Начинается ночь Каннингем Майкл
— Я не могу допустить, чтобы мои родственники развели сейчас суету вокруг меня, не могу. Они уверены, что знают, как и что нужно делать; они ничего плохого не имеют в виду, но я, правда, боюсь, что меня это просто погубит.
— Ну, это уж чересчур драматично!
Долгий темный взгляд. Отрепетированный?
— Честно говоря, для меня это действительно довольно драматично.
Отрепетированный. Несомненно. Но все равно эффектный.
— Да?
Спасибо, мистер Застенчивый.
Миззи хохочет, он умеет вот так сам себя срезать — этим он похож на мультипликационного персонажа, который, не заметив края скалы, делает несколько шагов по воздуху, смотрит вниз, потом — с перекошенным от ужаса лицом — на зрителей и только потом — падает. Он говорит нечто пафосное и тут же сам над собой смеется. Конечно, немаловажно и то, что у него такая обаятельная улыбка, а в его смехе слышится этот горловой флейтовый призвук. Хо-хо-хо-хо-хо, причем смех ниже его обычного голоса, глубже и богаче, словно он рождается из какой-то радостной глубины, которая и является его истинной природой. В общем, начинаешь думать, что вся эта история с несчастным молодым человеком — чушь собачья и не более чем спектакль, а подлинный Миззи от души веселится над происходящим. Как будто настоящий Миззи — это существо с рожками и козлиными копытцами, играющий на свирели.
— Да, — отвечает он, смеясь, хотя Питер ожидал другого ответа. Но на этот раз Питеру хватает ума промолчать. — Я в дерьме, — говорит Миззи. Он уже не смеется, но продолжает улыбаться жалобной улыбкой, придающей его словам новую серьезность и достоверность. — Я немного псих, — добавляет он, — ты это знаешь. Все это знают. Просто…
Он смотрит в окно, словно в поисках некоего долгожданного ориентира. Снова поворачивается к Питеру.
— Просто мне все хуже и хуже. Уже в Японии мне было очень плохо. Это похоже на вирус, который чувствуешь не головой, а всем телом, как будто у тебя жар или что-то в этом роде, грипп, только вместо упадка сил, наоборот, — невероятное возбуждение. И знаешь, это то, чего никто не понимает, даже те, кто меня по-настоящему любят. Они не верят, что сейчас я лучше всех знаю, что мне надо. Я их понимаю. Моих родных и всех прочих. Но если я сейчас дам слабину, они меня просто погубят, несмотря на все свои благородные намерения.
— Можно я тебе честно скажу, что я обо всем этом думаю?
— Безусловно.
— То, что ты сейчас говоришь, похоже на бред. Типичный бред зависимого.
Снова тихий музыкальный смех.
— Да, все так думают кроме самого зависимого, — отвечает Миззи. — Можно я тебе тоже кое-что скажу?
— Разумеется.
— Каждый раз, когда у меня все шло как по маслу, всегда, когда я был блестящим, сияющим юношей, я принимал наркотики. И в Эксетере и в Йеле. Когда я на наркотиках, у меня ясное сознание, я собран, сосредоточен и, так сказать, схватываю все на лету. А вот когда я бросаю, мне может прийти в голову поехать в Орегон выкапывать трюфели с какими-то дебилами.
— А как насчет медицинской помощи? Ведь есть же какие-то средства…
— Я все их перепробовал. Ты же знаешь, разве нет?
— Ну, вроде как, — отвечает Питер.
— Неужели ты думаешь, что мне бы не хотелось получить рецепт такого лекарства, которое навсегда бы превратило меня в Хорошего Итана.
Как ему удается быть таким убедительным и одновременно таким неправым? Что на это скажешь?
— А ты уверен, что все перепробовал? — спрашивает Питер.
Ошибка. Миззи закрывается, у него меняется выражение лица, глаза перестают блестеть.
— Может быть, это самообман, — говорит он. Его голос потерял объем, стал обыкновеннее. Деловитее. — Но я чувствую, знаю, что готов быть взрослым: мне хочется иметь работу, квартиру, постоянную девушку. Но только… не нужно мне сейчас мешать. Я сам знаю, что и как делать. Если Бекка и Джули с Роуз начнут войну и упрячут меня в какую-нибудь очередную клинику, они все испортят. Между прочим, эти клиники — это кошмар. Может быть, есть какие-то получше для богачей, но те, что мы можем себе позволить… в общем, тебе бы тоже не хотелось там задерживаться.
— Значит, ты считаешь…
— Я считаю, что действительно готов, может быть, впервые за все время к реальной жизни. И меня нужно просто оставить в покое. Просто поверить мне.
Что это: обман? Самообман? А вдруг — кто знает? — он прав, а все остальные не правы.
Они сходят на перрон в Гринвиче, где их встречает водитель Гас, молодой человек лет тридцати с голодными глазами (Питер предполагает, что он живет в каком-нибудь маленьком коннектикутском поселке, откуда местные господа и набирают себе прислугу, собственно, вот таких, как Гас). Мир полон подобных симпатичных юношей и девушек, получивших наилучшую из возможных генетических комбинаций от своих родителей, дедушек, бабушек и прабабушек, не то чтобы слишком успешных, но и не пропадающих, поколение за поколением. Родив этих симпатичных детей, они дали им ровно столько, чтобы те смогли выжить в этом мире, и ничего больше: ни выдающейся красоты, ни блестящих талантов, ни царственного самомнения, ни неудержимых амбиций.
Разве назначение искусства не в том, чтобы полюбить и прославить таких людей? Вспомните Олимпию, уличную девку, превратившуюся в богиню.
Вот он Гас. Стоит возле темно-синей "БМВ" Поттеров, краснолицый, лопоухий, улыбающийся, симпатичный. Кэррол, кажется, упоминала, что у него есть невеста, как она выразилась, "чудесная местная девочка". Конечно, эпитет "местная" придает этому определению снисходительно-покровительственный оттенок, но вообще-то Поттеры платят своей прислуге больше, чем принято, дают им нормальный отпуск, не требуют, чтобы они работали слишком много или сверхурочно без соответствующей компенсации. Девиз Поттеров: "наш штат — наша семья", что, разумеется, звучит несколько гротескно, но возможно ли в принципе иметь прислугу и при этом не выглядеть хотя бы немного гротескно.
— Добро пожаловать, мистер Харрис, — говорит Гас, шагая вперед и протягивая Питеру красную квадратную ладонь.
— Спасибо, Гас. Познакомьтесь. Итан.
Гас пожимает руку Питеру, потом — Миззи, повторяет "добро пожаловать" и поворачивается, чтобы открыть задние дверцы для Питера и Миззи. Водитель Гас, обрученный с чудесной местной девочкой… Такие Гасы есть всюду и вместе с тем их как будто нет нигде, ни на портретах, ни на фотографиях, ни даже в рассказах Бартельма и Карвера, потому что — хотя эти писатели, казалось бы, всю жизнь только то и делали, что рассказывали нам о таких ребятах, как Гас, — они наделили их такими душевными страданиями, которые при всем желании трудно разглядеть в Гасе. Если Гас и плачет иногда без видимых причин, если он и стоит, задыхаясь от отчаянья между рядами Уолмарта, на его каждодневном поведении это никак не отражается. И Питер сильно подозревает, что Гас просто не такой человек. Разумеется, это не означает, что у него нет души или глубины, но, чтобы подобраться к ним, требуется очень серьезное хирургическое вмешательство. В противном случае, вы имеете дело с добродушным славным парнем, которому нравятся его работа, его машина, его квартира, его развлечения в свободное от работы время. Он уже толстеет, теряя без видимого сожаления привлекательность юности (когда он поступил на работу к Поттерам пять лет назад, он смотрелся вылитым батраком), потому что уже получил свое удовольствие и вообще, что тут поделаешь, не говоря про то, что в свои тридцать лет — а это по всем меркам еще далеко не старость — он собирается жениться на "чудесной местной девочке".
Удобно устроившись в пилотируемом Гасом автомобиле, они плывут по зеленому благополучному Гринвичу. О, Гринвич, Коннектикут, о, это чувство богатства как нормы! Вот эти обрамленные деревьями улицы с их изысканными викторианскими домами, настоящей американской классикой, сохраняемыми словно музейные экспонаты, каковыми они в сущности и являются. А чуть в глубине, скрытые от глаз широкой публики заборами и живыми изгородями — действительно гигантские сооружения из камня и дерева. Но случайный зритель заметит только фрагмент фронтона, каминную трубу… Здесь деньги не кричат о себе, как в Хэмптоне или Беверли-Хиллс, и, хотя различие тут чисто внешнее, Питеру это представляется значительно более приемлемым — словно речь идет не о какой-то убийственной привилегированности, а всего лишь о разумно улучшенной реальности. В Гринвиче вы как бы попадаете в параллельное измерение, где все преуспевают, и никого из здешних жителей это не удивляет. Заработать состояние? А что тут такого?
Автомобиль поднимается на холм, с которого открывается вид на дом Поттеров. Поттеры богаты даже по гринвичским меркам, но не супербогаты. У них нет личного самолета, нет пяти домов. Поэтому — хотя их особняк тоже стоит в некотором отдалении от дороги — уже с улицы видно больше половины его северного фасада.
Это не дом Гэтсби, это дом Дэйзи Бьюкенен, зеленый огонек на причале. Существует или нет у Фицджеральда описание дома Дейзи, Питер не помнит, но очевидно, что он не мог быть громадой с башенками, увитыми плющом, как у Гэтсби. Дело ли тут в Фицджеральде или просто в игре Питерова воображения, но ему почему-то кажется, что тот особняк, который Том купил Дейзи, должен быть немного похож на поттеровский. Этот дом наверняка бы пришелся по вкусу Натаниэлю Готорну. Конечно, он большой, но все-таки не псевдозамок или угрюмый дворец из известняка (вспомните эти напыщенные чудища в Ньюпорте); это просто вместительный дом с тремя верандами, каким-то загадочным образом умудряющийся выглядеть так, словно он строился много лет, разрастаясь по частям, между тем как на самом деле его возвели сразу целиком в середине двадцатых. Уверенно и вместе с тем легко покоясь (все эти переплеты окон, широкие материнские крылья венчающих карнизов) на миниатюрном островке идеально ухоженной травы, он больше всего похож на какой-нибудь санаторий вроде того, куда направили Бетт Дэвис в "Мрачной победе" или "Вперед, путешественник", — архитипическое убежище для миллионеров с расшалившимися нервами, идеальную лечебницу того типа, каких сегодня, конечно, не найти, а возможно, не было уже и тогда, когда снимался этот фильм с Бетт Дэвис. Да и вообще, существовали ли когда-нибудь в реальности такие альпийские клиники, как в "Волшебной горе"? (Вот, наверное, откуда возник сейчас у Питера этот образ санатория.)
И можно не сомневаться, что та клиника, в которую бы отправили Миззи для нового курса лечения, выглядела бы иначе: коричневая напольная плитка, обшарпанные стулья в пятнах… Питер очень хорошо все это себе представляет. Неудивительно, что желающих туда попасть немного.
Гас паркуется и, да, слава богу, вот — пикап Тайлера. Идя с Миззи к дому (Гас распахнул дверцы машины и растворился в некоем незримом Гасовом пространстве), Питер заглядывает в заднее окно пикапа — да, внутри лежит огромный сверток, о, хоть бы это был отвергнутый Крим. Как было бы замечательно, если бы Тайлер с Бранчем устанавливали сейчас Гроффа.
Входную дверь открывает Свенка. Ей слегка за тридцать; широкое, всегда как будто немного удивленное лицо; впечатление, что ее кожа слишком туго натянута — не хирургически — скорее тут что-то вроде проклятия, ведьминского бормотания над детской кроваткой (пусть ребенок окажется слишком большим для своей кожи). Будь это английское поместье девятнадцатого века, на которое царство Поттеров пытается быть похожим, Свенка звалась бы домоправительницей или экономкой, но это Америка двадцать первого века и она называется как? Консьержка? Менеджер по хозяйственной части? Как бы то ни было, она "ведет" дом и присматривает за обслуживающим персоналом — семь человек летом и трое — в остальное время, умеет отправить правильные цветы в Дарфур и организовать вертолет в город в течение двадцати минут поеле того, как ее об этом попросят. У нее есть МВА[19], и она совсем неплохо зарабатывает у Поттеров. Однажды она призналась Питеру, что должность консультанта по вопросам управления не по ней (вечно эти аэропорты, отели, никакой жизни). Свою нынешнюю работу она вовсе не считает менее почетной, но поскольку для Поттеров "их штат — их семья", поскольку они приветствуют браки с "чудесными местными девочками", для нее вполне естественно (или, во всяком случае, ей не остается ничего другого, кроме как отнестись к этому именно так) открыть дверь, если она оказывается к ней ближе всех, когда приходят гости. В других таких домах Свенки, Иваны и Гриши (обычно это хорошо образованные выходцы из Восточной Европы) никогда не снисходят до того, чтобы открывать входную дверь. Это делает горничная.
— Здрасьте, Питер, — говорит она, улыбаясь ему той особенной улыбкой, которую в начале их знакомства Питер ошибочно принимал за плотоядную, тогда как на самом деле это была улыбка "члена клуба", потому что хотя Питера приглашают на ужины и на станции его встречает Гас, на самом деле он точно такой же обслуживающий персонал, как и она.
— Привет, Свенка. Итан.
— Здрасьте, Итан. Пожалуйста, заходите.
Прихожая дома Поттеров, как и все остальное, — идеальная имитация самой себя. Первое, на что натыкается ваш взгляд — это низкий китайский шкафчик из черного лакированного дерева. Питер не большой знаток китайских древностей, но и без специальной подготовки ясно, что это старинная вещь эпохи какой-нибудь уважаемой династии. И стоит она дай боже. На шкафчике — пара коренастых французских канделябров (бронзовых или латунных) начала двадцатого века, запатинированных до глубокого темно-коричневого тона, и розвилльская керамическая ваза без орнамента цвета густых сливок, в которой всегда стоят цветы из здешнего сада — сегодня охапка белых роз. Таков, заявленный с самого начала, стиль дома: эклектичный, но при этом начисто лишенный случайных элементов, дорогой, но без кричащей пестроты (никакого золота). Его прозрачная красота, возможно, очарует вас и в том случае, если вы вовсе не разбираетесь в мебели и изобразительном искусстве, а ценителей — просто ослепит.
Следуя за Свенкой в жилые комнаты, Питер искоса поглядывает на Миззи, чтобы понять, как он все это воспринимает. Но Миззино лицо остается непроницаемым, и Питеру приходит в голову, что, возможно, Миззи чувствует себя здесь так, словно он вернулся домой — не исключено, что давно уже порог этого дома не переступал никто, столь же утонченный и "безупречно сделанный", как и предметы внутри.
Тем не менее Питеру любопытно, восхищен или раздражен Миззи всем этим скромным великолепием. Разумеется, если бы Миззи испытал раздражение, в Питеровых глазах он бы только вырос (то есть, конечно, все это поразительно, вот сейчас они проходят мимо Раймана — слева от китайского шкафчика — одной из жемчужин Поттеровой коллекции, настолько прекрасной, что сердце замирает… Но вместе с тем эта удручающая дороговизна, эта фантасмагорическая ценность всего и вся…). И все-таки Питер надеется, что Миззи впечатлен. Хотя бы слегка. Миззи, это мой мир, я практически ежедневно имею дело с людьми, обладающими властью и огромными деньгами, и, если тебе это хотя бы немного интересно, может быть, тебе интересен и я… А если тебе кажется, что все это нелепо… хм, означает ли это, что и я нелеп? В конце концов, это просто работа. Я еще могу скакать на залитой луной лужайке, я еще могу танцевать под чарующий напев флейты.
И вот они входят в гостиную.
Это потрясающая комната, в которую, возможно, следует входить под туш или музыку Баха, да, что-то небольшое, но гениальное и бессмертное вроде Баха. Весь дом — само совершенство, иногда даже несколько пугающее, но гостиная настолько великолепна, что превосходит все мыслимые представления о великолепии: стеклянные французские двери открываются на островок травы, обсаженный кустами роз, за которыми открывается панорама пролива Лонг-Айленд, словно сама природа (во всяком случае, природа в ее лучших образцах) — это анфилада комнат с голубовато-зелеными напольными коврами, потолочными облаками Микеланджело и цветущими темно-зелеными стенами, не так уж сильно не похожих на ту, в которой вы в данный момент находитесь. А по эту сторону стеклянных дверей саду отвечают два дивана-близнеца Жана-Мишеля Франка, обитых бархатом оловянного цвета и стол работы Диего Джакометти, которому пристало бы находиться в музее, а еще лампы, массивные или, наоборот, тонкие как паутинки, и старое, затуманенное зеркало в деревянной раме (никакого золота — золото тут запрещено), причем не висящее, а просто прислоненное к стене, на аскетичной каминной столешнице; а на стене без окон — сама Агнес Мартин, царящая над комнатой как сошедшее божество, каковым она и является, и благосклонно (как кажется) принимающая все эти подношения в виде диванов и столов, созданных гениями, а также книги, стайку деревянных святых со стеклянными глазами, японские вазы с розами (здесь, в гостиной — желтые); полки, уставленные разными коллекциями (керамические панно, деревянные скульптуры догонов, чугунные копилки) и гигантская чаша из эбенового дерева (сегодня с хурмой). В этой комнате даже при дневном свете возникает иллюзия, что где-то на границе зрения мерцают свечи. Пахнет — на самом деле это спрей — лавандой.
— Я смотрю, мои ребята уже здесь, — говорит Питер.
— Да, они сейчас устанавливают вазу.
По чуть заметному напряжению кожи в районе ее подбородка Питер догадывается, что Свенке это не очень нравится. Ей что, не пришлась по вкусу ваза Гроффа или разонравилось искусство как таковое? А может быть, все дело в том, что ты, Питер, только что пытался (безуспешно) втюхать ее работодательнице шар из гудрона и волос за кругленькую сумму? Свенка, могу ли я тебя в чем-то обвинять?
— Я скажу Кэрол, что вы приехали, — бросает Свенка и выходит.
— Красивая комната, — говорит Миззи, когда они с Питером остаются одни.
Это что — ирония? Вроде бы нет. Питер просто слишком привык к тому, что все вокруг постоянно иронизируют.
— Если Поттеры за что-то берутся, они делают это хорошо.
— А чем, собственно, они занимаются?
— Ну, в сущности, их главное занятие — быть Поттерами. Деньги поступают от прачечных и химчисток, но Кэрол с мужем не имеют с ними никаких дел — только получают чеки.
Появляется Кэрол (о, Господи, неужели она слышала?) с традиционными извинениями, которые она, как всегда, произносит как бы слегка запыхавшись. Питер уже понял, что это один из ее тактических приемов. Она никогда не выходит к вам сразу, даже если вы прибыли ровно к назначенному часу. Свенка или какой-нибудь другой "член семьи" проводит гостя в эту потрясающую гостиную, где он должен сидеть и ждать, пусть недолго, появления Кэрол (о, как часто Питеру приходится сидеть вот так и ждать, пока к нему выйдут). Насколько Питер может судить, Кэрол делает это по нескольким причинам, во-первых, для создания театрального эффекта: а вот и хозяйка дома! Ну и, конечно, тем самым вам дается понять, что она очень занята и с трудом выкраивает время даже для званых гостей.
— Здравствуйте, Питер, простите, я была в саду. Смотрела, как ваши люди устанавливают вазу.
Кэрол — бледная, веснушчатая, часто моргающая женщина. Кажется, что она всегда держит во рту какой-то маленький чудесный предмет: круглый камешек с Гималаев или жемчужину. Это чуть-чуть мешает ей внятно говорить, но в то же время чувствуется, что она охотно и радостно пожертвовала идеальным произношением ради этой драгоценной вещицы, покоящейся у нее под языком. Она питает слабость к белым кофточкам с рюшами (она и сейчас одета именно так), а-ля Барбара Стэнвик. Чего, честно говоря, не ждешь от владелицы такого дома, таких картин и диванов.
Питер пожимает ей руку.
— Я рад, что они ее уже привезли. Что скажете?
— Мне нравится. Может быть, даже очень нравится. Бинго!
— Кэрол, это брат моей жены — Итан. Подумывает о том, чтобы заняться семейным бизнесом. Благослови его Господь!
— Приятно познакомиться, Итан. Спасибо, что приехали.
С той же царственной псевдоискренностью Кэрол приветствовала бы любого, включая иранского шаха. Таков этикет.
— Надеюсь, я не очень помешаю, — говорит Миззи, — на самом деле, я просто увязался за Питером.
— А Питер, — говорит Кэрол, — вероятно, хотел продемонстрировать вам одну из последних живых американок, покупающих предметы искусства. Она перед вами.
Кэрол делает быстрый поворот на триста шестьдесят градусов. Да, эта женщина умеет быть очаровательной, ничего не скажешь. На ногах у нее резиновые сапожки, в которых она, вероятно, обычно работает в саду.
— Та-да, — выпевает Миззи, и они прыскают со смеху. Питер тоже, но на долю секунды позже. Он видит, что Миззи ничуть не смущен. Пусть Кэрол — королева в своей стране, но и он, Миззи, тоже принц в своей, может быть, в настоящее время несколько обедневшей, но имеющей богатую и славную историю.
— Хотите чаю или кофе? Или газированной воды? — спрашивает Кэрол.
— Может быть, немного попозже, — отвечает Питер. — Мне не терпится взглянуть на вазу в вашем саду.
— Человек с миссией, — говорит Кэрол. (Неужели она заговорщически подмигнула Миззи?) — Что ж, пойдемте.
Они снова выходят на улицу, пересекают вымощенную булыжниками подъездную дорожку и направляются к английскому саду. По дороге Кэрол обращается исключительно к Миззи. Что это: проявление гостеприимства или она ослеплена Миззиной красотой? Вероятно, и то, и другое.
— Питер наверняка уже вам рассказал, — сообщает она Миззи, — что у меня не хватило духу на последнюю вещь, которую я у него купила. Надеюсь, впоследствии он познакомит вас с кем-нибудь посмелее.
— Смелость тут ни при чем, — говорит Питер, — просто работа Крима вам не подходит, вот и все.
— Эта вещь, — говорит Кэрол Миззи, — довела мини-шнауцера наших друзей до приступа эпилепсии. Я не могу позволить себе иметь репутацию мучительницы местных собак.
— Насколько я понимаю, мои ребята ее уже упаковали, — замечает Питер.
— Ваши люди очень профессионально работают. Вы подобрали себе отличную команду.
Кэрол, это вандалы, сегодня они работают у меня последний раз.
— Да, у меня замечательная команда. Мне практически теперь и делать-то нечего.
— Вы ведь с Гроффом раньше не сотрудничали, верно?
— Верно. Он и до сих пор формально не является одним из моих художников. Мы, что называется, присматриваемся друг к другу.
Никогда не лги клиентам. Больше всего на свете эти люди не любят, когда их обманывают те, кому они платят.
Они заворачивают за угол, и вот он, английский сад. В отличие от аккуратно подстриженного французского, что за окнами гостиной, этот — стилизация уголка дикой природы и выглядит именно так, как традиционно нравилось англичанам. По задумке у вас должно возникнуть впечатление естественного природного ландшафта; единственным человеческим вмешательством является прямая гравиевая дорожка, ведущая сквозь заросли лаванды и сирени к обложенному камнями круглому пруду. На той стороне пруда Тайлер и Бранч возятся с вазой, стараясь расположить ее ровно посередине низкого стального постамента.
Да, она смотрится здесь абсолютно феерически.
Он правильно сделал, что приурочил доставку к послеполуденному солнцу. Более выигрышного освещения нельзя и представить. Замечателен этот глубокий золотисто-зеленый тон бронзы. Абсолютно замечательно и точно найденное равновесие между классикой и шаржем, идеально соответствующее выверенно-запущенному саду с высокими экзотическими травами и вкраплениями цветущих лекарственных растений.
Ваза, как Нарцисс, стоит на краю пруда, отражаясь в бледно-зеленом зеркале воды, и это удвоение каким-то образом подчеркивает ее непростую, но мощную симметрию, особую неправильную правильность ее ручек, похожих на два больших уха.
— Потрясающе! — говорит Питер. — Как вам?
— Да, — отвечает Кэрол.
— Вы подходили к ней поближе?
— О, боже, да. Меня бросило в краску. А последний раз, если не ошибаюсь, я краснела в середине восьмидесятых.
— Надеюсь, шнауцер не умеет читать.
Кэрол хохочет. О'кей, пора признать, что он ревнует Кэрол к Миззи. Да и как ему хотя бы немножко не чувствовать себя этакой старой клячей а-ля Вилли Ломан.
— Забавно будет переводить избранные места Ченам.
Я люблю вас, Кэрол, за то, что вы есть. Много ли найдется в Гринвиче таких увлеченных и незашоренных людей.
Тайлер и Бранч с бородами и в хипповом прикиде (спасибо, Тайлер, что ты не надел свою футболку "Сожри богатых"), что Кэрол, скорее всего, приятно. Разумеется, она и не подозревает, насколько им обоим противно тут находиться, да еще и устанавливать этот, по их мнению, кусок дерьма, стоимостью в миллион долларов. Но после инцидента с картиной они, конечно, ничего не могут себе позволить. Питер подходит к ним с таким видом, словно это его лучшие друзья.
— Отлично, ребята, — говорит он.
Как раз в этот момент они сдвигают вазу на пару сантиметров вправо, чтобы ее основание пришлось ровно по центру стального квадрата поддерживающей колонны.
Это всего лишь украшение. Нет, не думай так.
Тайлер бурчит в ответ что-то невразумительное. Он, конечно, понимает, что его скоро выгонят, и, конечно, думает, что это только к лучшему (не исключено, что, вернувшись позавчера домой, он сказал своей подружке что-нибудь вроде "нужно подыскать другую халтуру, а не то как бы в следующий раз я не только его говеную картину, а его самого не проткнул"). Бранч, однако, само дружелюбие, притом что едва ли на душе у него веселее, чем у Тайлера (Бранч делает кримоподобные конструкции из строительного мусора и осколков зеркального стекла, либо не замечая, либо не желая замечать явную перемену тренда: от уродства к красоте), но ему не хочется терять место. Кэрол с Миззи подходят и останавливаются рядом с Питером.
— Может быть, выпьете кофе и съедите что-нибудь, когда закончите? — обращается Кэрол к Тайлеру и Бранчу.
— Не получится, — отрезает Тайлер. — Надо сразу возвращаться в галерею.
— Но спасибо, — что есть сил улыбается Бранч. Похоже, он тоже злится на Тайлера. Молодец, сукин сын — нахамил богатой пожилой даме, покупающей произведения искусства.
— В общем, — говорит Питер, — если вам кажется, что вам это по душе, поживите с ней какое-то время, покажите его Ченам, паре-тройке шнауцеров, а потом мы поговорим.
Никакого давления, даже намека на давление.
— Хорошо. Но вообще-то я вполне уверена. Вы меня знаете. Нерешительность мне не свойственна. В Криме я сомневалась с самого начала.
— Пожалуйста, подтвердите, что я вас не подталкивал.
— Питер Харрис, никто — ни мужчина, ни женщина — не может меня ни к чему подтолкнуть.
На лице у Кэрол появляется удивительно привлекательная холодно-ироничная улыбка, и на какое-то мгновение Питер видит ее такой, какой она, вероятно, была в молодости: богатая дочь богатых родителей (деньги идут от деда с бабушкой), чья американская мечта стала реальностью: их ребенок имел все от рождения — девочка занималась верховой ездой, играла в теннис и флиртовала, ровно сколько нужно с кем нужно. Всего за три поколения (дедушка с бабушкой были выходцами из Хорватии и носили фамилию Григ) они смогли произвести на свет красивую ладную хваткую девушку, излучавшую атлетическую энергию. Кэрол, несомненно, была и обаятельной, и свежей, и живой, и умной. От женихов не было отбоя, и она могла позволить себе выбирать. Билл Поттер (сейчас шестидесятидвухлетний) предложил ей тело звезды легкой атлетики и то, что местная знать, вероятно, должна была счесть хорошим именем (оп! — и Григ превратилась в Поттер), и ровно столько брахманской глупости, чтобы можно было не опасаться, что Кэрол окажется в тени.
— Эх, если бы все мои клиенты были как вы, — говорит Питер и тут же спохватывается, что можно было бы употребить какое-нибудь менее формальное слово, чем "клиент". А впрочем, к черту! — он сказал то, что думал. Ему нравится Кэрол Поттер, он ее уважает. Ему слишком часто приходится иметь дело с покупателями, у которых нет ничего кроме денег и завышенного самомнения.
Миззи отправился бродить по саду. Задумчиво глядя ему вслед, Кэрол говорит:
— Чудный мальчик.
— Младший брат моей жены. Незаурядный молодой человек со слишком высоким потенциалом, если вы понимаете, что я имею в виду.
— Я прекрасно понимаю, что вы имеете в виду.
И действительно, пояснения были бы излишни. Питеру известно, как обстоят дела с детьми в семействе Поттеров: красивая честолюбивая дочь, пишущая диссертацию в Гарварде, и старший сын, которому явно не пошло на пользу свалившееся на него материальное благополучие — сейчас в свои тридцать восемь он по-прежнему в качестве главного дела в жизни занимается виндсерфингом и покуривает травку, в данный конкретный момент в Австралии.
Тень набегает на лицо Кэрол. Кто измерит глубину ее печали? Наверное, ей скучно с Биллом (у которого, вероятно, есть своя Миртл Уилсон, припрятанная где-нибудь неподалеку). Скорее всего, она довольна дочерью (хотя матери и дочери — кто знает?) и все сильнее беспокоится о сыне, чей "свободный" год перед колледжем затянулся на десятилетия. Ей можно позавидовать, она — это сила, у нее есть все это. Кроме того, она — член дюжины попечительских советов и разнообразных благотворительных фондов. А еще Питер знает, что эти блузки с рюшами она привозит из своих шопинг-туров в Париж. Вот только об этом ли она мечтала в те времена, когда была красивой умной девушкой, желанной гостьей на всех вечеринках? Бесцветный, удручающе несложный муж, выглядевший как бог в двадцать пять (прямо из реклам "Аберкромби энд Фитч", Питер видел фотографии), но сейчас, в качестве стареющего банковского аналитика местного отделения "Смит Барни", смотрящийся значительно менее божественно. Загруженные, но одинокие дни, занятые садоводством и разведением экзотических кур.
Ужин с Ченами начнется и закончится. Что даст ей эта ваза, исписанная непристойностями, отчасти, между прочим, направленными против нее самой? Кстати, насколько хорошо она это понимает?
Прекрасно понимает. В этом один из аспектов привлекательности этой вещи, разве нет?
А у Билла эта ваза, скорее всего, вызовет недоумение и отторжение, что, по-видимому, является дополнительным стимулом в ее пользу.
Питер и Кэрол какое-то время наблюдают за Миззи, удаляющимся по гравиевой дорожке в глубину сада. Нарисуй это, дурья твоя башка: двое неюных людей, повернувшись спиной к произведению искусства, зачарованно наблюдают за молодым человеком, бредущим среди цветов и трав.
— Почему бы вам не показать ему наши владения? — говорит Кэрол. — А я бы с радостью провела какое-то время с вазой.
Есть что-то странное в этом предложении Кэрол. Может быть, думает Питер, она предполагает, что ему хотелось бы остаться с Миззи наедине? Может быть, она решила, что это никакой не брат жены, а Питеров тайный любовник.
Они с Кэрол обмениваются быстрыми взглядами. Трудно сказать, что именно она вообразила, но, похоже, она привыкла к конспирации. Если Билл завел себе подружку, может быть, и у Кэрол кто-то есть? Во всяком случае, Питер ей этого желает.
— О'кей, — говорит он. И вдруг понимает, что окружен женщинами в возрасте, замечательными женщинами, суровыми, но щедрыми. Скорее сестрами, чем матерями, которые все поголовно, включая несчастную умирающую Бетт, и, да, Ребекку, хотели бы, чтобы у него было нечто, чего он никак не может добыть собственными силами.
Может быть, это Миззи? Может быть, даже Ребекка в глубине души мечтала бы избавиться от Питера и была бы только рада, если бы он бросил ее, причем вот так, скандально, как говорится, неподобающим образом. Так, чтобы никому и в голову не пришло ее осудить.
— Ну что ж, — говорит он, — пообщайтесь с искусством, я скоро вернусь.
Выкрикнув фальшиво-дружелюбные "спасибо-пока" Тайлеру и Бранчу, которые сделали то, ради чего приехали, и теперь собираются везти Крима обратно в галерею, Питер идет по дорожке к Миззи.
— Вот ты и снова в саду, — говорит Питер.
— Этот сад не такой требовательный, — отзывается Миззи.
— Только не скажи этого Кэрол.
— Похоже, она купит эту штуковину.
— Штуковину? Тебе она настолько не нравится?
— Я уверен, что она мне не нравится ровно настолько же, насколько тебе.
— Мне она совсем не не нравится.
— Мне тоже.
Что-то происходит между ними. Питер понимает, что Миззи понимает, что оба они стараются как умеют, и оба терпят поражение — у Миззи не получилось пережить нечто судьбоносное в саду камней, а Питер не сумел найти художника, способного губить и воскрешать. Они оба подошли довольно близко, они оба пытались — видит Бог, пытались, — но вот они здесь, в саду богатой дамы, двое мужчин, не до конца понимающие, как они здесь оказались, и совсем не понимающие, что делать дальше, кроме как вернуться к тому, чем они занимались до этого, что в данную конкретную минуту ощущается как невыносимое.
Наверное, можно было бы более или менее подробно поговорить о своих сомнениях. Миззи, скорее всего, охотно поддержал бы такой разговор.
— Да, — говорит Питер, — искусство — это особ статья.
— В смысле?
— В том смысле, что не каждый день имеешь дело с Рафаэлем. Взять хотя бы солонки Челлини. Согласись, что они ценятся не только за то, что в них можно держать соль.
— Но ведь Челлини еще сделал Ганнимеда.
О'кей, Миззи, похоже, ты слишком много знаешь. И болтовня твоего старого дядюшки Питера нужна тебе как прошлогодний снег.
— Давай спустимся к воде, — предлагает Питер, потому что кто-то из них должен что-то предложить.
Они начинают спускаться по длинному травяному склону, ведущему к заливу — сплошь паруса и солнечные зайчики — с его двумя зелеными островками среди бронзово-голубого сверкания. Дом Кэрол смотрит на что-то вроде небольшой гавани, вырезавшей в нижней части ее участка скромное полукружье пляжа: желтовато-серый песок, валуны и нитки бурых водорослей.
По дороге к пляжу Питер говорит Миззи:
— Я не продаю произведения искусства, которые мне не нравятся. Просто… ну… гений, в смысле, гений-гений — большая редкость.
— Я понимаю.
— Может быть, на самом деле, тебе не хочется этим заниматься?
— Чем этим?
— Искусством.
— Хочется. Правда-правда.
Они ступают на песок. Миззи сбрасывает обувь (видавшие виды кроссовки "Адидас", которые он носит без носков), Питер остается в своих мокасинах ("Прадо"). Они медленно приближаются к воде.
— Можно я тебе скажу одну вещь? — спрашивает Миззи.
— Конечно.
— Мне неловко.
— От чего?
Миззи смеется.
— А ты как думаешь?
Его голос внезапно становится жестоким и бесцеремонным. Так мог бы звучать циничный не по годам юноша по вызову.
Они подходят к самой кромке воды — едва слышные волны мелкими складками набегают на песок, откатываются назад, снова набегают. Миззи подворачивает джинсы и входит в воду по щиколотку. Питер стоит на берегу в нескольких метрах за его спиной, и ему приходится повысить голос.
— Не думаю, что чувство неловкости особенно продуктивно.
— Пойми, я не хочу болтаться без дела. Но, наверное, у меня просто нет того качества, которое есть почти у всех, того, что позволяет людям делать что-то конкретное. Пойти в медицинскую школу, завербоваться в миротворческие войска или преподавать английский как иностранный. Все это достойные занятия, но я не могу представить себя ни в одной из этих ролей.
У него что, увлажнились глаза, или это просто кажется из-за солнца?
Питер не знает, что на это сказать.
— Что-нибудь обязательно найдется, — вот единственное, что он может придумать. — И, может быть, это будет вовсе не торговля предметами искусства и не организация культурных программ, а что-нибудь совсем другое.
Ясно, что Миззи даже не может сделать вид, что эти слова его хоть как-то утешили. Он отворачивается, смотрит на залив.
— Ты знаешь, кто я?
— Кто?
— Никто. Обычный человек, как все.
— Брось.
— Я все понимаю — а кто, собственно, не обычный человек? И, вообще, сколько дикой претенциозности в самом этом стремлении быть не как все, но я хочу тебе сказать, что на меня так долго смотрели как на кого-то особенного, и я так долго старался быть кем-то особенным… Но на самом деле я совершенно обыкновенный, может, и не глупый, но и не слишком умный, не духовный и, по-видимому, не способный к сосредоточенности. Мне кажется, сам я смогу все это вынести, но я не уверен в окружающих.
И в эту секунду Питер понимает: Миззи умрет, Питер чувствует это на какой-то последней глубине, всем своим существом. Это что-то сродни тому, что он знает про Бетт Райс, он словно бы улавливает запах смерти, хотя, разумеется, его гораздо легче почувствовать, стоя рядом с пожилой женщиной, больной раком, нежели в присутствии молодого человека в идеальной спортивной форме. Предчувствовал ли Питер, что Мэтью умрет? Возможно. Но в ту пору он был еще слишком юн, чтобы признаться в этом даже себе самому. Когда родилось у него это предчувствие? Не в тот ли самый день все эти годы и годы тому назад, когда Мэтью с Джоанной вошли в озеро Мичиган и показались Питеру воплощением красоты? Почему именно тогда? Потому что они были обреченными любовниками, потому что они оба стояли на некоем рубеже, перед лицом судьбы: Джоанна в преддверии своей жизни среди богатых, Мэтью — незадолго до гибели в больнице святого Луки. Насколько хорошо осознал несчастный, терзаемый похотью двенадцатилетний Питер, что его первое подлинное видение смертности — это вместе с тем и самое щемящее, и самое невероятное, что он когда-либо испытывал? Не надеялся ли он с тех пор еще раз пережить что-то подобное?
Миззи умрет от передозировки, в сущности, он уже все сказал, причем не только Питеру, но и воде, и небу. Он открыт смерти. Он не сможет (не будет) искать ничего, что могло бы привязать его к жизни.
Это уже было: Питер уже стоял на берегу и перед акулами рядом с людьми, обреченными умереть. Он снимает мокасины и носки, подворачивает брюки, входит в воду и становится рядом с Миззи. Миззи и вправду всхлипывает, глядя в сторону горизонта.
Питер молча стоит рядом; Миззи поворачивается к нему, смущенно улыбаясь заплаканными глазами.
А потом… потом… они целуются.
Мечты, мечты
Поцелуй длился недолго. Он был довольно страстным, но не вполне — по крайней мере, не только — сексуальным. Могут ли двое целующихся мужчин быть просто друзьями? Во всяком случае, для Питера так оно и было. Ни он, ни Миззи не пустили в ход язык. Они просто поцеловались, пусть дольше, чем принято, но тем не менее. Миззино дыхание было приятно сладковатым, а Питер не настолько потерял голову, чтобы забыть, что у него не слишком свежее дыхание человека средних лет.
Они отняли губы одновременно — не было такого, чтобы кто-то отстранился первым — и улыбнулись друг другу, просто улыбнулись.
У Питера не возникло ощущения, что произошло что-то неправильное или тем более греховное, хотя было бы трудно убедить случайного свидетеля (быстрая проверка — нет, вроде бы их никто не видел), что этот поцелуй не был сладострастным. Питер переполнен ликованием, опьянен и не испытывает стыда.
После поцелуя он обхватывает Миззину голову, прижимаясь лбом к его лбу, как будто они занимались какими-то невинными борцовскими упражнениями. Потом они поворачиваются и шлепают по воде обратно к берегу.
А затем босиком начинают подниматься вверх по склону. Первым молчание нарушает Миззи. Питеру в кои веки не хочется ничего говорить.
— Итак, Питер Харрис, — говорит Миззи, — наверное, я у тебя первый?
— Хм… Да. А я у тебя, конечно, не первый?
— Я целовался еще с тремя, стало быть, ты четвертый.
Миззи останавливается, Питер делает два шага, замечает, что Миззи остановился, возвращается. Миззи смотрит на него из глубины своих влажных глаз.
— Я с самого детства чувствовал по отношению к тебе что-то особенное, — говорит он.
Не надо, Миззи.
— Нет, — говорит Питер.
— С самого первого дня, как ты появился в доме. Помнишь, как ты посадил меня на колени и читал мне про Бабара? Ты думаешь, для меня это ничего не значило?
— Помилуй, тебе же было всего четыре.
— А я уже тогда почувствовал какую-то особенную теплоту, которую не мог объяснить.
— Значит, ты гей?
Миззи вздыхает:
— Наверное, когда я оказываюсь рядом с тобой, то да.
— Перестань.
— Это слишком, да?
— Честно говоря, да.