Сталин и Дальний Восток Мозохин Олег
Сталин согласился с этим предложением414.
Саввин на допросе признал себя виновным в том, что занимался военно-шпионской работой в пользу Японии с февраля 1929 г. по день ареста. По его словам, окончив в 1928 г. в Москве восточный факультет военной академии РККА, он устроился работать в органах Госторга в Харбине, желая изучить в совершенстве китайский язык потому, что получить работу по военной специальности не представлялось возможным, так как штаб РККА не давал назначения. Прибыв в октябре месяце 1928 г. в Харбин и работая в отделении Дальгосторга в качестве члена дирекции, Саввин познакомился с работавшим там Лукашевкером. По его словам, он встретил в его лице отзывчивого человека, который помог организовать лечение психически заболевшей жены. Часто бывая друг у друга, Саввин узнал, что у того в Харбине живет отец и целый ряд родственников, что давало возможность Лукашевкеру ориентировать Саввина об условиях харбинской жизни и иногда помогать ему материально. Задолжав к началу 1929 г. Лукашевкеру 200 иен и не имея возможности их быстро возвратить, Саввин попросил подождать с возвращением долга. Лукашевкер согласился, заявив, что он может даже не требовать возвращения этого долга при условии выполнения одной просьбы, которая заключалась в сообщении ему некоторых сведений о построении и состоянии Красной армии в СССР. Добавив, что сможет систематически оказывать ему денежную помощь при получении интересующих его сведений. Человеком, которому передавались эти сведения, Лукашевкер назвал некоего советского гражданина, который постоянно жил в Харбине. Впоследствии выяснилось, что этот человек – его отец.
Переживая материальные затруднения, Саввин дал согласие. Впоследствии, выполняя эти поручения, он узнал, что сведения эти идут японской разведке через японца Исигу (помощника директора «Чосенбанка» в Харбине)415.
С конца января по июль 1929 г. Саввин передал: схему построения Красной армии, начиная от дивизии до стрелкового отделения; схему построения штаба РККА с его управлениями, указав известных ему начальников управлений; несколько схем и сведений о количестве бойцов в подразделениях полка, батальона, наличии огневых средств. Сведения о военной академии им. Фрунзе, о командном, преподавательском и переменном составе. Подробно был освещен восточный факультет академии, который готовил людей для назначения в дивизии и корпуса для разведывательной работы, а также для нелегальной разведывательной работы за кордоном. Сведения о разведывательном отряде, где он служил начальником технической части в Москве во Всехсвятском. Рассказал о предназначении этого отряда военной авиации, о наличии 5–6 самолетов «Юнкерс Ю-13» и о замене этих самолетов новыми советского производства «Р-5».
Исчерпав известные темы военного характера, он стал сообщать другие сведения: о проводившейся оперативной работе конторы Госторга в той части, которая не была известна Лукашевкеру; коммерческих тайнах Госторга; оперативных калькуляциях; закупке хлеба для нужд Дальневосточного края и др.
Саввин сообщил, что секретарь консульства СССР в Харбине Михайлов в действительности Вайнберг, военный работник, окончивший восточный факультет военной академии им. Фрунзе.
Сведения передавались Лукашевкеру в его номере в гостинице «Новый Мир». Материалы представляли собой исписанные листки или начерченные схемы. Были случаи, когда Лукашевкер возвращал Саввину нарисованные схемы с какими-то пометками, сделанными чужой рукой. Иногда Лукашевкер записывал сам сообщавшиеся ему сведения.
За свою работу Саввин получил около 1900 иен и 600 даянов.
В конце октября 1929 г., получив назначение от Наркомвнешторга в Америку на работу в Амторг, Саввин выехал за границу. После возвращения и перехода на службу в Красную армию на должность помощника начальника Автобронетанковых войск Ленинградского военного округа возобновил контакты с Лукашевкером и Орловым416.
Осенью 1931 г. Лукашевкер приехал в Ленинград и посетил Саввина на квартире по адресу: Надеждинская, 10, кв. 6. Расспросил о месте службы, о должности, занимаемом положении, характере работы, указав на необходимость дальнейшего его участия в сборе и передаче ему сведений о Красной армии. Саввин рассказал о некоторых частях Красной армии. Договорившись о дальнейшей работе, Лукашевкер уехал в Москву.
Второй его приезд в Ленинград состоялся зимой 1931 г. Тогда Саввин передал сведения о 2-м танковом полке, указав количество танков, их расположение, вооруженность танка. Лукашевкер передал денежное вознаграждение и дал задание собирать материалы, относящиеся к механизации и моторизации частей Красной армии Ленинградского округа.
Примерно в это время Саввин познакомился на службе с Орловым – председателем Ленинградского областного совета Автодора. Общая работа, воспоминания о Харбине, где, как оказалось, Орлов был на консульской работе, сблизили их, они подружились. Орлов, узнав о материальных затруднениях, не раз оказывал Саввину безвозвратную денежную помощь.
В одной из бесед, происходивших на квартире у Орлова (ул. Чайковская, д.10, кв. 43) в июле 1932 г., Орлов, сославшись на Лукашевкера, предложил продолжать работу в пользу японцев, передавая материалы через него. Доверяя Орлову, Саввин дал свое согласие. Так, не имея возможности регулярно общаться с Лукашевкером, Саввин стал постоянным информатором Орлова вплоть до своего отъезда из Ленинграда в сентябре 1933 г.
Орлов интересовался главным образом наличием, состоянием и вооружением бронетанковых частей, расположенных на территории Ленинградского округа. В течение 1932–1933 гг. Саввин сообщил о расположении в Стрельне 2-го танкового полка, данные о формировавшемся авиамотомеханизированном десантном отряде, предназначавшемся для переброски по воздуху, схему механизировавшейся 11 дивизии, о наличии в Ленинграде отдельного автобатальона, о типах танков, находившихся на вооружении в частях Ленинградского округа, и т. д.
Эти данные он получал от инженера завода им. Ворошилова Шмырова, члена ВКП(б), проживавшего в Ленинграде, ул. Можайская, д.18, кв.10, с которым был связан по работе на курсах при заводе. Для чего предназначались эти сведения, Шмыров не знал. В качестве вознаграждения он получил 400 руб.
Полученные сведения Саввин сообщал Орлову устно или передавал ему в виде записей и схем на бумаге, а Орлов записывал их в свою записную книжку. Встречи происходили у него в кабинете на работе, на квартире и на даче в Сиверской.
От Орлова Саввин получил в виде вознаграждения около 4600 рублей.
В конце 1932 г. Саввин был освобожден от работы в качестве помощника начальника автобронетанковых войск ЛВО. До получения нового назначения жил в Ленинграде и Порохове. В августе 1933 г. получил назначение на должность старшего командира руководителя тактики Орловской бронетанковой школы. При отъезде его из Ленинграда Орлов сказал, что все дальнейшие указания он будет получать от Лукашевкера. Тщательно проинструктировал Саввина о мерах конспирации, при этом дал ему пилюлю, предложив зашить ее в одежду и в случае ареста проглотить. Эту пилюлю с хлебом Саввин в тот же день дал собаке возле своего дома в Ленинграде. Проглотив этот отравленный хлеб, собака тут же сдохла.
Встреча с Лукашевкером состоялась в Орле в январе 1934 г. В разговоре тот указал на необходимость продолжать работу по сбору сведений. Интересовался наличием частей, расположенных в Орле, их состоянием, деятельностью Орловской бронетанковой школы, механизацией частей Красной армии. За время пребывания в Орле Саввин передавал Лукашевкеру собранные им секретные сведения, получив за это около 3400 рублей417.
Арестованные бывший зам. управляющего Объединения текстильного машиностроения Л. Д. Лукашевкер и бывший преподаватель Орловской бронетанковой школы В. П. Саввин на следствии признались в передаче японцам военных сведений. Кроме того, Саввин показал, что с середины 1932 г., будучи в Ленинграде на военной работе, он систематически передавал секретные военные сведения Орлову Николаю Евгеньевичу. Сам Орлов категорически отрицал свое участие в шпионской работе. По делу были проведены все возможные следственные действия: допросы обвиняемых, свидетелей, развернутые очные ставки между Саввиным и Лукашевкером, Орловым и Лукашевкером, Орловым и Саввиным и т. п. Однако они никаких дополнительных улик не дали.
Принимая во внимание, что дальнейшее ведение следствия новых изобличающих доказательств дать не могло, а по неполным материалам не было достаточных оснований считать виновность Орлова доказанной, НКВД предложило Орлова из-под стражи освободить. Каганович согласился с этим предложением418.
В отношении В. П. Саввина419 также было не все ясно. 1 декабря 1934 г. НКВД направило Сталину заявление арестованного по подозрению в шпионаже, который признал себя виновным, показав, что передавал Лукашевкеру шпионские сведения, за что получал от последнего деньги. НКВД сообщало, что между ними была произведена очная ставка, на которой оба дали показания о своей шпионской работе. Однако на передопросе у прокурора они отказались от своих прежних показаний.
Дело было заслушано на Особом совещании 23 ноября 1934 г., по постановлению которого Саввин высылался в г. Оренбург на три года420.
Находясь под следствием, Саввин написал очень эмоциональное заявление на имя Сталина, Калинина, Акулова и Ягоды:
«Вторичное мое заявление к Вам – я вынужден написать в силу следующих серьезных обстоятельств:
Я арестован 7 апреля с. г. Сижу под арестом 237 суток. Кто я таков? Я сын рабочего-ремесленника. С раннего детства, бросив учиться, вынужден был уйти добывать кусок хлеба и себе и семье, которая жила, перебиваясь со дня на день. Начиная с ученика до специальности слесаря, я прошел всю суровую школу при царском режиме и все его „прелести“; я до 1917 г. на собственной шкуре знал уже, что такое рабочий и царская власть. Моя среда – среда революционных рабочих, рабочих, которые показывали не раз мне и на заводе и на фронте, куда нужно гнуть, чтобы плетка кубанских казаков и нагайка городовых не свистела на спинах рабочих и, в частности, на моей, потому что везде я попадал в опалу этой сволочи и бегал с места на место как подстреленный заяц, спасаясь либо от арестов, либо от неизбежных мордобитий, которые для меня были везде неизбежными, ввиду моей глубокой непримиримости с тем произволом, который творился до 1917 года, до октября.
Октябрьскую революцию я встретил как свое кровное дело, как дело, к которому готовился – варясь в среде питерских рабочих (з. „Арсенал“). Я уже в 1916 году знал, что мой путь – путь с большевиками, ибо не только уже по убеждению, но и по своему характеру – я мог быть только с большевиками.
Первая моя революционная работа – эта работа вполне сознательного рабочего, потерпевшего не раз от царского произвола: мое участие в революционных событиях Ленинграда происходило в рядах товарищей-большевиков, боевиков, с которыми я вместе взял орудие, чтобы крошить на своем пути всю ту мерзость, которая душила рабочий класс.
Я не случайный человек в рабочей среде Питера, я с фронта убегал от ареста – уехал в Питер, чтобы совместно с рабочими излить ту злость, которая копилась годами.
Ни рабочему классу, ни революции я не был чужим человеком. Я был классово спаян с рабочим классом с детства. Свято веря в дело партии большевиков, я с 1917 г. вошел в ее ряды, чтобы еще более увеличить ее ряды и отдать себя в ее распоряжение. Я и поныне горжусь тем, что партия посылала меня очень часто на опасные участки работы, я очень часто сам объявлялся добровольцем идти туда, где решается дело оружием. – и я этим горжусь, Горжусь я и тем, что у партии я пользовался большим доверием. Успехи Октябрьской революции не охладили меня – в следующие трудные минуты после речи т. Ленина – я ушел добровольно с оружием в руках с первым отрядом Красной гвардии на фронт в тот момент, когда Октябрьской революции немцы стали грозить.
Я горжусь тем, что партия, дала мне оружие и сказала: „Идти: Защищать революцию!: Она в опасности!“
Тогда я рад был отдать свою жизнь за дело Октябрьской революции и скажу прямо, что слушая Ильича не раз в Питере – я не мог не пойти на фронт в опасное место, на этом опасном участке революций, – я прошел весь путь борьбы за Октябрьские завоевания.
Я остался в Красной армии, – в которой честно и преданно служил до дня ареста. Я был не в „обозе“ – я три раза ранен и дважды награждался к ордену Красного знамени – мою грудь украшает орден Красного знамени.
Я горжусь тем, что я не из последних защитников Советской родины, а родина это моя, за нее я дрался, я снимал головы тем, кто пер на нее с целью задушить. Все это как доказательство того, что я не враг, а защитник и не рядовой, а орденоносец за свои заслуги – боевые заслуги перед Советской родиной, которую защищал и защищаю с оружием в руках.
А разве не великое счастье все это пройти, пережить и остаться живым(хотя и искалеченным, – этим я тоже горжусь. Для того, чтобы насладиться теми великими результатами – для достижения, которых я принимал немалое участие. Разве я не имел право на заслуженное, хорошее отношение к себе – в результате своей преданности, не раз доказавшую своей кровью в труднейшие моменты и разве я не доказывал не раз, что я твердо веду линию ЦК Партии и никакие фракции и оппозиции не признаю? Я никогда не был ни в одной оппозиционной группировке, с одной стороны, с большей, – потому что сам понимал ясно, что Ленинизм – есть Ленинизм, а не шатание, а во-вторых – когда сам не разбирался в некоторых вопросах, то шел к Ленинцам и спрашивал, как быть. Я горжусь тем, что я и в партии был бойцом за Ленинизм. Рабочие Питера – меня подготовили. Красн. армия меня закалила, Партия обучила и поставила меня и умственно и физически на ноги.
Но? – Здесь!: – на 17 г. революции – я был наказан, наказан жестоко и за дело. Я говорю об исключении себя Партией за преступление же совершенное мною. Никакие доводы в свое оправдание я не хочу приводить – ибо преступление есть преступление и за него я несу наказание, которое я все равно искуплю своей работой, во что бы ни стало. Ответ за это я буду держать перед Партией. Я добьюсь прощения, добьюсь прощения, по тому, что я виновен и должен искупить свою вину перед Партией. Насколько это мне тяжело – я думаю, доказывать не следует. Я должен искупить вину!!! Партия умеет жестоко наказывать – умеет и прощать – в этом ее сила.
Теперь о деле, деле предательства Советской родины. Я не стану здесь описывать весь ужас, как меня произвели в ранг предателя. Мои многочисленные материалы, поданные на Ваше имя и при Главной Прокуратуре – дают возможность с хронометрической точностью установить, что здесь, что угодно можно заподозрить за мной, например; – ненужное знакомство с Л… (но ведь члены ЦK с ним дружны), что я доверчив, что я груб, что вспыльчив, и т. д., но утверждать, что я предатель, нет никаких оснований, по тому, что кроме указанных и актов о себе и других, которые можно проверить – есть еще большевистская логика, что так просто защитники революции в предателей не превращаются, а если такой и возможен, то это уже является предметом рассмотрения и изучения как несчастного случая – врачом-психиатром. Ни к первой, ни ко второй группе я не принадлежу, ибо я, хотя и ранен тяжело в голову, – но пока еще не кретин и в своем уме.
Ведь 8 месяцев – нечеловеческого психического и физического страдания приходится переносить совершенно ни за что.
Я не нахожу прямо слов для того, чтобы пояснить (невинность доказывают материалы и факты) Вам, все то безвыходное положение – когда, я попав в тюрьму – больше ничего и не слыхал как – „предатель“, „враг“, „шпик“ и т. д. Ведь не было никаких возможностей, что либо говорить в свое оправдание, а насколько это кошмарно тяжело, обидно, невыносимо, что даже твердо решаешь один вопрос, только один: уничтожить себя каким нибудь способом и если Советское Правительство в лице ГУГБ не применит ко мне высшей меры наказания, я вынужден буду сам это сделать, ибо ходить по Советской земле пачкать ее искупать то чего не совершал, быть в шеренге б. врагов, которых сам уничтожал превратиться из защитника во врага, без малейшего повода к этому, переносить весь ужас этого позора, пачкать свою Красную армию, быть за бортом быть в обозе – говорить вечно – „Да, был виноват“ – когда не виновен – просто невыносимо.
Я все-таки всегда думал, что я заслужил того, чтобы ко мне, к избитому командиру, заслуженному командиру – отнеслись бы более сердечнее и человечнее, чем так, как ко мне в действительности подошли. Неужели требуются еще слова доказывать, что более ужасного, обидного, жестокого отношения я не заслужил, за что же меня постигла такая участь.
Оказывается – хороший я командир был, если достаточно было оговора, чтобы меня держать, как „предателя“ 8 м-цев. Я себя просто ненавижу, что я попал в плеяду этих грязных людей, которые будучи моими знакомыми занимались мерзавцы, предательством. Я думаю, что у ГУГБ имеется очень много способов и методов узнать правду. Я же со своей стороны заявляю, что ни в чем невиновен, но меня арестовали и держат 8 м-цев, вероятно потому, что кому-то нужно было почему-то сделать из меня преступника.
Отпустите меня на свободу: Я невиновен: Я хочу и должен жить, ибо я невиновен:
Я не хочу жить без вины виноватым. Помогите!!!
За что я должен нести наказание, если мне его дадут? За что??
Саввин»421.
Расследование данного дела вызывает определенные сомнения в его объективности, т. к. был освобожден Орлов, к очень мягкому наказанию был приговорен Саввин. Это не характерно для дел, связанных со шпионажем. В данном случае, то ли сыграл свою роль классовый подход при вынесении приговора по данному делу, то ли в отношении указанных выше лиц шла заведомая его фальсификация.
«Дело Ляхович». Заместитель наркома внутренних дел СССР Агранов 9 сентября 1935 г. сообщил председателю народных комиссаров СССР Молотову о том, что Управлением НКВД по Красноярскому краю арестован Ляхович Викентий Иосифович, 1913 г. р., служащий краевого Ветеринарного управления, прибывший в СССР в 1930 г. из Маньчжурии.
С целью заражения людей и скота из склада биопрепаратов Ветеринарного управления им была похищена и выброшена на улицу сибиреязвенная вакцина. Флакон этой вакцины, в количестве 120 граммов, был обнаружен на улице Баграда.
В ходе следствия Ляхович сознался в том, что, проживая в Маньчжурии, в г. Хайларе в 1930 г. был завербован бывшими белыми офицерами Черных и Шемякиным. В СССР был переброшен с целью совершения диверсионных актов и сбора сведений о численности и вооружении Красной армии. По этой работе он был связан с ранее переброшенными на территорию СССР из Маньчжурии Темных и Сударковым.
Для контрреволюционной работы и организации крушений транзитных и маневровых поездов, а также для сбора сведений о прохождении воинских эшелонов и грузов на Дальний Восток Ляхович завербовал таксировщика конторы Лестехснаба Рупасова и служащего краевого ветеринарного склада Базуева.
Из г. Хабаровска к Ляховичу для связи приезжали Петров Иван Федорович и Федоров Александр Иванович. Связь с заграницей, по показаниям Ляховича, осуществлялась через китайцев Ван-Тина и Чуф-Це422.
«Дело Трифонова и Еськова». 11 сентября 1934 г. заместитель наркома внутренних дел Г. Е. Прокофьев направил секретарю ЦК Л. М. Кагановичу письмо, в котором сообщал, что осенью 1933 г. в Маньчжурию дезертировали военнослужащие – Трифонов Александр Александрович, механик катера, и мотористы Еськов Виталий и Моров Георгий. Там их японцы арестовали и после допроса, на котором они дали подробные показания об оборонном строительстве участка № 103, освободили и послали на работу в механические мастерские военно-морского штаба Маньчжоу-Го.
После некоторой обработки Трифонов был завербован японцем Судой для шпионско-диверсионной деятельности на территории СССР. 10 июля 1934 г. он был переброшен нелегально на территорию советского Дальнего Востока с заданием проехать по маршруту Советская Гавань – бухта Де-Кастри – по реке Амуру до Николаевска и Комсомольска-на-Амуре. В этих пунктах необходимо было узнать номера и собрать данные о численности воинских частей и их местонахождении, заснять оборонные точки укреплений в бухте Де-Кастри и Советской Гавани, раздобыть и привезти в Харбин образцы строительного материала строящихся оборонных объектов.
На расходы Суда выдал Трифонову 80 иен, снабдил маленьким фотоаппаратом с четырьмя пленками. Для беспрепятственного прохождения границы при возвращении в Харбин Суда вручил Трифонову свою визитную карточку с условностями, которую тот вшил в подкладку пиджака. По прибытии на советскую территорию Трифонова, как вызвавшего подозрения, арестовали. При личном обыске обнаружили визитную карточку Суды, которая являлась своеобразным документом для японской разведки.
20 сентября 1934 г. Политбюро рассматривает дело Трифонова на своем заседании и принимает предложение НКВД о направлении в военный трибунал дела Трифонова Еськова и Морова,423 решением военного трибунала Трифонов был осужден424.
Дело Сталинского завода.19 августа 1934 г. Г. Е. Прокофьев сообщил Сталину, что, по агентурным сведениям, ряд работников Сталинского металлургического завода ведут шпионаж в пользу Японии. Выполняя задания японской разведки, они образовали в середине 1933 г. инициативную группу по созданию так называемой Российской партии национального возрождения (РПНВ). Было установлено, что под этим прикрытием скрывается фактически японская резидентура. При обыске были изъяты программа и устав РПНВ, закопанные в землю две бомбы и один револьвер с патронами и типографские шрифты для подпольной типографии.
Установлено, что эта организация передала японской разведке материалы о военном производстве на Мотовилихинском заводе, выпуске холодного оружия и снарядов на Златоустовских заводах. По Обуховскому заводу – данные о производстве орудий и снарядов, выпуске брони по маркам и об обеспеченности завода сырьем и полуфабрикатами. По Мариупольскому заводу – данные о мощности брони и листопрокатных станов № 2, 3 и 4, объемах выпуска двухслойной брони. По Кунцевскому военному заводу № 95, выпускающему прокат для авиапромышленности и корпуса для авиабомб, – сведения о выпуске проката военных профилей для авиационных и танковых заводов и т. п. За шпионскую деятельность сотрудники этой организации получали денежное вознаграждение в иностранной и советской валюте.
Арестованный инженер Н. В. Латкин425 рассказал, что, будучи не согласен с рядом мероприятий советской власти, вел работу по созданию контрреволюционной организации под названием РПНВ, ставившей конечной целью свержение советской власти и замену ее другим политическим строем. Эта организация возникла по его инициативе.
Первоначально в руководящее ядро РПНВ входили Н. В. Латкин, Г. С. Давыдов, Л. Н. Дампель. Позже в организацию были вовлечены инженер строительного цеха КМК В. С. Успенский и инженер доменного цеха Н. Г. Кротенко.
Проводилась подготовительная работа по созданию типографии. В Москве было приобретено два комплекта образцов шрифтов.
Для осуществления своих задач РПНВ ориентировалась на интервенцию со стороны Японии. С объявлением войны ставилась цель дезорганизация тыла и оказания помощи интервентами, организации повстанчества, проведение диверсионных актов как на транспорте, так и на промышленных предприятиях.
Членами организации было организовано 5 подпольных совещаний, проведенных у Латкина на квартире.
Единственным источником средств для существования РПНВ должны были служить членские взносы, размер которых был установлен десятью процентами от зарплаты. Впоследствии, по предложению Давыдова, взносы предполагалось снизить, т. к. они считались слишком высокими.
За время существования РПНВ было внесено членских взносов Латкиным – 130 руб. (за два м-ца), Дампелем около 180 руб. (за 3 м-ца) и Успенским около 300 руб. (за 3 м-ца). Давыдовым членские взносы не были внесены, и за ним числилась задолженность426.
У Г. С. Давыдова427 при обыске были изъяты документы, указывающие на то, что он являлся одним из организаторов контрреволюционной организации РПНВ. В ходе допроса он сообщил, что после нескольких встреч с Латкиным он высказал свои соображения насчет создания партии. Благодаря их усилиям было создано руководящее ядро, которое служило основанием создаваемой РПНВ.
Главной политической задачей партии ставилось свержение советской власти и замена ее политическим строем по типу фашизма. Экономическая программа заключалась в следующем: ликвидация колхозов и совхозов и замена их частным фермерским хозяйством. В области промышленности: крупная промышленность, транспорт, металлургия, уголь и др. должны были остаться в руках будущего государства в виде государственного капитализма, а средняя и мелкая промышленность передавалась в частную собственность. Политически партия ориентировалась на Японию, т. е. война Японии против СССР.
Методы борьбы с советской властью определялись созданием разветвленной сети ячеек РПНВ в крупных городах и промышленных районах Союза. Организация повстанческих групп действий в тылу во время войны. Проведение диверсионных актов на промышленных предприятиях и транспорте, дезорганизация тыла. Организация террористических актов против руководителей партии и советской власти.
На поступившие средства от членских взносов для печатания листовок и других материалов РПНВ были закуплены два алфавита гуттаперчевых шрифтов и, как образцы, отправлены в гор. Кузнецк к Латкину. Также было заказано восемь алфавитов таких же шрифтов в штемпельной мастерской по Театральному проезду, которые выкупить не успели428.
Другой член этой организации – Г. С. Давыдов рассказал о существовании ячеек РПНВ в Москве, Ленинграде и Кузнецке. С его переездом в Москву создавалась ячейка РПНВ в Москве, а с переездом Дампеля в Ленинград создалась ячейка РПНВ в Ленинграде. В Москве в ячейку РПНВ им вербовался инженер Николай Михайлович Надеждин, работающий на 95 заводе, с которым он по этому поводу встречался два раза, один раз у него на квартире и другой раз у себя дома на станции Лось, Сев. ж. д.
Связь между руководителями РПНВ Москвы, Ленинграда и Кузнецка осуществлялась условным шифром. Главная связь намечалась через курьера и «оказиями». Латкиным прорабатывался вопрос о способах переписки химическим путем.
Давыдов на допросе в ответ на просьбу расшифровать изъятое при обыске письмо Латкина сообщил, что слово «семейной» означал политический, «дочка» означала ячейка РПНВ, «игрушки» означали шрифты, «живопись» означала печатание листовок и т. д. В изъятом письме сообщалось, что Латкин 75 % своего времени уделял вопросам РПНВ и др.429
Давыдов подтвердил, что главной задачей организации было свержение советской власти и установление политического строя по типу фашизма, наиболее вероятной перспективой выполнения этого плана была война Японии с СССР. Вопрос об установления связи с Японией был поставлен по инициативе Латкина.
Кроме того, намечалось установление связи с Западом и, в частности, через Ленинград с Финляндией, в этих контактах они искали возможности связаться с западными странами, чтобы получить от них помощь. Однако практических шагов к осуществлению связи с Западом предпринято не было430.
Л. Н. Дампель431 рассказал о том, как его привлек в организацию Латкин. Он подтвердил предыдущие показания и рассказал, что на одном из совещаний, примерно в январе 1934 г., ставился вопрос о приобретении оружия для членов партии.
Его участие в проработке программных политических вопросов партии заключалось в том, что ему была поручена, помимо общей подготовки в области политико-экономических вопросов, проработка раздела программы в части промышленности. Общие вехи этого вопроса были им письменно изложены, обсуждены совместно с Латкиным и оставлены у него.
Устав был написан Латкиным и обсужден на двух совещаниях, он подлежал дальнейшей проработке. Наброски его хранились у Латкина. По уставу полагался прием в члены РПНВ всех вне зависимости от классового происхождения при предварительном выяснении его антисоветских убеждений. Евреи в партию не принимались.
Каждому члену РПНВ давались псевдонимы-клички, например у Дампеля кличка была «Николаев», Латкина – «Васильев» и т. д.432
На допросе инженер Д. И. Саров433 рассказал, что в 1919 г., работая начальником доменного цеха Надеждинского металлургического завода на Урале, при отступлении белых с Урала он был эвакуирован в г. Томск, где был рассчитан и выехал по территории, занятой белыми, в Маньчжурию во Владивосток. Там работал несколько месяцев на Усть-Суйфунских копях, затем техническим директором Уссурийского стекольного завода. В 1921 г. совместно с инженерами Петровым и Садовниковым открыл химическую лабораторию по производству всякого рода анализов и исследований.
В 1923 г. японцы, представители фирмы «Таката-Шоней», Нода и Миакозава заинтересовались этой работой в части перегонки угля и получения полукокса и искусственной нефти из углей. Нода и Миакозава командировали Сарова в Японию в г. Цуруга для проектирования и руководства строительством опытного завода по полукоксованию, где он пробыл 7–8 месяцев, после чего вернулся обратно во Владивосток. До этого на опытный завод в Цуруге приезжал японец Эджиро Ранзо434, с которым Сарова познакомил Миакозава, при этом он говорил, что дела фирмы «Таката-Шоней» плохи, и рекомендовал иметь знакомство с таким солидным лицом, как Эджиро Ранзо. Последний интересовался опытным заводом и расспрашивал о делах в России. С Эджиро Ранзо в Японии Саров встречался два раза.
С его слов, его вербовка для ведения шпионской работы в пользу Японии была осуществлена следующим образом. После возвращения из г. Цуруга, во Владивосток к Сарову явился знакомый по делам фирмы «Таката-Шоней» Алексеев Александр Самойлович и сообщил, что с ним хочет увидеться приехавший из Японии Эджиро Ранзо. В назначенное время в помещение химической лаборатории, размещавшейся в конце Светлановской улицы гор. Владивостока, явился Эджиро Ранзо. Поговорив с Саровым по вопросу перегонки углей и получения нефти, он рассказал, что связан с японскими правительственными кругами. Поговорив на общие политические темы, он сказал, что его интересует состояние металлургических заводов Востока России, главным образом в разрезе работы военных цехов как основы военной промышленности. За эти сведения он предлагал оплату.
Указанное предложение Саров принял, так как считал, что советская власть не удержится долго и, кроме того, нужда в деньгах обострилась в связи с тем, что его по приезде из Японии во Владивосток обокрали. В процессе двух-трех встреч Эджиро Ранзо окончательно завербовал Сарова для разведывательной работы.
Для того чтобы отвлечь подозрение о своей близости с японцами, он должен был найти повод поссориться с фирмой «Таката-Шокай», устроив громкий процесс против нее. Во исполнение этого указания Эджиро Ранзо Саров подал в Трудовую сессию суда жалобу на руководителя фирмы «Таката-Шоней» Нода, с которым судился. Саров получил от последнего по решению суда 1200 иен. Таким образом, многим стало известно, что он с японцами порвал.
Для выполнения поставленной перед ним задачи Эджиро Ранзо предложил Сарову выехать из Владивостока и постараться устроиться на один из крупных заводов Востока. В частности, на Надеждинский завод, на котором раньше Саров работал в течение 3-х лет начальником доменного цехa, a затем перейти на крупную новостройку на Востоке, если таковая будет.
Для поддержания связи и передачи сведений Эджиро Ранзо предупредил, что от него будут заходить люди, которые представятся от его имени. Им Саров должен будет передавать собранные сведения и получать от них деньги и инструкции.
Саровым были собраны и переданы следующие сведения:
«1. Список уцелевших станков снарядного цеха и их состояние.
2. Процент порчи станков после пожара.
3. План восстановления снарядного цеха и план покупки новых станков.
4. Пусковые данные о работе снарядного цеха.
5. Данные о производстве снарядов и овладение производством.
6. Материалы о состоянии мартеновских и прокатных цехов завода, в особенности в части снарядной заготовки.
7. Сведения о развитии Богославских угольных копий, обеспеченность экскаваторами и механизмами, программы добычи, вскрытых работ, запасе и перспективный план развития копей».
По Ашинскому металлургическому заводу, поскольку Саров был главным инженером, для сбора сведений ему никто не понадобился.
По Надеждинскому металлургическому заводу, несмотря на возможность как главного инженера завода собрать требуемые сведения лично, он, однако, в целях конспирации завербовал знакомого техника-строителя снарядного цеха Излера, от которого получил в письменном виде вышеперечисленные сведения по снарядному цеху. За что уплатил ему в два приема 375 американских долларов.
Также был завербован горный техник горного отдела Надеждинского комбината Поляков, от которого были получены сведения по Богославским топям. Полякову было уплачено 50 американских долларов435.
Задания по военному шпионажу в период работы Сарова на Кузнецкстрое он получал от Латкина, которого интересовали сведения по Кемеровскому военному строительству, Сибкомбайну, Мариупольскому заводу, Обуховскому заводу, Кунцевскому заводу, заводу «Баррикады», Ульяновскому заводу взрывчатых веществ, Иркутскому прокатному заводу и Нижнеудинским паровозовагоноремонтным мастерским.
За период 1930–1933 гг. были собраны и переданы японской разведке через Латкина сведения по военной промышленности Западной Сибири, а также сведения по кузнецкому металлургическому заводу, имеющему оборонный характер436.
Впоследствии арестованный Н. А. Издер437 сообщил, что вовлечение его Саровым для шпионской работы обстояло следующим образом. Саров просил Издера передать ему секретные сведения по капитальному строительству и мобилизационному плану. После того как он передал эти сведения, Саров дал ему деньги в сумме 300–400 руб., сказав при этом, что эти сведения ему нужны для передачи их заинтересованной шпионской организации. После чего Издер стал сознательно передавать секретные сведения по Надеждинскому металлургическому заводу и снарядным цехам этого завода. Данные сведения являлись сведениями государственной важности, так как они определяли мощность Надеждинского завода и его снарядного производства и подготовку завода к оборонному производству438.
На заседании Политбюро 3 сентября 1934 г. рассматривался вопрос о деле группы работников Сталинского металлургического завода. Было решено поручить Вышинскому, Прокофьеву и Ульриху направить в Новосибирск выездную сессию Военной коллегии Верхсуда. При этом предлагалось всех, уличенных в шпионаже в пользу Японии, расстрелять439.
16 сентября 1934 г. Зам. Прокурора Союза ССР Вышинский во исполнение решения Политбюро сообщил, что по делу работников Сталинградского металлургического завода (Западная Сибирь)440 15 сентября выездной сессией Военной коллегии Верхсуда СССР были приговорены: Саров, Латкин, Давыдов – к расстрелу; Дампель, Издер – к 10 годам лишения свободы и Регуш – к 2 годам лишения свободы; Черепанов был оправдан441.
«Дело Вайзера». 10 ноября 1934 г. заместитель наркома НКВД СССР Г. Е. Прокофьев сообщил Сталину, что в конце 1932 г. органами безопасности был привлечен для зарубежной работы Вайзер, направленный резидентом в Харбин. Для связи с Хабаровском ему были переброшены два сотрудника и радиостанция, которая была установлена у него в квартире. Впоследствии, живя в Харбине, Вайзер женился на литовке Бройде, имевшей большие связи в белоэмигрантских и японских кругах. С этого времени он прекратил радиосвязь с Хабаровском.
Особому отделу УНКВД ДВК удалось выяснить, что Вайзер часто посещает квартиру секретаря японской военной миссии Суды. Выяснилось, что он завербован японцами и работает на них под псевдонимом «Орлов». Радиостанцию Вайзер продал японцам, сообщил им сведения о личном составе сотрудников органов безопасности и передал имевшийся у него шифр.
Вайзер был вызван на территорию СССР и 1 ноября арестован в Хабаровске. На допросе он рассказал, что в апреле 1934 г. был завербован секретарем военной миссии в Харбине Судой, которому выдал все известные ему сведения, систематически информировал его о получаемых заданиях из Хабаровска, о продаже японцам радиостанции. Во исполнение заданий Суды, Вайзер передавал органам безопасности СССР дезинформационные материалы.
Сталин на данном документе написал: «Кагановичу, Ежову (по контролю) Просьба проверить, как вербуют резидентов и кому даны права вербовать. Значит не все благополучно. Важно это выяснить – кто вербовал Вайзера и отвечает ли вербовщик за свою рекомендацию»442.
«Дело Такахаси». 14 марта 1937 г. Ежов сообщил Сталину о том, что Управление НКВД по Дальневосточному краю вело следствие по делу сотрудников Владивостокской конторы японской транспортной фирмы «Сьосэн-Гуми», которые на протяжении ряда лет занимались на территории СССР шпионажем и нелегальными валютными операциями. Наиболее активную нелегальную шпионскую работу проводил заместитель заведующего этой конторы Такахаси (японский подданный).
Выяснить всю преступную деятельности этой конторы не представлялось возможным, так как Такахаси находился на свободе и перед каждым вызовом на допрос в УНКВД получал соответствующий инструктаж в японском консульстве гор. Владивостока. Так, с целью скрыть от следствия факты нелегальных валютных операций Такахаси специально составил новые кассовые книги конторы за 1936 г. и представил их следствию как оправдательные документы. Между тем было точно установлено, что контора «Сьосэн-Гуми» организована на территории СССР для шпионской и незаконной валютной деятельности в пользу Японии.
4 января 1937 г. Такахаси был задержан в момент получения шпионских материалов от завербованного им лица. При обыске этот материал был у него был обнаружен, а сам он арестован. Однако на следующий день по настоянию НКИД он был освобожден. В интересах прекращения этой деятельности Ежов просил разрешить арестовать Такахаси. Сталин не возражал против этого предложения443.
«Дело Каваси». 5 мая 1937 г. Ежов сообщил председателю Совета народных комиссаров СССР Молотову о том, что следствие по делу ликвидированных в течение 1933–1936 гг. на Сахалине шпионско-повстанческих организаций установило, что десятник японской угольной концессии на Сахалине, японско-подданный Каваси и управляющий Александровской конторой той же концессии японский подданный Баба Федесуки, являясь резидентами японской разведки, вели активную деятельность по подготовке шпионской и диверсионной агентуры.
Арестованные в 1933 г. японские агенты Е. С. Федоров и И. М. Головин показали, что они были завербованы Баба Федесуки, причем Головин получил от последнего задание выехать в Ижевск для организации там шпионско-диверсионных и повстанческих ячеек. Участники ликвидированной в 1934 г. в Александровском районе Сахалинской области шпионско-повстанческой организации в процессе следствия показали, что вся их работа по подготовке повстанческих кадров и шпионажу проводилась под руководством Каваси.
В 1936 г. в том же районе была ликвидирована шпионско-повстанческая группа, участники которой показали, что Каваси обещал им, в случае вооруженного выступления против советской власти, снабдить их оружием, которое должно прибыть с Донской угольной концессии в Дуэ. Собранные сведения о воинских частях и промышленных предприятиях участники этой группы передавали лично Каваси.
На основе этих материалов Ежов просил разрешение на арест японских подданных Каваси и Баба Федесуки. При этом он сообщал, что народный комиссар по иностранным делам Литвинов согласия на арест этих лиц не дал и просил данный вопрос поставить в ЦК ВКП(б). Несмотря на возражение Литвинова, Сталин и Молотов поддержали предложение Ежова444.
«Дело сотрудников НКВД». 26 сентября 1937 г. Ежов доложил Сталину еще одну телеграмму начальника УНКВД по ДВК Люшкова. Он сообщал, что в результате проверки ряда ранее прекращенных следственных дел и учетных материалов было установлено, что арестованным участникам заговора в НКВД Западным, Шиловым, бывшим работником УНКВД по ДВК Торопкиным были прекращены следственные дела на Михайлова, Архангельского, Науменко, а также агентурная разработка «Зажигатели» по делу контрреволюционной организации в Удельском районе, вскрывающие троцкистскую шпионскую организацию в системе Примзолото.
Установлено, что Западный, Шилов, Торопкин и Грузда были тесно связаны с участником организации Гуслицером (управляющим трестом Примзолото) и прекращали дела по его указанию. Арестованные сотрудники Примзолото А. Н. Забелин и И. М. Михайлов назвали участников организации: А. И. Гуслицера (рез. Сталина: арестовать), С. А. Кузьмицкого (рез. Сталина: арестовать), Г. П. Лыкова, Г. В. Армашева и Н. И. Усова.
В целях вскрытия всех связей организации также с участниками заговора в НКВД Люшков просил санкцию на арест вышеперечисленных лиц. А также арестовать и направить в его распоряжение Гуслицера. (Рез. Сталина: правильно)445.
«Дело Кисима». 11 апреля 1938 г. А. Я. Вышинский сообщил И. В. Сталину и В. М. Молотову, что 7 февраля 1938 г. пограничной охраной на Сахалине задержан японский подданный Кисима Исабуро446. На предварительном следствии он показал, что 1 февраля был завербован для шпионско-диверсионной работы начальником полицейского поста Асасы и направлен на территорию СССР. При обыске у него обнаружена банка со стрихнином, который был предназначен для отравления воинской части РККА.
Вышинский просил разрешения следственное дело о Кисима передать в военный трибунал ОКДВА для судебного рассмотрения с применением к нему высшей меры наказания – расстрела. Сталин в этот раз решил по-другому, он предложил «выслать мерзавца Кисима из пределов территории СССР с запрещением въезда в пределы СССР»447.
Однако Политбюро ЦК ВКП(б) не согласилось с предложением Сталина. 26 сентября 1938 г. было принято решение предать японца Кисима Исабуро суду за шпионаж и опубликовать об этом сообщение в печати448.
«Дела японских разведчиков». 21 августа 1938 г. Вышинский сообщил Сталину и Молотову, что 8 июня 1938 г. из Маньчжоу-Го в СССР в районе Благовещенска японцами была переброшена вооруженная группа лиц. Приставшая к советскому берегу р. Амур группа была врасплох захвачена погранотрядом, не успев оказать сопротивления.
Эта группа, созданная по заданию японской разведки в составе 16 человек (11 маньчжур и 5 корейцев), в ночь на 8 июня была погружена на шаланду, которую нанял начальник снабжения Сахалинского военного гарнизона японец Сязай. Хозяин шаланды Чан-Бао-Бан и 12 человек команды согласились на их переброску, полагая получить обещанное высокое вознаграждение.
9 июня на лодке через реку Амур переправился еще один участник этой группы Чен-Чжин-Шан, получивший от японской разведки задание поддержать версию, озвученную задержанными о переходе на территорию СССР, с целью якобы скрыться от преследования за убийство японца.
Однако все задержанные сознались в переходе на территорию СССР с целью диверсий и шпионажа.
Вышинский считал целесообразным рассмотреть дело в открытом судебном заседании с применением к 17 бандитам и владельцу шаланды Чан-Бао-Бан высшей меры наказания – расстрела, а к команде шаланды – длительных сроков тюремного заключения449.
Политбюро ЦК ВКП(б) 25 августа 1938 г. согласилось с этим предложением450.
О задержании нарушителей границы. 3 января 1939 г. Вышинский сообщил Сталину, что 21 октября 1938 г. на участке Кумарского погранотряда в 10 км от ближайшего населенного пункта села Сухотина, в таежной местности пограничным нарядом были задержаны 15 нарушителей границы, переправившихся на шаланде через реку Амур из Маньчжурии. В числе задержанных – 5 человек полицейских из маньчжурского поселка Хунхутун и одна женщина. Остальные 9 человек составляли команду шаланды. У нарушителей было 5 лошадей с седлами, 5 боевых винтовок «Росса», 2 берданы Ижевского завода, 245 винтовочных патронов, 39 берданочных патронов, компас, бинокль и др.
Установлено, что пятеро полицейских: У-Чун-Юн, Вы-Юин-Хэ, Вы-Сун-Ня, Вы-Гуй-Чен, Вы-Тону-Лин, и женщина Ман-Зе были специально подготовлены японской разведкой для сбора шпионских сведений на территории СССР. Они должны были собрать сведения о расположенных на этом участке воинских частях, о населенных пунктах, о топографии местности. Остальные 9 нарушителей во главе с владельцем шаланды Ен-Чин-Хуа выполняли роль переправщиков.
Предлагалось данное дело рассмотреть в закрытом заседании военного трибунала и приговорить 6 человек: У-Чун-Юн, Вы-Юин-Хэ, Вы-Сун-Ня, Вы-Гуй-Чен, Вы-Тону-Лин, Ман-Зе и владельца шаланды Ен-Чин-Хуа к расстрелу, команду шаланды на длительные сроки лишения свободы. Шаланду конфисковать. Приговор опубликовать в местной печати451.
В дополнение к предыдущему письму 24 января 1939 г. Вышинский сообщил, что по его поручению военной прокуратурой 2-й Отдельной краснознаменной армии была проведена специальная проверка всех следственных материалов этого дела. Первоначальные данные о принадлежности нарушивших границу полицейских к японской разведке, перебросившей эту группу на советскую территорию с заданиями шпионского характера, подтвердились. Осведомленность владельца шаланды и команды о намерениях переправленной группы следствием не доказана. В связи с этим Вышинский полагал целесообразным разрешить вопрос о мерах наказания лишь в отношении задержанных шпионов, а определение мер наказания обвиняемым по этому делу – владельцу и команде шаланды – предоставить на усмотрение суда452.
Разоблачение «японской агентуры» в органах НКВД
Особо ценным всегда считалось проникновение агентуры в разведывательные и контрразведывательные органы противника с тем, чтобы выявлять формы и методы деятельности противника, направления работы, выявление объектов заинтересованности. Особенно важно это было в преддверии военных действий для того, чтобы вскрывать истинное положение дел, особенно в части военных приготовлений и для снабжения противника дезинформацией.
Преследуя цели создания разведывательных позиций на территории советского Дальнего Востока, японцы смогли внедриться в спецслужбы СССР.
«Дело Кима». 21 мая 1937 г. НКВД СССР сообщило Сталину об аресте Кима Романа Николаевича. В ходе следствия было установлено, что в 1922 году Ким был завербован японским генеральным консулом во Владивостоке – резидентом японского Генерального штаба Ватанабе, по заданию которого он поступил на службу в органы ОГПУ – НКВД с разведывательными целями. Ким на протяжении последних двенадцати лет поддерживал в Москве связь с японскими разведчиками (военные атташе, работники посольства), которым систематически передавал шпионские материалы по вопросам, связанным с контрразведывательной работой ОГПУ – НКВД против японцев.
Было установлено, что Ким, участвуя с 1932 г. в технических операциях по выемкам документов из сейфов японского военного атташата в Москве, проводил их по предварительной договоренности с японцами и таким образом снабжал органы ОГПУ – НКВД дезинформационными материалами. Ким, по национальности японец, был сыном бывшего японского посла в царской России. Он скрывал это, выдавая себя за корейца453.
19 мая 1937 г. арестованный Ким Роман Николаевич454, 1899 г. р., уроженец Владивостока, гр. СССР, беспартийный, старший лейтенант государственной безопасности, подтвердил факт своего внедрения в органы ОГПУ – НКВД японским Генеральным штабом для ведения разведывательной работы.
Будучи агентом негласного представителя японского генерального штаба Ватанабе, осуществлявшего функции японского генерального консула во Владивостоке, Ким внедрился вначале в негласный, а впоследствии в 1932 г. и в гласный аппарат ОГПУ – НКВД. Таким образом, находясь на руководящей оперативной работе, он занимался разведывательной работой в пользу Японии вплоть до своего ареста.
Настоящая фамилия Кима была Мотоно Кинго. Ким был внебрачным сыном японского дипломата Мотоно-Ичиро, бывшим послом в России в годы империалистической войны и впоследствии министром иностранных дел при кабинете Ямомото. Мотоно-Ичиро умер в 1928 г.
Образование Ким получил в японском императорском лицее, который окончил в 1917 г. В этот лицей принимались только привилегированные лица (самураи и дети дворян). Благодаря влиянию своего отца – Мотоно, Киму удалось туда поступить, В лицее он официально значился как «Саори-Кинго», так как под фамилией Мотоно ему неудобно было фигурировать. Саори – это имя жены Мотоно. В 1917 г. по окончании лицея Ким по традиции семьи Мотоно должен был держать экзамен на дипломата, тем более что окончившие лицей могли держать экзамен с сокращенными требованиями. По окончании лицея Ким выехал в Россию, где получил высшее образование.
Во Владивосток он приехал в 1917 г., поступил в Восточный институт, впоследствии реорганизованный в университет, который окончил в 1923 г. Ватанабе, знавший Кима с детства, привлек его к разведывательной работе. Таким образом, желание специализироваться по филологии не осуществилось, Ким стал японским разведчиком.
При помощи японского консульства он освободился от военной службы у белых. Генконсул Ватанабе в одной из бесед сказал, что Ким теперь у него в долгу. В декабре 1922 г. Ватанабе встретился с Кимом и заявил, что он должен свои знания япониста использовать в целях внедрения в аппарат Приморского ГПУ, тем самым принеся пользу Японии и отплатив ему долг. Ватанабе, в свою очередь, обещал Киму свою помощь по части карьеры. Это предложение Ватанабе – негласного резидента японского Генерального штаба Ким принял.
В целях выполнения поручения генконсула Ватанабе Ким примерно в середине марта 1923 г. встретился с Богдановым – своим товарищем по университету, работавшим в Приморском ГПУ, и попросил его устроить на работу в органы государственной безопасности. Богданов предложил Киму взять на себя функции секретного агента Приморского ГПУ и заниматься освещением японской колонии во Владивостоке. Ким согласился. После переговоров на квартире у Богданова было оформлено его секретное сотрудничество соответствующей подпиской.
После своей вербовки Ким встретился с Ватанабе и доложил о состоявшейся договоренности с Богдановым. Ватанабе это сообщение принял с удовлетворением. Он заявил, что до закрепления отношений с Приморским ГПУ Ким не должен совершать таких шагов, которые нарушили бы создавшиеся перспективы внедрения в аппарат ОГПУ. Ватанабе вскоре после этого уехал, и Ким его больше не встречал.
Работа в Приморском ГПУ длилась недолго, так как в апреле 1923 г. намечалась его поездка в Москву в качестве секретаря Отаке. Отаке являлся негласным резидентом японского Генерального штаба. Его разведывательная деятельность проводилась под прикрытием японского телеграфного агентства «Тохо», представителем которого он являлся.
В апреле 1923 г. к Киму по поручению Отаке явился японец Хироока, с которым он ранее работал в японском телеграфном агентстве «Тохо», и предложил ехать в Москву в качестве секретаря Отаке. Сообщив об этом предложении представителю Приморского ГПУ – Богданову и получив санкцию на отъезд в Москву, Ким заявил Хирооке, что согласен принять это предложение. После чего Хироока вручил ему 2000 рублей золотом на расходы по поездке. Накануне отъезда Ким посетил японское генеральное консульство, где получил охранную грамоту.
Кима приняло доверенное лицо Ватанабе Вакаса – секретарь консульства (во время интервенции ходил в офицерской форме). Вакаса заявил, что Ватанабе в вопросе внедрения в органы ОГПУ возлагает на Кима большие надежды.
До Читы Ким ехал самостоятельно, а в Чите встретился с Отаке, который ехал через Маньчжурию. Далее до Москвы они следовали вместе.
Остановились в Москве вначале в помещении гостиницы «Княжий двор». Затем по поручению Отаке Ким купил квартиру на Трифоновской улице (возле Лазаревского кладбища), где и стал проживать.
При отъезде, еще во Владивостоке Богданов в беседе с Кимом заявил, что в Москве с ним будет установлена связь представителями ОГПУ. Действительно, после своего прибытия в Москву, из ОГПУ ему позвонили по телефону и предложили явиться к Большому театру. В назначенное время состоялась встреча, на которой Ким восстановил связь с 5 контрразведывательным отделением ОГПУ. Представитель ОГПУ, с которым он начал работать, являлся оперативным работником Шпигельглазом.
Работая в качестве секретаря Отаке, Ким одновременно поддерживал негласную связь с ОГПУ. В целях завоевания авторитета и доверия перед последними, по предварительной договоренности с Отаке, он представлял в ОГПУ освещение его деятельности.
Преследуя цель внедрения в органы ОГПУ, он с согласия Отаке выдал ряд его связей: Попова М. Г., впоследствии расстрелянного за шпионаж; Шенберга, бывшего секретного сотрудника КРО, двойственную роль которого Ким «разоблачил» перед органами ОГПУ; японского коммуниста Кодама, бежавшего в Японию через финляндскую границу, и пр. Все это предпринималось по согласованию с Отаке для того, чтобы создать благоприятные условия и предпосылки внедрения Кима в аппарат ОГПУ.
Впервые с Кимом как с агентом японской разведки была установлена связь в 1925 г. полковником Сасаки Сейго, прибывшим в Москву после возобновления дипломатических отношений Японии с СССР. Он в то время являлся 2-м секретарем японского посольства. С ним Ким впервые встретился и впоследствии систематически виделся на квартире Отаке. Сасаки первое время особенно интересовался вопросом отношений Кима с ОГПУ и подробно расспрашивал о том, как идет его продвижение.
В одной из бесед Сасаки передал Киму привет от Ватанабе, предложил аккуратно доносить в ОГПУ по всем тем вопросам, какие его интересуют, всемирно добиваясь доверия. Вместе с тем он рекомендовал действовать с чрезвычайной осторожностью и не предпринимать что-либо, что могло нарушить и свести на нет намеченный план внедрения в органы ОГПУ, так как японский Генеральный штаб на Кима возлагал большие надежды. Сасаки преподал линию поведения, сводящуюся к тому, чтобы Ким с максимальной осторожностью закреплял свое положение в ОГПУ.
Ким в свою очередь информировал Сасаки о характере отношений с ОГПУ и той работе, которую он вел по заданию ОГПУ, сказав, что ему удалось создать благоприятные условия для выполнения задач, поставленных перед ним Генеральным штабом. Ким был связан с полковником Сасаки с 1925 по 1927 г.
Установки, которые были даны резидентами японского Генерального штаба Отаке и Сасаки, в интересах внедрения Кима в контрразведывательный аппарат ОГПУ в значительной мере облегчили выполнение поставленной перед ним задачи. Его деятельность как секретного сотрудника КРО ОГПУ, внешне казавшаяся безупречной, «инициатива», проявленная в деле освещения Отаке, и т. д., безусловно, способствовали укреплению его доверия у оперативных работников ОГПУ, с которыми он поддерживал связь. В результате Ким постепенно стал продвигаться. Ему стали поручать ответственную и строго секретную работу. Так, в 1927 г. он был привлечен спецотделом для работы над шифрами, а в 1928 г. стал нештатным переводчиком ОГПУ, так как к этому времени началась систематическая перлюстрация японской дипломатической почты. В этом же году он стал принимать участие в особо секретных операциях по японской линии. И наконец, в 1932 г. его перевели в гласный аппарат ОГПУ на руководящую контрразведывательную работу по японской линии. В результате основная задача, поставленная перед Кимом японским Генштабом, была достигнута.
Впервые с японским военным атташатом он установил организационную связь в 1927–1928 гг. Она была установлена с военным атташе Комацубаро на даче у Юхаси. Этому предшествовал телефонный звонок от Юхаси, который пригласил его к себе на дачу на ст. Удельная (Юхаси работал в японском посольстве секретарем-переводчиком).
С Комацубаро у Кима было всего две встречи. Во время бесед он сообщил ему о своем положении в ОГПУ, чем тот был вполне удовлетворен. Ему же была предоставлена информация о характере работы в ОГПУ, за исключением факта перлюстрации дипломатической почты. В этот период времени Киму еще не было известно, что органами ОГПУ производятся технические выемки из сейфов японского военного атташата.
Комацубаро предложил Киму соблюдать крайнюю осторожность, добиваясь своего внедрения в контрразведывательную часть ОГПУ, непосредственно занимающуюся делами по японцам.
В 1930–1931 гг., после отъезда Комацубаро, Ким установил связь с его преемником Касахара, которого информировал о дальнейших перспективах своего продвижения в ОГПУ.
Дальнейшая активная разведывательная работа в пользу Японии началась с лета 1932 г., когда Ким был выдвинут в ОГПУ на руководящую оперативную работу. С этого времени установилась связь с помощником японского военного атташе Ямаокой и поддерживалась в течение 1932 и 1933 г. Встречи с ним, как и с его предшественниками, происходили редко (их было всего три). Объясняется это тем, что он максимально хотел сохранить Кима от угрозы провала, которая могла последовать в результате частых явок. Ким и Ямаока встречались у здания «Межрабпомфильм», около Петровского парка. При появлении Кима на месте встречи Ямаока, видя его, шел вперед в лес и там ожидал.
Организовывались встречи следующим образом. В день встречи Киму на службу звонила женщина, что-то говорила, затем трубка вешалась и спустя некоторое время снова звонок. Мужской голос говорил по-английски – «Пять часов» или «Шесть часов» и т. д., а потом: «Это что, больница? Ах, нет, извините». По предварительной договоренности с Ямаокой надо было считать всегда на 3 часа позже времени, назначенного по телефону.
Ямаока просил Кима представить дислокацию войск ГУПВС, сообщать о предстоящих агентурных комбинациях против японцев, вести в контрразведывательной работе по японцам такую линию, чтобы отвлечь внимание от японцев, занимающихся разведывательной работой. В дальнейших встречах с преемниками Ямаока эти указания пополнялись и уточнялись.
Ким припомнил три факта, которые особенно занимали Ямаоку: это – какие комбинации намечались против японцев в Маньчжурии; за кем из японцев и русских, связанных с ними (т. е. агентурные разработки), велось наблюдение, где находился арестованный Иван Перекрест и кто по его делу был еще арестован.
В состоявшихся беседах Ямаока говорил Киму о том, что японцы хотят, чтобы он сделал большую карьеру по линии ГПУ, и предлагал в этом содействие. В интересах этого Ямаока обещал не чинить препятствий к производству дальнейших технических выемок из сейфов японского военного атташата. Киму было обещано оказать полное содействие в осуществлении вербовок любого из японцев, кандидатуры которых он должен был предварительно согласовывать. Ему также предоставлялась возможность организации комбинации с дипкурьером для «перлюстрации» данных им для провоза документов. По линии ОГПУ Киму предлагалось завести дезинформационные комбинации на японского военного атташе и всемерно развивать их.
В ходе встреч Ким передал помощнику японского военного атташе Ямаоки список агентуры по японской линии; данные о структуре органов ОГПУ, о системе и методике работы контрразведывательного аппарата ОГПУ; об объектах, какие находились под наблюдением ОГПУ; содержание разработок по корейской линии.
Ким информировал Ямаоку о разработках по периферии, которые знал, передал содержание ряда ориентировок по японским и корейским делам, ряд секретных приказов ОГПУ, отрывочные дислокационные данные по РККА, о характере ряда ликвидированных дел, а также характер агентурных данных, представлявшихся негласной сетью по японской линии, и т. д.
В одной из очередных встреч Ямаока заявил о том, что ему известно, что ОГПУ производит выемки из сейфов японского военного атташата. Такие же выемки, по его словам, производились у немцев и поляков. Таким образом, получалось, что «добывавшийся документальный» материал являлся дезинформационным. Так как он давался с согласия и ведома японцев.
В 1933 г. после отъезда Ямаоки Ким последовательно поддерживал связь с 1933 по 1934 г. с японским военным атташе Кавабе. С 1935 по 1936 г. с военным атташе Хата, а с начала 1937 г. с Кавамото – японским военным атташе.
Из полученных указаний от представителей японского Генерального штаба Киму было известно, что он предназначался для особой работы на военное время. Как говорил Кавабе, в период военного времени Ким должен был руководить большим по размаху участком работы и завербованной на этот случай агентурой. Помимо этого, в его задачу также входила парализация контрразведывательной работы НКВД против японцев с тем, чтобы облегчить деятельность разведывательного аппарата японского Генерального штаба455.
А. Е. Куланов – российский востоковед, писатель, исследователь жизни и деятельности Кима – считает, что судьба этого человека содержит много загадок. С этим сложно не согласиться. Во время войны Ким работал переводчиком в спецпропагандистской организации НКВД в Куйбышеве, оставаясь заключенным. В конце 1945 г. его дело было пересмотрено, срок наказания сокращен до уже отбытого. 29 декабря он был освобожден.
Кроме того, в феврале 1959 г. он был реабилитирован. Необходимо отметить, что проходившая в это время реабилитация была не пустой формальностью, как в 1990-х годах, а детальным изучением всех обстоятельств дела.
«Дело Мельникова». В начале 1937 г. был разоблачен еще один резидент японской разведки. 28 апреля Н. И. Ежов сообщил И. В. Сталину о полученных им материалах в отношении заведующего службой связи ИККИ Б. Н. Мельникова, члена ВКП(б) с 1916 г., которые указывали на его причастность к шпионской деятельности в пользу Японии и приверженности к троцкизму. Он просил разрешение на арест Мельникова. Сталин санкционировал эту просьбу, написав резолюцию: «Мельникова и „окружение“ надо арестовать»456.
2 июня 1937 г. Сталину из НКВД СССР был направлен протокол допроса Бориса Николаевича Мельникова, бывшего заведующего Отделом службы связи Коминтерна. По его показаниям, он был завербован японцами в 1918 г. и с 1924 г. вел активную шпионскую работу в пользу японской разведки. Будучи руководящим работником НКИД, Мельников снабжал японскую разведку шифрованными телеграммами, секретными материалами по рыболовной конвенции и японским концессиям.
За время своей работы в качестве заместителя начальника Разведупра Штаба РККА, Мельников выдал японской разведке агентуру Разведупра по Маньчжурии, Китаю, Германии, Чехословакии и Ирану457. По показаниям Б. Н. Мельникова от 16–17 мая 1937 г. проходили семь человек: Клетный, Асков, Янковская, Яковлев, Орлов, Климов, Давыдов458. После перепроверки его показаний ставился вопрос об аресте этих лиц459.
Мельников460 показал, что в плен к японцам он попал в октябре месяце 1918 г. Его взяли в тайге, примерно в 200 километрах от города Зеи Амурской области, куда отступали части Красной армии. В то время он служил в качестве старшего адъютанта Сибирского верховного командования. Вместе с ним попали в плен: Вележев Сергей Григорьевич; Кларк Павел Иванович и его сын Павел; Фрид (зять Кларка); два брата Матвеевы Николай и Евгений; трое рабочих, фамилии которых он не помнит, и его брат Владимир Мельников.
В плену они пробыли два с половиной месяца – с конца октября 1918 г. по начало января 1919 г. После взятия в плен всех их повезли в гор. Зея и некоторое время содержали при штабе полка. Затем отправили в Хабаровск, в штаб дивизии, где всех их японцы завербовали. О процессе вербовки они все делились между собой и решили: для того чтобы освободиться из плена, надо дать согласие на сотрудничество с японской разведкой.
Вербовал всех адъютант штаба дивизии Ямазаки. Он отобрал подписки, которые были написаны по-японски. Устно она была переведена на русский язык. Смысл ее сводился к тому, что вербуемый обязался работать в пользу японцев. Подписывались все своей настоящей фамилией. Ямазаки дал задание Мельникову поехать во Владивосток, связаться с местной нелегальной партийной организацией и освещать ее. Это задание он дал потому, что он знал, что Мельников коммунист. Ямазаки предложил не говорить никому о его пребывании в японском плену, а после установления связи с Владивостокской партийной организацией явиться к японскому консулу во Владивостоке и сообщить ему, что пришел от адъютанта штаба дивизии Ямазаки за получением указаний.
Мельникову было выдано удостоверение от штаба дивизии, в котором было указано, что все его документы отобраны штабом дивизии. На самом деле никаких документов у него при взятии в плен не было и это удостоверение, по существу, являлось фиктивным. Денег Ямазаки не дал, у Мельникова были свои, которые не были отобраны.
Во Владивостоке Мельников пробыл 6-10 дней. Все это время он жил на вокзале, иногда в ночлежке. Никакой связи с парторганизацией не устанавливал, потому что хотел выехать в Китай, куда вскоре и уехал. В Китай Мельников выехал нелегально на пароходе «Тверь» при помощи матросов. Был в Чифу и Циндао, где пробыл недолго, оттуда поехал в Ханькоу к своему дяде Мельникову Дмитрию Михайловичу, управляющему торгового дома Литвинов и Ко.
После того как дядя устроил Мельникова в гостинице, на другой день они решили пойти вместе к русскому консулу. Мельников должен был раскаяться во всех своих «грехах» (имелась в виду его советская работа) и на этом основании просить оставить его в Ханькоу и не направлять на территорию, занятую войсками атамана Семенова. После предварительного разговора дяди с консулом они пошли к нему. Консулу Мельников дал подробное показание о своей советской деятельности и изложил ему свою просьбу. Через два дня он написал прошение, где указал, что был советским деятелем, что он заблуждался. Прошение кончалось просьбой об оставлении в Ханькоу.
Дядя, которому Мельников передал прошение, обещал собрать о нем хорошие отзывы, а также написать их и от своего имени. Со слов дяди было известно, что в Ханькоу жила семья Наквасиных, которая положительно отзывалась о Мельникове. С Наквасиным Мельников учился в реальном училище в Троицко-Савске. В бытность его председателем Троицко-Савского Совета эта семья обратилась к нему с просьбой выдать этой семье разрешение на выезд в Китай, что он и сделал.
Примерно в 20-х числах марта дядя сообщил, что посол отказал в прошении. Было решено отправить Мельникова под конвоем во Владивостокскую тюрьму. На следующий день за ним пришел русский полицейский, который доставил его в Шанхай, там он был заключен в тюрьму. Из Шанхая через несколько дней был доставлен во Владивостокскую тюрьму, где просидел 10 месяцев – с 1 апреля 1919 г. по 31 января 1920 г.
Как и все другие политические заключенные, Мельников не допрашивался. Никакого следствия и суда по его делу не было. Он должен был сидеть до «созыва» учредительного собрания. Мельников был освобожден после свержения Колчака 31 января 1920 г. После освобождения был назначен членом военного совета Приморья и Дальнего Востока. В этой должности в первый период работал под фамилией Брагин. Членом военного совета он был до японского выступления 4–5 апреля 1920 г. В это время он в числе 60 человек был вновь арестован японцами. Из членов военного совета с ним сидели Лазо и Луцкий. Все сидели под чужими фамилиями. Мельников под фамилией Перевалов, Лазо под фамилией Козленко, а Луцкий под фамилией Луков. Кроме них, сидели секретарь областного комитета партии Сибирцев, командир бронемашины Петров, начальник военного контроля Ангарский, председатель следственной комиссии Похвалинский, Зон, Сугак и другие.
При заключении под стражу японцы переписали их фамилии и в дальнейшем ежедневно производили переклички. 8 апреля утром Лазо, Сибирцев, Петров и Луцкий были вызваны по их вымышленным фамилиям и отправлены неизвестно куда. Как впоследствии стало известно, все они были казнены. Всю остальную часть, в том числе и Мельникова, отправили в казармы, где они просидели до 11 апреля, после чего были освобождены.
Лазо, Сибирцев, Петров и Луцкий были казнены, потому что при опросе японцев выступили вперед как командиры и, очевидно, были доставлены в японский штаб. По-видимому, они были опознаны и казнены. Мельников вместе с ними вперед не выступал, остался в толпе бойцов и не был опознан.
После освобождения Мельников был отправлен Приморским областным комитетом на Амур, где назначен комиссаром штаба Амурского фронта, позже комиссаром 2-й амурской армии и членом Реввоенсовета Восточного фронта. В феврале 1922 г. откомандирован в Разведуправление Сибири, где начальником в то время был Вележев, бывший с ним в 1918 г. в плену у японцев.
Попал он в Разведупр Сибири с приездом Блюхера. В это время Реввоенсовет восточного фронта был расформирован, Мельников был сначала откомандирован в Читу, откуда по просьбе Вележева был назначен к нему заместителем. На работе в Разведупре в Сибири он пробыл около двух месяцев. После реорганизации Разведупра был направлен в Москву, где работал начальником восточного сектора Разведупра Штаба РККА (с июня 1922 г. по май 1923 г.).
В это время Мельников никакой работы для японской разведки не вел. С 1918 г. он потерял с ними связь и сам ее восстанавливать не собирался.
В июне 1923 г. Мельников был назначен резидентом Разведупра в Харбине, где формально являлся секретарем советского консульства. В мае 1924 г. он неожиданно встретил в Харбине на улице Ямазаки, который вербовал его в 1918 г. в Хабаровске. Они узнали друг друга. Ямазаки предложил Мельникову пойти в ресторан и там напомнил о подписке и предложил работать для японской разведки. Мельников согласился. Ямазаки в то время работал в качестве руководителя японской разведки в Харбине и служил в ЯВМ.
Он интересовался работой Мельникова за шесть лет, истекшие с момента его вербовки в Хабаровске. Упрекал его в том, что он не поддерживал связи с японской разведкой. Ямазаки потребовал сведений о личном составе консульства с характеристиками сотрудников, интересовался тем, кто являлся резидентом ГПУ и Разведупра. Просил добыть шифры консульства, шифрованную и секретную переписку, сведения о политике СССР на КВЖД и списки лиц, уезжающих в Советскую Россию.
Шифров консульства Мельников достать не мог, так как они хранились у шифровальщика. Он к ним доступа не имел. Ямазаки были переданы около двадцати шифрованных телеграмм преимущественно директивного характера, которые Мельников крал у шифровальщика, переписывал их, затем перепечатывал на машинке и в таком виде передавал Ямазаки. Он передал также копии секретной переписки, проходившей через него как секретаря консульства. Список личного состава консульства с характеристиками и списки лиц, уезжающих в Советскую Россию. Указал резидента ГПУ – Ангарского и представителя Разведупра Салнина. Сообщил, что вторым резидентом Разведупра является Заславский, скрыв, что Заславский год тому назад уехал из Харбина. Передал сведения, связанные с вопросом о подготовке Пекинского соглашения о КВЖД.
Связь с Ямазаки Мельников поддерживал только лично. Встречались они в отдельном кабинете в ресторанчике, по второй линии около Диагональной улицы в доме Бента. Каждый раз они уславливались о следующей встрече. Всего встреч за этот период было 7 или 8. Мельников работал под кличкой Алексей. Никакого вознаграждения не получал.
По приезде в Москву в июне 1924 г. Мельников был назначен заведующим отделом Дальнего Востока НКИД. При первой же встрече с японским поверенным в делах Сато тот сказал, что у него имеются сведения о работе Мельникова на японскую разведку, и просил продолжать эту работу в Москве.
Первый раз Мельников встретился с Сато в японском посольстве, при официальном визите. Сато никаких конкретных заданий не давал. На второй день после первой встречи Сато явился к Мельникову в НКИД с ответным визитом. Там он сказал, что связь с ним нужно поддерживать через Янковскую Марию Михайловну, являвшуюся референтом отдела Дальнего Востока НКИД по Японии. Мельников условился с Сато, что всю информацию он будет передавать через Янковскую в устной форме. При этой встрече Сато предложил давать информацию, касающуюся вопросов заключения рыболовной конвенции, получения японцами концессий на Дальнем Востоке и по текущим вопросам дипломатического характера.
Вскоре после этой встречи с Сато к Мельникову зашла Янковская и сказала, что она будет являться связью. Дальнейшие встречи с Янковской происходили в служебном кабинете Мельникова.
За время пребывания Сато в Москве в течение года Мельников встречался с ним примерно 10 раз. При встречах он информировал его по интересующим вопросам и получал от него задания. Встречи происходили главным образом в служебном кабинете Мельникова, а иногда в посольстве при официальных посещениях.
Мельниковым были переданы сведения: о пределе уступок советской стороны по рыболовной конвенции, то же самое в отношении японской концессии на Сахалине и содержание большого количества шифрованных телеграмм по вопросам текущей дипломатической работы. По заданиям Сато Мельников, пользуясь тем, что его привлекали для консультации по вопросам рыболовной конвенции и японских концессий, пытался проводить точки зрения и позиции, выгодные японцам.
При личных встречах Сато передавалась только устная информация. Через Янковскую сведения передавались следующим образом: Мельников делал записи по интересовавшим японцев материалам, передавал их Янковской, а она либо информировала по этим записям устно, либо давала их прочитывать и возвращала их Мельникову. В одном случае она передала материал, написанный рукой Мельникова, в связи с этим он высказал ей недовольство. Со слов Янковской было известно, что получаемые сведения она передавала не только Сато, но и Миазаки (секретарю японского посольства). С Миазаки Янковская встречалась у себя в служебном кабинете и в японском посольстве.
Через Янковскую Мельников поддерживал связь с японской разведкой примерно до 1926 г. К этому времени в Москву приехал японский посол Танака, который заменил Сато. При одной из встреч с Танакой Мельников информировал его, что ГПУ подозревает Янковскую в связи с японцами. На этом основании условились, что Янковская будет заменена. О подозрениях ГПУ в отношении Янковской Мельникову стало известно из разговора с Тубало (начальник отделения КРО ОГПУ), который сказал, что Янковская вызывает подозрения, так как получает подарки от секретаря японского посольства Миазаки.
Янковская была заменена Асковым, работавшим тогда референтом отдела Дальнего Востока по Японии. Через Аскова передавались сведения по тем же вопросам, что и через Янковскую. Кроме того, в этот период передавались сведения по Китаю. В частности, Мельников давал сведения о том, кто из командиров Красной армии и под какой фамилией работал в качестве советника в китайской армии. Передавались сведения о политике советского правительства в Китае.
В октябре 1928 г. Мельников был назначен генеральным консулом в Харбин. При первой же встрече с харбинским (японским) консулом тот просил продолжить разведывательную работу. В качестве связиста рекомендовал переводчика консульства Яковлева. Через него Мельников передал содержание большинства основных шифрованных телеграмм, как идущих из Москвы, так и отправляемых туда. Значительное количество их касалось политики СССР на КВЖД и было связано с нарастающим конфликтом с китайцами.
Во время конфликта на КВЖД Мельников уехал вместе со всем составом консульства в СССР. Первоначально задержался месяца на полтора в Чите, затем выехал в Москву и на юг в отпуск, после чего по ликвидации конфликта выехал в Харбин. Связь уже поддерживал не через Яковлева, а через вице-консула Орлова Николая, рекомендованного японским консулом. Яковлев был заменен Орловым потому, что он часто пил и по несколько дней пропадал из дома.
В июне 1931 г. Мельников выехал в Токио заместить полпреда Трояновского, который уезжал в отпуск, где пробыл шесть месяцев. В Токио министр иностранных дел в качестве связиста рекомендовал переводчика полпредства Клетного, через которого были переданы секретные сведения дипломатического характера.
Читать бесплатно другие книги:
