Порог греха Курц Юрий

– Вы фаталист?

– Скорее да, чем нет.

– И готовы всю жизнь прожить в тайге, вдали от людей?

– Не задумывался об этом. Я живу – и всё!

– Насколько мне известно, вы были членом Коммунистической партии Советского Союза?

– Некогда я даже гордился этим! Но после её бесславного обрушения много размышлял. Конец был предопределён исторически, ибо ничего коммунистического в ней не осталось, одни лозунги! Карл Маркс это предсказывал. Нынешние записные философы рано списали его со счетов. Теория, которую мы с натугой и поверхностно изучали в советское время, проверяется ныне капиталистической практикой. Ленин прав: учение Маркса бессмертно, ибо оно – верно. Народ это ощущает собственной шкурой.

– Не значит ли это, что в убеждениях вы остались на коммунистических позициях?

– Да, можно считать меня ортодоксальным марксистом. Коммунизм сродни христианству. Но, как и христианство, с самого своего зарождения подвергается ревизии и бесконечным нападкам.

– Вам бы хотелось стать членом нынешней Коммунистической партии России?

– Нет!

– Почему?

– В ней собрались люди с мировоззрением тех, кто способствовал гибели великой страны СССР: краснобаи, лозунгисты, не способные поднимать народ на борьбу. За высокими словами прячется желание спокойно жить, хорошо кушать и отдыхать.

– Какая партия вам ныне по душе?

– Такой партии нет. У всех одна цель – удобно устроиться на хребтине народа и править.

– Вот уже два года вы живёте в условиях, которые не могут не формировать ваш собственный взгляд на жизнь, не замутнённый цивилизацией. Так сказать, свою философию, – Ксения повела объективом камеры по кругу, захватывая то кусок неба, то вершины деревьев, опускаясь по их стволам к земле, укрупняя засыпанные снегом кусты, прослеживая полёт искр от костра до их истаивания в воздухе.

Голос Алеся звучал за кадром. Он догадался, что она хотела услышать.

– В таёжной глухомани существует такой мир растений и животных, на таком мудром уровне равенства и подчинения, который определила природа. Никто никому ничем не обязан и ничего не должен. И звери, и птицы, и даже растения понимают законы, установленные ею, и не оспаривают их. Коли жизнь устроена так, значит другого не дано. Природа – рачительная мать. Она бережёт детей своих, не даёт им жить бесцельно и пропадать бесследно. У неё на всё своя мера. Только человек в преступной жадности своей не желает понимать это. Всё только для себя, всё только под себя, всё изводит под корень. Уж и мест на земле не остаётся, где бы он сам мог спрятаться для отдохновения души. И как хорошо – вы скоро почувствуете это сами, – что его загребущие руки не дотянулись вот до таких уголков земли, – Алесь обвёл вокруг себя рукой, – и даст Господь – не дотянутся никогда! Должны на земле оставаться в первозданном естестве такие заповедные места никем не испохабленной жизни. Скоро я вам покажу одно из них. Туда звери приходят для того, чтобы явить миру своё потомство.

Зрелище дивное из дивных: рядом с волчицей ягнится косуля, рядом с новорождёнными зайчатами пестует молодое семейство рысь, медведь спокойно проходит мимо оленухи, облизывающей своего детёныша. Звери природным чутьём своим понимают великое назначение материнства, именно здесь, куда нельзя вторгаться лапами с острыми когтями и совать клыкастую морду. Разве так в нашем человеческом мире России? Где её счастливые мамы? Где её здоровые и звонкоголосые ребятишки? Где её старики, преисполненные покоя и мудрости? Всё смешалось! Всё в чаду! Всё в сокрушении! – в глазах Алеся загорячился гнев. Он начал давиться воздухом. Ксения выключила камеру.

– На сегодня хватит: вы начали волноваться, это может испортить общий антураж беседы!

– Кажется, да, – согласился Алесь. – Первый раз в жизни перед объективом. Больше-то приходится под прицелом! – грустно усмехнулся он. – Тогда – в путь!

Широкие полозья санок были лыжно загнуты с обоих концов и могли одинаково хорошо двигаться и вперёд, и назад. Алесь развернул повозку: таким образом Ксения могла удобно ехать лицом вперёд, обозревая пространство перед собой. В тусклом свете дня поверхность болота пятналась дымящимися прососами воды. Пахло серой.

Алесь уверенно вёл снегоход, объезжая тёмные прогалины, упавшие деревья, буреломы и завалы. Чувствовалось, подобный путь он проделывает не впервые. Иногда Алесь оглядывался, вздёргивал головой: «Ну как?» Она с улыбкой кивала: «Всё отлично!»

Преодолев болото, Алесь вывел снегоход на ровное сухое место и остановился. Метрах в двадцати от них высился в зимнем оцепенении смешанный лес, окутанный снежными шубами и покрывалами.

Белый зверь, похожий на небольшую собаку, вынырнул из белой пущи и бросился на Алеся. У Ксении оборвалось сердце. Но странно: зверь не проявлял агрессии. Вырвавшись из рук Алеся, он бегал вокруг него, урчал и смешно подпрыгивал в воздух, явно радуясь.

– Испугались? – Алесь поднялся с земли и начал отряхивать снег с маскхалата. – Это настоящий рысь. Самец. Мой друг и брат. Самое дорогое существо на свете! Когда я покидаю своё логово, он провожает, а потом встречает меня. На болото я ему выходить не разрешаю: здесь его подстерегает смертельная опасность, ведь он воспитан по-домашнему. Я нашёл его год назад слепым котёнком. Мать по каким-то причинам оставила его: видимо, погибла. Он очень умный, всё понимает!

– А можно его погладить? – не дожидаясь разрешения Алеся, Ксения протянула к рыси руку. – Кис-кис-кис. А у него есть имя?

– Конечно. Его зовут Андакан. В переводе с эвенкийского – «друг».

– Андаканчик, славный мой котик, – запела ласковым голоском Ксения, – ну подойди же ко мне!

Рысь понюхал воздух. Зелёные глаза его обострились вниманием, но он не двинулся с места.

– Осторожничает, – Алесь погладил Андакана за ушами. – Обнюхается, поймёт, что вы ему ничем не угрожаете, будет и с вами якшаться! Он ласковый зверь, не хуже собаки, а может быть, и во много раз лучше! Собак я никогда не держал, не знаю, но командам его обучил собачьим.

Алесь стянул с руки шерстяную варежку и кинул её далеко от себя.

– Апорт!

Рысь прыжками достал место падения поноски и принёс её.

Ксения тоже сняла с руки кожаную перчатку.

– Апорт!

Андакан удивлённо посмотрел на хозяина: брать или не брать?

– Фу.

– Да, – засмеялась Ксения, у вас полный альянс. – А защитить он вас может, если, скажем, зверь нападёт?

– Никаких сомнений, – Алесь присел на корточки, обнял Андакана, потом посмотрел куда-то в пространство и, обращаясь к кому-то неведомому, сказал, словно утверждаясь в сокровенных мыслях, – мы друг за друга жизни не пожалеем! – и собрал к переносице кожу на лбу.

Месяц назад он поехал в Осикту повидаться со Степаном: тот снабжал друга разнообразной информацией «из первых уст» руководства областью и народа. Радио и газеты, подотчётные губернатору, честных вестей не давали. По их сообщениям можно было сделать только один вывод: народец живёт трудновато, но под чутким руководством Салипода преодолевает все трудности, в будущее смотрит с оптимизмом и не теряет присутствия трудового духа.

Андакана он оставил, как всегда, на границе острова и болота.

В самый разгар беседы друзей, ни с того, ни с сего заныло, заболело у Алеся под сердцем.

– Прости, Стёпа, – вздёрнулся Алесь, – что-то у меня на острове случилось.

– Что там может случиться? – запрепятствовал Степан отъезду друга. – Туда же никто посторонний не попадёт!

– С Андаканом беда! – и помчался бегом к реке, где в километре от села хоронился в густом кустарнике снегоход. А потом гнал его на предельной скорости, едва не перевёртываясь на крутых поворотах, занесённых снегом, выворотках и обледенелых суметах-катушках.

Андакан пренебрёг запретом хозяина покидать пределы острова и вышел на болото. Здесь на него напал какой-то более сильный зверь. Снег был беспорядочно истоптан, запятнан клочьями шерсти и густо забрызган кровью. Багровая борозда и привела Алеся к Андакану. Рысь прополз в сторону озера метров сто и потерял сознание. Чьей-то сильной когтистой лапой у него были разорваны ухо, плечо и пробит череп.

Дома Алесь сделал Андакану укол антибиотика, обработал раны перекисью водорода и смазал целебной мазью. Рысь часто и тяжело дышал, постанывал как человек. Из маленькой клизмочки Алесь понемногу вливал ему в рот отвар целебных трав, прикладывал к голове и телу влажные полотенца. Двое суток почти без сна не отходил от него. А на утро третьего дня, не выдержав напряжения, прикорнул на топчане рядом с ним, да и провалился в сонное забытьё. Проснулся от какой-то тяжести на шее. Это были передние лапы Андакана. Обхватив ими голову Алеся, он спокойно и мерно дышал ему в ухо. Алесь высвободился из объятий друга. Андакан спал, высунув розовый язычок. Нос у него был влажным и холодным. Значит, жар унялся. Алесь убрал с лица счастливые слёзы.

Через полчаса Ксения уже стояла у скалы, на вершине которой и находилось жилище таёжного отшельника.

Алесь обнял ствол могутной сосны, прижался к ней щекой.

– Поздоровайтесь, Ксения Львовна. Это мама!

Ксения обхватила ствол руками. Гулкий ветер ухал в нём. Источалось тепло.

– Теперь прошу в моё логово.

Ксения покосилась на две каменные ванны, исходящие парком.

– Можете при желании искупаться.

Алесь легко поднялся по каменной лестнице, явно не обременяясь тяжёлой дорожной сумкой гостьи. Ксения едва поспевала за ним.

Над входом в помещение журналистка увидела небольшой, резанный по камню портрет старца с длинным узкоглазым лицом, прямым носом и щёлочкой ротовой дуги.

– Это оленный камень, а на нём – религиозный образ поклонения эвенков – Кали, хозяин тайги, её дух, – пояснил Алесь.

– И вы верите в это?

– В какой-то мере, – смутился Алесь.

– В духов?

– В этом нет ничего зазорного, – твёрдо ответил Алесь и добавил, выделяя, – для человека тайги.

– Кали – хозяин. А ещё духи у эвенков есть?

– Конечно. Хэвэки – верховный дух.

– Вы поклоняетесь и тому и другому?

– Под всеми богами, которых напридумывали себе народы мира, я подразумеваю величайшие силы природы, – уклонился Алесь от прямого ответа,– их обличье меня не особенно задевает: будь то юноша с длинными волосами и умными глазами или старец с седой бородой. Не Бог создал человека по своему подобию, а человек выдумал его по своему образу.

– Вот как? – искренне удивилась Ксения, – это уже философия!

– Если бы на Земле жили, к примеру, мыслящие муравьи, то и бог у них был бы похож на муравья…

Ксения улыбнулась и кивнула. Алесь помог ей снять верхнюю одежду, сапоги. Пол был сплошь застлан звериными шкурами. Ступни ног Ксении сразу же погрузились в естественное сухое тепло.

– Будьте как дома, Ксения Львовна, осматривайтесь. Я приведу себя в порядок и чего-нибудь сгоношу поесть.

Он скрылся за занавеской, прикрывающей угол помещения за печкой. Послышались вжикающие звуки застёжек-молний на скидываемой одежде, звон соска в умывальнике, льющаяся вода и довольное покряхтыванье.

– Прошу, Ксения Львовна. Можете слегка освежиться.

Алесь появился из-за занавески, облачённым в мягкий спортивный костюм красного цвета, оттеняющий его чистое румяное лицо и белую кипень волос на голове.

– Вот так номер, – изумилась Ксения, – театр, да и только! Совсем другой человек. Я бы вас без грима не узнала.

– В моём положении нельзя показывать природную личину, сами понимаете. Вот я и лицедействую. Только вы об этом не сообщайте в своём телеочерке. Пусть я предстану перед зрителем этаким лешаком – в более приемлемом таёжном образе! – Алесь зажёг примус, поставил на огонь чайник.

Ксения помыла руки хозяйственным мылом с резким запахом дёгтя. Потом оглядела помещение: небольшое, с низким сводчатым потолком, несколько тесноватое, но уютное. В нём не было ничего лишнего: два стола – обеденный и письменный, – два табурета и широкая лавка, настенный шкаф для посуды, большая книжная полка, рядом с входными дверями – деревянный ящик, над ним на стене висели на ремнях карабин, малокалиберная винтовка и автомат Калашникова. Мебель была сработана из грубо тёсанных досок, явно руками хозяина.

Часть одной из стен занимало красочное полотнище: на фоне звёздного неба над озером возвышалась скала, окружённая тёмными облаками, на её вершине стояли, прижавшись друг к другу, белая птица с лицом юной девушки и белая рысь с лицом молодого парня. От картины веяло примитивом оригинальной народной живописи.

– Это вы? – спросила Ксения.

– Художник или персонаж? – отозвался у стола Алесь, понимая, о чём спрашивает гостья.

– Прежде всего ваятель.

– Картину написал мой друг, тот, что привёз вас ко мне.

– Надо же! Никогда бы не подумала: суровый человек и такое романтическое восприятие жизни!

– Степан только с виду бирюк, а на самом деле очень добрый и отзывчивый. Талант рисовальщика спас ему жизнь, когда он в Афганистане, будучи раненым, попал в плен к моджахедам: он рисовал их волосатые рожи и тем самым оттягивал время казни. А вам действительно нравится?

– Я, увы, не знаток живописного творчества, но меня привлекает в этой картине какая-то тайна. Зверь с юношеским лицом это, полагаю, вы?

– Да, – с некоторым смущением подтвердил Алесь, – в образе рыси.

– А женщина?

– Нетрудно догадаться, Ксения Львовна.

– Догадываюсь, догадываюсь – любовь!

– Это Дэги. Я обязан ей своим пребыванием здесь. Дэги значит «птица». А меня она называла багдама секалан – «белая рысь» – за мою шевелюру. В природе рысь абсолютно белого окраса – большая редкость, поэтому такого зверя эвенки считают священным, также как белого медведя – сатымара – и белого дикого оленя – багдачана.

– Белые медведи водятся только в Арктике, живут во льдах! – возразила Ксения.

– Встречаются и в тайге. Очень редко! Очень! Но следует заметить, медведь не совсем белый, – уточнил Алесь, – у него только загривок и спина белёсые, вроде как сединой прихваченные. Русские охотники величают такого таёжного хозяина ласково – седун-батюшка, а эвенки – багдама сатымар, то есть белый священный медведь.

– Багдама секалан, багдама сатымар, – мечтательно прищурилась Ксения, – какие звучные слова – поэзия!

Она подошла к письменному столу, примыкающему одной стороной к окну с двойным стеклом, рядом с которым была также застеклённая дверь, выходящая на широкую площадку. Через окно виднелись вершины заснеженных сопок.

– Какое же это счастье, проснувшись утром, видеть перед собой таёжные просторы, а не серую стену соседнего дома, – Ксения села за стол, – а потом писать, отдыхая глазами в этом дивном зрелище!

На столе лежали стопки книг, чистых листов машинописной бумаги, толстая тетрадь в дерматиновой обложке, набор карандашей и авторучек.

– Вы ведёте дневник? – Ксения, не читая, перебросила несколько страничек.

– Есть такой грех. Что-то вроде мемуаров. Так, блажь!

– А можно с ним ознакомиться?

– Конечно, я пишу не только для себя.

Боюсь не смерти я. – О нет!

Боюсь исчезнуть совершенно,

Хочу, чтоб труд мой вдохновенный

Когда-нибудь увидел свет…

Ксения оглянулась. Алесь улыбался. Глаза озорно посверкивали.

– Вы продолжаете удивлять меня, Алесь Вацлавич, честное слово!

– Это не я, Ксения Львовна. Это Лермонтов. Стихов я не пишу, но поэзию люблю!

Ксения не увлекалась поэзией. Довольствовалась знаниями, приобретёнными на школьных уроках литературы и университетских лекциях. Ранее этих строчек из лермонтовских творений не слышала, хотела попросить Алеся прочитать стихотворение полностью, но он позвал её к столу.

– Повар я никудышный. Заранее прошу пардону, – скромничал хозяин.

На столе дымилась большая эмалированная миска супа из сушёных грибов с приправой овощей и крупы, на сковороде золотилась аппетитно поджаренными боками рыба, в глубокой тарелке высилась горка мелких сухарей.

– Хлеб выпекать не умею. Вот, перебиваюсь сухариками.

– Я не гурман, Алесь Вацлавич, не утруждайте себя извинениями! Что есть, то и будем есть!

– Тогда, может быть, пропустим по одной? – Алесь достал из-под стола бутылку. – Настойка на рябине. За встречу. И за здоровье. А?

– Трудно отказаться!

За основными входными дверями раздались скребущие звуки. Алесь открыл дверь. Вбежал Андакан. Алесь налил ему в большой тазик супа, положил рядышком две рыбины.

– Он питается тем же, чем и я, но когда меня подолгу нет – охотится.

Андакан поднял от миски голову, облизываясь, внимательно посмотрел на хозяина.

– Умный он, чертяка! Чувствует, о нём говорят.

– А сами охотитесь?

– Иногда подстреливаю на болоте кабарожек. Но чаще рыбачу: не охотник я, не люблю убивать зверей.

«А людей? – едва не вырвалось из уст Ксении. – Вы же убиваете людей!» После выпитой настойки в голове было лёгкое кружение. «Нет, нельзя! Не время об этом. Не сейчас», – останавливала себя, хотя уже давно надо было переходить к более конкретному разговору: таких героев, как Алесь, журналисты ищут всю жизнь. Дикая кошка – это, разумеется, тоже интересно, но не главное!

Андакан управился с рыбой. Уставился вопрошающими глазами на хозяина. На Ксению он не обращал никакого внимания, словно её и не было рядом.

– Ну, ладно, – Алесь разрешительно похлопал ладонью по своим коленям, – иди сюда.

Рысь резво, одним махом, запрыгнул на них и свернулся калачиком. Алесь ласково погладил его. На лице его играла детская безмятежная улыбка. Настала минута повернуть разговор в другое русло.

– Вы, Алесь Вацлавич, уникальная личность: в вас редкое сочетание беспощадной суровости воина и материнской нежности. Я хочу знать историю вашей жизни во всех подробностях. В народе вас называют российским Робин Гудом. Вы согласны?

– Нет, – мягко возразил Алесь, – нельзя меня сравнивать с этим героем английских легенд.

– Почему?

– Я другой.

Алесь показал на картину.

– В чём же?

– Хотя бы в методах борьбы: Робин Гуд возглавлял отряд народных мстителей и проводил боевые операции вкупе со своими товарищами – я сражаюсь один.

Ксения догадливо прищурила глаза.

– Чтобы избегать провалов?

– Это тоже одна из причин. Я сам по себе и полководец, и солдат. Успех любой операции – план, который не должен быть ведом врагу. Огромная тайна! Поделись ею с другим человеком – это уже не тайна. Меня давно бы вычислили, если бы я имел много сообщников. Компания – всегда предпосылка к конфликту, ошибкам нерадивых, предательству, а значит – гибели. Я привык действовать в одиночку. Во мне уже выработалось определённое чувство, – Алесь замолк на мгновение, подбирая нужное слово. Пауза затягивалась.

– Чувство зверя? – подсказала Ксения и внутренне ругнула себя: бестактным, обидным показался вопрос.

Но Алесь воспринял её предположение спокойно:

– Возможно и так. Мне трудно объяснить. Становишься не самим собой, каким-то другим человеком: зрение, слух, мышцы тела, мысль составляют единое целое и как бы повинуются не тебе, а кому-то свыше, управляющему тобой; мораль, нравственность в такие минуты чаще всего – бледная интеллектуальная немощь, ты становишься… – Алесь поискал слово.

– Машиной, – подсказала Ксения.

– Где-то так и не совсем так. Это за пределами моего разумения. Вот, например, вы, не зная законов оптической физики, можете объяснить, почему видите? Нет. Вижу да и всё!

– Одинокая жизнь в тайге. Одинокая борьба. Неужели вы не устаёте от этого? Где генератор вашей души?

– Ко всему можно привыкнуть. Хотя бывают моменты, когда хочется завыть, как волку, от тоски и безысходности, от убийственного вопроса «зачем?»: зачем этот мир, растения, животные? зачем люди непрерывно, с начала сотворения, враждуют друг с другом? – Алесь перенёс задремавшего Андакана на свой топчан. Тот зевнул, посмотрел сонными глазами на Ксению и уткнул морду в лапы.

За окном померк свет. Лениво помахивая крыльями, пролетела стая ворон. Косо запорошили снежинки. Алесь налил чай в две большие, с толстыми стенками, фарфоровые чашки без ручек.

– На семи травах, – сказал, протягивая Ксении.

Она взяла чашу в ладони: горячую, но не обжигающую.

– Это монгольская пиала, – пояснил Алесь, – мудрая посудина! Включает в работу все органы человеческих чувств. Вы осязаете её тепло? Да. А если бы держали за ручку, то увы и ах.

Алесь открывался Ксении человеком образованным и по-житейски мудрым. Он всё больше и больше завладевал её сердцем. Что-то пока ещё неуловимо гармоничное чувствовалось в его быте, отношении, словах. Отхлёбывая чай, девушка раздумывала над вопросами, которые намеревалась задать Алесю. Но он, не дожидаясь, спросил сам:

– Вот скажите мне, Ксения Львовна, в чём суть бытия человеческого?

Ксения слегка стушевалась.

– Ну, полагаю, в самой жизни. Жить да и всё. А как вы думаете? – перевела Ксения (профессия избаловала её привилегией самой озадачивать вопросами, а не отвечать на них).

– Видите ли, Ксения Львовна, я философ, так сказать, доморощенный. Тонкие материи недоступны моему разуму. Но на основе опыта личной жизни я пришёл к такому выводу: человек обречён жить в мире, который ему дан свыше. Я имею в виду мир личной жизни. Человек не в силах разорвать его оболочку, перевоплотиться в другую субстанцию или перейти в неё. Он обязывается жить именно в таком мире, который ему дан. В этом-то и заключается трагедия бытия. Вы согласны?

Ксения задумалась. Она не знала ответа, но не хотела выглядеть полной дурой. Явилось спасительное – вопрос на вопрос.

– Почему же сразу трагедия? Жить, быть – это трагедия?

– Никакого сомнения.

– Тогда зачем жить?

– В этом и соль, Ксения Львовна. Люди мучаются в поисках ответа с того дня, как стали мыслящими существами. Живут, мучаются и боятся смерти. Отсюда и Бог, и религия.

– Если принять вашу точку зрения, то человеческая жизнь – безысходность? Из века в век, из века в век?

– Получается, так! Каждый век создаёт вокруг человека новых поколений оболочку за оболочкой, толщина которой постоянно увеличивается. Её невозможно разорвать. Человек вынужден жить как под колпаком. Пороки под ним вызревают и выбрасывают плоды гораздо большие, чем добродетели. Люди становятся больными. Не зря же ещё великий Сократ заметил: жить – это значит быть долго больным. У каждого своя болезнь.

Ксения не терпела рассуждений, отвлечённых от конкретной личности, абстракции загоняли её в тупик. И она опять перевела разговор в нужное ей русло:

– Какой же болезнью страдаете вы, Алесь Вацлавич?

– Очень тяжёлой. Неужели трудно догадаться?

– Входит ли она список семи смертных грехов?

Считает ли церковь грех болезнью, Ксения не знала. На лице Алеся заиграла улыбка.

– А входит ли в эту седмицу возмездие?

– Полагаю, входит. Мстить грешно.

– А что такое, в сущности, месть? Реакция любого нормального человека, не отягощённого грузом христианского всепрощения. Но в отношении вас я, возможно, ошибаюсь.

– Не ошибаетесь, Алесь Вацлавич. Мне иногда тоже хочется взять автомат в руки и… – Ксения показала, как дрожит и всаживает в невидимую цель пули её оружие.

Трещание языка разбудило Андакана. Он вскочил на ноги, принюхиваясь в стойке для прыжка. Алесь успокоил его. Андакан лёг, но, положив морду на лапы, уже не спал, а смотрел на Ксению.

– Иногда, как говорил Горький, тоже хочется дать пинка нашему шарику земному, чтобы полетел в тартарары, как поросёнок, опережая собственный визг. Да, да, Алесь Вацлавич. Мне знаком этот огонь.

Алесь посмотрел в окно. Обеими руками пригладил кудри и потёр ладонями лицо.

– Значит, вы понимаете меня. Этот огонь страшен. Если ему даёшь волю, он становится ненасытным. Он сжигает дотла.

Не сговариваясь, они вышли на «балкон», как называл Алесь большую площадку на вершину скалы. Снег прекратился. Чуть проглянуло из-за облаков закатное солнце. По белой кисее, наброшенной на кроны деревьев и кустов, плеснуло розовым. Она переливчато засветилась и замерцала. Глаза Ксении сияли, как и этот первозданный снег.

Алесь ушёл готовить баню. Солнце спряталось за гору. Быстро наступила ночь.

Ксения включила настольную лампу, которая работала от аккумуляторной батареи. Пересмотрела книги, стопками лежащие на столе. Это были сочинения Ницше, Бердяева, Ильина, Маркса и Ленина. Из художественной литературы – романы и повести Бунина, Паустовского, Астафьева, Распутина и Белова. Ксения нашла и рукопись Алеся. Первая ее страница открывалась главкой из «Заратустры».

С творчеством Ницше Ксения познакомилась, когда училась на факультете журналистики МГУ. В советское время немец считался реакционным учёным, чуть ли не идеологом фашизма. Именно это обстоятельство и заинтересовало студентку. Но несколько тяжеловесный, а порой и витиеватый язык философа, требующий неспешного чтения и обдумывания текстов, отпугнул Ксению. Она ограничилась в основном не изучением, а выписками отдельных философских положений: мудрые мысли могли в будущем пригодиться при работе над очерками и статьями (они всегда оказывали определённое действие на восприятие непосвящённого читателя, отдающего дань уважения эрудиции автора!).

Но появление целого извлечения из книги Ницше в рукописи таёжного отшельника не могло не привлечь пристального внимания Ксении, специализирующейся на творении психологических портретов современников. Пристрастное увлечение словом любимых идолов в немалом приоткрывало завесу души и характера человека. И Ксения начала читать.

«Заратустра спутился один с горы, и никто не повстречался ему. Но когда вошёл он в лес, перед ним неожиданно предстал старец, покинувший свою священную хижину, чтобы поискать кореньев в лесу. И так говорил старец Заратустре: «Мне не чужд этот странник: несколько лет тому назад проходил он здесь. Заратустрой назывался он, но он изменился. Тогда ты нёс свой прах на гору; неужели теперь хочешь ты нести свой огонь в долины? Неужели не боишься ты кары поджигателю? Да, я узнаю Заратустру. Чист взор его, и на устах его нет отвращения. Не потому ли и идёт он, точно танцует? Заратустра преобразился, ребёнком стал Заратустра, Заратустра проснулся: чего же хочешь ты среди спящих? Как на море, жил ты в одиночестве, и море носило тебя. Увы! Ты хочешь выйти на сушу? Ты хочешь снова сам таскать своё тело?»

Заратустра отвечал: «Я люблю людей». «Разве не потому, – сказал святой, – ушёл и я в лес и пустыню? Разве не потому, что я слишком любил людей? Теперь люблю я Бога: людей не люблю я. Человек для меня слишком несовершенен. Любовь к человеку убила бы меня».

Заратустра отвечал: «Что говорил я о любви! Я несу людям дар».

«Не давай им ничего, – сказал святой, – лучше сними с них что-нибудь и неси вместе с ними – это будет для них всего лучше, если это лучше и для тебя! И если ты хочешь им дать, дай им не больше милостыни и ещё заставь их просить её у тебя».

«Нет, – отвечал Заратустра, – я не даю милостыни. Для этого я недостаточно беден».

Святой стал смеяться над Заратустрой и так говорил: «Тогда постарайся, чтобы они приняли твои сокровища! Они недоверчивы к отшельникам и не верят, что мы приходим, чтобы дарить. Наши шаги по улицам звучат для них слишком одиноко. И если они ночью в своих кроватях услышат человека, идущего задолго до восхода солнца, они спрашивают себя: куда крадётся этот вор? Не ходи же к людям и оставайся в лесу! Иди лучше к зверям! Почему ты не хочешь быть, как я, – медведем среди медведей, птицею среди птиц?»

«А что делает святой в лесу?» – спросил Заратустра.

Святой отвечал: «Я слагаю песни и пою их; и когда я слагаю песни, я смеюсь, плачу и бормочу себе в бороду: так славлю я Бога. Пением, плачем, смехом и бормотанием ставлю я Бога, моего Бога. Но скажи, что несёшь ты нам в дар?»

Услышав эти слова, Заратустра поклонился святому и сказал: «Что мог бы я дать вам? Позвольте мне скорее уйти, чтобы чего-нибудь я не взял у вас!»

Так разошлись они в разные стороны, старец и человек, и каждый смеялся, как смеются дети. Но когда Заратустра остался один, говорил он так в сердце своём: «Возможно ли это! Этот святой старец в своём лесу ещё не слыхал о том, что Бог мёртв».

И далее крупными буквами выделялся вскрик автора:

«Кто же я на этом белом свете? Я, Алесь Вацлавич Штефлов? Ни медведь среди медведей, ни птица среди птиц, ни рыба среди рыб, ни человек среди людей. Но, может быть, человек среди зверей? Как же больно! Как же больно осознавать это! Может быть, я пойму к концу этого повествования?»

С прогулки вернулся Алесь.

– Наслаждались моим «шедевром»?

– Вы мне разрешили. Или я не так поняла?

– Читайте, читайте, – успокоил её Алесь, – но поначалу примите баньку! А завтра поплещетесь в минеральном источнике. Совмещать и то и другое не советую: очень существенная нагрузка на сердце!

Ксения парилась недолго, большую часть времени лежала в предбаннике на набитых сухими травами матрасе и подушке, источающих аромат лета. Наслаждалась счастьем никуда не спешить, ни на кого не оглядываться, ничего не бояться. У неё, как после рюмки хорошего вина, слегка покруживалась голова и почему-то хотелось плакать.

От предложенного Алесем ужина Ксения отказалась – они почаёвничали сухариками с малиновым вареньем.

Алесь постелил ей на топчане. Пошутил: если её смущает ночное сообщество двух холостяков, то они могут перекантоваться в бане. Не смущало. Алесь с Андаканом улеглись. Ксения уселась за стол. Каждая минута пребывания здесь казалась ей драгоценной, и она не хотела терять время.

Ксения перелистала дневник Алеся:

«Я хотел такой свободы и получил её. Я буду жить в тайге, пока не выправлю душу. А выправлю ли? Чем? Как? Достаточна ли свобода во взаимодействии с миром природы? Может быть, необходимо что-то ещё?»

«Мы не можем в этом чудном мире устроиться по-людски. Мы всё подвергаем жестокому насилию: землю выворачиваем наизнанку, воду загаживаем, воздух отравляем ядовитыми дымами, с животными обращаемся как с машинами, а с людьми – как с животными».

«Тайга живая. И более всего она привечает душу страдающую».

То и дело западая на философские рассуждения, автор ставил вопросы перед собой. Он постоянно сомневался в себе. Ксения никак не могла уловить стержень его характера, определяющий и мировоззрение. Чуть-чуть завесу приоткрыла последняя запись:

«Жертвенное желание Христа добровольно пойти на крест сродни безумию! Не зря же апостол Павел не без горечи замечал, что здравомыслящему человеку это трудно понять. Вот почему церковь почитала юродивых, считая их людьми более близкими к небу, чем простых смертных со здравым умом.

Я тоже принял свой крест добровольно. Это моё безумие, граничащее со счастьем. Но счастлив ли я? Не знаю. Наверное, да. Ведь я исполняю долг свой перед теми, кто не может сам постоять за себя».

Алесь притворялся спящим. Лежал, прислушиваясь, как шелестят страницы под рукой Ксении. Иногда она потирала рукой затылок, покручивала головой, а то и оглядывалась на Алеся. Ему хотелось сказать, что он не спит, не может заснуть, но не решался – спугнёт творческое настроение гостьи. Знал по себе! Ксения читала и что-то записывала в своём блокноте. Далеко за полночь щёлкнул выключатель настольной лампы. Алесь послушал шуршание постели Ксении и незаметно уснул.