Гимн Лейбовицу Миллер-младший Уолтер
– Я не обещаю помогать вам…
– Знаю.
– …поскольку уверен, что ваши документы должны быть доступны всему миру.
– Они доступны сейчас и будут доступны всегда.
Аббат и ученый осторожно пожали руки друг другу, но дом Пауло знал – это не символ примирения, а всего лишь знак уважения к врагу.
Почему все это должно повторяться?
Ответ был ясен – змей по-прежнему здесь, и он шепчет: «Но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете как боги, знающие добро и зло». Старый Отец лжи умеет рассказывать полуправду! Как ты можешь «знать» добро и зло, если не попробовал хотя бы понемногу и того, и другого? Отведайте их на вкус и будьте как боги. Однако ни бесконечная сила, ни бесконечная мудрость не в силах сделать людей богами. Ибо также нужна бесконечная любовь.
Дом Пауло вызвал настоятеля. Близилось время ухода. И скоро должен был начаться новый год.
В тот год прошли невиданные дожди, и пустыня расцвела.
В тот год кочевники обрели частицу цивилизации, и даже народ Ларедо начал перешептываться о том, что, наверное, все к лучшему. Рим с этим был не согласен.
В тот год Денвер и Тексаркана заключили временное соглашение, а затем нарушили его. В тот год Старый Еврей вновь стал целителем и странником, а монахи Альбертийского ордена Лейбовица похоронили старого аббата и поклонились новому. Грядущий день был исполнен радужных надежд.
В тот год с востока пришел царь, чтобы покорить страну и править ею. В тот год. В год Человека.
23
На залитой солнцем тропе, петлявшей по заросшему лесом холму, было невыносимо жарко, и Поэту еще сильнее хотелось пить. Он долго лежал, затем с трудом оторвал голову от земли и попытался оглядеться. Бой закончился, и воцарилась относительная тишина, которую нарушали только стоны офицера кавалерии. Прилетели стервятники.
Рядом лежали несколько убитых беженцев, мертвая лошадь и придавленный ею умирающий офицер. Время от времени кавалерист приходил в себя и слабо стонал – звал мать, звал священника. Иногда звал свою лошадь. Его крики и стоны заставляли стервятников умолкнуть и еще больше раздражали Поэта, который и так был недоволен. Он никогда не рассчитывал на то, что мир будет вести себя вежливо, благопристойно и даже разумно, и поэтому мир редко его разочаровывал. Напротив, Поэта часто утешала постоянная грубость и глупость мира. Однако до сегодняшнего дня мир не стрелял Поэту в живот из мушкета. Подобное развитие событий его совсем не радовало.
Более того, теперь он должен был винить не тупость мира, а свою собственную. Поэт сам совершил грубый промах. Он не лез в чужие дела и никого не трогал, просто заметил, что к холму с востока спешит отряд беженцев, за которым гонится кавалерия. Поэт не хотел оказаться на поле боя и поэтому спрятался за кустом, который рос на насыпи у дороги. Однозначно выигрышная позиция: можно наблюдать за спектаклем, не выдавая себя. Этот конфликт Поэта не касался, политические и религиозные пристрастия беженцев и кавалерии его не интересовали. Если сама Судьба решила устроить здесь резню, то она не могла бы найти более беспристрастного свидетеля. Откуда же тогда взялся этот нелепый порыв?
Нелепый порыв заставил Поэта выскочить из-за насыпи, выхватить из-за пояса нож и три раза ударить офицера. Зачем? Это ни к чему не привело. Солдаты подстрелили его, едва он поднялся на ноги, и резня продолжилась. Затем они ускакали, оставив мертвых.
В животе урчало. Увы, напрасное занятие – пытаться переварить мушкетную пулю. Все это из-за тупой сабли, наконец решил Поэт. Если бы офицер зарубил ту женщину одним ударом и двинулся дальше, Поэт закрыл бы на это глаза. Но офицер рубил и рубил…
Нет, лучше думать о воде.
– О Боже… О Боже… – продолжал сетовать офицер.
– В следующий раз лучше точи оружие, – прохрипел Поэт.
Впрочем, следующего раза уже не будет.
Хотя Поэт никогда не боялся смерти, он часто подозревал, что Провидение не дарует ему легкий уход. Скорее всего, он сгниет до смерти – медленно и распространяя не очень приятный аромат. Поэтическая интуиция предупреждала: ты умрешь, рыдая, прокаженный кусок мяса, трусливо покаявшийся, но нераскаявшийся. Поэт совсем не ожидал чего-то столь грубого и прозаического, как пуля в животе, причем даже без зрителей, которые оценили бы его предсмертные остроты. Когда Поэта подстрелили, он сказал: «Уф!» Вот его последние слова, его послание потомкам. «Уф!» – прими на память изречение, святейший отец.
– Отец!.. Отец!.. – стонал офицер.
Немного погодя Поэт собрал все силы, снова поднял голову и, вытряхнув землю из глаза, в течение нескольких секунд разглядывал офицера. Он был уверен, что напал именно на него, хотя сейчас тот приобрел зеленоватый оттенок. Его жалобные призывы определенно действовали на нервы. Среди беженцев лежало не менее трех убитых священнослужителей, но офицер уже не проявлял былой требовательности к их религиозным взглядам. «Может, и я сойду», – подумал Поэт и медленно пополз к призывающему. Офицер заметил его и стал нащупывать пистолет. Поэт, не ожидавший, что его узнают, замер. Пистолет в руке дрожал. Поэт посмотрел на него и решил двигаться дальше. Офицер нажал на спусковой крючок. Пуля ушла далеко в сторону.
Офицер попытался перезарядить пистолет, но Поэт отобрал у него оружие. Офицер, похоже, бредил и пытался перекреститься.
– Продолжай, – буркнул Поэт и достал нож.
– Помилуй меня, Боже, ибо я согрешил…
– Ego te absolve[84], сынок, – сказал Поэт и воткнул нож ему в горло.
Он нашел флягу офицера и немного попил. Хотя вода нагрелась на солнце, ее вкус показался восхитительным. Поэт устроил голову на офицерской лошади и стал ждать, когда на дорогу наползет тень холма. Боже, как больно!.. Последний поступок не так-то просто будет объяснить. Тем более без глаза. Если вообще потребуется что-то объяснять.
Поэт посмотрел на мертвого кавалериста.
– Жарко как в аду, да? – хрипло прошептал он.
Офицер ничего содержательного не сообщил. Поэт отхлебнул из фляги, затем сделал еще глоток. Внезапно в кишечнике возникла резкая боль. Секунду или две он был достаточно сильно этим недоволен.
Грифы гордо расхаживали, прихорашивались и ссорились из-за обеда – тот был еще не готов. Пришлось несколько дней ждать волков. Пищи хватило на всех. Наконец Поэта съели.
Как всегда, черные крылатые падальщики вовремя снесли яйца и с любовью выкормили птенцов. Они летали высоко над прериями, горами и равнинами, разыскивая долю жизни, которая принадлежала им в соответствии с планом Природы. Их философы доказали – исключительно доводами разума, – что Cathartes aura regnans[85] создала мир именно для грифов. В течение многих веков они поклонялись ей с большим аппетитом.
Наконец за поколениями тьмы пришли поколения света. И наступил год, который назвали Годом Господа нашего 3781-м. Люди молились о том, чтобы он стал годом Его мира.
Fiat Voluntas Tua[86]
24
В этом веке снова появились космические корабли, и ими управляли статистически невозможные двуногие существа с пучками волос в анатомически невероятных местах. Словоохотливые, они принадлежали к расе существ, способных любоваться своим отражением в зеркале и в равной степени способных резать себе глотку на алтаре какого-нибудь племенного божка – например, бога Ежедневного Бритья. Этот вид считал себя в общем расой божественно вдохновленных изготовителей инструментов, однако любое разумное существо с Арктура немедленно распознало бы в них расу страстных любителей послеобеденных речей.
Так было предначертано свыше (казалось им, причем уже не в первый раз), что их раса отправится покорять звезды. Что она покорит их несколько раз, если потребуется; и конечно, такое покорение достойно множества речей. Однако предначертано было и то, что и на новых планетах, как ранее на Земле, эта раса будет страдать от старых недугов, в литании жизни и особой литургии Человека: антифоны Адама, ответы Распятого.
- Мы – века.
- Мы – головорезы, мы чучела гороховые,
- Скоро мы займемся ампутацией вашей головы.
- Мы – поющие мусорщики, сэр и мадам, мы шагаем за вами,
- Распевая рифмы, которые могут показаться вам странными.
- Ать-два-тли-сортире!
- Левой!
- Левой!
- У-него-была-жена-красотка-а-он
- С девой!
- Левой!
- Левой!
- Правой!
- Левой!
Wir, как говорят на родине, marschieren weiter, wenn alles in Scherben fllt[87].
У нас есть эолиты, мезолиты и неолиты. У нас Вавилоны и Помпеи, у нас есть Цезари и хромированные артефакты (со встроенным необходимым ингредиентом).
У нас окровавленные топоры и Хиросимы. Мы маршируем назло силам ада, мы –
Атрофия, Энтропия и Proteus vulgaris[88],
Мы рассказываем сальные шутки о деревенской деве по имени Ева
И коммивояжере по имени Люцифер.
Мы хороним ваших мертвецов и их репутацию.
Мы хороним вас. Мы – века.
Рождайтесь, втягивайте в себя воздух, орите от шлепка врача, становитесь мужчинами, на краткий миг ощутите себя богами, чувствуйте боль, рожайте, недолго сопротивляйтесь, умирайте.
(Умирая, тихо уходите через заднюю дверь, пожалуйста.)
Генерация, регенерация, снова, снова, словно в ритуале, с окровавленными одеждами и ладонями, в которых дырки от гвоздей, дети Мерлина в погоне за блеском. Дети Евы, вечно строящие Эдемы – и разрушающие их в слепой ярости, потому что он снова не такой, как первый. (А-а! А-а! А-а! – кричит идиот в безумном страдании среди обломков. Скорее заглушить его хором, поющим «Аллилуйя» на уровне в девяносто децибел.)
Услышьте же последний Гимн братьев ордена Лейбовица в исполнении века, который поглотил его имя:
Стих: Люцифер пал.
Ответствие: Kyrie eleison[89].
С.: Люцифер пал.
О.: Christe eleison[90].
С.: Люцифер пал.
О.: Kyrie eleison, eleison imas![91]
«ЛЮЦИФЕР ПАЛ»; кодовые слова сверкнули электрическим светом по всему континенту. О них шептались в конференц-залах, их писали в кратких докладных записках с грифом SUPREME SECRETISSIMO, их осмотрительно утаивали от прессы. Эти слова вздымались грозной волной над дамбой официальной секретности. Дамба была дырявой, однако отверстия бесстрашно затыкала армия бюрократов, уклонявшихся от коварных всплесков прессы.
ПЕРВЫЙ РЕПОРТЕР: Как ваша светлость прокомментирует заявление сэра Риша тона Беркера, что уровень радиации на северо-западном побережье в десять раз выше обычного?
МИНИСТР ОБОРОНЫ: Я не читал это заявление.
ПЕРВЫЙ РЕПОРТЕР: Что могло вызвать такой рост?
МИНИСТР ОБОРОНЫ: Мне не хотелось бы строить догадки. Возможно, сэр Риш обнаружил богатое месторождение урана. Нет, вычеркните. Без комментариев.
ТОРОЙ РЕПОРТЕР: Считает ли ваша светлость сэра Риша компетентным и ответственным ученым?
МИНИСТР ОБОРОНЫ: Мое министерство никогда не прибегало к его услугам.
ВТОРОЙ РЕПОРТЕР: Ответ не по существу.
МИНИСТР ОБОРОНЫ: Вполне по существу. Поскольку мое министерство не прибегало к его услугам, я ничего не могу знать о его компетентности или ответственности. Я – не ученый.
ЖЕНЩИНА-РЕПОРТЕР: Правда, что недавно где-то в Тихом океане произошел ядерный взрыв?
МИНИСТР ОБОРОНЫ: Мадам, вам прекрасно известно, что по действующим международным соглашениям испытание ядерного оружия считается особо тяжким преступлением и актом войны. Мы войну не ведем. Я ответил на ваш вопрос?
ЖЕНЩИНА-РЕПОРТЕР: Нет, ваша светлость. Я не спрашиваю, проводилось ли испытание. Я спрашиваю, произошел ли взрыв?
МИНИСТР ОБОРОНЫ: Мы таких взрывов не устраивали. Если взрыв устроили они, то не кажется ли вам, мадам, что правительство уже знало бы об этом? (Вежливый смех.)
ЖЕНЩИНА-РЕПОРТЕР: Это не ответ на мой…
ПЕРВЫЙ РЕПОРТЕР: Ваша светлость, делегат Джерулиан обвинил Азиатскую коалицию в том, что она собирает водородные бомбы в космосе. И он утверждает, что наш Исполнительный совет, будучи в курсе, бездействует. Это правда?
МИНИСТР ОБОРОНЫ: Да, я полагаю, что трибун оппозиции действительно выдвигал подобные нелепые обвинения.
ПЕРВЫЙ РЕПОРТЕР: Почему нелепые? Потому что Коалиция не собирает в космосе ракеты «космос-земля»? Или потому, что мы принимаем ответные меры?
МИНИСТР ОБОРОНЫ: Они нелепы и в том, и в другом случае. Однако я хотел бы заметить, что производство ядерного оружия запрещено международными соглашениями с тех самых пор, как это оружие было снова изобретено. Оно запрещено повсеместно – как в космосе, так и на Земле.
ВТОРОЙ РЕПОРТЕР: Тем не менее договора, который запрещал бы вывод на орбиту расщепляющихся материалов, нет?
МИНИСТР ОБОРОНЫ: Разумеется, нет. Вся космическая техника оснащена ядерными двигателями, и они нуждаются в топливе.
ВТОРОЙ РЕПОРТЕР: И нет соглашения, которое запрещает вывод на орбиту других материалов, из которых можно изготовить оружие?
МИНИСТР ОБОРОНЫ (раздраженно): Насколько мне известно, нет таких договоров или актов парламента, которые запрещали бы существование материи за пределами нашей атмосферы. По-моему. Космос под завязку набит такими штуками, как Луна и астероиды, – и они сделаны не из зеленого сыра.
ЖЕНЩИНА-РЕПОРТЕР: Ваша светлость, вы предполагаете, что ядерное оружие можно создавать без поставок сырья с Земли?
МИНИСТР ОБОРОНЫ: Я имел в виду другое. Разумеется, теоретически это возможно. Я хотел сказать, что ни один договор или закон не запрещает выведение на орбиту каких-либо материалов – запрет касается только ядерного оружия.
ЖЕНЩИНА-РЕПОРТЕР: Если на Востоке недавно произошло испытание, то какой сценарий кажется вам более вероятным: подземный взрыв, который пробил поверхность, или ракета «космос-земля» с дефектной боеголовкой?
МИНИСТР ОБОРОНЫ: Мадам, ваш вопрос настолько многозначен, что я вынужден ответить: «Без комментариев».
ЖЕНЩИНА-РЕПОРТЕР: Я просто повторяю слова сэра Риша и делегата Джерулиана.
МИНИСТР ОБОРОНЫ: Они вправе строить безумные гипотезы. Я – нет.
ВТОРОЙ РЕПОРТЕР: Прошу понять меня правильно… Ваша светлость, что вы думаете о погоде?
МИНИСТР ОБОРОНЫ: В Тексаркане довольно тепло, правда? Насколько я понимаю, на Юго-Западе сейчас жуткие пылевые бури. Возможно, до нас тоже дойдет.
ЖЕНЩИНА-РЕПОРТЕР: Лорд Рейджел, вы поддерживаете «Материнство»?
МИНИСТР ОБОРОНЫ: Нет, мадам, я выступаю категорически против. Оно пагубно влияет на молодежь, особенно на юных новобранцев. Наши солдаты были бы лучшими в мире, если бы не попали под влияние «Материнства».
ЖЕНЩИНА-РЕПОРТЕР: Эти слова можно цитировать?
МИНИСТР ОБОРОНЫ: Разумеется, мадам, – только в моем некрологе, не раньше.
ЖЕНЩИНА-РЕПОРТЕР: Спасибо. Я подготовлю его заранее.
Как и аббаты-предшественники, дом Джетра Зерки по природе своей не был склонен к созерцательности. Он, как духовный лидер общины, дал обет развивать у своей паствы определенные аспекты жизни, посвященной созерцанию, и, как монах, пытался культивировать созерцательность в самом себе, но и то и другое получалось у дома Зерки не очень хорошо. Натура подталкивала его к действию даже в мыслях. Аббату была свойственна определенная беспокойность, которая заставила его стать пастырем, сделала смелым правителем, в чем-то даже более успешным, чем некоторые из его предшественников, – но она же могла легко превратиться в обузу и даже порок.
Зерки смутно ощущал свою склонность действовать поспешно главным образом тогда, когда ему противостояли бессмертные драконы. Однако сейчас это ощущение было не смутным, а четким. В его основе лежал прискорбный инцидент: дракон уже укусил святого Георгия.
Драконом был Омерзительный Автоскриптор; зловредная громада, электронная по своей природе, заполняла несколько кубических единиц рядом со стеной и одну треть объема стола аббата. Как обычно, хитроумное устройство находилось на последнем издыхании. Оно набирало буквы в неправильном регистре, не там ставило знаки препинания и меняло слова местами. Буквально секунду назад оно нанесло электрическое оскорбление лично суверену-аббату. Тогда Зерки, вызвавший компьютерного техника три дня назад, решил сам починить стенографическое чудище. Пол его кабинета был завален распечатками тестовых диктовок. Часто среди них встречались тексты, подобные этому:
пРоверка проВерка проверКа? ПРОверка провеРка? проКлятиЕ? чтО за безумИЕ с прописНЫми?# наСтало вреМя длЯ всеХ добрыХ запоминатеЛЕЙ Унять бОЛь книГОБандистоВ? можеТ нА лАтыни луЧШе?# теперь пеРеВоДи: nECCesse Est epistULam sacri coLLegio mIttendAm esse statim dictem? Да что такое С ЭТОЙ прокЛЯТОЙ Штукой#
Зерки сел на пол среди этого мусора и помассировал дрожащее предплечье, наэлектризованное после попытки изучить внутренности автоскриптора. Дергающиеся мышцы напомнили аббату о гальванической реакции у отрезанной ноги лягушки. Так как он благоразумно отключил машину, прежде чем копаться в ней, то мог лишь предполагать, что демон-изобретатель нарочно снабдил ее возможностью убивать пользователей током даже без подключения к сети. Пока он менял настройки и тянул за соединения, пытаясь найти отошедший провод, его локоть случайно задел корпус машины, и высоковольтный конденсатор воспользовался этой возможностью, чтобы отправить свой заряд в землю по телу аббата. Оставался вопрос, пал ли Зерки жертвой Закона Природы, относящегося к конденсаторам, или хитроумной ловушки, предназначенной для борьбы с любопытными клиентами. В любом случае он пал – и позу на полу принял непроизвольно. В деле ремонта мультилингвистических транскрипционных машин аббат мог гордиться только тем, что однажды извлек дохлую мышь из электрической схемы для хранения информации, тем самым устранив таинственное свойство машины писать сдвоенными слогами (сдвосдвоененнынымими слослогагамими). На этот раз дохлых мышей внутри не оказалось, и поэтому он мог лишь стучать по корпусу, дергать провода и надеяться, что Небо ниспошлет ему дар исцелять электронику. Увы, похоже, вместо дара он получил удар.
– Брат Патрик! – крикнул аббат в сторону приемной и устало поднялся на ноги.
– Эй, брат Пэт! – снова крикнул он.
Вскоре дверь открылась, и в комнату, переваливаясь с ноги на ногу, зашел секретарь. Он бросил взгляд на открытые шкафы, с их ошеломляющим лабиринтом компьютерных схем, осмотрел заваленный бумагами пол, затем осторожно вгляделся в лицо духовного наставника.
– Мне снова вызвать ремонтников, господин аббат?
– Зачем? – буркнул Зерки. – Ты их три раза вызывал. Они три раза обещали приехать. Мы ждали три дня. Мне немедленно нужен стенографист, предпочтительно – христианин! Эта штука… – он раздраженно махнул в сторону Омерзительного Автоскриптора. – Я хочу, чтобы его здесь не было.
– Вы про автоскриптор?
– Про автоскриптор. Продай его какому-нибудь атеисту. Нет, это слишком жестоко… Продай его как хлам! С меня довольно. Ради всего святого, зачем аббат Бомоус – благослови Господь его душу – вообще купил эту дурацкую штуковину?
– Говорят, что ваш предшественник обожал разные устройства, и ведь это действительно удобно – писать письма на неизвестных вам языках.
– Да? Ты хочешь сказать – было бы удобно. Мне говорили, что эта штука мыслит, но я в это не верил. Мысль предполагает рациональное начало, наличие души. Может ли рациональная душа быть началом «думающей машины» – машины, сделанной человеком? Тьфу! Эта идея казалась мне абсолютно языческой. А потом…
– Что, святой отец?
– Такие чудовищные поступки можно совершать только намеренно! Я уверен, что машина думает! Она знает разницу между добром и злом и сознательно выбрала последнее. Перестань ухмыляться, ничего смешного. До такого не додумались бы даже язычники! Человек создал эту штуковину, но не ее начало. Кое-кто считает вегетативное начало душой, верно? Растительная душа, животная, а затем разумная человеческая душа – это все, что перечислено в списке воплощенных животворящих начал, ведь ангелы бесплотны. Но откуда мы знаем, что список полон? Растительная, животная, разумная душа – и что еще? Вот что еще, вот оно прямо здесь. Эта штука. Убери ее отсюда… Только сначала надо отправить радиограмму в Рим.
– Принести блокнот, святой отец?
– Ты знаешь аллегенский?
– Нет.
– Я тоже не знаю, а кардинал Хоффстрафф не говорит на юго-западном.
– Может, написать на латыни?
– На какой? На латыни Вульгаты – или на современной? Своей англо-латыни я не доверяю, и кардинал, скорее всего, не доверяет своей. – Аббат нахмурился, глядя на огромный корпус компьютера-стенографиста. Брат Патрик нахмурился вместе с ним, затем подошел к шкафам и стал вглядываться в лабиринт микросхем.
– Мышей нет, – заверил его аббат.
– А что это за ручки?
– Не трогай! – завопил Зерки, когда секретарь с любопытством коснулся пальцем одной из нескольких десятков ручек настройки. Система управления подшасси была установлена аккуратным квадратом в коробке, крышку которой аббат снял. На крышке красовалась соблазнительная надпись: «НАСТРОЙКА ТОЛЬКО В ЗАВОДСКИХ УСЛОВИЯХ».
– Покрутил? – грозно спросил аббат, встав рядом с Патриком.
– Может, самую малость, но, кажется, все вернул обратно.
Зерки показал ему предупреждающую надпись на крышке.
– Ой, – сказал Пэт, и они оба уставились на машину. – Святой отец, в основном ведь проблема с пунктуацией?
– Да, и с лишними заглавными буквами тоже, и еще она путает некоторые слова.
Монахи молча взирали на загогулины, закорючки, кривулины и фитюльки.
– Ты когда-нибудь слышал о преподобном Фрэнсисе из Юты? – спросил аббат наконец.
– Это имя мне не знакомо. А что?
– Надеюсь, он за нас молится… Впрочем, его до сих пор не канонизировали. Так, давай попробуем немного повернуть эту штуковину.
– Брат Джошуа раньше был инженером. Я все забываю, чем именно он занимался, но он точно летал в космос. А инженеры много знают о компьютерах.
– Я уже его вызывал. Он боится ее трогать. Вот, может, если вот здесь немного…
Патрик попятился.
– Прошу прощения, господин, я…
Зерки поднял взгляд на сжавшегося писца.
– О ты, маловер! – воскликнул он, повернув еще одну ручку.
– Кажется, там кто-то пришел…
– «Прежде нежели пропоет петух, трижды…»[92]. Кроме того, ты первый повернул ручку!
Патрик увял.
– Но ведь крышка была снята, и …
– Hinc igitur effuge[93]. Прочь, прочь, пока я не решил, что это ты во всем виноват.
Вновь оставшись в одиночестве, Зерки вставил вилку в розетку, быстро помолился святому Лейбовицу (в последние столетия он стал более известен даже не как основатель Альбертийского ордена, а как святой покровитель электриков) и щелкнул переключателем. Аббат прислушался, не раздадутся ли плевки и шипение, но до него донеслось лишь пощелкивание реле задержки и знакомое жужжание программирующего двигателя – машина набирала обороты. Аббат потянул воздух носом. Никакого запаха дыма или озона. Наконец он открыл глаза. Даже индикаторы панели управления на его столе горели как обычно. Вот тебе и «НАСТРОЙКА ТОЛЬКО В ЗАВОДСКИХ УСЛОВИЯХ»!
Несколько успокоенный, аббат перевел селектор формата в положение «РАДИОГРАММА», повернул селектор процесса до значения «ДИКТОВКА-ЗАПИСЬ», выбрал для модуля переводчика «ВХОД – ЮГО-ЗАПАДНЫЙ», «ВЫХОД – АЛЛЕГЕНСКИЙ», убедился, что транскрипция отключена, нажал кнопку микрофона и начал диктовать:
«Высшая срочность: Его преосвященству сэру Эрику, кардиналу Хоффстраффу, временно исполняющему обязанности наместника папы, Временный Внеземной Викариат, Священная конгрегация пропаганды, Ватикан, Новый Рим. Ваше высокопреосвященство, в свете нового обострения международных отношений, признаков нового международного кризиса и даже сообщений о тайной гонке ядерных вооружений, мы сочли бы великой честью для себя, если бы Ваше преосвященство благоразумно наставили нас относительно состояния, в котором находятся определенные временно приостановленные планы. Я ссылаюсь на дела, изложенные в «Motu proprio»[94], речи блаженной памяти папы Целестина Восьмого, которую он дал на празднике Божественного Осенения Девы Марии, Anno Domini 3735. Речь начинается словами… – Аббат умолк, просматривая лежащие на столе бумаги: «Ab hac planeta nativitatis aliquos filios Ecclesiae usque ad planetas solium alienorum iam abisse et numquam redituros esse intelligimus»[95]. Я также ссылаюсь на подтверждающий документ от Anno Domini 3749, «Quo peregrinatur grex, pastor secure»[96], поручающий приобрести остров… э-э… и определенные транспортные средства. Наконец, я ссылаюсь на «Cam belli nunc remote»[97] покойного папы Павла, Anno Domini 3756 и последующую переписку между святым отцом и моим предшественником, которая завершилась приказом поддерживать план «Quo peregrinatur grex, pastor secure» в… э-э… замороженном состоянии, но только до тех пор, пока это угодно Вашему преосвященству. Состояние готовности поддерживается на прежнем уровне, и если вы сочтете целесообразным привести план в исполнение, то вам, вероятно, следует известить нас об этом за шесть недель…»
Пока аббат диктовал, Омерзительный Автоскриптор записывал его голос на пленку в виде фонемного кода. Закончив, аббат перевел селектор процесса в положение «АНАЛИЗ» и нажал кнопку «ОБРАБОТКА ТЕКСТА». Лампочка готовности погасла. Машина приступила к работе.
Тем временем Зерки стал изучать лежащие перед ним документы.
Прозвенел колокольчик. Зажглась лампочка готовности. Машина умолкла. Опасливо взглянув на коробку с надписью «НАСТРОЙКА ТОЛЬКО В ЗАВОДСКИХ УСЛОВИЯХ», аббат закрыл глаза и ткнул в кнопку «ЗАПИСЬ».
Клаттерли-чат-клаттер-спаттер-пип-попперти-как-фуб-клоттер – затрещал автоматический писец. Аббат надеялся, что тот сейчас записывает текст радиограммы, и с надеждой прислушивался к ритму клавиш. Первый клаттерли-чат-клаттер-спаттер-пип звучал довольно уверенно. В конце концов аббат решил, что в треске клавиш в самом деле звучат определенные напевы аллегенского языка. Он открыл глаза и пересек комнату, чтобы посмотреть на работающего робота-стенографиста. Омерзительный Автоскриптор быстро и с предельной четкостью выводил аллегенский эквивалент следующего текста:
РАДИОГРАММА – ВЫСШАЯ СРОЧНОСТЬ
КОМУ: Его преосвященству сэру Эрику, кардиналу Хоффстраффу, временно исполняющему обязанности наместника папы,
Временный Внеземной Викариат,
Священная конгрегация пропаганды, Ватикан,
Новый Рим
ОТ: Преп. Джетры Зерки, аббат
Аббатство святого Лейбовица, Санли-Бовиц, Ю-З Территория
ТЕМА: Quo peregrinatur grex
Ваше высокопреосвященство, в свете нового обострения международных отношений, признаков нового международного кризиса и даже сообщений о тайной гонке ядерных вооружений, мы сочли бы…
– Эй, брат Пэт!
Он с отвращением выключил машину. Святой Лейбовиц! Столько трудов – и ради чего? Он не мог понять, чем это механическое отродье лучше тщательно очиненного гусиного пера и чернил из тутовых ягод.
– Эй, Пэт!
После некоторой паузы дверь открыл рыжебородый монах. Он взглянул на открытые шкафы, на мусор на полу, на выражение лица аббата. Монаху хватило наглости улыбнуться.
– В чем дело, мой господин? Разве вам не нравится наша современная техника?
– Нет, не очень! – отрезал Зерки. – Эй, Пэт!
– Он вышел, господин.
– Брат Джошуа, неужели ты не можешь починить эту штуку? На самом деле.
– На самом деле? Нет, не могу.
– Мне нужно отправить радиограмму.
– Простите, господин аббат, это тоже невозможно. Они только что забрали наш кристалл и заперли сарай на замок.
– Они?
– Министерство обороны. Всем частным передатчикам выход в эфир запрещен.
Зерки рухнул в кресло.
– Чрезвычайное положение… А почему?
Джошуа пожал плечами:
– Ходят слухи о каком-то ультиматуме. Это все, что мне известно, если не считать данных об уровне радиации.
– Растет?
– Растет.
– Звони в Спокан.
К полудню налетел пыльный ветер. Он пришел из-за столовой горы и городка Санли-Бовиц, пронесся над окрестностями, пошелестел высокой кукурузой на орошаемых полях, принес песок с бесплодных гор. Он стонал в каменных стенах древнего аббатства и в стеклянных и алюминиевых пристройках. Он пачкал краснеющее солнце грязью и запускал пылевые вихри по шестиполосному шоссе, которое отделяло старое аббатство от его новых территорий.
На проселочной дороге, которая шла от трассы мимо аббатства через пригород к самому городу, остановился старый нищий, одетый в дерюгу. Ветер принес вибрации с юга – там, на далеком полигоне в пустыне запускали на орбиту ракеты-перехватчики «земля-космос». Опираясь на посох, старик посмотрел на еле заметный красный диск солнца и пробормотал, обращаясь то ли к себе, то ли к солнцу: «Знамения, знамения»…
Через дорогу, на заросшем сорняками дворе перед лачугой играли дети – под безмолвным, но всевидящим взором сгорбленной чернокожей бабушки, которая курила трубку, сидя на крыльце, словно на троне, и время от времени утешала или увещевала очередного заливающегося слезами игрока, который приходил к ней на аудиенцию.
Вскоре один из детей заметил старика и поднял крик:
– Смотрите, смотрите! Старый Лазарь! Тетя говорит, это старый Лазарь, тот самый, кого воскресил Господь Иисус! Смотрите! Лазарь, Лазарь!
Дети столпились у дряхлой ограды. Старый бродяга мрачно посмотрел на них, затем двинулся дальше по дороге. У его ног проскакал камешек.
– Эй, Лазарь!
– Тетя говорит, кого Иисус воскресил, тот уже не помрет! Посмотри на него! Он все еще ищет Господа, который его воскресил! Тетя говорит…
Вслед старику полетел еще один камень, но нищий не обернулся. Бабушка сонно кивала. Пыльная буря набирала силу.
Напротив древнего аббатства, по другую сторону от шоссе, на крыше одного из новых зданий из стекла и алюминия стоял монах. Он брал пробы ветра с помощью устройства, которое засасывало в себя пыльный воздух и выдувало уже отфильтрованный во входное отверстие компрессора. Монах, не совсем юный, но и не достигший еще средних лет, время от времени раздраженно почесывал короткую рыжую бороду, собиравшую подвеси из паутины и гирлянды из пыли, а один раз засунул подбородок в заборный шланг, после чего что-то яростно пробурчал и перекрестился.
Двигатель компрессора закашлял и стих. Монах выключил всасывающее устройство, отсоединил шланг и потянул устройство по крыше к лифту. В углах кабины скопилась пыль. Он закрыл дверь и нажал кнопку «вниз».
В лаборатории на верхнем этаже он взглянул на шкалу компрессора – «МАКС НОРМ», – закрыл дверь, снял свой хабит, вытряс из него пыль, повесил его на крючок и прошелся по нему засасывающим устройством. Затем, подойдя к лабораторному столу, включил холодную воду и дал ей подняться в глубокой стальной раковине до отметки «200 КУВШИН». Монах окунул голову в ледяную, освежающую воду, смыл грязь с бороды и волос. Фыркая и разбрызгивая капли воды, бросил взгляд на дверь. Вероятность того, что кто-то зайдет именно сейчас, казалась небольшой. Он снял с себя нижнее белье, залез в раковину и со вздохом прислонился к ее стенке.
Внезапно дверь открылась, и в лабораторию вошла сестра Хелен с подносом новой, только из ящика, лабораторной посуды. Монах испуганно вскочил на ноги.
– Брат Джошуа! – завопила сестра. Полдюжины мензурок упало на пол и разбилось вдребезги.
Монах сел, подняв волну, которая залила всю комнату. Сестра Хелен кудахтала, фыркала, пищала, а затем бросила поднос на стол и выбежала из лаборатории. Джошуа выпрыгнул из раковины и, даже не вытираясь, надел хабит на голое тело. Когда он добрался до двери, сестры Хелен и след простыл – вероятно, сейчас она была уже на полпути к часовне сестер-монахинь, которая стояла через дорогу.
Монах торопливо вытряхнул из устройства его содержимое и поместил образец пыли в пузырек. Пузырек он поставил на лабораторный стол, на определенном расстоянии от детекторного элемента радиационного счетчика, подключил к прибору наушники и стал слушать, поглядывая на часы.
Брат Джошуа нажал кнопку «СБРОС». Вращающаяся десятичная шкала вернулась к нулевому значению и вновь начала отсчет. Через минуту монах ее остановил и записал полученное число на тыльной стороне ладони. В машине в общем был обычный воздух, отфильтрованный и сжатый, но к нему примешивался след чего-то еще.
Монах запер лабораторию, спустился в свой кабинет, располагавшийся этажом ниже, записал результат в таблицу, висевшую на стене, посмотрел на неожиданный рост значений, затем сел за стол и щелкнул выключателем видеофона. Номер он набрал на ощупь, не отводя взгляда от красноречивых чисел в таблице.
Экран мигнул, видеофон издал гудок, и камера сфокусировалась на спинке пустого рабочего кресла. Через несколько секунд в кресло сел человек и заглянул в камеру.
– Аббат Зерки, – буркнул он. – А, брат Джошуа. Я как раз собирался тебе звонить. Ты принимал ванну?
– Да, господин аббат.
– Мог бы хотя бы покраснеть!
– Я краснею.
– Ну, в видеофон не видно. Слушай. На этой стороне шоссе, рядом с нашими воротами есть знак: «Женщины, остерегайтесь. Не входите, дабы…» и так далее. Видел его?
– Разумеется, господин аббат.
– Принимай ванны с этой стороны знака.