Половина желтого солнца Адичи Чимаманда

35

Остановившись у буйно разросшегося куста с белыми цветами, Угву смотрел на груду сгоревших книг. Их свалили в кучу и подожгли, и Угву принялся разгребать руками золу в надежде, что огонь хоть что-то пощадил. Он нашел две нетронутые книги, вытер обложки о рубашку. Несколько книг сгорели не полностью, можно было разобрать слова и цифры.

– Зачем было жечь? – вздохнула Оланна. – Сколько труда погибло!

Хозяин опустился рядом с Угву на корточки и стал рыться в сожженных листках, бормоча: «Все мои черновики здесь. Поглядите, вот работа по ранговым критериям обнаружения сигнала…» Он уселся прямо на голую землю, вытянув ноги, и Угву было стыдно за него, до того жалким и беспомощным казался Хозяин. Оланна, держа за руку Малышку, смотрела на казуарину, иксору и лилии, запущенные, неухоженные. Да и вся Одим-стрит, заросшая густым кустарником, казалась запущенной и неухоженной. Даже у нигерийского броневика, брошенного в конце улицы, из покрышек росла трава.

Угву первым зашел в дом. За ним – Оланна с Малышкой. Углы гостиной затянула белесая паутина. Над головой Угву заметил большого черного паука – он по-хозяйски копошился в паутине. Не было ни диванов, ни занавесок, ни ковра, ни полок. Жалюзи тоже сорваны, выбитые окна зияли, и пыль, принесенная харматаном, осела на стенах бурым слоем. Невесомые пылинки плавали в пустой комнате. В кухне осталась лишь тяжелая деревянная ступка. В прихожей Угву поднял с пола пыльный пузырек, поднес к носу и уловил слабый кокосовый аромат. Духи Оланны.

Когда зашли в ванную, Малышка расплакалась. В ванне бесстыдно темнели окаменевшие кучи дерьма, по полу были разбросаны страницы из журнала «Драм», в темных пятнах – ими подтирались вместо туалетной бумаги. Оланна утешала Малышку, а Угву вспоминал, как в этой самой ванне Малышка играла с желтым пластмассовым утенком. Угву открыл кран, что-то пискнуло, но вода не потекла. Трава за домом оказалась Угву по плечи, сквозь нее было не пробраться, и пришлось поискать палку, чтобы пробивать себе дорогу. Гнезда диких пчел на дереве кешью уже не было. Дверь во флигель болталась на сорванных петлях; толкнув ее, Угву вспомнил, что оставил на гвозде рубашку. Зная наперед, что не найдет ее, он все-таки глянул на стену. То была любимая рубашка Анулики. Сердце замирало от радости и страха, что через несколько часов он увидит Анулику, что он наконец-то вернется домой. Угву не позволял себе думать о том, кого застанет в живых, а кого уже нет на этом свете.

Угву готов был немедленно взяться за работу – мыть, чистить, скрести дом, но он боялся, что одной уборкой не обойтись. Может статься, дом осквернен до самого фундамента, и комнаты навеки пропитались запахом мертвечины, и крысы всегда будут шуршать под потолком. Хозяин нашел веник, сам подмел кабинет, оставив под дверью кучу пыли и помета ящериц. Заглянув в кабинет, Угву увидел Хозяина – тот сидел на единственном трехногом стуле, прислоненном к стене, и разбирал груду полусожженных бумаг и папок.

Отскребывая палкой кучи дерьма в ванне, Угву проклинал вандалов и их отродье. Он уже успел вычистить ванну, когда Оланна попросила его отложить уборку на потом, а сначала навестить родных.

Угву стоял не шевелясь, пока Чиоке, младшая жена отца, осыпала его песком.

– Ты настоящий, Угву? – спрашивала она. – Настоящий?

Чиоке нагибалась, набирала пригоршни песка и швыряла ему на плечи, на руки, на живот. Наконец прекратила и обняла его: не исчез от песка – значит, не призрак. Вышли и остальные, обнимали его, трогали, чтобы лишний раз убедиться, что он не дух. Женщины плакали. Угву вгляделся в лица – все осунулись, на всех печать лишений, даже на лицах детей. Но больше всех изменилась Анулика. Лицо ее было в угрях, и она не смотрела ему в глаза, когда повторяла в слезах: «Ты жив, ты жив». Он помнил сестру красавицей – неужели ошибался? На него смотрела незнакомка, дурнушка, косившая глазом.

– Мне передали, что мой сын убит. – Отец ухватил Угву за плечи.

– А где мама? – спросил Угву. И понял все без слов. Он знал все с той минуты, когда к нему выбежала Чиоке. На ее месте должна была быть мама, она сердцем почуяла бы, что он здесь, и встретила бы его возле рощицы деревьев убе.

– Мамы больше нет, – сказал отец.

Слезы обожгли глаза Угву.

– Бог никогда им не простит.

– Не болтай зря. – Отец с опаской огляделся, хотя они были вдвоем. – Вандалы тут ни при чем. Ее свел в могилу кашель. Пойдем, покажу тебе, где она лежит.

Могила была без креста, над ней зеленел кустик кокоямса.

– Давно? – спросил Угву. – Давно она умерла?

Казалось немыслимым спрашивать такое о маме. Да и неважно, когда она умерла. Пока отец говорил ненужные слова, Угву упал на колени, уткнулся в землю лбом, прикрыл голову руками, словно защищаясь от чего-то невидимого, что может обрушиться на него сверху, словно только так мог он перенести мамину смерть. Отец вернулся в хижину, оставив его одного.

Позже Угву сел с Ануликой под хлебным деревом.

– От чего умерла мама?

– От кашля.

На его вопросы сестра отвечала не так, как он ожидал, – без жестов, без метких словечек. Да, свадьбу отпраздновали как раз перед тем, как вандалы заняли поселок. Оньека жив-здоров, уехал на ферму. Детей у них пока нет. Она часто отводила взгляд, как будто ей было неуютно с ним рядом, и Угву не мог понять, куда девалась их былая близость. Когда ее позвала Чиоке, Анулика ушла с видимым облегчением.

Угву смотрел, как вокруг хлебного дерева носится с визгом детвора, когда пришла Ннесиначи, с малышом в перевязи. Она ничуть не изменилась и, в отличие от других, не похудела. Грудь стала пышнее, глаза блестели. Она обняла Угву, крепко прижалась к нему. Малыш хныкнул.

– Я знала, что ты не погиб, – сказала она. – Знала, что твой чи не дремлет.

Угву погладил малыша по щечке.

– Ты вышла замуж во время войны?

– Я не замужем. – Ннесиначи перевесила малыша на другой бок. – Я жила с солдатом-хауса.

– С вандалом? – Угву был не в силах вообразить подобное.

Ннесиначи кивнула:

– Они жили здесь, в поселке, и он обо мне очень заботился, такой хороший человек. Будь я здесь в тот день, с Ануликой ничего не случилось бы. Но мы с ним поехали в Энугу за покупками.

– А что случилось с Ануликой?

– Тебе разве не сказали?

– Что?

– Ее изнасиловали. Пятеро. – Ннесиначи села, положила малыша на колени.

Угву смотрел вдаль, в небо.

– Где это случилось?

– Больше года назад.

– Я спросил – где.

– А-а. – Голос Ннесиначи дрогнул. – У источника.

– Прямо на улице?

– Да.

Угву нагнулся, подобрал с земли камешек.

– Говорят, первому она прокусила руку. Ее избили до полусмерти. Один глаз у нее с тех пор не открывается до конца.

В тот же день Угву прошелся по поселку и, дойдя до источника, вспомнил, как по утрам сюда вереницей приходили за водой женщины. Он сел на камень и зарыдал.

Вернувшись в Нсукку, Угву не рассказал Оланне о том, что его сестру изнасиловали. Оланна редко бывала дома. Она получала весть за вестью о том, где видели женщин, похожих на Кайнене, ездила в Энугу, Оничу, Бенин и возвращалась, тихонько напевая.

– Я найду сестру, – всякий раз отвечала она на расспросы Угву.

– Конечно, найдете, мэм, – вторил ей Угву: он должен был верить ради нее.

Он делал уборку, бегал на рынок, ходил на площадь Свободы взглянуть на гору почерневших библиотечных книг, сожженных вандалами. Играл с Малышкой, записывал мысли на клочках бумаги, сидя на ступеньках заднего крыльца. В соседнем дворе кудахтали куры. Глянув на живую изгородь, он подумал о Чиньере: жива ли, вспоминает ли о нем? Доктор Океке и его семья не вернулись, в их доме поселился кривоногий профессор химии, который стряпал на открытом огне и держал кур. Однажды, уже в сумерках, Угву поднял голову и увидел, как на соседский двор ворвались трое солдат и вскоре вытащили профессора.

Угву слышал, что нигерийские солдаты обещали перебить пять процентов преподавателей в Нсукке, но лишь теперь по-настоящему почувствовал опасность. И несколько дней спустя, услыхав громкий стук в дверь, решил, что пришли за Хозяином. Он хотел сказать, что Хозяина нет дома или даже что Хозяин умер. Бросившись в кабинет, он закричал шепотом: «Прячьтесь под стол, сэр!» – затем побежал к двери, открыл и обомлел. Вместо зловеще-зеленой военной формы, вместо блеска башмаков и винтовок он увидел коричневый кафтан, шлепанцы на плоской подошве и смутно знакомое лицо, которое вспомнил не сразу. Мисс Адебайо.

– Добрый вечер, – поздоровался Угву. Он был почти разочарован.

Мисс Адебайо смотрела прямо перед собой, в глубину коридора: дикий страх исказил ее лицо до неузнаваемости, сделал похожим на череп с пустыми глазницами.

– Оденигбо? – шептала она. – Оденигбо?

Угву понял, что она больше ничего не в состоянии произнести, что его самого она вряд ли узнала и не решается задать прямой вопрос: «Оденигбо жив?»

– Хозяин жив-здоров, – сказал Угву. – Он в своем кабинете.

Мисс Адебайо впилась в него взглядом.

– A-а, Угву! Да ты совсем взрослый. – Она переступила порог. – Где он? Как он?

– Сейчас позову его, мэм.

Хозяин застыл в дверях кабинета.

– В чем дело, друг мой?

– Там мисс Адебайо, сэр.

– И ты велел мне спрятаться под стол от мисс Адебайо?

– Я думал, это солдаты, сэр.

Мисс Адебайо обняла Хозяина и долго-долго не отпускала.

– Мне сказали, кто-то из вас – или ты, или Океома – не вернулся.

– Океома не вернулся.

Мисс Адебайо зарыдала.

– Видишь ли, мы не представляли до конца, что творилось в Биафре. Жизнь шла своим чередом, в Лагосе женщины рядились в кружева по последней моде. Но потом я поехала в Лондон на конференцию и там услышала доклад о голоде. – Мисс Адебайо помолчала. – А возвратившись, сразу вступила в общество добровольцев, мы возили продукты через Нигер…

Угву была неприятна мисс Адебайо, нигерийка до мозга костей. Однако в глубине души он готов был все ей простить, если вернутся те давние вечера, ее жаркие споры с Хозяином в гостиной, пропахшей бренди и пивом. Теперь к ним никто не приходил, кроме мистера Ричарда. Только он был уже не гость. Он сделался им почти родным и мог сидеть в гостиной с книгой, пока Оланна хлопотала по дому, а Хозяин работал в кабинете.

Как-то под вечер, когда у них гостил мистер Ричард, громкий стук в дверь разозлил Угву. Он положил свои черновики на кухонный стол. Как мисс Адебайо не поймет, что лучше ей убраться в свой Лагос и оставить их в покое? У дверей он отпрянул, увидев сквозь стекло двоих солдат. Они дергали ручку запертой двери. Угву впустил их. Один был в зеленом берете, у другого на подбородке белела родинка с апельсиновое зернышко.

– Всем, кто есть в доме, выйти и лечь на пол!

Хозяин, Оланна, Угву, Малышка и мистер Ричард растянулись на полу в гостиной, пока солдаты обыскивали дом. Малышка закрыла глаза и лежала на животе не шелохнувшись, как взрослая.

У солдата в зеленом берете глаза горели ненавистью, он кричал и рвал бумаги на столе. Наступив ногой мистеру Ричарду на ягодицы, он рявкнул: «Oyinbo, белый! Гляди не обделайся со страху!» Он же приставил к виску Хозяина пистолет и спросил: «Биафрийские деньги точно не прячете?»

Тот, что с родинкой на подбородке, объяснил: «Приказано искать все, что представляет угрозу единству Нигерии». Он прошел на кухню и вынес две тарелки, доверху наполненные рисом джоллоф, который приготовил Угву. Солдаты уничтожили рис, запили водой и, громко рыгая, сели в машину и укатили. Парадная дверь осталась нараспашку. Первой поднялась с пола Оланна. Пошла на кухню и вывалила остатки риса в мусорное ведро. Хозяин запер дверь. Угву помог Малышке встать и увел ее. «Пора купаться», – сказал он, хотя было еще не время.

– Я сама, – сказала Малышка.

Угву стоял рядом и смотрел, как она в первый раз сама купается. Малышка, смеясь, брызнула в него водой, и Угву с грустью понял, что скоро он ей будет не нужен.

На кухне он застал мистера Ричарда – тот читал записи, брошенные Угву на столе.

– Потрясающе, Угву! – удивленно воскликнул мистер Ричард. – Оланна тебе рассказывала о женщине в поезде, которая везла голову девочки?

– Да, сэр. Это войдет в большую книгу. Это работа на много лет. Называться будет «Повесть о жизни страны».

– Ну ты замахнулся…

– Жаль, нет под рукой книги Фредерика Дугласа.

– Сожгли, вероятно, вместе с остальными книгами. – Мистер Ричард покачал головой. – На будущей неделе я еду в Лагос, поищу ее там. Хочу повидать родителей Кайнене. Но сначала съезжу в Порт-Харкорт и в Умуахию.

– В Умуахию, сэр?

Мистер Ричард больше ничего не сказал, он никогда не распространялся о своих поисках Кайнене.

– Если успеете, сэр, сможете разузнать для меня кое о ком?

– Об Эберечи?

Угву расплылся в улыбке, но тут же посерьезнел:

– Да, сэр.

– Конечно.

Угву назвал фамилию и адрес семьи, мистер Ричард записал, а потом, в неловком молчании, Угву напряженно раздумывал, как бы продолжить разговор.

– Вы все еще пишете книгу, сэр?

– Нет.

– «Мир молчал, когда мы умирали». Хорошее название.

– Да, хорошее. Меня на него натолкнули слова полковника Маду. – Ричард запнулся. – Не мое это дело – писать об этой войне.

Угву кивнул. Он с самого начала так думал.

– Если увидите Эберечи, сможете ей передать письмо, сэр?

Угву забрал у мистера Ричарда свои записи и принялся готовить Малышке ужин.

36

Ричард пошел в сад, к тому месту, откуда столько раз любовался морем. Его любимое апельсиновое дерево спилили. Многие деревья были вырублены, на их месте разбили газоны. Посмотрев туда, где Кайнене когда-то сожгла его рукопись, Ричард вспомнил, как недавно в Нсукке у него ничто не шевельнулось в душе, когда он застал Харрисона в саду с лопатой. «Простите, сэр. Простите, сэр. Я здесь зарывать рукписон. Я помнить, что здесь зарывать».

Дом Кайнене был перекрашен в бледно-зеленый цвет, бугенвиллею, увивавшую стены, срезали. Ричард подошел к парадному крыльцу, позвонил и представил, что ему откроет Кайнене и скажет, что у нее все хорошо, просто ей хотелось побыть одной. Женщина с тонкими шрамами на лице, по два на каждой щеке, чуть приоткрыла дверь: – Что вам?

– Добрый день, – начал Ричард. – Меня зовут Ричард Черчилль. Я жених Кайнене Озобиа.

– Ну и?..

– Я здесь жил. Это дом Кайнене.

Лицо женщины стало жестким.

– Дом был брошенный. Теперь он мой. – Она хотела закрыть дверь.

– Минуточку. Вы позволите забрать наши фотографии? Могу я взять часть фотографий Кайнене? Альбом на полке в кабинете.

Женщина свистнула.

– У меня злая собака. Если сейчас же не уйдете, натравлю на вас.

– Пожалуйста, только фотографии…

Женщина свистнула еще раз. Где-то в доме зарычала собака. Ричард повернулся. На обратном пути, открыв окна машины и вдыхая запах моря, он вспоминал, как возила его Кайнене по этой глухой дороге. Поездку в Порт-Хар-корт Ричард откладывал до последнего – хотел сначала разыскать Кайнене, а потом приехать с ней вместе, увидеть, что они потеряли. Кайнене, конечно, пыталась бы вернуть дом, писала бы жалобы, ходила по судам и всем объявила, что федеральное правительство украло у нее дом; она никого не побоялась бы, она ведь такая бесстрашная! С тем же бесстрашием защитила она от побоев молодого солдата. Это было последнее воспоминание Ричарда о Кайнене, и его память сама меняла подробности, расшивая ее смятое во сне покрывало то красным, то золотым узором.

Он бы и сейчас не поехал, если бы мать Кайнене не попросила.

– Съезди, пожалуйста, Ричард, – просто съезди взглянуть на дом, – сказала она по телефону тихо, робко.

А вначале, сразу после приезда из Лондона, она говорила совсем иначе, излучала решительность:

– Кайнене, должно быть, где-то ранило. Надо разузнать, да поскорее, чтобы перевезти ее в хорошую больницу. Когда она поправится, спрошу ее, как нам поступить с этим подлецом-йоруба, которого мы считали другом. Представь себе – продает нам наш собственный дом! Подделал документы на него, да еще и говорит – скажите, мол, спасибо, что недорого возьму. Мало того, он и мебель забрал! Отец Кайнене боится ему слово сказать. Рад, что у него остался еще один дом. Кайнене такого не потерпела бы.

Теперь мать переменилась, как будто с течением времени ее покидала надежда. «Просто взгляни на дом, – просила она, – просто взгляни».

У родителей Кайнене в Лагосе гостил Маду. Его долго держали в тюрьме Алагбон, уволили из нигерийской армии и дали двадцать фунтов взамен всех денег, что были у него до и во время войны. Именно Маду получил известие, что в Ониче видели высокую худую женщину, явно не из простых, образованную. Ричард с Оланной поехали в Оничу, где их встретила госпожа Озобиа, но женщина оказалась не Кайнене. Ричард был уверен, что это Кайнене, – она потеряла память, не знает, кто она такая, – и, заглянув в глаза незнакомки, он впервые в жизни ощутил смертельную ненависть к постороннему человеку.

Ричард вспоминал об этом по дороге в Умуахию, в центр для бездомных. В здании не оказалось ни души. Невдалеке зияла воронка от бомбы. Ричард поехал по адресу, который дал Угву, и не сразу нашел нужный дом. Вышедшая из дверей старушка встретила его со спокойным безразличием – можно подумать, к ней каждый день заходили белые и на чистейшем игбо расспрашивали о родственниках. Ричард удивился: он привык, что его, белого, говорящего на игбо, все считают диковинкой. Старушка вынесла ему стул, назвалась сестрой отца Эберечи. Тетушка Эберечи была в белом платке, в засаленном покрывале и говорила так тихо, что Ричард не раз просил ее повторить.

Эберечи убило осколком в тот самый день, когда взяли Умуахию, а спустя всего несколько дней вернулся из армии брат Эберечи, живой и невредимый. Ричард, сам не зная почему, сел рядом со старушкой и рассказал о Кайнене.

– Моя жена поехала торговать за линию фронта за несколько дней до конца войны, и с тех пор мы ее не видели.

Старушка пожала плечами:

– Когда-нибудь вы все узнаете.

На другой день, по дороге в Лагос, Ричард вспомнил ее слова и решил не рассказывать Угву о гибели Эберечи. Когда-нибудь он узнает. А пока не стоит разрушать его мечту.

В Лагос он въехал под дождем. По радио в машине в тысячный раз передавали речь Говона: «Нет ни победителей, ни побежденных». На проезжей части сновали торговцы с газетами, завернутыми в полиэтилен. Газет Ричард больше не читал, потому что в каждой натыкался на объявление, размещенное родителями Кайнене, – с фотографией Кайнене у бассейна, под заголовком «Пропала без вести». Объявление казалось навязчивым, как и слова тети Элизабет: «Мужайся»; голос ее по телефону дрожал, словно ей было известно больше, чем

Ричарду. Незачем мужаться. Кайнене не пропала без вести, она просто медлит с возвращением домой.

Мать Кайнене обняла его. «Ты не голоден, Ричард?» – спросила она просто и ласково, как мать у сына, забывающего о себе позаботиться. Повиснув на Ричарде, она повела его в скудно обставленную гостиную, и Ричард подумал с торжеством и неловкостью, что она держится за него, потому что видит в нем частичку Кайнене.

Отец Кайнене сидел с Маду и еще двумя земляками из Умунначи. Ричард пожал всем руки и подсел к ним. Пили пиво, обсуждали декрет об иностранных инвестициях, безработицу среди государственных служащих. Говорили вполголоса, словно боясь, что у стен есть уши. Ричард встал, поднялся по лестнице в бывшую комнату Кайнене, но там ничто уже не напоминало о ней. Стены были утыканы гвоздями – видно, жилец-йоруба вешал в комнате фотографии.

Подали рагу – сплошные креветки; Кайнене не понравилось бы, и она непременно съязвила бы, наклонившись к его уху. После обеда Ричард и Маду вышли на веранду. Дождь прекратился, и зелень стала ярче.

– За границей говорят о миллионе погибших, – сказал Маду. – Неправда. Миллион – это слишком мало! – Маду тянул пиво. – Ты возвращаешься в Англию?

Вопрос почему-то разозлил Ричарда.

– Нет.

– Остаешься в Нсукке?

– Да. Буду работать в новом Институте африканистики.

– Что-нибудь пишешь?

– Нет.

Капельки воды на бокале Маду сверкали крохотными прозрачными камешками.

– Почему мы так ничего и не узнали о Кайнене? Хоть убей, не пойму, – сказал Маду.

Ричарду не понравилось его «мы». Подойдя к перилам балкона, он глянул вниз, на высохший бассейн; сквозь тонкий слой дождевой воды виднелось дно, выложенное светлым полированным камнем. Ричард повернулся к Маду:

– Ты ее любишь?

– Конечно, люблю.

– Ты с ней спал?

Ответом был короткий, резкий смешок.

– Ты с ней спал? – повторил Ричард, и для него Маду вдруг сделался повинен в исчезновении Кайнене. – Спал?

Маду поднялся. Ричард схватил его за руку. «Иди сюда, – хотелось ему сказать, – иди же и сознайся, касался ты ее хоть раз своей грязной черной лапой?» Маду вырвался. Ричард ударил его по лицу и ощутил, как в ладони пульсирует кровь.

– Болван, – удивленно сказал Маду, слегка пошатнувшись.

Ричард видел, как взвилась в воздух рука Маду. Удар пришелся в нос, и боль отозвалась во всем лице, а тело, став легким-легким, осело на пол. Ричард дотронулся до носа – на пальцах осталась кровь.

– Болван, – повторил Маду.

Ричард не мог подняться. Он вынул носовой платок; руки дрожали, и он испачкал кровью рубашку. Маду, поглядев на него, взял его лицо в широкие ладони и осмотрел нос. Изо рта Маду пахло креветками.

– Перелома нет, – сказал Маду и выпрямился.

Ричард прижал к носу платок. На него навалилась тьма, а когда рассеялась, он понял, что никогда больше не увидит Кайнене, что жить ему отныне в вечном полумраке, словно в тускло освещенной свечами комнате, лишенной всех красок мира.

37

Оланна то жила надеждой, что Кайнене вернется домой, то терзалась болью потери; то, воспрянув духом, тихонько напевала, то вновь теряла веру и, рухнув на пол, плакала, плакала. Заходила мисс Адебайо, что-то говорила о горе – красивые, пустые слова: горе – высшее проявление любви, кто способен глубоко скорбеть, тот имел счастье любить по-настоящему. Но не горе испытывала Оланна, а нечто большее. Нечто непонятное. Она не знала, где сестра. И неоткуда было узнать. Она казнила себя за то, что не встала пораньше в то утро, что не заметила, во что была одета Кайнене, что не поехала с ней сама, решив, что Инатими известно, куда ее везти. Она злилась на весь мир, когда садилась в автобус или устраивалась в машине рядом с Оденигбо или Ричардом и ехала искать Кайнене в переполненных больницах, но так и не находила.

Когда она наконец увиделась с родителями, отец назвал ее Олам, «золотце», и Оланне стало стыдно – она чувствовала себя недостойной.

– Я даже не повидалась с Кайнене перед ее отъездом. Проснулась, а ее уже нет, – призналась она родителям.

– Anyi ga-achota уа, мы ее найдем, – сказала мать.

– Мы ее найдем, – эхом отозвался отец.

«Да, найдем», – вторила им Оланна, и ей казалось, будто все они в отчаянии скребут ногтями непробиваемую стену. Они делились историями о тех, кто нашелся, кто вернулся домой спустя долгие месяцы. И молчали о тех, кого до сих пор не нашли, о семьях, хоронивших пустые гробы.

Когда ворвались двое солдат и съели ее рис джоллоф, Оланна кипела от гнева. Лежа на полу в гостиной, она молилась, чтобы не нашли ее биафрийские фунты. После ухода солдат Оланна достала свернутые банкноты из конверта, который прятала в туфле, вышла во двор, под лимонное дерево, и поднесла к ним спичку. Оденигбо следил за ней. Оланна знала, что ему это не по душе – сам он до сих пор хранил в кармане брюк биафрийский флаг.

– Ты сжигаешь память, – упрекнул ее Оденигбо.