Вторжение в Империю Вестерфельд Скотт

В командирском кресле Кэтри Хоббс казалась себе совсем маленькой.

Она созвала офицеров на мостик, чтобы командный состав был на своих местах, когда прозвучит сигнал боевой тревоги. Никто и не подумал возражать. Когда все пришли, то, конечно, заметили, что Кэтри заняла место капитана. Реакция была безмолвной: офицеры на миг встречались взглядом с Кэтри и рассаживались по своим местам.

Хоббс гадала, все ли офицеры согласятся с тем, что обязанности капитана будет исполнять она. Она никогда не чувствовала себя своей на борту «Рыси». Утопианское воспитание нет-нет да и выдавало себя, да и из-за пластических операций, которые у нее на родине были в порядке вещей, здесь, на «серой» «Рыси», ее красота слишком сильно бросалась в глаза.

Как бы то ни было, вид у офицеров был подобающе серьезным. Хоббс установила на мостике температуру в десять градусов по стоградусной шкале – это был знак, хорошо знакомый каждому члену экипажа. Еле-еле виднелись подсвеченные красными аварийными огоньками клубы пара около губ. Хоббс знала, что никаких промахов во время тревоги не будет, а извлечение тела из космоса пройдет гладко. Как бы аппаратчики ни обставили спасательную операцию, члены команды знали, что хотя бы в одном они подвели своего капитана. И все решили, что больше не подведут, – в этом Хоббс не сомневалась.

И все равно, капитанское кресло казалось ей гигантским. Воздушных экранов вокруг нее здесь было меньше, чем на посту старшего помощника, но они были сложнее и буквально испещрены значками систем блокирования, шунтов обратной связи и «иконками» команд. Воздушные экраны на прежнем боевом посту Хоббс предназначались только для мониторинга, а у этих была власть. Сидя в этом кресле, Хоббс могла управлять каждым квадратным сантиметром «Рыси».

Такой потенциал власти пугал ее. Ощущение напоминало то, что испытываешь, когда стоишь на скале над краем пропасти или наводишь ракету с тактической ядерной боеголовкой на большой город. Одно прикосновение к пульту управления, одно резкое движение – и слишком многое могло случиться. Необратимо и непоправимо.

Кресло стояло выше остальных, и Хоббс был виден главный воздушный экран целиком. На нем виднелась «Рысь» в малом масштабе, который должен был увеличиться сразу же после того, как капитан Зай пустит в ход свой «клинок ошибки». Один лишь рост потребления энергии увеличил бы размеры изображения на порядок. «Рысь» должна была вздрогнуть, как какое-то испуганное жесткокожее существо, когда энергия из ее главного генератора хлынет к орудиям и генераторам защитных полей, когда будут готовы выплеснуться гейзеры плазмы, когда приготовятся к запуску шеренги дронов. Но один мягкий орган этого смертельно опасного организма не будет участвовать в общей перестройке – так, словно о нем забудут. При отключенном поле интегральности обсервационный блистер лопнет, как детский воздушный шарик.

Ее капитан окажется в открытом космосе и умрет.

Хоббс мысленно перебрала шаги, которые предприняла для спасения капитана. Она зажмурилась – и снова увидела все кадры короткой перестрелки. Вместе с офицерами-тактиками Хоббс участвовала в построении физической модели дворца. Они скрупулезно проследили за передвижениями всех боевиков и десантников во время операции. Хоббс точно знала: должно было существовать что-то такое, что могло оправдать Зая, снять с него ответственность за происшедшее. Она верила, что непременно разыскала бы эту зацепку, если бы искала дольше и старательнее, если бы было время построить еще несколько моделей и имитаций случившегося. Ей и мысли не приходило, что она никакой зацепки не обнаружит.

Но вот Хоббс вспомнила лицо Зая в то мгновение, когда он выгнал ее из блистера, и ее охватило отчаяние. Его гнев что-то в ней надломил – что-то такое, о существовании чего она не догадывалась, чему она так глупо позволила родиться и вырасти. А самым горьким и стыдным было то, что она и вправду поверила, будто бы Лаурент может спасти себя ради нее, ради Кэтри Хоббс.

Но уже через несколько минут об этой глупости можно будет забыть навсегда, как и о капитане.

Хоббс до боли сжала руками широкие подлокотники капитанского кресла. Столько власти – только руку протяни, но еще никогда в жизни она не чувствовала себя такой беспомощной.

Она снова посмотрела на изображение «Рыси» на воздушном экране. Скоро корабль перестроится и примет боевую конфигурацию, приобретет внезапную и жуткую красоту. То, чему суждено произойти, произойдет. Хоббс почти хотелось, чтобы сигнал тревоги раздался поскорее. Хотя бы этому несносному ожиданию придет конец.

– Старший помощник.

Голос прозвучал у нее за спиной.

– Позвольте мне занять это место.

Разум Хоббс был готов взорваться, и все же выучка и привычка к субординации сделали свое дело. Она послушно встала, развернулась и почтительно отступила от кресла, которое ей не принадлежало. Ее поле зрения по краям покраснело, как при начале перегрузок.

– Капитан на мостике, – с трудом выдавила она.

Ошарашенные офицеры вскочили и застыли по стойке «смирно».

Зай кивнул и уселся в командирское кресло, а Хоббс чуть ли не на цыпочках вернулась на свой обычный пост. Все еще не до конца придя в себя, она скользнула в знакомые контуры кресла.

И посмотрела на Зая.

– Учения, о которых мы говорили, отменяются, Хоббс, – проговорил он негромко. – Не откладываются, а отменяются.

Хоббс ошеломленно кивнула.

Зай повернул голову и посмотрел на воздушный экран. Хоббс заметила, как поспешно отвернулись все остальные офицеры. Некоторые вопросительно воззрились на нее. Она же только облизнула пересохшие губы и продолжала не мигая смотреть на капитана.

Зай обвел взглядом изображение «Рыси» и улыбнулся.

Если Хоббс правильно понимала, Лаурент Зай только что отбросил все понятия о чести, достоинстве и традициях, с которыми родился и вырос.

И при этом он выглядел… счастливым.

Значит, ее слова все же возымели действие. Еще одно, невыразимо долгое мгновение Хоббс не могла отвести глаз от его лица.

А Зай вдруг нахмурился и резко зыркнул на нее.

– Хоббс?

– Сэр?

– Скажите на милость, почему у меня на мостике такая жуткая холодрыга?

На десять лет раньше (по имперскому абсолютному времени)

Лаурент совершенно неожиданно заговорил о Дханту.

Нара ощущала его раны, странные пустоты в его теле. Протезы она не могла чувствовать эмпатически, но психологические фантомы конечностей покрывали их, парили над ними, будто призраки. Одна рука, обе ноги, даже полость искусственного пищеварительного тракта излучали сверхъестественное свечение, и Лаурент представал перед ней, как вручную заретушированный фотоснимок.

Вызывавший апатию препарат постепенно рассасывался в крови Нары и терял свое действие, и с каждым часом эмпатия проявлялась все сильнее. Эмпатический дар Нары после химического подавления восстанавливался в два этапа: сначала чувствительность давала о себе знать резкой вспышкой, а потом увеличивалась постепенно. Так робкий зверек выбирается из норки после грозы.

Даже здесь, в своем полярном убежище, в тысячах километров от ближайшего крупного города, Нара опасалась совсем отказаться от лекарства. Присутствие Лаурента вводило в ее жизнь фактор неизвестности. Он был первым гостем, приглашенным в это жилище на полюсе, первым человеком, рядом с которым она рискнула высвободить свой эмпатический дар после того, как поселилась на главной имперской планете.

Она гадала о том, что заставило ее привезти сюда этого «серого» воина. Почему она так откровенно рассказала ему о своем детстве? По сути, он был одним из ее врагов. Теперь Нарой овладела растерянность. От долгого разговора о ее болезни во рту у нее остался неприятный металлический привкус. А слова Лаурента «Это безумие» очень больно ужалили ее.

Теперь она молчала. Ее мысли блуждали, в камине догорали дрова.

Полярное поместье Нары было царством безмолвия. Здесь, на безлюдном крайнем юге, действие ее эмпатического «радара» могло простираться на километры и искать человеческие эмоции, как лоза ищет воду. Порой ей казалось, что она способна проникнуть в холодные, медленные мысли растений, населявших выращенные домом многочисленные сады. Вдали от столичных толп Нара словно бы возвращалась на промозглые пустоши Вастхолда.

Но когда капитан-лейтенант Лаурент Зай начал свой рассказ, эмпатический настрой Нары покинул эти пустоши и сосредоточился на этом сдержанном и напряженном человеке, на застарелой боли, жившей внутри него.

– О том, чтобы на Дханту отправили карательную экспедицию, запросила местная губернаторша, – сказал Зай, глядя на далекий водопад. Струи воды падали на поверхность величественного ледника, язык которого тянулся к дому с восточной стороны. Из-за разницы температур от ледника на фоне заходящего солнца поднималась туманная пелена.

– Потом выяснилось, что губернаторша была пособницей врагов, – продолжал Зай. – Она происходила из добропорядочного семейства, ее предки относились к числу первых союзников Императора на Дханту. Но с самого детства у нее бродили изменнические мысли. Она обо всем написала перед тем, как ее казнили, проболталась о том, что лишь ненависть заставила ее добиться поста губернатора-префекта. Оказалось, что нянька с колыбели растила ее в презрении к Императору в частности и к оккупантам вообще.

– Рука, качающая колыбель, – задумчиво проговорила Нара.

Лаурент кивнул.

– У нас на Ваде не принято держать слуг.

– На Вастхолде тоже, Лаурент.

Он улыбнулся ей. Может быть, вспомнил о том, что спартанский образ жизни на его «серой» планете не слишком сильно отличается от аскетичной меритократии секуляристов. Будучи полярными противоположностями с политической точки зрения, ни те ни другие не походили на обитателей Утопии. И монахи, и атеисты ходили босиком по голому полу.

Нара обратила внимание на то, что Лаурент употребил слово «оккупация» для определения того, что было принято именовать «Освобождением Дханту». Конечно, он своими глазами видел издержки прямого императорского правления и то, как это правление сказалось на Дханту, поэтому не нуждался в эвфемизмах.

Зай сглотнул подступивший к горлу ком. Нара почувствовала окутавший его холодок, дрожь, пробежавшую по фантомным конечностям.

– Губернаторша направила нас к месту тайной сходки участников сопротивления, где, по ее словам, должны были состояться переговоры фракций на высшем уровне. Туда был послан отряд десантников, поскольку, как мы полагали, речь идет о горстке вождей мятежников.

– Но это оказалась ловушка, – припомнила Нара.

Капитан-лейтенант кивнул.

– Стены ущелья были тщательно подготовлены, природные запасы железа сконфигурированы таким образом, чтобы отталкивать наш микроскопический разведывательный флот и замаскировать засаду. И когда партизаны появились перед нами, создалось полное впечатление, что они возникли прямо из воздуха.

Нара стала вспоминать подробности событий на Дханту. Тогда все средства массовой информации целый месяц только об этом и трещали, заливаясь на все лады, – особенно на Вастхолде, не скрывавшем своего отрицательного отношения к оккупации.

– Но ведь ты не был в составе приземлившейся группы, Лаурент?

– Верно, не был. В отряд входили только десантники. Кольцо окружения быстро замкнулось, прозвучало всего несколько выстрелов. Наблюдая за происходящим из космоса, мы видели по данным микроразведчиков, что наших десантников уничтожат, если они вступят в бой. И мы отдали приказ выжидать. – Он вздохнул. – Но рядовой Ананте Варгас был убит в первой перестрелке.

Нара кивнула. Теперь она отчетливо вспомнила данные официальных сообщений. Герой Зай обменял себя на погибшего рядового.

– Диагностика скафандра показала, что он умер от проникающего ранения в грудь. Если бы могли поднять его тело на орбиту в течение сорока минут, можно было легко вживить ему симбиант.

– Но тело не отдавали, требовали обмена.

Лаурент закрыл глаза. Нара ощутила исходящую от него жуткую дрожь и попыталась воздействовать на эту эмоцию, не дать ей разрастись.

– Произошло столкновение интересов, – пояснил он. – Участники сопротивления хотели получить другого живого заложника, а мы хотели забрать нашего погибшего товарища. Но они затребовали офицера командирского ранга. Сначала вообще требовали сотрудника Аппарата, но на борту нашего корабля никого из них не оказалось. Они понимали, что капитана мы им не отдадим, но их устроил и капитан-лейтенант.

– Тебе приказали сделать это, Лаурент?

– Нет, – ответил он и медленно покачал головой. – Тут пропаганда не врет. Я вызвался сам.

И снова дрожь и ужас, яснее всяких слов. Если бы только это мог быть кто-то другой. Кто угодно. Но к этой знобящей тоске примешивалась вина Зая за собственные мысли. На «серой» планете, откуда он был родом, увенчавших себя славой мертвых уважали куда больше, чем живых.

– Я спустился на Дханту в капсуле-челноке. Спуск баллистический, а для подъема – обычные реактивные двигатели. Размером не больше гроба.

– Ты им поверил?

– Мой капитан четко сказал: если мятежники нарушат условия сделки, то он сотрет это ущелье в порошок залпом из электромагнитных орудий, убьет всех нас. Поэтому из капсулы я выбрался в полной уверенности, что Варгаса нам отдадут.

Двое партизан вынесли тело Варгаса, я помог им уложить его в капсулу. На какие-то мгновения мы, все трое, стали просто людьми. Мы вместе несли убитого, вместе усадили его в кресло и подготовили к полету.

Потом мы отошли в сторону, я в последний раз переговорил с кораблем, сказал, что Варгас к полету готов. Капсула взлетела и унесла его в небо. Наверное, тогда я безотчетно начал произносить Молитву Воина. Есть такая древняя ваданская молитва, еще доимперских времен. Но одному из двоих дхантов, видимо, послышалось что-то другое. Он ударил меня по голове сзади.

Зай недоуменно покачал головой.

– Ведь я только что вместе с этими людьми нес погибшего…

Нару захлестнули волны ужаса. Лаурент, бедняга «серый». Его до сих пор мучили мысли о том, как дханты могли безо всякого почтения отнестись к ритуалу, к Древнему Врагу – смерти. Этот удар со спины потряс его больше, чем месяцы пыток, чем то, что он по доброй воле шагнул в ловушку, чем зрелище гибели угодивших вместе с ним в плен товарищей, одного за другим. Нара слышала безмолвный вопрос Лаурента: двое боевиков вместе с ним несли погибшего человека, так как же они не смогли дать ему закончить молитву? Неужели они были настолько равнодушными, бессердечными?

– Лаурент, – осторожно проговорила она, – эти люди видели, как у них на планете умирали миллионы человек, и без всякой надежды на воскрешение.

Он медленно, почти уважительно кивнул.

– Значит, они должны были знать, что смерть лежит за пределами нашей политической вражды.

«Смерть и есть основа нашей политической вражды», – подумала Нара, но вслух ничего не сказала.

Закатное небо стало красным. Здесь, на крайнем юге, воздух был чистым, без вредных примесей, и в летние месяцы закат длился часа два. Нара встала на колени, чтобы подложить дров в камин. Лаурент опустился рядом с ней и стал передавать поленья. Дом сам выращивал деревья – кедры с ванильным запахом. Они росли быстро, а их древесина сгорала медленно. Но высыхали поленья не скоро, а будучи влажными, шипели. Зай брал поленья по очереди и влажные откладывал в сторону.

– Тебе раньше случалось разводить костры, – заключила Нара.

Он кивнул.

– У моей семьи есть хижина в высокогорном лесу, на хребте Валгалла, чуть выше линии снегов. Никакой кибернетики. Дом выстроен из бревен и глины, обогревается очагом примерно такого же размера.

Нара улыбнулась.

– У моих родственников по материнской линии тоже есть хижина. Только каменная. В детстве я бывала там зимой. На Вастхолде следить за очагом поручают детям.

Лаурент рассеянно усмехнулся – наверное, вспомнил что-то хорошее.

– Это создает чувство равновесия и иерархии, – сказал он. Может быть, кого-то процитировал.

– Равновесия – да, – проговорила Нара и осторожно прислонила одно поленце, потоньше, к догорающим головням. – Но иерархия тут при чем?

– Спичка поджигает растопку, а от растопки загораются поленья.

Нара рассмеялась. Типично ваданская интерпретация – увидеть порядок и структуру во всепожирающем хаосе жаркого пламени.

– Ну что ж, это хотя бы восходящая иерархия, – сказала она.

Они вместе оживили огонь.

– Поначалу с нами обращались хорошо – во время первых нескольких недель, пока шли переговоры. Партизаны, взявшие нас в плен, выдвигали популистские требования, например предоставить медицинскую помощь тропическим районам, где в это время был сезон эпидемий. Вели игру с имперским правительством. Правительство откликалось на их требования – они тут же выдвигали новые, и в итоге возникало такое впечатление, будто вся помощь, какую Империя оказывала Дханту, это исключительно результат захвата заложников. Все положительные результаты любых мер повстанцы приписывали себе. В конце концов имперский генерал-губернатор устал от их пропаганды. Он вообще прекратил гуманитарную помощь.

Нара нахмурилась. Она никогда не думала об оккупации Дханту как о гуманитарной операции. Но конечно, оккупационные войска всегда приносили с собой какой-то общественный порядок. И большинство оккупационных режимов были богаче, нежели их жертвы. После завоевания обычно начинался подкуп.

– После введения имперских санкций начались пытки. И ведь что интересно: наших мучителей не интересовала боль, как таковая. По крайней мере тогда, когда нас в первый раз пристегнули к стульям.

«Стулья, – подумала Нара. – Такое банальное, обыденное слово». Ей вдруг стало зябко, и она повернулась к камину, чтобы впитать больше тепла от разгоревшегося пламени.

– Эти стулья были из разряда экспериментального медицинского оборудования и обеспечивали полное подавление боли, – продолжал Лаурент. – Когда у меня отняли левую руку, я совершенно ничего не почувствовал.

Нара зажмурилась. Она начала осознавать сказанное. Даже без всякой эмпатии она услышала бы в голосе Лаурента нотки нащупывания, пробную каденцию неотрепетированного повествования. Он никому никогда об этом не рассказывал. Возможно, существовал какой-то краткий отчет, бесстрастное изложение событий в военном рапорте. Но живому человеку о том, что случилось на Дханту, Лаурент рассказывал впервые.

Неудивительно, что его психические шрамы казались такими свежими.

– Сначала отрезали всего двадцать сантиметров, – сказал он. – Нервы в протезе блестели, как золотые нити. Я даже видел, как сокращаются мышцы, когда шевелил пальцами. Искусственные кровеносные сосуды были прозрачные, и я видел, как в них пульсирует кровь.

– Лаурент, – тихо проговорила Нара. Она не то чтобы умоляла его прекратить рассказ. Просто нужно было что-то сказать. Она не могла бросить его голос в одиночестве посреди величественного полярного безмолвия.

– А потом отрезали еще. Сорок сантиметров. Тогда стало больно сжимать пальцы, их словно сводило судорогой. Но ничто невозможно было сравнить с… отвращением. Видеть, что твоя рука реагирует на движения так естественно, как будто она по-прежнему на месте. Я дал себе клятву, что не буду шевелить ею, что выброшу ее из мыслей – стану думать о ней, как о мертвой. Но я чувствовал ее. Только сильная боль была подавлена. Это необычное ощущение. Не то, что покалывание.

Он пристально уставился на пламя.

– Дханты всегда слыли великими целителями, – сказал он с горькой насмешкой.

Что-то вдруг глухо треснуло в камине – какой-то водяной или воздушный пузырик взорвался. Брызнули в разные стороны искорки, но экран, заслонявший камин, не дал им долететь до Нары и Лаурента. Яркие огненные точки выстроились в линию на каменном полу, очертив границу невидимого барьера.

– Естественно, мы были совершенно обездвижены. Я мог шевелить только пальцами рук и ног. Представь себе, каково это, взять и не шевелить несколько дней единственными свободными мышцами. Руку начало покалывать, потом покалывание сменилось пульсирующей болью, я все сильнее осознавал эти ощущения. В конце концов это стало невыносимо. Я был вынужден сгибать пальцы и смотреть, как они реагируют на «дистанционное управление».

Нара чувствовала, что ее эмпатические ощущения приближаются к своему пику. Лекарство не действовало на нее, и она отвечала на весь ужас, исходящий от Лаурента, тянулась к нему, вместо того чтобы отшатнуться. Так давно она не открывала свой дар перед другим человеком полностью, и вот теперь эмпатия просыпалась, потягивалась, как вставшая с коврика кошка. Мало того, что Нара делила с Лаурентом его эмоции, так очень скоро она стала видеть воочию все, о чем он говорил, потому что разыгравшаяся эмпатия полностью оккупировала узлы вторичного зрения в зрительном нерве. Спирали отторжения пронизывали тело этого человека, они, словно змеи, свернулись кольцами в его искусственных конечностях. Его затянутая в перчатку рука сжалась в кулак – он словно бы пытался схватить фантазмы той старой боли. Может быть, смотреть на Зая не стоило – на взгляд Нары, это было слишком личное. Она потянулась к своему запястью, инстинктивно ища лечебный браслет. Но его не было. Она оставила его на столике у входной двери.

Она закрыла глаза, радуясь тому, что легкого спасения не оказалось под рукой. Кто-то должен был разделить с этим человеком все, что ему пришлось выстрадать.

– Нас резали ломтями. Мою левую руку раскромсали на три куска – надрезали у запястья, у локтя и у плеча и соединили пульсирующими трубочками. Потом принялись за ноги. Отрезали, соединили между собой и уложили в метре от меня. Меня накачивали стимуляторами, и весь день сердце у меня билось как бешеное, пытаясь справиться с увеличенной длиной системы кровообращения. Я почти не спал. Я был старшим по званию среди пленных, и потому со мной все пытки производили в последнюю очередь. Они имели возможность учиться на собственных ошибках и тем самым страховали себя от возможных неудач со мной. Я видел вокруг себя других пленников, над которыми дханты издевались, как хотели: одних они превращали в замкнутый круг кровообращения, и кровь перетекала из кончиков пальцев правой руки в кончики пальцев левой; других расчленяли так, что части разрезанных желудков снабжали питанием каждую из ампутированных конечностей по отдельности; у третьих тела были искромсаны на мелкие части, и все эти комья плоти медленно умирали. По мере того как они уродовали нас, они переставали с нами разговаривать, да и друг с другом тоже – видно, им прискучила собственная мясницкая жестокость.

Как только Лаурент произнес эти слова, наступил неизбежный момент. Эмпатия Нары сменилась подлинной телепатией. Ее сознание озарилось ярчайшими вспышками – так искры кремневого огнива осветили бы мрачную черную пещеру. Эти вспышки выхватили из мрака картинки воспоминаний Лаурента. Стоявшие по кругу высокие стулья, наклоненные, как противоперегрузочные кресла, предназначенные для странного подвида людей. Повсюду блестели трубки, соединения – одни тонюсенькие, как нервные волоконца, другие потолще – по ним текла кровь. А на стульях – тела…

Разум Нары отторг это зрелище. Тела выглядели ужасающе реальными и невероятными одновременно. Живыми, но не целостными. Бестелесными, но дышащими. Нара видела, как шевелятся лицевые мышцы, и ей стало дурно – такое ощущение можно было испытать, если бы ты увидел, как вдруг зашевелилось лицо у манекена в музее восковых фигур. Оборудование сверкало деталями, трубки светились стерильностью, но в сочетании с изуродованными, расчлененными телами все это производило впечатление неведомых тварей, созданных каким-то не то пьяным, не то помешанным богом.

Нара была вынуждена напомнить себе о том, что это не твари, а люди. И сотворили с ними такое не безумные божества, а такие же люди. Звери от политики. Разумные существа.

Что бы Лаурент ни думал о смерти, ничто не выходило за рамки политики. У этой жуткой жестокости была причина, Нара потянулась к Лауренту, прикоснулась к его правой руке – той, что была из плоти и крови. Прикоснулась – и ощутила его сильнейшее отвращение к самому себе, к собственному телу, которое представлялось ему машиной – машиной, которую можно разобрать на части, разорвать, как жестокие дети разрывают насекомых.

Оставалось одно: держать его за руку – человека перед лицом нечеловеческих воспоминаний. И все же она должна была спросить.

– Аппаратчики ничего не объяснили нам, Лаурент, – сказала Нара.

Так и было: о причинах столь жестокого обращения повстанцев с пленными на Дханту никто не сказал ни слова.

Лаурент пожал плечами.

– Нам говорили, что есть какая-то тайна. Что-то такое, завладев чем, можно свергнуть Императора. Они утверждали, что слышали о чем-то подобном от живого посвященного, которого когда-то захватили в плен. Они пытались выведать у этого человека подробности, но он не выдержал пыток и умер. Они и у меня пытались узнать эту тайну. Совершенно бессмысленно. Они хватались за соломинки. У всех этих пыток не было никакой причины.

Нара сглотнула подступивший к горлу ком. Причина должна существовать! Будучи секуляристкой, она не верила в чистое зло.

– Возможно, они не все выдумали. Наверняка им безумно хотелось обзавестись каким-то мощным оружием против Императора.

– Они просто хотели показать нам…

Зай посмотрел Наре прямо в глаза, и их взгляды встретились. Нара увидела то, что он понял за долгие месяцы мучений. Мог бы и не говорить.

– Они просто хотели показать нам, в кого их превратила оккупация.

Нара закрыла глаза и через прикосновение Лаурента увидела себя его глазами – как в волшебном зеркале, где она казалась себе чужой. Прекрасной и чужой.

– В одном пропаганда Аппарата солгала, – проговорил Лаурент несколько мгновений спустя.

Нара открыла глаза.

– В чем?

– Меня не спасали. Повстанцы покинули свое логово и сообщили координаты моего местонахождения на корабль. Меня оставили, как свидетельство всего, что с нами сделали. Бросили рядом с мертвыми – живого, но без всякой надежды на восстановление.

Он отвел взгляд и стал смотреть на водопад, краснеющий в отсветах заката.

– По крайней мере, они так думали. Империя была готова перевернуть небо и землю только ради того, чтобы доказать, что они ошиблись. И вот он я – такой, как есть.

Она провела кончиками пальцев по его скуле.

– Ты красивый, Лаурент.

Он покачал головой. Улыбка тронула его губы, но он проговорил дрожащим голосом:

– Я весь из кусков, Нара.

– Твое тело, Лаурент. И мой разум.

Зай дотронулся до ее лба кончиками пальцев здоровой руки и начертал какой-то знак. Нара не знала, что он означает – то ли некий символ мрачной ваданской веры, то ли вообще ничего.

– Ты начала жизнь в безумии, Нара. Но каждый день ты просыпаешься и собираешь себя, вытаскиваешь себя к благоразумию. А я, напротив, – он поднял протезированную руку в перчатке, – в детстве был так уверен в себе, был набожным и в духе, и в букве. И с каждым днем я все больше разваливаюсь на части, рассыпаюсь.

Нара сжала обе руки Лаурента. Протезированная рука была жесткая, как металл, в ней не чувствовалось пластичности. И все же пальцы Лаурента нежно переплелись с ее пальцами.

Нара Оксам не думала о его холодной боли. Она с одинаковым чувством сжимала живые и мертвые пальцы. Она прикасалась к странным границам, где плоть соединялась с машиной. Она нащупывала потайные защелки, которыми крепились фальшивые конечности. И отключала их. Она видела его протезы так, словно это были настоящие руки и ноги. Она внесла в него свое сознание.

– Рассыпься, – сказала она.