кто из тех же патриотов, потрясенных действиями Геркулеса и его приспешников, окончательно потеряли веру в возможности Дублина и признавались:

— Пожалуй, лучше было бы действовать из Лондона.

По этому вопросу также соглашались между собой далеко не все упорные сторонники протестантского господства. Некоторые, напуганные восстанием, думали, что объединенное королевство действительно может принести больше безопасности и порядка на их остров. Но сам Геркулес ни в чем не сомневался.

— Я разговаривал с оранжистами в Ульстере, — сказал он Джорджиане. — И они не желают такого объединения. Они думают, что в Лондоне проявляют слишком много снисходительности к католикам. И они совершенно правы. Мы должны сохранить дублинский парламент.

Но даже ульстерские пресвитерианцы не были едины.

— Многие пресвитерианцы в Ульстере вполне одобряют объединение, — сообщил Джорджиане Дойл.

— Но они же восстали против англичан! — напомнила она.

— Верно, только это не помогло. И теперь они думают, что объединение может оказаться полезным для торговли льном. — Дойл усмехнулся. — Ты ведь и сама знаешь, кальвинисты любят прибыль.

— А ты, — спросила она дублинского торговца, — как ты к этому относишься?

— Ох, я-то совершенно против, — ответил старый Дойл. — Если парламент переедет из Дублина, это будет катастрофой для дублинской торговли и для людей вроде меня, кто сдает дома в аренду.

Но наверное, самая интересная дискуссия случилась в доме Джорджианы в начале того лета. Собрались друзья-патриоты, в основном времен старого Фортуната. И Джон Макгоуэн тоже пришел. А один из патриотов привел с собой молодого юриста.

— Я знаю, тебе доставит удовольствие знакомство с ним, — сказал он Джорджиане.

Молодой адвокат оказался высоким, красивым мужчиной с копной волнистых каштановых волос. Он был родом из старой католической семьи в графстве Керри. Джорджиана не знала, обычное ли это дело для стареющих людей, но она часто видела, что молодые люди рады довериться ей в таких вещах, о которых едва ли рассказали бы кому-нибудь другому. Впрочем, молодой мистер Дэниел О’Коннелл и не пытался скрыть своего честолюбия.

— Я должен пробиться наверх, леди Маунтуолш, — сказал он. — Так что я только что присоединился к масонам.

— Мудрый ход, — согласилась Джорджиана. — В особенности, если можно так сказать, для католика.

Он кивнул в ответ на ее слова, но одновременно вздохнул.

— По правде говоря, — признался он, — хотя моя семья — католики, я сам не слишком интересуюсь католической верой. Наверное, меня можно назвать деистом. — И насчет политики он был откровенен. — Я видел бесчинства Французской революции, потому что в то время был во Франции. Но я ненавижу насилие.

И еще О’Коннелл был абсолютным прагматиком. Когда один пожилой джентльмен, горячий почитатель ирландского языка, начал изливать лирические восторги на эту тему, О’Коннелл почтения не проявил:

— Я не отрицаю поэтичности языка моих предков. Я говорю на нем с детства. Но должен добавить: это не дает моим соотечественникам продвигаться вперед и я не пожалею, если он исчезнет. — Пожилой джентльмен ужаснулся, но О’Коннелл заметил, обращаясь к Джорджиане: — Знаете, я ведь лишь сказал то, что думают многие простые ирландцы.

За ужином адвокат сидел вдали от Джорджианы, так что им не удалось продолжить разговор до тех пор, пока не подали десерт и не разразился общий спор на тему объединения. Высказывались разные взгляды. Большинство патриотов были принципиально против этого. Но к удивлению Джорджианы, Джон Макгоуэн, которого все знали как примкнувшего к «Объединенным ирландцам», оказался готов подумать на эту тему.

— Мы ведь знаем, что при нынешнем положении вещей нам никогда ничего не добиться от триумвирата и дублинского парламента, — подчеркнул он. — Так что даже лондонский парламент может оказаться лучше того, что мы имеем.

Ему немедленно возразил кто-то из патриотов:

— К добру или к худу, но в Ирландии много веков был парламент. Уничтожьте его, и он уже никогда не вернется, — предостерег он.

— А что думает об этом мистер О’Коннелл? — спросила Джорджиана, глядя через стол.

Молодой юрист не особенно обрадовался тому, что на него обратилось всеобщее внимание, но тем не менее ответил:

— Мне не нравится идея объединения, потому что Ирландия — это нация. Но в одном я уверен: создаст Ирландия союз с Англией или нет, это едва ли будет иметь значение, пока с огромным большинством ирландцев обращаются как с неполноценными из-за веры их предков. — Он окинул взглядом гостей. — Пока не будет устранено поражение в правах для католиков, пока католики не смогут войти в парламент и занимать государственные должности, как любой протестант, мы постоянно будем видеть в Ирландии готовое к взрыву недовольство, где бы ни заседал парламент — в Дублине или в Лондоне. Разницы никакой.

Тут решил высказаться один седовласый патриот:

— Я из тех, кто голосовал вместе с Граттаном, и меня нелегко убедить в выгодах объединения. Но недавно я был в Лондоне и должен сказать вот что. Корнуоллис целиком на вашей стороне. Премьер-министр Питт в Лондоне склоняется к тому же мнению. Им бы хотелось заверить католиков и их союзников в том, что, как только Ирландия объединится с Англией, новый британский парламент дарует католикам ту свободу, которой вы хотите. Единственная проблема сейчас в том, что они не могут говорить этого открыто. Ведь если они это сделают, им никогда не получить в дублинском парламенте то большинство, которое необходимо для объединения. Но они говорят об этом частным образом.

— Вы имеете в виду, — начала Джорджиана, — что английский парламент должен одурачить ирландских протестантов?

— Леди Маунтуолш, — с улыбкой произнес старик, — я никогда не произносил подобных слов.

Какое-то время Джорджиана не встречалась с Дэниелом О’Коннеллом, хотя до нее доходили слухи о его продвижении по карьерной лестнице. Но тот разговор за ужином вспоминался ей часто.

Потому что слова старого патриота вскоре стали подтверждаться. Нет, официально ничего не было сказано, однако Джорджиана слышала от друзей: звучали разные намеки, частным образом произносились заверения. К осени уже стало ясно, что ирландскому парламенту будет представлен некий законопроект, в конце этого года или в начале следующего, и патриотов, и тех, кто поддерживает свободу католицизма, заверяли, что вскоре после этого их желания исполнятся. Но как задумавшие все это политики собирались убедить отъявленных протестантов отдать власть?

Джорджиана была весьма удивлена, когда незадолго до Рождества Геркулес осторожно сообщил ей:

— Я передумал. Объединение — это только к лучшему. Убежден, это путь к прогрессу.

Джорджиана пыталась понять, почему это произошло.

Парламентские дебаты начались в январе 1800 года и продолжались не один месяц. Джорджиана часто слушала их с галереи для публики. Звучало много замечательных речей в защиту ирландского парламента, но самую запоминающуюся произнес сам Граттан, который, хотя и был в то время болен, все же пришел в парламент на вечернее заседание в мундире волонтера, бледный как призрак, и одарил слушателей одной из величайших в его жизни речей. Слыша такую силу, логику и красноречие, Джорджиана думала, что делу объединения пришел конец. Однако недели шли одна за другой, и те, кто еще недавно выступал против союза, уже начали высказываться в его поддержку.

Как-то раз Джорджиана увидела на галерее Роберта Эммета, и они немножко поболтали. Из писем Уильяма Джорджиана знала, что Эммет тоже был в Париже, и он сообщил ей некоторые новости о внуке.

— Он теперь свободно говорит по-французски, — доложил Роберт. — Когда вернусь, скажу ему, что виделся с вами.

Джорджиана спросила, что он думает о перспективе получения католиками свободы в случае создания союза.

— Думаю, англичане проявляют свой природный цинизм, — ответил Роберт. — Они должны были рассчитать, что в огромном британском парламенте количество ирландских католиков будет незначительным и они не смогут влиять на решения, принимаемые парламентом.

Когда же Джорджиана заметила, что многие в ирландском парламенте как будто начали менять мнение о союзе, он усмехнулся:

— Да их просто купили, леди Маунтуолш. И за немалые деньги. Полагаю, в том можно не сомневаться.

Встреча с Эмметом заставила Джорджиану живо вспомнить внука. Она скучала по Уильяму. Она пыталась проявить интерес к его младшему брату, хотя при холодных отношениях с Геркулесом это было нелегко. Этот милый добрый мальчик, любивший своего брата Уильяма, был странным парнишкой и жил в своем собственном мире. Он обладал огромным математическим талантом и любовью к астрономии. Геркулес даже купил ему телескоп, и юноша мог часами смотреть в него, полностью довольный жизнью. Джорджиану радовало то, что младший внук счастлив, но она не могла проникнуться его увлечениями.

Письма от Уильяма приходили регулярно, раз в месяц. Джорджиана посылала ему деньги и делала это с радостью. А его письма были интересными. В Париже Уильям достаточно знал о делах в Ирландии. Во французской столице жили около тысячи ирландцев, сообщил он Джорджиане, и многие из них бежали туда после восстания. Были среди них и «Объединенные ирландцы». Большинство тех студентов, которых исключили из Тринити-колледжа, теперь учились в Париже. А Наполеон Бонапарт, генерал-авантюрист, теперь стал главой Франции как консул. Джорджиана развеселилась, узнав, что светский мир республики оставался таким же искателем наслаждений, как и при старом королевском правлении. Но при этом Уильям ни слова не говорил о возвращении в Дублин, и Джорджиана предполагала, что внук рад тому, что находится вдали от отца.

Всю весну и лето продолжались споры об объединении. Но когда подошел момент окончательного голосования, выиграло объединение: ирландский парламент сам проголосовал за собственное уничтожение. Но какими средствами это было достигнуто? Тут оказался прав Эммет.

Хотя само голосование происходило в новом веке, этот процесс целиком и полностью принадлежал прошлому. И парламент в своем последнем действе привел политическое искусство XVIII века к великолепной кульминации. Должности, титулы, наличные деньги. Никто и припомнить не мог, когда все это обещалось с такой неслыханной щедростью. Лесть, умащивание, восхваление, деньги. И пэры наравне с самыми скромными парламентариями продали свои голоса.

Не стоило и удивляться тому, что Геркулес вдруг увидел некую особую мудрость в объединении. Он не только возвысился в титуле, из скромного барона превратившись в графа Маунтуолша, но и попал в избранную группу ирландских пэров, получивших право заседать в британской палате лордов в Лондоне. И теперь он мог раздавать титулы и услуги своим друзьям. Он даже добился звания рыцаря для Артура Баджа, который, как он заверил правительство, был настолько преданным человеком, что это следовало поощрить.

И таким образом летом 1800 года Ирландия вошла в состав Соединенного Королевства.

Зимний сезон после этого события был странным. Джорджиана открыла дом, приходили люди, но Дублин наполовину опустел. Конечно, люди привозили дочерей для поиска супругов или для посещения театров. Но теперь не только не было парламента, куда многие с интересом заглядывали, но и самые крупные общественные и политические деятели перебрались в Лондон. Геркулес был настолько богат, что намеревался держать дома в обеих столицах, но большинству членов нового парламента такое было не по карману. И их дублинские дома стояли пустыми.

Особенно сильно пострадал северный берег Лиффи. Прежде за Колледж-Грин широкая Саквилль-стрит вела к нескольким районам, любимым парламентариями. Как-то ноябрьским утром Джорджиана, проезжая в карете через тот район, увидела старого Дойла, стоявшего перед красивым домом и что-то говорившего рабочим. Джорджиана никогда не знала точно, сколько Дойлу лет, лишь предполагала, что ему за восемьдесят.

— Дух его матери Барбары живет в нем, — говаривал Фортунат. — Кузина Барбара не оставляла дела до самого дня смерти, и он не оставит.

Велев кучеру остановиться и подождать, Джорджиана выбралась из кареты и подошла к старому торговцу, чтобы спросить, что он тут делает.

— Кое-что перестраиваю, — проворчал Дойл. — Арендаторы съехали. А других не найти.

Он стоял у открытой двери, и Джорджиана заглянула внутрь. Дом был вполне типичным для этого района. Длинный холл и лестница; красивая лепнина на потолке. На площадке посередине лестницы красовалось высокое окно с полукруглой аркой.

— И что вы будете делать?

— В гостиной устрою управляющего. А дом буду сдавать по комнатам.

— Но… — Джорджиана уставилась на благородное жилище. — Это ведь дом джентльмена.

— Так найдите мне джентльмена.

— И каким людям вы будете сдавать комнаты?

— Тем, кто заплатит. — Дойл пожал плечами. — У меня еще три пустых дома, а семь лишатся арендаторов в течение следующих трех лет. Так что я, скорее всего, все их тоже переделаю. Это результат объединения.

— Геркулес говорит, объединение ведет к прогрессу, — грустно заметила Джорджиана.

— Не всякий прогресс к лучшему, — невесело откликнулся старый ирландец.

Она посмотрела на окно, сквозь которое падал свет на пустое пространство лестницы. И это показалось Джорджиане символом нового убогого мира.

Но до февраля настоящая горечь объединения все же не ощущалась в полной мере. Джорджиана почувствовала ее тогда, когда как-то днем к ней неожиданно пришел Джон Макгоуэн, взволнованный донельзя, и закричал:

— Будь проклята эта Англия, Джорджиана! Нас предали!

Предателем вы становитесь только тогда, когда вас поймают на предательстве. Так, во всяком случае, считал Финн О’Бирн. У них ведь не было доказательств. И на обвинения Дейрдре в том, что он предал жителей Ратконана, он просто отвечал:

— И зачем бы я стал это делать? Какой в этом смысл?

А когда Дейрдре утверждала, что это именно он натравил йоменов на Бригид, Финн мог покачать головой и сказать:

— Она от горя повредилась в уме.

И большинство людей, включая даже родню самой Дейрдре, склонны были с ним согласиться.

Но Дейрдре не сдавалась. Она буквально отравила воздух в Ратконане для Финна. И к тому времени, когда в парламенте начались дебаты об объединении, он решил уехать из Ратконана и перебраться в город. Дейрдре испытывала некоторое удовлетворение от знания того, что это она его выгнала.

Но на самом деле, решил в итоге Финн, она оказала ему услугу. Устроившись в дешевом жилье в Либертисе, он нашел работу, чтобы поддерживать тело и душу, а через год пребывания в Дублине очутился на месте управляющего в одном из тех домов на северном берегу Лиффи, которые Дойл начал сдавать по комнатам. И через несколько месяцев стал весьма полезным помощником старого торговца. Он не только поддерживал в доме порядок, но и каким-то сверхъестественным образом всегда знал, когда арендатор задержит плату или, что было куда важнее, когда у него есть деньги, чтобы заплатить.

— Ты, похоже, знаешь, как у них идут дела, — одобрительно сказал Дойл и вскоре стал давать Финну разные мелкие поручения.

Он даже отправлял Финна собирать арендную плату в другие дома.

В результате этой деятельности Финн имел определенный доход, пусть и скромный. У него также оставалось свободное время, и он старался придумать, как его использовать к выгоде.

Ответ на этот вопрос дал ему английский король Георг III.

Когда Джон Макгоуэн в расстроенных чувствах примчался в дом Джорджианы, то высказал те потрясение и ужас, которые испытали католики по всей Ирландии.

Их предали.

Но так уж вышло, что предательство было ненамеренным. Когда Уильям Питт заверял, что для католиков в Ирландии обязательно будет что-нибудь сделано, то искренне верил, что сможет этого добиться. Но даже хитрый и осторожный премьер-министр недооценил силы, восставшие против него.

Особенно активен был Геркулес. И оказалось нетрудно убедить флегматичных английских джентльменов в лондонском парламенте, будто католическая угроза 1641 года до сих пор жива.

— Видит Бог, — говорили они после бесед с Геркулесом, — он ведь там родился и вырос, значит должен знать.

Но самых больших результатов добился Фицгиббон, который снова надавил на короля Георга.

— Я не хочу иметь в своем парламенте католиков, — повторял старый король. — Что бы там Питт ни думал. Это противоречит моей коронационной клятве.

И хотя в строгом смысле это было неверно, а Питт обрушивал на него всю тяжесть доказательств и личного влияния, ничто не могло сломить барьер королевской честности и королевского упрямства. Питт, бывший человеком слова, с почетом ушел в отставку.

Но ирландским католикам никакой пользы от этого не было.

— Сначала Кромвель отобрал у католиков все земли, потом король Вильгельм пообещал им права, но вместо этого мы получили закон о штрафах. А теперь нас снова предали! Англичанам никогда нельзя доверять!

Именно так теперь видел все Джон Макгоуэн. И так видели это «Объединенные ирландцы» по всему острову и те, что уехали в Париж. Так же думал и Финн О’Бирн. Вот только ему самому это предательство дало новые возможности.

Обнаружилось это осенью 1801 года. Финн отправился повидать сэра Артура Баджа в его дублинском доме. Новоиспеченный рыцарь выслушал то, что сказал ему Финн, а потом написал некое письмо и велел отнести его лорду Маунтуолшу. Когда Финн, нервничая, пришел в дом на Сент-Стивенс-Грин, его впустили, заставив прождать всего полчаса, в кабинет новоиспеченного графа Маунтуолша.

Хотя Финн об этом даже не догадывался, он выбрал очень удачное время. Бадж, не слишком любивший Финна, но признававший его полезность, готов был оставить Дублин и окончательно перебраться в Ратконан, где его старый отец уже не мог в одиночку управляться с делами. И потому он отправил Финна к Геркулесу, представив его именно тем, кем тот был: мелким доносчиком, ожидавшим платы. Бадж предположил, что Геркулес, может быть, передаст Финна какому-нибудь мелкому чиновнику в Дублинском замке. Но даже Финн разглядел, что за внешней надменностью аристократа, перед которым предстала столь мелкая сошка, на самом деле скрывалось иное: граф был рад его видеть.

Объединение пошло не совсем так, как надеялся Геркулес. Хотя, конечно, у него теперь был высокий титул, а католики ничего не получили. И оба результата удовлетворяли Геркулеса. Но жизнь в Лондоне его разочаровала. Конечно, он осознавал, что его политическое положение там будет менее значительным. Он ведь всего один из нескольких ирландских пэров в огромном собрании. Однако он не догадывался о том, что ему придется страдать от потери общественного статуса. Это было едва уловимо и очевидно лишь для высокого класса, а еще для старших слуг, которые буквально нюхом чуяли такие различия. Но факт оставался фактом: в высшем свете Лондона ирландский пэр, пусть даже граф, заседающий в палате лордов, — это совсем не то же самое, что лорд английский. Его древнее происхождение и знатность признавались, да, а вот титул — не совсем. Таких английские аристократы считали людьми не их круга. Но еще важнее было то, что солидное по ирландским меркам состояние Геркулеса выглядело жалким по сравнению с состояниями великих английских аристократов. И Геркулес, не имея влияния, обладая второстепенным титулом и второклассным состоянием, впервые в жизни оказался в положении, когда уже не мог бесцеремонно оскорблять и запугивать людей. И это расстраивало его сильнее всего.

Поэтому, сняв дом в Лондоне, он решил больше времени проводить в Дублине, где, как он равнодушно признавался, его ненавидели, но он представлял собой важную фигуру.

И тут ему мог очень пригодиться доносчик, присланный Баджем.

Ирландия могла находиться под защитой Соединенного Королевства, но это не значило, что остров пребывает в безопасности. В Европе вообще не было безопасных мест. Для угнетаемых во всех краях Франция оставалась символом свободы, равенства и братства, а ее правитель Наполеон был героем. Даже великие художники и композиторы вроде Бетховена верили в это. А в Ирландии такие, как Геркулес, с презрением говорили: «Даже самый жалкий крестьянин в Коннахте верит, что Бонапарт его освободит».

«Объединенные ирландцы», возможно, и утратили боевой дух после восстания, но, если бы героические французы появились на ирландских берегах, в одно мгновение все могло снова измениться. Но теперь велись переговоры с Францией о перемирии, и Корнуоллис отправился туда. Но едва ли мир между британской монархией и Французской республикой мог быть долгим. И в равной мере, по мнению Геркулеса, было непохоже, чтобы «Объединенные ирландцы» готовили что-нибудь новое. Более года назад Фицгиббон сказал ему: «Этот убогий маленький Роберт Эммет, которого я выгнал из Тринити, пытался затеять новые беспорядки здесь, в Дублине. Но мы это вовремя заметили, и если он опять нам попадется, то сядет в тюрьму». Недавно один шпион на континенте сообщил, что молодой Эммет оказался в составе делегации, обратившейся к Бонапарту за помощью.

Однако больше почти ничего не было известно. Назревал ли где-то новый заговор? Велись ли где-нибудь новые приготовления? Никто в Дублинском замке этого не знал. И потому Геркулес полагал, что если этот парень О’Бирн сумеет проникнуть в ряды «Объединенных ирландцев» и раздобыть какие-нибудь важные сведения, то сослужит полезную службу и тем самым повысит репутацию самого Геркулеса.

— Плачу я хорошо, — сказал он О’Бирну, — но только за то, что получаю. Ты будешь докладывать обо всем мне, и только мне.

Финн был в восторге от такой удачи.

После его ухода Геркулес долго сидел, задумчиво глядя в пространство перед собой. Потому что наем Финна О’Бирна был не единственным актом шпионажа, который предпринял в последнее время лорд.

Нетрудно догадаться, что, после того как молодой Уильям тайно бежал из Англии, кто-то снабжал его деньгами, и самым вероятным источником средств была, конечно, его бабушка. Потребовалось немало терпения, но недавно Геркулес все же сумел убедить свою мать нанять одного человека в качестве лакея в дом на Меррион-сквер. Этот парень умел открывать замки, а значит, должен был без труда отпереть тот ящик бюро Джорджианы, где, как знал Геркулес, она хранила личную корреспонденцию. Перед шпионом Геркулеса, человеком грамотным, была поставлена задача — переписывать письма. Если, как предполагал Геркулес, Уильям писал бабушке, то следовало знать содержание этих писем.

Геркулес не знал, в какой среде живет теперь его сын, но подозревал, что у него могут быть дружки вроде Эммета. Молодой Уильям отказался доносить на него в Тринити, что было ошеломляющим проявлением нелояльности. И возможно, теперь он, пусть и не по собственной воле, сообщит нечто важное.

Однако прошло около года, прежде чем Геркулес действительно получил из этого источника кое-что по-настоящему полезное.

Дорогая моя бабушка!

Мир, заключенный лордом Корнуоллисом, тянется до сих пор, и мы в Париже видим теперь куда больше гостей из Англии и Ирландии, чем прежде. Я продолжаю надеяться, что и ты как-нибудь приедешь сюда.

Роберт Эммет уехал в Амстердам к своему брату Тому и его семье. И все они подумывают о том, чтобы перебраться в Америку. Роберт не чувствовал себя счастливым в Париже, хотя при его исключительных способностях к химии и математике он познакомился с некоторыми из величайших французских ученых. В общем, все как обычно: наши лучшие люди желают уехать в новый мир, поскольку старый мир к ним неблагосклонен.

Будет ли и дальше царить мир? Некоторые ирландцы здесь были бы рады, если бы он закончился. Потому что, пока продолжается состояние войны, французское правительство дает деньги для поддержки «Объединенных ирландцев» во Франции, а во время мира выплат нет. А те, кто не имеет профессии или не нашел работы, вообще ведут полуголодное существование. Хуже того, говорят, Бонапарт готов отослать любого ирландца, даже Эммета, в Англию в обмен на некоторых находящихся там французов.

С каждым месяцем становится более очевидным, что Наполеон никакой не герой, а тиран. Даже ирландцы, до сих пор возлагавшие надежды на освобождение Ирландии, включая и моего друга Эммета, предпочли бы теперь Бонапарту короля Георга.

Люблю тебя, как всегда. Твой внук Уильям.

Я уже собирался запечатать это письмо, когда узнал, что Роберт Эммет уехал в Англию и оттуда намерен перебраться в Ирландию, а вот зачем — не знаю. Но ты никому об этом не говори.

Геркулес положил перед собой копию письма и улыбнулся. Ежемесячные доклады Финна пока ничего особенно любопытного не содержали, но вот теперь, похоже, Геркулес наткнулся на нечто полезное.

Два дня спустя, когда появился Финн О’Бирн, Геркулес отдал ему простой приказ:

— Найди Роберта Эммета!

К следующему апрелю Финн уже начал впадать в отчаяние. Его последний разговор с графом был пугающим.

— Если ты не сможешь найти ничего поинтереснее, — ледяным тоном заметил Геркулес, — то заставишь меня думать, что сам присоединился к заговорщикам.

Финн облился холодным потом.

— Если Эммет и здесь, то он просто надел плащ-невидимку, ваша светлость, — возразил он. — Никаких следов, никаких признаков этого человека нет!

— Найди его, или последствия будут неприятными, — равнодушно ответил граф.

И черт бы побрал этого Маунтуолша, он оказался прав! Несколько человек шепнули Финну, что Эммет в Дублине, вот только никто не знал, где именно. И это было не единственной проблемой. С самого начала своих попыток просочиться в ряды «Объединенных ирландцев» полтора года назад Финн столкнулся с неожиданными проблемами.

Первым, к кому он отправился, был Джон Макгоуэн. Финн помнил, как он приезжал в Ратконан с Патриком. И если кто-нибудь и мог снова ввести Финна в их ряды, то это дублинский торговец. Но Финн ничего не достиг.

— Движение заснуло и будет дремать до тех пор, пока не появится реальный шанс на успех, — заявил Макгоуэн. — Это все, что мне известно. Ульстер, Уиклоу и другие области могут подняться только в том случае, если восстанет Дублин, а люди в Дублине не желают ничего начинать без французов. И кто стал бы их винить? И связи между группами тоже нарушились. Вот все, что я знаю, поскольку отказался принимать в этом участие. — Когда же Финн выразил удивление, Макгоуэн пояснил: — Восстание девяносто восьмого года было разгромлено и унесло слишком много жизней. Я теперь не верю в бунты. Мы куда большего можем добиться терпением и мирными средствами. Возможно, мои дети и увидят справедливость. А пока все может стать еще хуже. — Видя, что Финн рассчитывал услышать нечто совсем другое, он добавил: — Попытайся поговорить с братьями Смит.

Когда Финн доложил графу об отсутствии у Макгоуэна интереса к делу, лорду Маунтуолшу это не слишком понравилось.

— Жаль! — раздраженно заявил он. — Макгоуэн как раз из тех, кого просто необходимо повесить.

Финн боялся обратиться к сыновьям Дейрдре и поначалу испробовал другие пути. И быстро узнал, что нежелание Макгоуэна ввязываться в новые авантюры разделяет большинство дублинских торговцев. Наконец, отправив несколько писем, в том числе и одно Смитам, и выждав две недели, Финн встретился с человеком, которого не знал, но который предложил ему присоединиться к небольшой группе под его началом. Но на этом прогресс и замер. Кем были другие члены группы, о которых упоминал командир Финна, О’Бирн так и не узнал и не нашел способа это выяснить. Он стал частью невидимой армии. И вскоре обнаружил, что это делается преднамеренно. После разгрома прошлого восстания «Объединенные ирландцы» вполне оценили секретность.

— Если тебя или меня арестуют и начнут пытать, — сказал Финну его командир, — ты почти ничего не сможешь им сказать. — Он усмехнулся. — Когда в следующий раз мы поднимемся на борьбу, это будет похоже на то, как будто толпы призраков поднялись из могил.

И ничего другого Финн не добился. Разговаривая с разными людьми, путешествуя то в Уиклоу, то в Килдэр, он иногда находил какие-то обрывки сведений, но в общем он только и мог сказать высокомерному графу, что «Объединенные ирландцы» выжидают.

И поэтому сначала Финн был почти рад возможности начать охоту за Эмметом. По крайней мере, это было нечто конкретное.

Старый доктор Эммет умер еще в декабре. Друзья семьи занялись его делами, и дом в южной части города был выставлен на продажу. А оставшаяся родня доктора пока снимала разное жилье. Наверное, Роберт Эммет мог появиться в одном из этих мест? Финн даже нанял мальчишку, чтобы следить за ними, но никаких признаков Роберта замечено не было.

Однако в конце марта кое-что изменилось. Командир Финна вдруг стал приветливее. Он даже казался взволнованным. Что-то затевалось. Из Франции прибывали важные люди, лидеры движения. Финн гадал, не появится ли теперь и Эммет.

— Вполне возможно, — признал его командир.

Через несколько дней Финн сам отправился в бывший дом доктора Эммета.

Дом, называвшийся Тихим Приютом, представлял собой старое здание с декором XVIII века и стоял посреди небольшого парка к югу от Доннибрука, в получасе ходьбы к югу от Сент-Стивенс-Грин. Дом выглядел обшарпанным и молчаливым. Обойдя его вокруг, Финн нашел позади небольшое окошко, которое ему удалось открыть, и через несколько мгновений уже был внутри.

В доме было пусто. Вещи уже вывезли. Шаги Финна рождали эхо, и он нервничал. Наверху, на чердаке, где спали слуги, он нашел старую кровать, какое-то постельное белье и пару древних одеял, оставленных, видимо, потому, что они уже никуда не годились. Мог ли кто-нибудь пользоваться ими теперь? Возможно. Финн снова спустился вниз. В кухне он увидел пару тарелок, треснувший кувшин и пустую винную бутылку. На полу валялись крошки.

Но была одна странность в этом пустом доме.

Финну казалось, что он не один. Он не мог сказать почему. Это было просто ощущение. Но пока он бродил из одной пустой комнаты в другую, ему казалось, что здесь бьется еще чье-то сердце, что тут кто-то есть, совсем рядом, невидимый. Финн еще раз обошел дом. Никого. Ничего. Ни звуков, ни мелькнувшей тени. Только пустота. Он пожал плечами. Должно быть, его собственное сознание подшучивало над ним. Он покинул дом и закрыл за собой окно.

Неделю спустя он в очередной раз нервно делал доклад лорду Маунтуолшу.

— Немножко терпения, — умолял Финн, — Объединенные вот-вот выйдут на свет.

Но к его удивлению, граф не выглядел особо озабоченным. Вместо этого он взял со своего стола овальную миниатюру и велел Финну посмотреть на нее.

— Помнишь это лицо? — спросил он.

Лицо принадлежало какому-то молодому человеку. Оно было широким, уверенным и приятным.

— Этот портрет написан около четырех лет назад, — заметил граф, — но, думаю, он не слишком изменился за это время. — (Финн кивнул, соглашаясь.) — Уверен, он сейчас в Дублине. Может быть, вместе с Эмметом. Найди его.

— Я постараюсь, милорд. Но кто это?

— Мой сын. Его зовут Уильям. Начни с того, что проследи за его бабушкой. Она живет на Меррион-сквер.

И с этим новым поручением Финн ушел, весьма и весьма озадаченный.

Моя дорогая бабушка!

Здесь поговаривают, что Бонапарт опять готовится к войне. И еще говорят, что близкие к нему люди неофициально связались с некоторыми людьми — с кем именно, сказать не могу, — чтобы выяснить, возможно ли восстание в Ирландии.

Как ты можешь догадаться, это очень взволновало наших друзей. С одной стороны, вроде бы предоставляется возможность свершить то, чего они так долго ждали, а с другой — они тревожатся, чтобы Ирландия не оказалась под властью самого французского диктатора, и хотят управиться до подхода французов. Еще говорят, что американский посол предложил деньги из собственного кармана для покупки оружия.

А я тем временем подумываю о том, чтобы съездить в Италию, а потому не беспокойся, если какое-то время ничего от меня не получишь.

Твой любящий внук Уильям

Джорджиана смотрела на это письмо. Прошло почти два месяца с тех пор, как она его получила, и пока других писем не было. Конечно, Уильям действительно вполне мог поехать в Италию, но Джорджиана так не думала. Это, скорее всего, было хитроумным предупреждением насчет того, что он не сможет написать ей из Парижа.

А значит, он вполне мог быть в Дублине. С того самого дня, когда пришло это письмо, Джорджиана поглядывала в окно, надеясь увидеть, как Уильям идет по Меррион-сквер к ее дому. А если он приехал тайно, то должен был быть где-то вместе с «Объединенными ирландцами». Джорджиана дрожала при мысли о том, какой опасности он себя подвергает.

Но куда сильнее пугало Джорджиану то, что произошло в ее собственном доме. Через неделю после того, как она заперла письмо в ящике бюро, Джорджиана снова решила его достать и, к собственному изумлению, заметила, что письмо лежит не так, как она его положила. Джорджиана была в этом уверена: она положила конверт адресом к себе, а теперь он был перевернут. А ведь она, заперев ящик, подергала его, проверяя. Значит, кто-то отпер замок, прочитал письмо и положил обратно. Но кто это сделал и что это означало? И в какой опасности теперь оказался ее внук?

Странно было стать невидимым. Поначалу это возбуждало и веселило, но теперь Уильям чувствовал себя одиноким.