Дублин Резерфорд Эдвард

Жаль, подумал Стивен, что девочка слишком простовата.

Началось это тихо и незаметно, в Америке. Один фермер неподалеку от Нью-Йорка, оглядывая как-то картофельное поле, заметил неладное.

На листьях некоторых картофельных кустов появились пятна. Фермер выждал несколько дней. Пятен на листьях стало больше, а на тех кустах, которые он заметил сначала, листва завяла. И стебли, похоже, также были поражены. В тот вечер фермер обсудил с женой, не следует ли им выкопать эти кусты или даже раньше времени собрать весь урожай.

На следующее утро, выйдя в поле, фермер почуял вонь гниения, поднимавшуюся от земли.

Он сразу принялся за работу. Выкопал все, что выглядело зараженным. Многие картофелины уже сгнили, на других гниение едва началось. Фермер, закончив выкапывать кусты, развел большой костер и сжег все больное. Но почти половина урожая еще оставалась в земле.

Будучи человеком порядочным, фермер объехал всех своих соседей и даже съездил в ближайший город, чтобы предупредить о болезни и узнать, случилось ли такое же где-нибудь еще. И действительно, несколько фермеров сообщили о таком же явлении.

Несколько дней спустя фермер увидел новые пятна на кустах и сказал жене:

— Лучше вообще все выкопать. Спасем, что сможем.

Очень много картофелин были явно поражены какой-то болезнью, и фермер сжег их, как и предыдущие. К счастью, примерно половина оставшегося урожая выглядела нормально, и эту картошку фермер сложил в ямы для хранения.

Но десять дней спустя он стал проверять то, что спас. Достав из ямы картофелину, он разрезал ее ножом. Она была гнилой внутри. Фермер проверил другую. То же самое. Половина того, что он счел здоровым, пропала.

Phytophthora infestans. Грибковое заболевание. Но откуда оно взялось?

Никто этого не знал, но, вероятнее всего, его откуда-то завезли в Соединенные Штаты. Потому что американские фермеры, не желая допустить вырождения картофеля, ввозили новые семена из Перу. А некоторые суда одновременно с семенами доставляли и гуано, помет морских птиц, который использовался как удобрение. И вполне возможно, что грибок перешел с гуано на семенную картошку прямо на судах.

Освоившись в штате Нью-Йорк, грибок начал распространяться с ошеломительной скоростью. Он перебрался в Нью-Джерси и Пенсильванию, к 1845 году добрался до американского Среднего Запада.

Торговля семенным картофелем шла по треугольнику. С Восточного побережья Америки семена морем доставлялись на восток, в Европу. И к тому времени, как фитофтора закрепилась на Среднем Западе, болезнь появилась в Голландии, Бельгии и на южном побережье Англии.

— Вы не читали «Ирландскую дикарку»?[5] — Леди Маунтуолш смотрела на Дадли Дойла с изумлением, так как полагала, что эту книгу должен прочесть каждый.

Генриетту любили все. В этой англичанке, которую Уильям выбрал себе в жены и которой сейчас, как думал Дойл, наверное, около пятидесяти, до сих пор оставалось что-то девчоночье. До сих пор нежный цвет лица, сливки с персиком, и фарфоровые голубые глаза заставляли поворачиваться в ее сторону все головы в гостиных Лондона и Дублина. А теперь эти глаза были обращены на Дадли, который по-хорошему завидовал Маунтуолшу. Они были счастливы и вырастили здоровых детей. Возможно, Генриетте и не хватало ума, но это не умаляло ее достоинств. К тому же она была энтузиасткой всего ирландского.

— И это вы! — воскликнула Генриетта. — С вашей смуглой кельтской красотой!

Дойл улыбнулся. Попробуй не полюбить такую.

— Знаете, Генриетта, на ирландском мое имя означает «темный иностранец». И я вынужден предположить, что мои предки были пиратами-викингами, — объяснил он, — а вовсе не ирландскими героями.

Викинги, которые, конечно же, женились на местных ирландских женщинах, и сами-то вели происхождение от племен, населявших север Франции, и, как гласили легенды, народов Пиренейского полуострова. А с тех древних времен какая еще кровь добавилась к этой смеси? Норманнов, фламандцев, валлийцев, англичан. Это наверняка. Возможно, еще немного испанской. Сильный и отчасти безжалостный ум Дойла наслаждался таким анализом.

— И вообще, трудно понять, что именно означает слово «кельт», — заметил он.

Но Генриетта знала. Оно означало романтическую героиню из прославленного сочинения леди Морган, дикую дочь принца Коннахта, которая завоевала сердце полного предубеждений англичанина и научила его любить прославленные остроумие, храбрость и щедрость жителей Ирландии. Это слово значило чистоту души, рождавшуюся из вечных кельтских источников. Оно означало Гибернию[6] — страну героев и мистиков, магического двойника суровой и прекрасной Шотландии из романов Вальтера Скотта. Это делало Ирландию весьма привлекательной. На самом деле Дойл читал упомянутую книгу, но ему захотелось немножко подразнить Генриетту. Тем более что, на его взгляд, книга была полной ерундой, романтической выдумкой, но она хотя бы отличалась от традиционного взгляда на ирландцев как на грязных убийц и лживых папистов. Такую клевету до сих пор можно было увидеть в карикатурах на страницах журнала «Панч» или в любой английской газете.

Каждый раз, когда Генриетта возвращалась в Лондон вместе с мужем, она рассказывала людям о той Ирландии, которую знала. Правда, хмуро подумал Дойл, Ирландия Генриетты состояла из большого дома на Сент-Стивенс-Грин и огромного поместья в Уэксфорде, с обширными пастбищами и декоративными садами. Это была страна, где навещали таких же соседей, наслаждались приемами с ужином, где вас обихаживали ирландские слуги, где вы играли в карты и ездили в клубы. Но поскольку муж Генриетты был достойным человеком и одним из лучших лендлордов Ирландии, она завела дружбу и с местными ирландцами-арендаторами, и даже с рабочими. И все это было покрыто для нее позолотой волшебной кельтской романтики, окрашивавшей ландшафты, как чарующие лучи заходящего солнца.

Однако если ей удавалось заставить некоторых членов правящего класса Англии немного иначе посмотреть на западный остров, то это уже было замечательно, считал Дадли Дойл.

— Еда у вас просто изумительная! — с улыбкой произнес он.

Гастон, шеф-повар Маунтуолшей, всегда творил чудеса из того, что производилось в имении.

За окном уже сгущались сумерки. Через несколько дней начинался магический сезон Хеллоуина, древнего кельтского праздника Самайн.

Но как ни нравилась Дойлу Генриетта, приехал он не с целью навестить ее. Он посмотрел через стол на Стивена Смита. Они пока не успели толком поговорить, поскольку Смит появился только днем и выглядел очень усталым. Уильям Маунтуолш, приглашая Дойла в гости, сказал:

— Стивен Смит — это тот человек, с которым, мне кажется, вам следует познакомиться поближе. — А Уильям, по мнению Дойла, разбирался в людях. — Хотя, конечно, — добавил граф, — я знаю, как трудно вам угодить.

Хотя предки Дадли Дойла всегда предпочитали оставаться в классе торговцев, сам Дадли выбрал для себя немного другой путь. По тому, как он выглядел, одевался и говорил, его можно было принять за сельского джентльмена. Он состоял в клубе на Килдэр-стрит, членами которого в основном были землевладельцы, имел две фермы в Мите, однако постоянно жил в городе, кроме летних месяцев. Тогда он перебирался на виллу, расположенную на побережье у Сандимаунта, в южной части Дублинского залива. Денег у него хватало. И вся та недвижимость в Дублине, которую собрала старая Барбара Дойл и завещала своему внуку, по-прежнему находилась в его руках. Он также владел половиной доли в процветающей виноторговой фирме и получал доходы от трех больших пабов. Дойл встречался с сельскими сквайрами в клубе, на бегах или бывал в их домах, но частенько предпочитал общество университетских людей. И в Тринити-колледже считался хорошим знатоком классической культуры. Но уже много лет все свое свободное время он тратил на частные исследования в области политической экономии. Овдовев два года назад, он еще больше погрузился в свои занятия. И время от времени, если его вежливо просили, он даже читал лекции по этому предмету.

И вот теперь, остановив взгляд на Стивене Смите, Дадли Дойл увидел много такого, что никак не могло ему понравиться. Некоторая небрежность в одежде. Сам Дойл всегда был весьма требователен к внешности. Лицо интеллигентное, безусловно, но это не лицо образованного человека. Жаль. Граф говорил, что этот молодой человек беден, а бедность, полагал Дадли Дойл, — это всегда ошибка. Но что он имеет в качестве словесного оружия? Шла ли речь о простом даре слова, большом чувстве юмора, об умении пользоваться грубоватыми иносказаниями и эвфемизмами, которые бросают на общество, как сеть гладиатора? Или речь шла о чем-то более утонченном, о рапире остроумия, стремительной и смертельной, в чем сам Дойл был большим мастером? Оставалось только ждать.

— Вы, как я понимаю, компаньон мистера О’Коннелла? — спросил он Смита. — Должен ли я предположить в таком случае, что вы также и в партии вигов?

После тех ошеломительных выборов в Клэре пятнадцать лет назад Дэниел О’Коннелл так разыграл свою карту, что лучше и вообразить было невозможно. Английское правительство настолько потрясли результаты, что оно незамедлительно лишило права голоса всех свободных землевладельцев, способных заплатить сорок шиллингов, — и католиков, и протестантов, без разбора, — и так повысило избирательный ценз, что теперь лишь самые состоятельные фермеры, то есть наиболее надежный элемент, могли в будущем голосовать. Но все равно им пришлось уступить и позволить католику заседать в парламенте. О’Коннелл прославился как Освободитель, он достиг своей главной цели. А когда к власти пришла либеральная партия вигов, О’Коннелл увидел в этом шанс для себя. Создав группу из шестидесяти ирландских членов парламента, он вступил в союз с вигами, и это принесло плоды. О’Коннелл лично очаровывал вельмож из партии вигов. Возглавляя шестьдесят своих сторонников, которые голосовали в пользу вигов, он вызвал в них немалую благодарность. Выигрывали же от этого ирландские католики. «Мы сделаем для вас все, что сможем», — обещало правительство. Через год после того, как на трон взошла юная королева Виктория, даже досадный вопрос десятины был наконец разрешен. Более того, за то долгое десятилетие, что виги стояли у власти, правительство посылало управлять Ирландией просвещенных людей, хороших людей, вроде заместителя министра Томаса Драммонда, который искренне полюбил эту страну и не уставал напоминать господствующим протестантам-землевладельцам: «Собственность дает права, джентльмены, но она же и налагает ответственность». Через десяток лет после своего избрания О’Коннелл мог сказать, что его компромисс с вигами принес реальные выгоды.

Мог ли он добиться большего? Правда, вопрос аннуляции — разрыва союза с Англией — отложили на неопределенное время. Это отрицать было невозможно. И некоторые его молодые последователи ощущали, что великий Освободитель переродился в политического дельца. «Поскольку правительство в любом случае не допустит разрыва союза, — заметил он в разговоре со Стивеном, — думаю, я поступил правильно».

— Я принадлежу к благородным тварям, сэр, — с кривоватой улыбкой ответил Стивен на вопрос Дойла. — Я виг-католик.

— Вы за реформы, но через парламент? Вы готовы проявлять терпение?

— Я зверь политический. Ненавижу насилие точно так же, как О’Коннелл. И поэтому, — добавил он со вздохом, — я служу ему уже двадцать лет.

— Тогда что, позвольте спросить, вы собираетесь делать теперь? После Клонтарфа?

Стивен покачал головой.

— Моя жизнь, — печально заявил он, — подходит к критической точке.

Это началось три года назад: стратегия стала рушиться. Сначала умер Драммонд, и ирландцы с грустью его похоронили. Потом пало правительство вигов, их место заняли тори. И что следовало теперь делать О’Коннеллу? Часть его молодых сторонников создала организацию «Молодая Ирландия» и даже выпускала собственный журнал «Нейшен». Они были уверены, что пора начинать сражение за разрыв союза, и заявляли: «Любыми средствами, если понадобится!»

Великий Освободитель не был готов потерять движение, которое сам создал. Он встал во главе молодых и как раз в этом году начал большую кампанию по всей Ирландии. Гигантские собрания, организованные О’Коннеллом, превосходили все виденное прежде. Десятки тысяч могли прийти, чтобы услышать Освободителя. Он побывал везде: в Ленстере, Манстере и Коннахте, в Дублине и Уиклоу, в Уотерфорде и Уэксфорде, в Корке, Слайго и Майо; он заезжал в Эннис, где одержал победу; он посетил даже древнюю королевскую Тару. «Мы вынудим британское правительство дать нам справедливость или свободу!» — восклицал он. Но на правительство тори это не произвело впечатления. Кульминацией этих собраний должен был стать гигантский митинг, который хотели провести недалеко от Дублина, на северном берегу устья Лиффи, в Клонтарфе. Именно здесь восемь веков назад героический ирландский король Бриан Бору начал свою последнюю битву. Огромное количество священников, сторонники отмены союза со своими знаменами — все были готовы, и, скорее всего, туда явилось бы почти все население Дублина. Но правительство тори уже было сыто по горло.

«Отменяйте ваш митинг — или окажетесь в тюрьме», — сказали О’Коннеллу.

Ему предстояло принять страшное решение. Стивен присутствовал на том собрании, где О’Коннелл и другие руководители обсуждали этот вопрос. «Мы должны действовать в рамках закона, — заявил Освободитель, — или сами предадим все то, за что боремся». Стивен с ним согласился. «Это политика, — напомнил он всем. — А драку лучше отложить на другой день». Но далеко не все последователи великого человека готовы были принять подобное решение, в особенности «Молодая Ирландия».

Две недели назад О’Коннелл все же отменил митинг. Никто не знал, что теперь делать. Некоторые молодые активисты заговорили о революции, но Стивен прекрасно понимал, что это дело бесполезное и ошибочное. Все были потрясены. Самого Стивена охватило огромное разочарование. И он искренне обрадовался, получив приглашение от графа Маунтуолша провести несколько дней в Уэксфорде.

— Возможно, — любезно предположил его светлость, — это вас немного взбодрит.

— Это скорее перекресток, чем кризис, — вполне добродушно произнес Дадли Дойл.

— Да, перекресток, конечно, — ответил Стивен, — но для Ирландии, а не для меня. Ведь то хорошее, что мы сумели сделать за последний десяток лет, все же слишком мало в сравнении с проблемами, терзающими нашу страну. Нищета вокруг ужасная.

— Ну успокойтесь, Стивен, — сказал Уильям Маунтуолш. — Здесь, в Ленстере, дела обстоят не так плохо. И помните, — добавил он, — война с Наполеоном была очень полезна для Ирландии, поскольку мы продали Англии массу продовольствия. Когда она закончилась, мы заволновались. Производство говядины получило сильный удар. Но посмотрите, что произошло потом, — бодро продолжил он. — Благодаря новым железным дорогам мы теперь можем отправлять живой скот на все рынки Англии. Цена на зерно стабильная. Наши фермеры отлично работают. Что до меня самого, так дела никогда не шли лучше.

— Согласен с тем, что вы говорите об Уэксфорде, — кивнул Смит. — Но должен сказать, что в Уиклоу, в горах, мои родные и их соседи выживают с трудом. В последнее мое посещение Ратконана я увидел там жителей вдвое больше, чем их было во времена моего детства. Они сажают картошку на крошечных участках на голых горных склонах, где раньше пасли овец. И некоторые люди просто чудовищно бедны.

— Да, такое может быть, но посмотрите на Ульстер, — возразил Дадли Дойл. — Там у людей маленькие фермы, однако они процветают. У них есть льняное производство и многое другое.

— Ульстер я почти не знаю, — признал Стивен. — О’Коннелл никогда туда не ездил. Пресвитерианцы в последнее время так громко возмущаются, что вряд ли его приняли бы хорошо. — Смит немного помолчал. — Но больше всего я думаю о западных графствах. О Клэре, Голуэе, Майо. Там ситуация ужасная и продолжает ухудшаться.

— Ох, запад… Да, это другое дело, — согласился Маунтуолш.

— Но разве дело не в дурных лендлордах? — спросила Генриетта. — Я хочу сказать, если бы все землевладельцы были такими, как Уильям.

— Да, тогда могло бы быть лучше, — вежливо ответил Стивен. — Но проблема слишком велика, даже лучшие лендлорды ее не решат. Я вообще не представляю, что тут можно сделать.

Уильям оглядел стол. Пятая из присутствующих пока не произнесла ни слова. И Уильям повернулся к ней:

— А что думает мисс Дойл?

Старшая дочь Дадли Дойла, двадцати пяти лет, была хороша собой: карие глаза, яркие и умные, нежная кожа, спокойные, приятные манеры. Как ни странно, она до сих пор не была замужем, хотя отец давал за ней три тысячи фунтов приданого, а вот обе ее младшие сестры уже обзавелись семьями. Сейчас девушка улыбнулась:

— Я оставляю такие вещи мужчинам.

— И я тоже, — кивнула Генриетта.

Дойл недоуменно посмотрел на дочь: с чего вдруг она заявила такое? Стивен тоже посмотрел на нее — вежливо, но с некоторой скукой.

— Боюсь разочаровать вас, мистер Смит, — сказала девушка.

— Да ничего подобного! — воскликнул Смит, хотя, конечно, это не было правдой.

— Настоящая проблема в том, — начал Уильям Маунтуолш, — что на острове слишком много людей, которых нужно прокормить. Правительство подсчитало, что нас уже больше восьми миллионов. А методы земледелия, в особенности на западе, нуждаются в переменах, в улучшении. Но похоже, Ирландия — живое доказательство теории Мальтуса: человечество всегда будет размножаться быстрее, чем растут пищевые ресурсы. Поэтому мы и воюем из века в век. — Снова оживив разговор, как и полагается хорошему хозяину, лорд повернулся к Дойлу. — Вы изучали такие вещи, Дадли. Расскажите, в чем ответ?

Дойл обвел взглядом сидевших за столом, явно радуясь, что у него есть слушатели. Мгновение-другое он молчал, сосредоточиваясь.

— Ответ… — По его губам скользнула довольная улыбка. — Ответ в том, что ничего плохого с Ирландией не происходит.

— Ничего плохого? — Стивен недоверчиво посмотрел на Дойла.

— Ничего, — кивнул экономист. — И я удивлен тем, мистер Смит, что вы, будучи членом партии вигов — вы ведь говорили, что состоите? — продолжаете думать иначе.

— Объясните, Дадли! — с широкой улыбкой воскликнул Уильям, откидываясь на спинку стула.

— Будучи вигом, — Дадли Дойл обращался к Стивену, как в суде адвокат обращается к какому-нибудь свидетелю перед жюри присяжных, — вы ведь верите в свободную торговлю, так?

— Да.

— Вы ведь не думаете, что правительство должно вмешиваться, как очень любило делать правительство Британии, чтобы защитить неумелых фермеров и мануфактурщиков с помощью налогов или ограничения торговли? Вы верите в свободный рынок, потому что с течением времени он всегда доказывает свою состоятельность?

— Определенно.

— Вот мы и подошли к главному. Сейчас в Ирландии слишком много жителей. Отлично! В результате труд дешевеет. Это стимул к тому, чтобы предприимчивые фабриканты нанимали людей.

— Это может быть в Ульстере, но не в Клэре. Там люди голодают.

— Я верю, что со временем и там возникнут мануфактуры, но это не имеет значения. Голод не такая уж плохая вещь. Он гонит людей на поиски работы вдали от дома. И разве мы не видим, что происходит в результате?

— Рабочие из Клэра берут свои лопаты и отправляются на сезонные работы в Ленстер, а то и в Англию, — согласился Стивен.

— Блестяще! В результате выигрывает Британия, так как цена на труд падает, а ирландцы сыты.

— Но многим приходится уезжать насовсем, — невесело возразил Стивен. — Они вынуждены эмигрировать в Англию или Америку.

— А вам известно, — вмешался лорд Маунтуолш, — что только за время моей жизни этот остров покинуло около миллиона человек? И около четырехсот тысяч — за последнее десятилетие?

— Великолепно! — Дойл одарил улыбкой их обоих. — Значит, выигрывает весь мир. В Ирландии слишком большое население? Очень и очень хорошо. Америка нуждается в этих людях. Огромному богатому континенту нужны трудолюбивые руки. Там они могут отлично устроиться. И в самом деле, что бы делала Америка без Ирландии? Мы должны смотреть шире, джентльмены. Временные беды ирландских крестьян в перспективе — настоящее благословение. А значит, не надо вмешиваться в рынок. Благодаря рынку весь мир меняется.

— Но это такой тяжелый, жестокий процесс, — заметил Стивен.

— Такова жизнь. Такова природа.

Последовала задумчивая пауза.

— Разве это не чудесно — слушать такие разговоры? — обратилась Генриетта к Каролине Дойл. — Думаю, пора переходить к десерту.

Уильяму было приятно, когда Каролина Дойл попросила его после ужина показать ей библиотеку. В конце концов, он сам предложил Дойлу привезти с собой девушку. Она восхищалась собранием и нашла в нем несколько своих любимых книг. Потом она повернулась к Уильяму и улыбнулась:

— Что ж, лорд Маунтуолш, я знаю, вы меня пригласили, чтобы познакомить с ним. Так что же это за человек — Стивен Смит?

— Полагаю, — честно ответил граф, — такой вопрос, если это удобно, стоило бы задать мне.

Отец Каролины согласился привезти ее лишь потому, что, как он откровенно признался графу, он просто не знал, как быть с ней. Да, он и сам обладал острым умом, но хотя и восхищался умом дочери, просто не видел пользы в нем для женщины. И уж точно ум не помог бы ей выйти замуж.

— Должен тебя предостеречь, — говорил он дочери, — мужчины не любят слишком умных женщин. Мужчине нравится женщина, у которой ума ровно столько, чтобы одобрять его самого. И для тебя самым мудрым было бы скрывать свой ум.

Каролина, как правило, соглашалась с отцом, однако предъявляла и свои требования, столь же смущающие.

— Ей хочется найти мужчину, — говорил Дойл Уильяму, — которого она сочла бы интересным. Я ей говорил: «Интересные мужчины обычно доставляют женам массу хлопот». Но не думаю, что она мне верит.

— Стивен Смит определенно интересный человек, — сказал граф Каролине.

К тому же Смиту пора было жениться. Ему уже исполнилось тридцать пять. Еще несколько лет, рассуждал Уильям, и этот парень превратится в закоренелого холостяка. Пора было Стивену обзаводиться собственным домом. Он ведь уже много лет снимал жилье.

Уильям Маунтуолш знал людей, подобных Стивену Смиту. Мужчин, которые слишком погружались в повседневные политические дела, с их возбуждением, неопределенностью и ночными разговорами, не говоря уже о волнении, которое они испытывали, приближаясь к власти. Они могли провести десятилетия в кулуарах коридоров власти и так и не понять, что жизнь прошла мимо них. Уильям знал: политика — это настоящий наркотик, и Стивен уже подсел на него. Его нужно было спасать.

Замечал граф и то, что этот циничный политический деятель в душе был идеалистом. Стивен Смит вовсе не боготворил О’Коннелла, так как был для этого слишком умен, но искренне верил, что О’Коннелл вел Ирландию к лучшему будущему. Освободитель, наверное, не выводил людей из пустыни, как какой-нибудь древний пророк, но он показывал им правильную дорогу. Иногда люди вроде Стивена мечтали и о том, чтобы самим стать вождями. Для бедняка это было трудно, но не невозможно. Мечтал ли о подобном Стивен? Возможно. Несколько раз Уильям слышал, как Стивен произносил речи, и молодой человек явно был талантлив. Он обладал харизмой. Но если он мечтал попасть в парламент, то это, скорее всего, были пустые мечты. Ему бы стремиться стать крупной фигурой в важном деле, трезво рассуждал граф, а не гоняться за победой просто ради победы, как это делают истинные политики.

И еще у этого молодого человека имелась одна слабость, обычная для бедных людей: он был гордым.

— Стивен Смит скорее погибнет, чем продастся, — заметил Уильям, не зная, поймет ли его девушка.

— А женщин он любит?

— Да. Когда у него есть время. — Уильям помолчал. — Женщинам он нравится.

— Да, не сомневаюсь. У него прекрасные зеленые глаза.

— Вот как? А-а, ну да, наверное.

Стивеном действительно увлекались многие женщины. Насколько знал Уильям, Смит имел интрижки по крайней мере с двумя замужними светскими дамами, и один такой роман тянулся несколько лет. Но было ли действительно занято сердце Стивена, Уильям сомневался. Пожалуй, Стивен немного эгоистичен. Но если мужчине без денег нравится вращаться в таких кругах, что еще ему остается, если не использовать чужих жен?

Может, их притягивали его глаза? Отчасти да, без сомнения. Но в нем вообще было нечто магически притягательное — в смуглой коже, в энергии, исходившей от него, в его красноречии. Все это, да еще временами нападавшая на него подавленность и то, что женщины чувствовали его ранимость, заставляло аристократок желать завладеть этим мужчиной и принадлежать ему.

— Что-то подсказывает мне, что вы уже сделали собственные выводы, — сказал он. — Вам бы нужно с ним поговорить.

— Не бойтесь, — улыбнулась Каролина. — Поговорю.

Морин была в самом солнечном настроении, когда зашел мистер Каллан. Морин не была уверена, но ей казалось, что она ему, пожалуй, нравится. Ведь в последние два года он всегда был любезен с ней и расспрашивал о младших детях. Как-то раз он просто ехал мимо и заметил, как двое маленьких во все глаза уставились на большое блестящее яблоко, которое он собирался съесть, и мистер Каллан с полуулыбкой отдал это яблоко ей для них.

В этот раз он лишь спросил, дома ли отец, а когда Морин ответила, что его нет, Каллан просто сказал:

— Ну, не важно. — И добавил, что заедет позже.

Небо в тот день было ясным, осеннее солнце светило ярко. После излишка дождей в течение всего лета такой день наполнял Морин весельем.

Размышляя о своей жизни, Морин ощущала довольство собой. Она знала, как сильно нуждаются в ней родные. Прошло уже два года с тех пор, как ее мать умерла, дав жизнь маленькому Дэниелу.

— Позаботься о нем, когда меня не станет, — сказала девушке мать.

Конечно, будучи старшей дочерью, Морин все равно должна была помогать матери; и слава Богу, она еще не была замужем.

С тех пор она взяла на себя роль матери. Заботиться нужно было о четверых. Правда, двое старших уехали вскоре после смерти матери. Нора вышла замуж и перебралась к мужу в Англию. Потом Уильяму подвернулась возможность уехать с дядей, когда брат Имонна отправился в Америку. Но оставались еще младшие: Нуала пятнадцати лет, Мэри и Кейтлин восьми и десяти лет, а еще маленький Дэниел, которого, из-за обстоятельств его рождения, Морин считала собственным ребенком. И она полагала, что, если ее отец не женится снова, ей придется присматривать за ним еще лет десять или больше, пока мальчик не станет достаточно взрослым, чтобы позаботиться о себе. Если, конечно, она сама не выйдет замуж, но это вряд ли. Ей уже двадцать четыре. А мать много лет назад предупреждала ее:

— Боюсь, Морин, ты уж очень неприметная. Хотя, возможно, — добавляла она, — кто-нибудь на тебе женится ради твоей доброты.

Морин не считала себя очень добродетельной, но старалась держаться бодро. И что бы она ни чувствовала, старалась всегда оставаться спокойной и улыбаться малышам. Наверное, это было правильно.

И слава Богу, ее отец всегда был таким сильным. Морин знала, что без жены ему приходится нелегко. Но он любил детей, был терпелив, и даже самые маленькие знали, что его жизнь подчинена крепкой вере и строгим принципам. Он водил семью на мессу. Выпивал немного эля, но редко что-то покрепче, и никогда не пил самогон. И отец Кейси, и его преемник говорили девушке:

— Твой отец — именно таков, каким должен быть хороший католик.

После того как уехали его брат и Уильям, только один из всех Мэдденов остался на отцовской земле. Каллан не стал никак притеснять арендаторов, голосовавших за О’Коннелла в двадцать восьмом году, но с Имонном он с тех пор держался с осторожной вежливостью. Может, Каллан немного побаивался тех, кто решился голосовать по-своему?

Год назад в Эннисе имели место небольшие беспорядки и нападения на местные продуктовые склады, но все осталось в пределах города. Однако сквайры-протестанты и их представители все же немного нервничали, пока продолжалась кампания О’Коннелла с ее многочисленными собраниями. Однако, по мнению Морин, Каллан должен знать: что бы отец ни вытворял в юности, теперь он самый мирный человек во всей округе. Впрочем, Каллан не пустил все на самотек. Когда подворачивалась возможность, он потихоньку изменял положение дел. Несколько лет назад остатки прежних земель Мэдденов были снова объединены, засеяны зерновыми и сданы в аренду фермеру из соседнего прихода.

Но Имонн Мэдден всегда помнил, кто он таков. Он сумел найти денег для Норы, когда та выходила замуж, так что ее мужу следовало быть довольным. Отцу пришлось взять в долг у одного торговца в Эннисе, чтобы заплатить за переезд Уильяма в Америку, но он уже выплатил больше половины. И собирался, рассчитавшись с долгом, начать копить деньги на свадьбу Нуалы, и накопил бы, без сомнения. Он ни за что не позволил бы позорить свою семью.

Имонн продолжал почитать Дэниела О’Коннелла. Маленького Дэниела и назвали-то в честь великого человека. И еще продолжал восхищаться заместителем министра Драммондом.

— Он хороший человек! — заявлял Имонн. И часто цитировал изречение этого государственного деятеля: — «Собственность дает права, но она же и налагает ответственность».

И если Имонн слышал о каком-то дурном поступке какого-нибудь лендлорда, то лишь вздыхал и повторял эти слова.

В тот день отец Морин вернулся рано. Каллан приехал примерно через час после него.

Он привез очень простую новость:

— У меня есть предложение насчет этой земли. С более высокой платой. Вот я и зашел узнать, как ты на это посмотришь.

— Выше плата? Насколько выше?

— Да почти в два раза больше того, что ты платишь сейчас. Имей в виду, я должен был бы еще раньше поднять твою аренду, но…

— Вдвойне? — Имонн был ошеломлен. — Невозможно! Да кто может себе такое позволить?

— Это тот фермер, который уже взял земли по соседству. Он, видишь ли, не собирается здесь жить. Он хочет снести дом и все засеять зерном. Явно желает получать доход, иначе не стал бы предлагать такое.

— Но это наша земля. Мэддены всегда здесь жили!

— Так предложи мне что-нибудь. — Каллан выглядел очень спокойным. — Но тебе стоит поспешить.

Неужели это запоздалая месть за те выборы? Возможно. Но скорее всего, это всего лишь бизнес.

— Собственность дает права, мистер Каллан, — сказал Имонн и показал на своих детей. — Но она же налагает и ответственность.

— Драммонд давно умер.

— Мне нужно немного времени, чтобы подумать.

— У тебя есть неделя, — равнодушно произнес Каллан и ускакал.

Три дня Морин с отцом обдумывали все так и этак. Смогут ли они найти другую землю, чтобы взять в аренду? Нет, поскольку очень быстро узнали: ту плату, которую предложили Каллану, теперь требовали все землевладельцы. Если Морин решит работать, найдет ли она работу? А если она останется вести хозяйство, а Имонн уедет в Англию, чтобы посылать деньги домой? Морин была против этого.

— Дети нуждаются в отце, — заявила она.

В общем, ничто не выглядело возможным. Но Имонн не готов был смириться. Он просто не мог вынести мысль о потере земли. На четвертый день Морин взяла дело в свои руки и, сев в повозку, отправилась в Эннис.

Они все будут там очень счастливы. Так она сказала детям. И действительно, устроила она все хорошо.

Длинный домик с тремя комнатами был одним из лучших из примерно шестисот подобных домов в Эннисе и вокруг него. Глинобитные стены толстые и сухие, соломенная крыша надежная. К тому времени, когда туда приехали дети, Морин навела там идеальный порядок. И она убедила лендлорда довольствоваться платой в сорок шиллингов в год. Они продали свой скот за хорошую цену, Имонн рассчитался с долгом, и у него даже остались кое-какие деньги, которые оказались весьма кстати. Они решили взять в аренду маленький участок земли на сезон — «смешная земля», называли ее здесь, — чтобы выращивать немного картофеля для себя, и тут выяснилось, что платить нужно вперед.

— Никогда не слышал, чтобы платили заранее, — ворчал Имонн.

Но в том году плату стали брать именно так.

И теперь Имонну оставалось только найти работу.

За последующие месяцы они все прекрасно изучили Эннис. Детям очень нравилось жить там. Город, возможно, был грязным и неухоженным, зато в нем всегда было шумно. На маленькой площади рядом со зданием суда размещались палатки и прилавки, где продавалось все на свете. И хотя никому, похоже, не хотелось наводить порядок, все же кое-какие улучшения происходили. За последнее десятилетия в городе появилось несколько публичных зданий. Некоторые из них были довольно безрадостными, вроде новой инфекционной больницы. Еще более неприветливым выглядело суровое строение работного дома для бедняков, к северу от города, похожее на военные казармы или тюрьму. А вот чудесный каменный мост, построенный в честь восшествия на престол королевы Виктории, украсил город. В тот год, когда Мэддены перебрались в Эннис, все его жители, и католики, и протестанты, явились посмотреть на освящение того места, где однажды должен был появиться красивый католический кафедральный собор, — это была широкая площадка рядом с редакциями газет.

В другие части города лучше было не забредать. Прямо за их улицей начинался район, пользовавшийся дурной славой. Путаные улочки и переулки вели к реке Фергус. Морин пришлось очень твердо заявить Мэри и Кейтлин, что они ни в коем случае не должны туда ходить, потому что, хотя она и не слышала о том, чтобы детям там причиняли какой-то вред, все же у дверей тамошних домой торчали проститутки, и там было множество попрошаек, которые, напившись или рассердившись, могли угрожать людям дубинками. И конечно, были еще и невзрачные лачуги вдоль той улицы, на которой теперь жили они сами и где дети ходили в лохмотьях.

— Вы должны оставить их в покое, — твердила она.

А что еще она могла сказать? Вокруг хватало улиц, грязноватых, но вполне респектабельных, где дети могли бродить. А на лугах за городом можно играть.

Их семье было очень важно считаться людьми респектабельными. Вокруг Энниса располагались дома примерно сорока семей, которых можно было считать местными сквайрами. Большинство из них, конечно, были протестантами, но было и несколько католиков. Близко к ним по положению в обществе стояли торговцы с солидными домами в городе, и некоторые из специалистов и прочих, вроде мистера Нокса, владельца газеты «Клэр джорнал».

Когда Морин с отцом провожали Нуалу в один из таких домов, где она искала работу служанки, Морин с радостью услышала, как джентльмен сказал жене:

— Мэддены? Уважаемая фермерская семья. Обязательно бери ее.

В общем, Нуала стала работать в очень хорошем доме торговца, рядом с редакцией «Клэр джорнал», так что жила она теперь меньше чем в миле от родных.

Та же репутация помогала и ее отцу. Иногда он работал на одной из ферм местных сквайров или в маленьком речном порту в нескольких милях к югу от города, где грузили зерно, чтобы отправить его в устье реки Шаннон. У них еще оставались кое-какие деньги, которые Морин тщательно хранила. Но если Имонн не находил работу неделю-другую, им приходилось запускать руку в их скромное сокровище. А в другие дни они его пополняли.

Вот так и установился новый порядок их жизни. Морин смотрела за домом, водила маленького Дэниела гулять, играла с ним. Она заставляла Мэри и Кэйтлин учиться, чтобы они могли хотя бы читать и писать. Раз в неделю домой приходила Нуала и делилась с ними своим заработком. Она уже превращалась в хорошенькую молодую женщину, со стройной фигурой и чудесными голубыми глазами. Отец явно гордился дочерью. Она обладала живым чувством юмора и смешила всех, рассказывая разные истории, услышанные в городе. Как-то раз она, за несколько недель тайно накопив денег, повела всю семью на выступление фокусника в здании суда, служившее также и городским театром, и концертным залом. Мэри и Кейтлин были в восторге.

Морин очень хотелось узнать что-то о жизни Норы в Англии и об Уильяме в Америке. Она написала Норе по тому единственному адресу, который знала, но ответа не получила. Не было писем и от Уильяма.

— Он напишет, когда у него будут хорошие новости, — заверял ее отец.

А если с вопросами к Морин приставали младшие дети, она им говорила:

— У них обоих все отлично!

Следующие весна и лето принесли еще больше влаги. Люди, которые недостаточно хорошо хранили картофель, обнаружили, что часть урожая испортилась от сырости. В этой местности началось активное выселение фермеров, поскольку агенты вроде Каллана искали более выгодных арендаторов. Многие жаловались, что не могут найти даже клочка земли, чтобы вырастить картофель. Один из землевладельцев, некто по фамилии Уиндхэм, пожертвовал крестьянам сто пятьдесят акров для бесплатного пользования.

— Смотри-ка, — сказал Имонн, — у него тридцать семь тысяч акров в Клэре, а сам он преспокойно живет в Англии, так почему бы ему не позволить себе такое? С другой стороны, — добавил он, — честно говоря, он, конечно, помог людям. Никто из наших местных сквайров ничего подобного не сделал.

Той осенью произошел один неприятный инцидент. Приехал мистер Каллан. Он даже не стал спешиваться, а поговорил с Имонном перед домом. Морин стояла рядом.

— Ты когда-нибудь бывал на своей прежней ферме? — спросил агент. А когда Имонн ответил, что не бывал, поинтересовался: — А доказать это можешь?

Фермер, который теперь жил в их старом доме и взял в аренду все земли Мэдденов, подвергся нескольким нападениям. Неизвестные подожгли кучу торфа и выкопали могилу прямо посреди его земли, как предупреждение. Такие гости не были редкостью после выселений, хотя редко приносили серьезный вред.

— Я подумал именно о тебе, — сказал Каллан.

— Ну так подумай еще раз, — спокойно ответил Имонн. — Но скажи мне вот что: а есть там другие люди, которые тоже лишились земли?

— Да. Несколько. Но он хороший фермер, — безжалостно добавил Каллан.

— Вот ты подумай и о них тоже. А я даже близко к тем местам не подходил.

Имонн не стал объяснять, что предпочитает вообще не ходить и не ездить в ту сторону, так как воспоминания о прежней жизни были слишком болезненными для него.

— Так и сделаю. Но ты тоже в моем списке, — заявил Каллан.

— На самом деле меня тревожит, что он пачкает мою репутацию, — признался Имонн дочери, после того как агент уехал.

Но хотя Каллан, похоже, ничего предпринимать не стал, все равно в следующие месяцы в Эннис приезжало все больше порядочных, трудолюбивых фермеров, которые не могли платить постоянно повышавшуюся арендную плату, и в результате стало труднее находить работу. По большей части Имонн все же как-то справлялся, но в течение следующей весны и в начале лета 1845 года Морин с некоторой тревогой заметила, что их небольшой денежный запас постепенно уменьшается, а пополнить его удается редко или не удается вообще.

Но она продолжала держаться бодро. Мэри и Кейтлин превратились в неразлучных подруг. Они постоянно устраивали разные проказы. Морин делала вид, что сердится, но втайне радовалась их веселью.

— Вы просто как два тощих мальчишки, мне за вас стыдно! — могла она им сказать, когда они удирали ловить рыбу в реке или подшучивали над соседями.

А вот маленький Дэниел рос милым малышом; у него были отцовские голубые глаза и густые светло-каштановые волосы. Морин нашла ему трех-четырех товарищей по играм среди соседей и с удовольствием брала его с собой, когда ходила куда-нибудь. Очень многие думали, что это ее сын.

Лето подходило к концу. В августе они аккуратно окопали картофель на своем участке, готовя его к уборке. Похоже, его должно хватить до декабря. Главную часть предстояло собирать в октябре, но уже к началу сентября люди заговорили о небывалом урожае. В середине месяца «Клэр джорнал» сообщила о нескольких случаях порчи картофеля. Но это могло случиться из-за хранения на открытом воздухе. И только в самый последний день месяца Имонн вернулся домой встревоженным.

— Кое-кто из фермеров, приезжавших в Эннис, говорит о какой-то новой болезни, — сказал он Морин и тут же отправился проверять свой участок. — Похоже, они правы, — сказал он, вернувшись.

В середине октября Каролина Дойл сообщила Стивену, что собирается замуж за другого мужчину. Поначалу он просто не мог в это поверить.

— И кто он?

— Один профессор. Человек науки.

— Ученый? О, это серьезная ошибка! Ученые ужасно скучные люди.

— Мне он таким не кажется.

— Лучше бы тебе выйти за меня.

— Не думаю, Стивен. Мне очень жаль.

Стивен и Каролина отлично ладили между собой. Он пока не делал ей предложения — рановато было, — но между ними возникло понимание. Стивен был в этом уверен. И решил, что вся проблема — в О’Коннелле.

Хотя Освободитель отменил многотысячный митинг в Клонтарфе, правительство тори все же не было удовлетворено.

— Он зашел слишком далеко, — говорили они. — Это приведет к мятежу.

И О’Коннелла упрятали в тюрьму, где он провел шесть месяцев, пока члены палаты лордов, составляющие высший суд Британии, не отменили приговор. В течение всего этого времени О’Коннелл требовал от Стивена, чтобы тот занимался всевозможными делами в Лондоне, и в результате Стивен почти не видел Каролину. Но, вернувшись, продолжил ухаживать за ней. Однако ему все равно не удавалось видеть ее так часто, как ему хотелось бы, так как всегда оказывалось, что нужно решить тот или иной неотложный политический вопрос.

— Может, я и люблю его, — объяснила Каролина Уильяму Маунтуолшу, — и он меня любит, осмелюсь сказать, но только когда у него есть свободное время.

— Ты думаешь, он не способен на настоящие чувства? — спросил Маунтуолш.

— Нет, — ответила она, — но в основном он думает о себе. — Девушка улыбнулась. — Иногда он ведет себя как ребенок, и это очень мило. Но… но этого недостаточно.

Ученый, о котором шла речь, был другом брата Уильяма. Этот джентльмен тридцати пяти лет интересовался астрономией. Каролина познакомилась с ним во время поездки в Парсонстаун, в поместье одной талантливой семьи, главе которой был жалован титул лорда Росса. Лорд Росс и сам был известным астрономом.

А Стивен только тогда и понял, как ему нужна Каролина, когда потерял ее. Через неделю после их расставания он написал несколько посвященных ей стихотворений, в которых было больше страсти, чем таланта. После этого Стивен впал в депрессию. В начале декабря Освободитель, решив, что Стивену необходима перемена обстановки, отправил его в Эннис к Чарльзу О’Коннеллу под тем предлогом, что его кузену нужна помощь в редактировании нескольких политических эссе.

Стивен уже слышал, что с урожаем картофеля происходит что-то неладное. Чарльз О’Коннелл, бывший некрупной смуглой версией великого человека, всегда знал все на свете и сразу объяснил Стивену ситуацию:

— Запад Ирландии поражен сильнее, чем другие части. В Клэре потеряна почти половина урожая, и Эннису досталось больше всех. Но болезнь распространяется неровно. Даже здесь, в графстве Клэр, есть совсем не затронутые ею места.

— Это именно болезнь?

— Скорее всего. Или излишек влаги. Часть картофеля выглядит нормально, когда его выкапывают из земли, но потом он начинает гнить. Здесь, в Эннисе, мы думаем, что весной нам может понадобиться помощь Дублина. — Он пожал плечами. — Ну, такое в Клэре случается время от времени.

Еще через пару дней к ним на ужин пришел владелец «Клэр джорнал», и Стивен услышал и другую точку зрения. Мистер Нокс, протестант и членом партии тори, и выглядел как скучный чиновник-пресвитерианец. Но его семья владела газетой уже несколько поколений, и мистера Нокса любили в этих местах.

— От местных сквайров нет никакого прока, а лорд-наместник в Дублине просто самодовольный осел! — решительно заявил Нокс. — Вчера я видел, как в порт везут шесть больших фургонов зерна. На экспорт. Такого нельзя допускать! К марту, самое позднее, нам понадобятся все продуктовые запасы, какие только мы сможем найти.