Начинается ночь Каннингем Майкл

— И знаешь, Питер…

От значительности момента чудесный Ютин акцент как будто еще усилился.

— Знаешь, было бы проще, если бы ты влюбился в какую-нибудь девочку. Да, ты не ищешь легких путей, придурок несчастный.

И все это с ее прекрасным акцентом… О, Бог ты мой, Юта, как же я тебя люблю!

— Ты думаешь, мне все осточертело и захотелось бежать?

— А разве нет?

— Я люблю Ребекку.

— А при чем здесь это?

— А что же тогда при чем?

Она берет паузу. Снова поправляет очки.

— Кто это говорил, что самое плохое, что ты можешь себе представить, это, возможно, то, что уже и так происходит. Мудрость психоаналитика. Но в ней что-то есть.

— Ты готова к развязке?

— Я всегда готова к развязке.

— Он просто морочил мне голову.

— Естественно. Он же совсем молодой парень.

— Дальше еще интересней.

— Я тебя слушаю.

— Он шантажировал меня.

— Ну, это уже что-то из девятнадцатого века, — говорит она.

— Я узнал, что он снова употребляет наркотики, и он соблазнил меня, чтобы я не рассказал Ребекке.

— Ого! Это круто!

Есть ли оттенок восхищения в ее голосе?

Есть или нет, но в одном Питер уже не сомневается — он шут гороховый, вертлявый дурачок, посмешище, тщеславный болван с напомаженными волосами. Как же он мог вообразить, пусть ненадолго, что-то другое?

Мы бьем в котлы, заставляя танцевать медведей, а хотели бы растрогать звезды.

— Я осел, — говорит он.

— Это точно, — отзывается она.

Юта обходит стол, подходит к Питеру, кладет руки ему на плечи. Просто дотрагивается до него и слегка сжимает пальцы. Но для Юты это немало. Она не из тех, кому ничего не стоит дотронуться до другого.

— Ты не первый осел в этих делах, — говорит она.

Спасибо, Юта. Спасибо тебе, ты настоящий друг.

Но меня это уже не утешает. Похоже, я перешел некую черту, и сознание того, что вокруг есть и другие трагикомические персонажи, исполняющие свои нелепые танцы, никак не примиряет меня с моим новым образом.

Эх, если бы я мог разреветься перед тобой, но я не могу, даже если бы хотел, даже если бы решил про себя, что ты вынесешь это зрелище. Но внутри меня выжженная пустыня. Никаких слез — только гудрон и скатанные в шар конские волосы.

— Да, не первый.

А что еще он может сказать?

Он кое-как проживает этот день. В четверть десятого все готово. Тайлер, Бранч и Карл разъезжаются по домам. Питер с Ютой и Викторией стоят посреди галереи.

— Хорошо, — говорит Юта, — отличная выставка.

С пола и со стен на них смотрят пять Викиных супергероев: чернокожий мужчина в тренче; женщина средних лет, роющаяся в кошельке в поисках мелочи для парковочного счетчика; остролицая, но при этом тучная девушка, выходящая из булочной с белым бумажным пакетом в руке (нет сомнений, это бейгл на ланч); замызганный азиатский мальчик лет двенадцати на скейтборде; латиноамериканка с плачущими навзрыд близнецами в двухместной коляске. Все видеоролики крутятся одновременно, под аккомпанемент Девятой симфонии Бетховена, гремящей из трех разнесенных по залу черных колонок. На полках товары для фэнов: футболки, куклы, ланчбоксы, костюмы для Хэллоуина.

— Нормально? — спрашивает Виктория.

— Больше чем нормально, — отвечает ей Питер, хотя, разумеется, в этой ситуации он сказал бы то же самое любому художнику.

Пора выключать мониторы, тушить свет и расходиться по домам.

Завтра придут кураторы из других галерей вместе с несколькими наиболее выдающимися коллекционерами. В начале недели появится статья в "Артфоруме". Дай тебе Бог, Виктория, твои ставки явно растут. И если мне удастся заполучить Руперта Гроффа, может быть, даже ты меня не бросишь.

Постарайся сохранять заинтересованность, попробуй вести себя так, словно это действительно важно.

Что следует предпринять, когда перестаешь быть героем своей собственной пьесы?

Ты запираешь дверь своего кабинета и возвращаешься домой к жене, а что еще? Ты пьешь мартини и заказываешь ужин, читаешь или смотришь телевизор.

Ты — крохотный брейгелевский Икар, незаметно тонущий в углу огромного холста, на котором обрабатывают поля и пасут овец.

— Может быть, поужинаем где-нибудь вместе, — предлагает Юта.

Хм… Нет, не могу… Не сегодня. Не могу сидеть в ресторане и разговаривать разговоры даже с таким милым и доброкачественным человеком, как Виктория Хванг.

— Поужинайте без меня, — говорит он и добавляет для Виктории: — У меня что-то не то с желудком, а завтра нужно быть в форме, чтобы не разочаровать твоих назойливых фанатов.

Что ей на это сказать?

Юта окидывает его взглядом строгой учительницы. Можно его простить или нет?

— Мы бы могли взять что-нибудь быстрое и легкое, — говорит она.

— Я сам быстрый и легкий, — отвечает Питер (Ха-ха-ха). — Нет, правда, в день открытия мы устроим невероятную пьянку, а сейчас мне нужно лечь.

— Тебе виднее, — говорит Юта.

— Ну, тогда валите отсюда, — говорит Питер, — а я еще задержусь на несколько минут, хочу побыть один на один с Викиными супергероями.

Что тут скажешь? Юта и Виктория надевают плащи.

Виктория говорит:

— Спасибо тебе за все, Питер. Ты потрясающий.

Спасибо тебе, Виктория, за то, что ты такая добрая и несклочная. Смешно, насколько важны такие простые человеческие достоинства.

— Если что, звони, договорились? — говорит Юта.

— Обязательно.

Она сжимает ему руку. Примерно, как он сам сжал руку Бетт, когда они стояли перед акулой.

Спасибо, Юта. И спокойной ночи.

Ну, вот, теперь он один в окружении пяти обыкновенных горожан, занимающихся своими повседневными делами под повторяющиеся печальные аккорды Девятой симфонии в исполнении Лондонского симфонического оркестра. Музыка Бетховена все кружит и кружит по залу.

Что хорошего было в жизни этих людей? Что плохого? Что с ними будет? Что происходит с ними сейчас? Может быть, ничего особенного. Заурядные дела, утомительная работа, школа у мальчика, ежевечерний телевизор… а может быть, что-то еще, кто знает. Конечно, у каждого из них кроме обид и надежд есть внутри некая жемчужина, принадлежащая только ему или ей и никому больше. То, что Бетховен, вероятно, назвал бы душой, та искра, которая есть у всех нас, некое чувство собственной жизни, каким-то образом связанное с нами самими и нашими воспоминаниями, но не являющееся ими, не сводящееся ни к какому конкретному эпизоду (переход улицы, выход из булочной); мини-вечность, некая частная вселенная, в которой каждый из нас постоянно находится, независимо от того, несется ли он на скейтборде, роется в кошельке в поисках монетки или идет домой с плачущими детьми. Как сказал Шекспир: "…и сном окружена вся наша маленькая жизнь"[21].

С каким удовольствием Питер сейчас никуда бы не пошел, а лег спать прямо здесь. И спал, и спал, и спал.

А еще можно было бы поплакать, это тоже было бы хорошо и могло бы принести очищение, но его душа суха и, вообще, то, что он чувствует, больше похоже на несварение желудка, чем на отчаянье.

Он просто несчастный, нелепый маленький человечек, не так ли?

Он еще немного разглядывает инсталляции, которые купят или не купят. В любом случае, через какое-то время на их месте уже будет что-то другое. Если повезет — Грофф, если повезет меньше — Лахти. И не то чтобы Лахти, с его тщательно прописанными миниатюрами Калькутты, был чем-то второсортным; Питеру он нравится (в целом нравится), не говоря уже о том, что, хотя Лахти и не сенсация (и к тому же малоформатные картины, увы, расходятся хуже больших), у него бы камень свалился с души, если бы не надо было давать ему от ворот поворот, освобождая место для Гроффа. Питер и дальше мог бы играть во втором эшелоне, быть тем, кого уважают, но не боятся, — зато он бы чувствовал себя благородным человеком. Если Грофф станет его художником, он, возможно, перейдет в высшую лигу, если нет (кстати сказать, предпочти Грофф галерею попрестижнее, Питер, первый, принял бы это с полным пониманием), то ему, причем, скорее всего, уже до конца своих дней (вот уже десять лет, как его карьера не знает взлетов), придется смириться с ролью человека, потерпевшего не позорное, но все-таки поражение и быть вечным патроном тех, на кого не обращают должного внимания, тех, кто почти-да-но-все-таки нет.

Рядовые герои видеороликов снова и снова совершают свои обыденные действия, победно гремит Бетховен. Миззи, скорее всего — вот в эту самую минуту — летит на другой конец континента над переливающимися ожерельями американских ночных городов.

Было бы хорошо уснуть здесь, прямо здесь, на полу, среди этих случайных людей, вновь и вновь проживающих эти короткие и, по всей вероятности, давно забытые эпизоды своей жизни.

Однако пора выключать свет, останавливать музыку и отправляться домой.

Но он почему-то медлит. Да, может быть, это и не великое искусство, но в нем есть что-то утешительное, что-то успокаивающее, а кроме того, оно никогда уже не будет выглядеть так безупречно, как сегодня вечером, — уже завтра, с приходом первых покупателей, все будет иначе.

Он берет в руки фигурку одного из главных персонажей: чернокожего бизнесмена с потертым дипломатом. Кукла изготовлена намеренно дешево и небрежно, глаза немного съехали в сторону, кожа цвета какао, костюм из какой-то неприятно блестящей, отливающей сталью, синтетики. Снижение — неизбежный спутник идолопоклонства, разве нет? Это относится и к раскрашенным мадоннам со стеклянными глазами, и к позолоченным статуэткам Будд. Настоящий живой человек из плоти и крови всегда значительнее любого изображения.

Интересно, персонажем какого художника мог бы быть Питер? Вероятно, Фрэнсиса Бэкона, верно? Одним из его розовых, не худеньких, обнаженных мужчин среднего возраста. Застывших в позе вымученного покоя. А ведь он представлял себя в бронзе. Какая дикость!

Мы бьем в котлы, заставляя танцевать медведей, а хотели бы растрогать звезды.

Между прочим, это уже кое-что, когда у тебя есть котлы, под которые можно танцевать. Особенно если ты не медведь.

Когда Питер возвращается домой, Ребекка уже в постели. Хотя нет еще и десяти.

Она лежит, свернувшись калачиком под одеялом, лицом к стене. Питеру на ум невольно приходит образ индийской женщины перед сожжением на погребальном костре.

Она знает. Миззи ей все рассказал. Питер чувствует, как пол уходит у него из-под ног. Он будет все отрицать? Почему бы нет? Миззи — известный врун. Питер мог бы настаивать на своей невиновности. Но если он сейчас солжет, обратного хода уже не будет. Миззи при всех его прегрешениях навсегда останется невинно оклеветанным. Питер с трудом подавляет импульс развернуться и уйти. Убежать из дома, спрятаться. Но где? Куда ему бежать?

Он входит в комнату. Вот лампа, которую они купили много лет назад на парижском блошином рынке. Вот три рисунка Тэрри Уинтерса над кроватью.

— Привет, — выдавливает из себя Питер, — ты плохо себя чувствуешь?

— Просто устала. Миззи уехал сегодня.

— Уехал?

Сколько можно разыгрывать из себя наивного дурачка? Неужели Ребекка не чувствует, что от него несет ложью?

Ребекка продолжает глядеть в стену.

— В Сан-Франциско, — говорит она. — Вроде бы кто-то предложил ему там какую-то работу.

Питер пытается говорить и вести себя как обычно и вдруг понимает, что не помнит, что это значит.

— Какую работу?

— Компьютерная графика. Только ни о чем меня не спрашивай. То есть в каком смысле эта работа?

— Почему, как ты думаешь, он так сорвался? — говорит Питер, чувствуя покалывание в области позвоночника.

Убей меня, Ребекка. Спусти на меня всех собак. Мы оба знаем, почему он умчался в Сан-Франциско. Вот я стою здесь перед тобой — дерьмо дерьмом. Наори на меня, вышвырни меня вон, это могло бы быть выходом для нас обоих.

— Я думала, он изменится, я правда на это надеялась.

— Может быть, пора смириться с тем, что он никогда не изменится, — осторожно говорит Питер.

— Может быть.

В ее голосе столько печали. Питер подходит и садится на краешек матраса. Нежно кладет руку поверх одеяла ей на плечо.

Ему бы следовало повести себя по-мужски и во всем признаться, верно? В этом было бы хоть какое-то благородство.

— Миззи провоцирует людей. И люди ведутся.

Слабоватое начало. Но все-таки. Продолжай.

— Он всегда думает только о себе, — говорит она.

Готов? Давай!

— Что он тебе сегодня сказал?

Питер не знает, будет он отпираться или нет. Так далеко вперед он не загадывает. В данный момент он может только беспомощно ждать продолжения.

— Кое-что он мне сказал, — говорит Ребекка.

Ага. Начинается. Прощай, моя жизнь, прощайте, лампы и рисунки.

Питер старается унять дрожь в голосе.

— Наверное, я знаю.

Знаю?

Значит, никаких уверток, он расскажет все как есть. Хотя бы это он сделает.

— Он сказал, что любит меня, — говорит она, — но что сейчас он не должен жить со мной. Моя опека мешает его внутреннему росту.

Что? Неужели правда? Это все?

— Может быть, он и прав, — говорит Питер.

Похоже, она не слышит в его тоне ничего необычного.

— Дело в том…

Питер колеблется. С улицы доносится легкий шелест, едва различимая на слух мелкая дробь. Снег, как и предсказывали синоптики. Сероватая бесплотная взвесь, подхваченная ветром.

— Он обожает меня и все такое прочее, — говорит Ребекка, — но сейчас ему нужно побыть одному.

— А…

Может быть, в таком случае Миззи вовсе и не собирался шантажировать Питера, может быть, он знал, что ему все равно бы не поверили, а может быть — что хуже — ему было просто приятно приехать вот так, всех измучить и двинуться дальше? Может быть, он просто играл с ними, проверял их на вшивость?

Ребекка поворачивается к Питеру. У нее бледное лицо в тусклых бисеринах пота.

— Я кое-что поняла.

— Что?

— То, что я жила в выдуманной реальности.

Так… Ну вот, все-таки начинается. Она думала, что у нее благородный порядочный муж, не лишенный определенных недостатков, но не способный, просто не способный совершить то, что совершил Питер.

— Мм.

— Мне казалось, что, если я смогу сделать так, чтобы Миззи смог почувствовать себя счастливым, случится чудо.

— Какое?

— Я тоже стану счастливой.

У Питера все обрывается внутри. А ему-то казалось, что она и так счастлива.

— По-моему, ты просто расстроена сейчас.

Она прерывисто вздыхает. Она не плачет.

— Да, — говорит она, — расстроена… И знаешь…

Он молчит.

— Когда Миззи сообщил мне, — продолжает Ребекка, — что уезжает в Сан-Франциско заниматься не пойми чем, и быстренько раскрутил меня на авиабилет, я не разозлилась, то есть разозлилась, конечно, — но не только.

— А что еще?

Питер никогда еще не чувствовал себя так глупо.

— Я почувствовала зависть. Мне расхотелось быть собой. Расхотелось быть зрелым, уравновешенным человеком, способным купить ему билет… Захотелось быть юной, не знающей, как жить дальше… И свободной.

Нет, Ребекка, что ты говоришь? Тебе же всегда требовалась стабильность. Это мне нужна свобода. Это я готов к сумасшедшим поступкам.

— Свободной? — переспрашивает он чужим голосом.

Ребекка, у тебя не может быть таких желаний, это мои желания.

Они оба молчат. Слышно, как снег барабанит в стекло. У Питера такое чувство, что он сейчас потеряет сознание, натуральным образом грохнется в обморок.

Он слышит, как он спрашивает:

— Ты хочешь быть свободной от нас?

— Да. Думаю, что да.

Что? Что? Нет. Ты же счастлива, вполне счастлива. И вполне довольна нашей бурной (пусть иногда и не слишком интересной) жизнью. Это я, Питер, хотел от тебя сбежать и боялся тебя этим ранить.

— Милая, — говорит он.

Одно это слово.

— Ты ведь тоже несчастлив, разве нет? — спрашивает она.

Он не отвечает. Да, конечно, конечно, он несчастлив. Но ведь это его прерогатива, не ее, а ей положено быть твердой и непоколебимой. У нее есть право быть ранимой, но быть несчастной — нет, такого права у нее нет. Ее задача — удерживать его от необдуманных поступков.

— То есть ты предлагаешь расстаться? — говорит он.

— Прости, я уже давно об этом думаю.

Интересно, как давно? Сколько лет уже ты притворяешься, что все нормально?

— Я не знаю, что на это сказать.

Она садится на кровати, глядя ему прямо в лицо ничего не выражающим взглядом.

— Знаешь, я загадала, что если смогу помочь Миззи, то и сама буду счастлива.

— А тебе не кажется, что в этом есть какое-то…

Она смеется — гулкий, полый звук.

— Безумие? Кажется.

— Значит, ты меня бросаешь, потому что Миззи уехал в Сан-Франциско?

— Я тебя не бросаю. По-моему, это некорректная формулировка. Мы с тобой расстаемся, вот как это называется.

Может ли быть, чтобы этот монолит, каким Питер всегда представлял свой брак, оказался таким непрочным? Возможно ли, чтобы все его секреты, хитрости, льстивые речи и обольщения были просто ни к чему? Вот один из них объявляет, что все кончено, и все лопается, как мыльный пузырь.

Он покрывается холодным потом, судорожно сглатывает.

— Ребекка, — говорит он, — объясни мне, ты говоришь, что решила, что мы должны развестись, потому что твой нерадивый братец уехал в Сан-Франциско заниматься компьютерной графикой?

— Да при чем тут компьютерная графика! — говорит она. — Наркотики — вот чем он собирается заниматься, просто на новом месте.

— Даже если так.

Она разглядывает кончики своих пальцев, подносит ко рту указательный и прикусывает его.

— Я полная идиотка, — говорит она.

— Перестань, не надо.

У нее на лице дикая паника.

— Я всегда считала, что строю такой дом, куда мог бы приехать Миззи, — говорит она. — С тех самых пор, как он был совсем маленьким, потерянным мальчиком. Я понимала, что родители с ним не справятся — издали они, конечно, выглядят романтично, но на то, чтобы сделать что-то реальное, у них сил нет. Но сегодня я думала совсем не об этом… Мне хотелось быть Миззи. Быть запутавшейся и ничего не понимающей… Быть тем, за кого боятся, о ком заботятся.

Питеру хочется ударить ее. Он едва сдерживается.

— А разве я не забочусь о тебе? — спрашивает он.

— Я не хочу говорить жестокие вещи. Прости.

Единственное, что Питер может на это ответить:

— Нет уж, скажи мне все.

— Я чувствую себя здесь чужой, Питер. Иногда я прихожу домой и думаю, кто здесь живет? Я правда люблю тебя. Я правда любила тебя.

— Любила.

А как же наши ужины, наши воскресенья?

— Нет, я и сейчас тебя люблю, правда, но я… не знаю… Я чувствую, что я одна. Все развалилось.

Она снова кусает себя за палец.

— Перестань.

— Я никудышная мать. Для всех. Я не смогла помочь Би, не сумела помочь Миззи, я просто ребенок, научившийся изображать взрослого.

Питер чувствует, что еще немного, и он потеряет сознание. Что ей на это ответить? Что бы ему хотелось ей на это ответить? Что все ее усилия создать прибежище для ее несчастного младшего брата сведены на нет ее одураченным мужем, который отпугнул Миззи не любовью, а знанием тайны? Следует ли ему сказать ей, что, по всей вероятности, она ошибалась, что, как ни печально, юный принц на самом деле просто дешевый проныра, без больших душевных терзаний покинувший святилище, которое она для него построила?

Ведь так оно и бывает. Мы возводим дворцы, чтобы те, кто идут за нами, все там переломали, разграбили винные погреба и помочились с наших красиво задрапированных балконов. Взять хотя бы Би. Ведь они свято верили, что она будет души не чаять в Сохо, носить маленькие узкие юбки "Шанель" и играть в рок-группе? Разве они могли предположить, что их попытки сделать ее счастливой представятся ей чудовищем, царапающимся в окно?

Вообще, когда мы что-то кому-то дарим, как часто мы угадываем и дарим то, что действительно нужно другому человеку?

Как он мог забыть, что у Ребекки есть своя жизнь и что ее постоянные усилия быть Ребеккой не всегда вертятся вокруг него?

— Ты совсем не никудышная, — говорит он, — ты просто человек.

— А разве тебе не хотелось бы освободиться от меня? — спрашивает она.

— Нет. Не знаю. Я люблю тебя.

— По-своему.

По-своему. Питер испытывает смятение, жуткая, едва выносимая грусть охватывает его. Он не оправдал ничьих ожиданий. Он никого не видел и не слышал.

— Мы не должны расставаться, — говорит он, — не сейчас.

— Значит, по-твоему, мы просто должны жить как жили?

Он едва сдерживается, чтобы не крикнуть: "Да, именно так мы и должны поступить! Мы просто должны жить как жили!"

Разве бы он не бросил ее, если бы Миззи только кивнул?

Но сейчас он хочет только одного — вырвать из себя все, что скопилось у него внутри, и лечь спать. А потом проснуться, и чтобы вокруг была прежняя невозможная жизнь. Да, именно этого он и хочет.

— Наверное, мы можем попробовать, — в конце концов говорит она.

Он кивает.

Может быть, только это и нужно? Только это на самом деле и важно: уметь сочувствовать, любить, прощать?

Нет, все не так просто: способность заботиться о другом, способность представлять себе, что значит быть другим — лишь часть этой бесконечной путаницы. Это важно для каких-нибудь святых (если такие существа как святые вообще бывают на свете), но это только одна сторона жизни — непонятной, дурацкой, удивительной жизни.

И тем не менее. Это больше чем ничего.

Ребекка уже не Галатея и не Олимпия. Время грабит нас, не внемля нашим мольбам о пощаде. Вот ее усталое лицо, вот ее будущее лицо, бледное и опустошенное, возникающее каждое утро, лицо, которое (так же как и лицо самого Питера) будет все меньше и меньше способно вызывать энтузиазм даже у такого злосчастного женолюба, как Майк Форт, или такого самовлюбленного интригана, как Миззи. К ее потному бледному лбу пристала прядь темных волос.

Сейчас они больше всего похожи на двух незнакомцев, оказавшихся вместе на какой-то богом забытой станции и радующихся уже тому, что им хотя бы тепло.