Наследство Пенмаров Ховач Сьюзен

Глава 2

Ричард терпеть не мог Джеффри.

Томас Костейн.Семья завоевателей

(Джеффри) рос с задатками хорошего бойца.

Джон Т. Эпплбай.Генрих II

Каникулы шли, и мы начали привыкать друг к другу. Мне было обидно, что Уильям проводит так много времени с Маркусом, но, поскольку Маркусу больше, чем мне, нравилось ездить верхом и удить рыбу, я не винил Уильяма за то, что он с ним подружился. Кроме того, Маркус был моложе Уильяма всего на два года и больше подходил ему по возрасту. Мариану не интересовали их развлечения, ей нравилось шить и рассматривать мамины лондонские журналы для дам. Изредка они с мамой ездили в Оксфорд, чтобы пройтись по магазинам; мама помогала ей шить и следила за ее уроками игры на фортепиано. Я редко видел младших девочек. Няня Эдит присматривала за толстушкой Элизабет, а Жанна, хотя изредка и присоединялась к Хью, когда он поднимался ко мне, чтобы поиграть с поездами, большую часть времени все же проводила в детской. Мы с Хью стали очень дружны, но мне не нравилось, что он продолжал дружить с Филипом и в то же время старательно добивался хорошего отношения с моей стороны.

– Тебе придется выбрать между нами, – сказал я, потому что его раздвоенность не укладывалась в мою классификацию. – Нельзя дружить и с ним, и со мной.

– Почему? – невинно спросил Хью, и я с раздражением понял, что мне очень трудно дать ему адекватный ответ.

Так что Хью продолжал играть моими поездами и брать мои книги, но, когда я бывал чем-нибудь занят, он бегал за Филипом и забывал о моем существовании. Я с самого начала понял, как ловок он был в умении угождать и вашим и нашим.

Мы с Филипом, конечно же, продолжали драться. Иногда папа останавливал наши драки, иногда – нет, но, когда он видел, что мы деремся, он очень сердился и бил нас обоих. Уильям все время просил меня оставить Филипа в покое, но, как я ни старался, я был совершенно не в состоянии последовать его совету. Я думаю, отчасти это происходило потому, что мы были ровесниками. Если бы Филип был намного старше меня или намного младше, мы не видели бы друг друга так часто, мы же то и дело мешались друг у друга под ногами, и наши индивидуальности нещадно опровергали одна другую.

Наконец я почти с радостью вернулся в школу на летний триместр. Мне до смерти надоело, что Филип постоянно пытается занять мое любимое дерево, что Филип прорыл яму (он назвал ее шахтой) рядом с ручьем и загрязнил пруд, где я пускал кораблики, что Филип считал Алленгейт паршивым местечком по сравнению с Корнуоллом или Корнуолльским Оловянным Берегом. Мне надоело слушать истории о Корнуолле, и я вскоре решил, что никогда, ни при каких обстоятельствах не поеду туда. Но мама сказала мне, что, поскольку Корнуолл был их домом, совершенно естественно, что все Касталлаки, а не только Филип, время от времени по нему скучают.

Раз в неделю, когда их мама присылала письмо, они получали новости из Корнуолла; папа читал письмо вслух после завтрака, хотя мы с Уильямом, конечно, не оставались слушать. Каждое воскресенье после посещения церкви они усаживались писать ей ответы, и Мариана зевала и говорила: «Какая скука! Что же мне написать?» – а Жанна приносила цветные карандаши и рисовала домик, солнце и деревце; Филип исписывал один лист тупым карандашом, а Хью писал: «Дорогая мама! Надеюсь, ты хорошо себя чувствуешь. Я хорошо себя чувствую. К сожалению, новостей у меня нет. С любовью, Хью».

Только Маркус писал такие письма, какие я бы и сам написал своей маме. Он исписывал два листа своим крупным, щедрым почерком и всегда заканчивал письмо словами: «Мы все по тебе очень скучаем и ждем не дождемся, когда снова тебя увидим. С огромной любовью, твой преданный сын Маркус».

Я присоединялся к их писаниям и писал письма своему лучшему школьному другу, а иногда бродил вокруг стола и тайком заглядывал им через плечо, чтобы посмотреть, что они написали.

В конце августа еженедельное письмо из Корнуолла не пришло. Вместо этого письмо пришло папе, и все Касталлаки сразу решили, что их мать написала ему, чтобы попросить разрешения на встречу с детьми.

– Может быть, папа разрешил ей приехать сюда, – сказал Маркус, озабоченно глядя на письмо, дожидавшееся папу на столе, накрытом для завтрака. – Я знаю, что официально ей не позволено видеться с мальчиками, но если бы папа согласился, то приказ судьи не имел бы значения. А папа никогда не говорил, что не позволит нам с ней видеться. Он только сказал, что нам нельзя с ней видеться «некоторое время». Как вы думаете, «некоторое время» может означать семь месяцев? Прошло семь месяцев, с тех пор как я ее видел в Корнуолле. Может быть, он даже разрешит нам поехать повидаться с ней в Корнуолл!

– Какая тоска! – воскликнула Мариана. – Поездка в Пензанс так ужасно скучна! Я, наверное, не поеду.

– А я поеду, – сказал Хью.

– И я, – эхом откликнулась маленькая Жанна.

Мы все посмотрели на Филипа. Он молчал. Глаза его горели, как два голубых пламени на напряженном бледном лице.

Папа вскрыл письмо, как только вошел в комнату. На его лице не было никакого выражения. Мы все с жадностью смотрели на него, а когда мама вошла в комнату, я заметил, что она тоже на него смотрит. Он дочитал письмо и тоже посмотрел на нее.

Она сказала:

– Это…

– Да, – сказал он. Аккуратно сложил письмо и сунул его в бумажник. Больше он не сказал ничего.

– Ах боже мой, – рассеянно произнесла мама, – я же забыла кое-что сказать Эдит. Простите.

– Папа, – слабым голосом спросил Маркус, когда она вышла, – мама… мама приезжает? Мы ее увидим?

Удивленный, он взглянул на него. Я почти почувствовал, как Касталлаки затаили дыхание.

– Ах боже мой, нет, – непринужденно сказал он. – Ваша мама сейчас слишком занята, чтобы ездить с визитами. У нее только что родился ребенок.

Наступила абсолютная тишина. Все молчали.

– Еще один мальчик, – сказал папа. – Ваш братик.

Мы все на него посмотрели. Я с любопытством заметил, что Уильям положил нож и вилку. Папа налил себе кофе.

– Еще один мальчик? – спросила обрадованная Жанна. – Как мило! А Элизабет уже знает?

– Нет, еще нет. – Он улыбнулся. – Хочешь объявить ей новость?

– Да! Можно, папа? Можно?

– Конечно можно. Я пойду с тобой. Хью, хочешь пойти с нами рассказать Элизабет новости?

– Нет, спасибо, папа, – вежливо ответил Хью.

– Финч, – обратился папа к горничной, которая входила в комнату, когда он выходил, – я вернусь через пять минут. Не подавай мне яичницу до возвращения.

– Хорошо, сэр. – Забрав гору грязных тарелок с буфета, она вышла вслед за ним.

Дверь закрылась. Мы остались одни. Посмотрели друг на друга.

– Как странно, – произнес Маркус. Он взглянул на Уильяма и покраснел. – Я совсем ничего не понимаю.

– Почему? – спросил крайне заинтересованный Хью. Он не по годам рано проявлял жгучий интерес к некоторым обстоятельствам.

– Я тоже ничего не понимаю, – безразлично сказал Уильям. – Я не думал, что у него и твоей мамы в прошлом году были хорошие отношения.

– А я, – заявила Мариана, – думаю, что иметь детей в таком возрасте – это дурной вкус. Она для этого слишком стара. И еще один мальчишка! Как будто мне не хватает братьев!

– Не представляю, как это случилось, – по-прежнему краснея, произнес Маркус. – Он последнее время почти ее не видел. Он и не ездил в прошлом году в Пенмаррик после Пасхи.

– Что ж, – мне не терпелось продемонстрировать свои познания, – совершенно ясно, как это случилось. Он виделся с ней девять месяцев назад. Посмотрим. Девять месяцев назад…

Филип оттолкнул стул. Он так побледнел, что его лицо приобрело зеленоватый оттенок. Не промолвив и слова, он выскочил из комнаты, и мы услышали, как он пробежал по холлу.

– Куда он? – спросил ошарашенный Хью.

Вдалеке с грохотом захлопнулась входная дверь.

– Ноябрь, – подсчитал Маркус. – Как странно. Я думал, что именно тогда они поссорились.

– Ах, Маркус, ну какая разница? – нетерпеливо заметила Мариана. – Противный ребенок родился, и все тут. Интересно, пришлют ли его в Алленгейт?

– Да, – сказал Маркус, – но я не понимаю…

– Мариана права, – произнес Уильям. – Теперь это не имеет значения. Какого черта! Мне все равно. – Он неловко поднялся из-за стола. – Я не хочу есть. Пойду покатаюсь верхом.

Он вышел из комнаты. Маркус и Мариана начали спорить о том, пришлют ли младенца в Алленгейт или нет. Я погонял кусочек яичницы по тарелке, потом оттолкнул стул и выбежал за Уильямом.

Он седлал лошадь.

– Уильям…

– Заткнись, – сказал Уильям. – Я не хочу разговаривать.

– Уильям, пожалуйста! – Я почувствовал, как паника волной пробежала по позвоночнику. – Я не совсем понимаю, но хочу знать. Это значит, что в Брайтоне…

– Да, конечно, это значит то, что значит! Не будь таким дураком! Или ты ничего не знаешь о жизни?

После трех триместров, проведенных среди девяноста мальчиков в возрасте от восьми до тринадцати, я уже смутно понимал основные биологические принципы, но все это по-прежнему казалось мне тревожаще-гротескным. Я пытался разобраться в простейших фактах и аккуратно классифицировать их.

– Но, Уильям, – сказал я, – если папа любит маму…

– Заткнись, – сказал Уильям.

– …почему он целовал миссис Касталлак… и все остальное? Он, что ли, любит и ее, и маму? Я не понимаю.

– О боже, – сказал Уильям, – это проще пареной репы. Ты еще такой ребенок, Адриан! Я понимаю, с этим ничего не поделаешь, но…

– Тогда скажи мне! Объясни! Мне нужно знать!

– Нечего говорить. Папа жил с двумя женщинами одновременно годами, вот и все, так и жил, пока миссис Касталлак не решила пойти в суд, чтобы жить раздельно. Это просто доказывает, какой обман брак. Даже если бы он был женат на маме, он бы все равно приезжал к миссис Касталлак, как только подворачивался случай, а то, что произошло в Брайтоне, все равно произошло бы, вне зависимости от того, на ком он был бы женат… Брак ничего не значит. Он мог выбирать между двумя женщинами, поэтому выбрал обеих.

– Это неправильно, – сразу сказал я. – Это плохо.

– Это не плохо. Как это может быть плохо? Папа не плохой человек.

– Но если папа любит маму…

– Ах, ради бога, перестань рассуждать так, словно живешь в сказке! Я не верю, что есть настоящая любовь. Просто сейчас папе больше нравится мама, чем миссис Касталлак, вот и все. Он живет с ней, потому что она ему нравится. Но когда дело доходит до другого, ему все равно, кто ему нравится больше, он просто это делает, раз подворачивается возможность. Наверно, ему надоедает делать это все время с одной и той же женщиной и время от времени нужно разнообразие.

Я безнадежно запутался.

– Но ведь настоящая любовь есть! – запротестовал я. – Они оба говорили, что любят друг друга! Тогда почему же папа изменил маме?

– Он ей не изменял! Он же не женат на ней!

– Изменил! – упрямо сказал я. – Она любит его, а он любит ее, и это все равно как если бы они были женаты. Но он ее предал. Я просто этого не понимаю.

– Что ж, по всей видимости, мама нравится ему больше, если он по-прежнему живет с ней. – Он отвернулся. – Разве не понимаешь, что то, что произошло с миссис Касталлак в Брайтоне, было совершенно заурядной историей? Это не значит, что папа меньше любит маму, это вообще ничего не значит… Когда я вырасту, у меня будут только заурядные истории, я никогда не женюсь, а если какая-нибудь женщина понравится мне больше других, я буду с ней жить, и все равно у меня будут заурядные истории, когда мне захочется.

– Но это плохо!

– Почему? Мне кажется, что гораздо хуже жениться и обещать любить всегда, если потом все равно нарушишь обещание и обидишь людей, которые этого не заслуживают.

– Но… – Меня неожиданно затошнило. Заболела голова. – Брак и настоящая любовь – это хорошо, – упрямо повторил я, – а заурядные истории – это плохо. Мне так папа говорил. Бог прощает настоящую любовь, а не заурядные истории. У меня никогда не будет заурядных историй, а если я полюблю, то постараюсь на той, кого люблю, жениться. Грешно любить и не жениться, если это возможно. Это прелюбодеяние.

– Ах, не будь же таким святошей, – сказал Уильям, выводя лошадь во двор. – Ты прекрасно понимаешь, что, если бы не прелюбодеяние, никого бы из нас не было на свете.

– Но, Уильям…

– Успокойся, черт тебя побери! Разве не видишь, что я не хочу об этом говорить? – В его глазах блестели слезы. – Оставь меня в покое!

Он отвернулся от меня, сел на лошадь и галопом поскакал к успокаивающему одиночеству леса.

Я был ужасно расстроен и неважно чувствовал себя из-за беспокойства. Я долго искал маму и наконец нашел ее в будуаре. Она проверяла счета.

– Мама, – сказал я несчастным голосом, вертясь вокруг нее, как какая-нибудь неугомонная муха. – Ты расстроилась из-за ребенка?

Она ответила не сразу. Она проверяла счет от мясника.

– Мне жаль, что бедный малыш, – произнесла она наконец, – пришел в этот мир нежеланным и нелюбимым.

– Ты сердишься на папу?

– Нет.

– Почему?

– Потому что я слишком люблю его, чтобы долго на него сердиться.

– А ты знала, что должен родиться ребенок?

– Да, папа сказал мне некоторое время назад.

– Ты расстроилась, когда он сказал?

– Не из-за себя. Я тогда уже знала, что миссис Касталлак хочет жить раздельно и что папа больше к ней не вернется.

– Но разве ты не рассердилась на папу за то, что он стал причиной появления ребенка? Он ведь не должен был этого делать. Это было плохо.

– Не в глазах Церкви, – сказала мама. – Папа должен был пытаться жить с женой, хотя они и были несчастливы. Когда муж и жена живут вместе, естественно, появляются дети. Но теперь все изменилось, потому что по закону он и миссис Касталлак будут жить раздельно, он больше не должен с ней жить, поэтому детей больше не будет.

Постепенно мне становилось лучше.

– Значит, папа и правда все время любил тебя больше, чем ее. Он виделся с миссис Касталлак просто потому, что пытался быть хорошим. – Переваривая информацию, я принялся рассеянно листать календарь у нее на столе. – Но, мама…

– Да?

– Я понимаю, что папа делал хорошо, выполняя свой долг, но разве ты не расстраивалась, когда он ездил к миссис Касталлак?

– Наверное, расстраивалась миссис Касталлак, – сказала мама, – когда он ездил ко мне.

– Но…

– Все иногда расстраиваются, Адриан. Но понимаешь, я так люблю папу, что не могу долго из-за него расстраиваться.

– Значит, тебе не обидно из-за ребенка? Я просто не хочу, чтобы он тебя расстраивал, как тогда в Брайтоне. Ты ведь не расстроилась, а, мама?

– Нет, дорогой, конечно нет! Не надо меня жалеть. Подумай лучше о бедном малыше – вот он действительно заслуживает жалости. Я не знаю, что с ним будет.

– А он сюда не приедет?

– По крайней мере, не в ближайший год. Пока он такой маленький, ему надо быть с мамой. А что будет потом, я не знаю. Конечно, нужно будет опять спросить у судьи, хотя папа не хочет, чтобы ребенок приезжал в Алленгейт.

– Почему?

– Ах, – она углубилась в колонки цифр, – потому что… Дорогой, лучше тебе пойти к себе и дать мне закончить с этими ужасными счетами. И пожалуйста, больше не волнуйся и не переживай. Тебе совершенно не о чем беспокоиться.

После этого я на самом деле почувствовал себя лучше. Потом Уильям опять стал беззаботным и извинился за то, что был резок со мной на конюшне. Казалось, все были спокойны. Маркус и Мариана играли в крокет; Хью и Жанна покорно пропалывали кусок земли, который Филип реквизировал рядом со своей «шахтой» и назвал гордым словом «огород». Сам Филип, как всегда, отправился куда-то в лес. Толстушка Элизабет ковыляла по лужайке вместе с няней Эдит и пыталась выдернуть крокетные кольца, а потом мама немножко поиграла с малышкой в тени. Все было как всегда.

Но, несмотря на успокоивший меня разговор с мамой и несмотря на то, что все вокруг меня вели себя как всегда, я чувствовал себя потерянным и неудовлетворенным.

Папа не поехал в Корнуолл на крестины младенца. Он даже не говорил о нем, кроме того случая, когда сказал нам, как его назвали.

– Джан-Ив! – с отвращением произнесла Мариана. – Как странно! – А потом потихоньку сказала Маркусу: – Как простолюдина!

– Не очень подходящее имя для английского джентльмена, – сухо сказал папа маме. – Но она меня не спровоцирует, я не буду оспаривать имя. – Прозвучало это так, словно миссис Касталлак хотела сделать ему неприятно.

– Джан-Ив – это по-корнуолльски Жан-Ив, – осторожно объяснил нам Маркус, – и маминого папу звали Жан-Ив. Он был французом и, когда был жив, жил в Сент-Ивсе. Он занимался морским делом.

– Мне так хочется посмотреть на младенчика! – вздыхала малышка Жанна. – Папа, мы скоро поедем в Корнуолл, чтобы повидать маму и ребеночка?

– Не сейчас, дорогая, – отвечал отец мягко, гладя ее по длинным золотистым волосам. – Может быть, позже.

– Когда? – спросил Филип.

– Посмотрим, – сказал папа.

Он всегда так говорил. Он говорил так до Рождества, а после Рождества просто сказал:

– Боюсь, мы сейчас не сможем поехать к маме. Она уехала из Пенмаррика и вернулась на ферму Рослин, а судья не позволит вам навещать ее, пока она живет там.

Пораженный, я узнал, что миссис Касталлак была женой фермера, до того как вышла замуж за папу, и ей до сих пор принадлежала ферма, которая была расположена рядом с папиным поместьем, Пенмарриком. Конечно же, судье не понравилось бы, если бы дети воспитывались на простой ферме, в то время как они могли жить в таком замечательном доме, как особняк Алленгейт, поэтому мне ничуть не показалось удивительным, что он не разрешал детям навещать мать при таких обстоятельствах. Но Касталлаки приняли это решение с куда большим трудом, чем я.

В конце концов Филип сказал папе:

– Ведь не важно, где она живет, правда? Ты все равно не позволил бы нам с ней увидеться, даже если бы она осталась в Пенмаррике, а она не уехала бы из Пенмаррика, если бы думала, что ты позволишь нам поехать туда к ней. Но пока она была в Пенмаррике, тебе приходилось притворяться, что не можешь позволить нам увидеться. А теперь, когда она уехала на ферму, тебе даже не надо притворяться. Ты никогда не позволишь нам увидеться с ней.

Но папа просто сказал:

– Судья постановил, что она может видеть девочек, и я не собираюсь нарушать это постановление. Поскольку девочки не могут поехать к ней на ферму, я собираюсь, когда придет время, подготовить их встречу в лондонском доме. Мальчики не могут с ней увидеться без моего согласия, но думаю, что с моей стороны будет неразумно, если я на этом этапе проигнорирую решение судьи о предоставлении мне полного опекунства и предоставлю маме права, которыми она не обладает. Но если все будет хорошо и все будут хорошо себя вести, судья со временем может изменить решение. А до тех пор я ничего более не могу сказать. Решение принимал судья, а не я.

– Но ты заставил его принять такое решение! – закричал Филип. – И ты мог бы заставить отменить его, если бы захотел!

– Конечно нет! Судья принял независимое решение после встреч с мамой и со мной и поговорив с вами со всеми. Я просто подчиняюсь решению суда, вот и все.

Мне это казалось очень логичным, но Касталлаки по-прежнему были расстроены, а Филип был убежден, что папа подчиняется решению суда просто для того, чтобы как можно сильнее уязвить миссис Касталлак.

– Как будто папа может так поступить! – хмыкнул я, когда мы с Уильямом остались одни.

И только много позже мне пришло в голову, что папа был очень зол на миссис Касталлак за то, что она обратилась в суд за постановлением жить раздельно, а не за разводом и что, разозлившись, мужчины редко совершают разумные, хорошо продуманные, достойные поступки.

На Новый год, когда мы все были в школе на весеннем триместре, миссис Касталлак, в сопровождении папиного друга по имени мистер Винсент, приехала в Оксфордшир из Корнуолла, чтобы повидать девочек. Мальчиков не было: Хью к тому времени уже учился в подготовительной школе около Банбери, Филип – по-прежнему в школе в Суррее, а Маркус уже второй год находился в Итоне.

«Миссис Касталлак не хотела приезжать в Алленгейт, – писала мне мама, которая в то время гостила у подруги в Лондоне, – но папа решил, что для девочек будет лучше, если они не уедут из своего нового дома, к которому они уже привыкли, поэтому он переменил свое первоначальное решение, согласно которому они должны были встретиться в лондонском доме. Он думал, что миссис Касталлак может и не приехать, но я была уверена, что никакие неблагоприятные обстоятельства не помешают ей увидеть дочерей, и поэтому ничуть не удивилась, когда она согласилась приехать в Алленгейт. Я рада, что Мариана, Жанна и Элизабет смогли снова повидаться с мамой, но боюсь, что Филип очень расстроится, узнав, что ему такая возможность не представилась, а Маркусу это просто разобьет сердце…»

В конце триместра Филип вернулся домой, кипя от гнева. Увидев папу, он сразу же направился прямо к нему со сжатыми кулаками и высоко поднятым подбородком.

– Три недели назад мама приезжала сюда, чтобы повидаться с девочками, – сказал он подчеркнуто громко. – Ты разрешил ей приехать именно тогда, когда я находился в школе, и велел директору не пускать ее, когда она приехала в школу по дороге в Корнуолл.

Папа сказал спокойно:

– Судья решил, что для тебя будет лучше, если ты некоторое время не будешь с ней видеться. Это временная мера, в твоих же интересах. Я тебе уже объяснял.

– Но она хотела видеть меня! – закричал Филип. Голос его дрожал. – Каким образом запрет видеться с ней может быть в моих интересах? Объясни!

Маме стало его жаль. Она наклонилась, поцеловала и обняла его. Я почувствовал укол ревности, как всегда, когда она уделяла ему внимание.

– Не расстраивайся, дорогой Филип. Я уверена, ты скоро увидишь маму.

Он попытался ее оттолкнуть.

– Мне не нужно вашей жалости! – Голос его срывался от горя. – Оставьте меня.

«Неблагодарная тварь», – подумал я.

Мама расстроилась:

– Марк…

– Хватит, Роза, – коротко сказал папа, и она замолчала.

Потом Маркус сказал Филипу:

– Я обсудил это с Уильямом. Мне кажется, папа еще долго не разрешит нам видеться с мамой и судья еще очень долго не изменит решения. Я знаю, папа говорит, что это временная мера, но насколько временная? Мне кажется, он не разрешит нам видеться с ней, пока мы не вырастем.

– Решение не может быть окончательным, – сказал Филип. – Я заставлю его сказать мне, когда оно изменится.

Но папин ответ его не удовлетворил. Он сказал Филипу, что, хотя судья и может изменить решение при определенных обстоятельствах, он всегда, меняя или отменяя предыдущее решение, будет руководствоваться интересами детей. Папе казалось, что судья вряд ли изменит решение в том, что касается Филипа, до тех пор, пока Филипу не исполнится шестнадцать лет, а о том, чтобы решение изменилось раньше, и речи быть не может.

– Я ему покажу! – частенько бормотал Филип. – Я ему покажу! Как только мне исполнится шестнадцать, я уеду. Я буду большим и смогу бороться с кем угодно, даже с судьей. Как только мне исполнится шестнадцать, я брошу школу и поеду к маме на ферму, а папа пусть убирается к черту.