Наследство Пенмаров Ховач Сьюзен
Он начертил календарь на пять лет, повесил на стену в ногах кровати и принялся тщательно вычеркивать дни.
В таком беспощадном внимании к уходящему времени что-то пугало меня. Я смотрел на последний месяц намеченного срока, июнь 1911 года, думал о том, что случится до той поры, и меня охватывала тревога. Я попытался представить себе, каким я буду в пятнадцать с половиной лет, и решил, что мне совсем не хочется расти.
– Если бы годы проходили быстрее! – нетерпеливо говорил Филип. – Если бы я был взрослым!
Словно в ответ на эти пожелания, он начал расти. Когда ему было тринадцать, он стал очень высоким. В четырнадцать у него начал ломаться голос и он был шести футов роста. В пятнадцать он вполне мог сойти за молодого человека двадцати лет. Неловкость, сальные волосы, прыщи, раздраженная кожа, застенчивость – все эти проклятия подросткового возраста обошли его стороной и не оставили никаких следов. Даже я, хотя и ненавидел его, должен был признать, что он стал самым красивым молодым человеком изо всех, кого я видел. Невероятное, ослепительное великолепие Филипа затмевало Маркуса, который казался чрезвычайно привлекательным молодым человеком, и даже Уильям, у которого была вполне приятная внешность, рядом с Филипом казался совсем незаметным.
К собственному отвращению, я становился все невзрачней и невзрачней. Я долго не рос, оставался унизительно маленьким. А когда начал расти, вырос так быстро, что стал невероятно худым.
– Как скелет, – небезучастно заметил Хью. Он тоже был очень маленьким, поэтому его обрадовало то, что я так вырос.
Мне оказалась мала вся одежда. Ступни стали слишком большими, а когда я пытался аккуратно сесть в кресло, руки и ноги, не повинуясь мне, раскидывались во все стороны. Голос ломался наисквернейшим образом, и я постыдно пищал, когда мне бывало совершенно необходимо говорить низким голосом. Кожа беспокоила меня. Все симптомы наступающей зрелости проявлялись самым неприятным образом. Я чувствовал себя жалким.
– Не терзайся, – подбадривал меня Уильям. – Это не навсегда. Может быть, в конце концов ты станешь достаточно презентабельным.
Но я ему не верил и долго и бесплодно завидовал приятной внешности Касталлаков. Только Элизабет была толстой и некрасивой, да еще никто не знал, хорош ли собой или некрасив младенец Джан-Ив. Его в Алленгейт не привозили. Миссис Касталлак вернулась на свою ферму, а Джан-Ива воспитывала няня в Пенмаррике. Я считал, что миссис Касталлак поступила неожиданно разумно, потому что согласно постановлению судьи она не имела права воспитывать сыновей, но Мариана и Маркус находили это странным и время от времени обсуждали.
– Раз папа не хочет видеть Джан-Ива в Алленгейте, маме следовало бы воспитывать его на ферме, – говорил Маркус.
– Папа не хочет его видеть, а мама не хочет с ним жить, – говорила Мариана, – должно быть, он не как все.
– Ты хочешь сказать, слабоумный?
– Или настолько страшен, что на него никто смотреть не хочет. – Мариана кокетливо поежилась, а Маркус принял серьезный вид.
Каждый год папа говорил, что ему надо съездить в Корнуолл, чтобы посмотреть, что происходит в усадьбе, и проведать младшего сына, но почему-то так и не собрался. Удивительно, но каждый раз в последнюю минуту происходило что-нибудь, что удерживало его в Оксфорде, а потом разговоры о поездке в Пенмаррик откладывались до конца следующего учебного года.
Миссис Касталлак больше в Алленгейт не приезжала, но вместо этого потребовала, чтобы девочки навестили ее в городском доме. Папа отказал. Миссис Касталлак обратилась к судье, который сказал папе, что девочки должны получить разрешение поехать с матерью в подходящее место. Миссис Касталлак отвезла их в Эксмут, но их свидание не удалось, потому что Элизабет все время скучала по нашей маме, а Мариана дулась, потому что хотела остаться в городском доме, чтобы походить по лондонским магазинам. Даже Жанна, которая с нетерпением ждала поездки с матерью к морю, была рада вернуться в Алленгейт. После этой неудачной попытки миссис Касталлак совершенно уединилась в Корнуолле и, казалось, не могла более выносить ежегодных столкновений с папой по поводу того, где и когда она может встретиться с дочерьми.
Позже, в том же году, умерла папина мама, но поскольку мы с Уильямом никогда ее не видели, весть о ее смерти нас почти не тронула. Папа даже сказал, что нам нет необходимости ехать на похороны, хотя это и наша бабушка. Тем не менее все Касталлаки, кроме Элизабет, были наряжены в черное и отправлены с папой на похороны в Лондон. Ехать никто не хотел.
– Я ее боялся, – признался Маркус. – Когда она первый раз приехала в Пенмаррик после смерти дяди Найджела, я подумал, что она ведьма. Я ужасно испугался.
– Я тоже, – подхватила Мариана. – Она была ужасна: такая громкоголосая и шумная. Она все время кричала.
– Слава богу, нам не надо ехать на похороны! – сказал я Уильяму, но все-таки, когда я смотрел, как они с папой садятся в карету, чтобы поспеть на лондонский поезд, меня охватило странное чувство изолированности.
Последующие годы были сравнительно бедны событиями. Поначалу мне ужасно не понравилось в Уинчестерском колледже, но потом я привык к жизни в этой привилегированной частной школе и топил свое горе в учении. Мне ставили самые высокие баллы. Папа был мной доволен, а я радовался тому, что хотя бы в этой области мог превзойти Касталлаков. Успехи Маркуса были посредственными, а по некоторым предметам даже ниже среднего уровня. Филип, когда хотел, мог учиться хорошо, но постоянно не успевал по гуманитарным предметам; его коньком были математика и другие точные науки, которые меня совершенно не интересовали. Хью, судя по его собственным рассказам о школьной жизни, делал уроки редко, но, на удивление, ни разу ни провалил ни одного экзамена.
В Хью было нечто загадочное. У меня часто возникало чувство, что он умнее, чем казалось большинству из нас.
Только я и Уильям учились в Уинчестере, все остальные получали образование в других школах. Папа сказал, что обучение в разных заведениях исключало возможность развития зависти, если бы один брат превзошел в успехах другого и это бы стало известно в тесной студенческой среде. Поэтому, после того как Маркус начал учиться в Итоне, Филипа отправили в Рагби, а Хью – в Харроу. Что касается девочек, у них была гувернантка, некая мисс Картрайт, а когда Мариане исполнилось шестнадцать, ее отправили в Женеву заканчивать образование. Она вернулась через полгода с гардеробом, полным французских нарядов, взрослой прической и разговорами только о предстоящем светском дебюте в Лондоне и о холостяках, которых она поработит за первый же летний сезон.
– Мариана, дорогая, – говорила мама, – тебе нужно постараться говорить и о другом, иначе люди подумают, что ты очень тщеславна. Джентльменам не нравятся девушки, которые думают только о себе.
Но мысль о предстоящем светском сезоне слишком возбуждала Мариану, и она не обратила на мамины слова никакого внимания. Одна почтенная вдова, подруга папиной мамы, должна была представить ее в свете и сопровождать. Папа много времени проводил в лондонском доме, и бал для Марианы был назначен на конец мая. Филип, Хью и я в это время должны были находиться в школе и, кроме того, были слишком малы, чтобы танцевать на балу.
– Слава богу! – сказал Филип, который ненавидел танцы.
Но Жанна и Элизабет должны были надеть праздничные платья и в течение часа вместе с мисс Картрайт наблюдать за началом бала. Маркуса, в свои восемнадцать заканчивающего Итон, по этому случаю отпускали в Лондон, и Уильям, которому почти исполнилось двадцать, тоже обязан был присутствовать там. Закончив Уинчестер и проведя несколько месяцев в континентальной Европе, чтобы «расширить познания», он размышлял, не поехать ли ему в Оксфорд осенью 1911 года. Мне казалось, что он не поедет. Учиться ему не нравилось, и в глубине души он надеялся, что сможет жить на вольном воздухе, предаваясь традиционным занятиям: охоте, стрельбе и ловле рыбы. Но летом ему нечего было делать, кроме как наслаждаться лондонским сезоном, и он уже предвкушал знакомство с симпатичными девушками.
Меня девушки смущали. Я не знал, о чем с ними говорить, и решил, что большинство из них легкомысленны и не стоят моего внимания. Конечно же, Мариана, которая безостановочно говорила о своем дурацком представлении ко двору и о не менее дурацком бале, казалась мне самой легкомысленной из всех, кого я встречал.
– Ах, тетя Роза! – восклицала она. – Ты ведь придешь на бал, не правда ли? Пожалуйста, приходи! Я не вынесу, если ты не придешь!
Но мама подхватила какую-то инфекцию, и здоровье не позволило ей ехать в Лондон.
Некоторое время я размышлял, приедет ли миссис Касталлак на дебют своей дочери, но об этом не упоминалось, и я подумал, что Мариана в глубине души рада, что бывшая жена фермера не будет присутствовать на таком великосветском событии. Она ни разу не сказала папе, что ее матери следовало бы приехать.
К этому времени отношение Касталлаков к своей матери стало противоречивым. Маркус, когда ему исполнилось шестнадцать, попросил разрешения поехать к ней одному, но папа пообещал ему, что как только он закончит учебу, то сможет видеться с ней, когда захочет, и Маркус согласился подождать еще два года до окончания Итона. Мне пришло в голову, что, хотя Маркус совершенно искренне хотел увидеться с матерью, он нервничал при мысли о том, что увидит ее через столько лет, и его стало легче уговорить отложить свидание, чем раньше. Еще я заметил, что за исключением Филипа, который по-прежнему грозил убежать из школы и побороть всякого, кто бы вздумал его удержать, когда ему исполнится шестнадцать, Касталлаки не горели желанием увидеться с матерью.
«Жаль, что я не могу убежать с тобой в Корнуолл, Филип», – говорил Хью, но, когда Филип принялся подбивать его на это, сказал, что ему, должно быть, тоже надо подождать, пока не исполнится шестнадцать. «Как здорово будет повидать маму!» – изредка вздыхала Жанна, но тем не менее была более чем довольна жизнью в Алленгейте с мамой. Да и Мариана тоже. Элизабет же вряд ли помнила, что не всегда жила в Оксфордшире и что наша мама на самом деле ей не родная.
– Ну и странная же она у вас, – не удержался я, когда Мариана сказала, что коль скоро ее мама много лет прекрасно жила без нее, то вряд ли стоит ожидать, что она приедет на бал, даже если ее пригласить. – Да уж, каких только людей нет на свете.
Конечно же, Филип оказался достаточно близко, чтобы услышать мои слова и устроить скандал.
– Ты прав, черт побери! – заорал он на меня. – Но по крайней мере, моя мать не спит с мужчиной, который ей не муж!
– Ах ты!..
Маркус и Уильям вошли в комнату как раз вовремя, чтобы нас разнять.
– О боже! – воскликнул Филип, побелев от гнева. – Я, наверное, не дождусь, когда смогу убраться из этого чертова дома! Слава богу, мне уже в июне исполнится шестнадцать. Мне осточертело жить с ублюдками, которых надо было поместить в приют сразу после рождения, а не воспитывать так, чтобы считали себя ровней мне! Ну погодите! Только попробуйте сунуть нос в мой дом – я дам вам такого пинка, что вы отлетите в ту самую канаву, где вам и место!
– О боже, – произнес я с нарочитым зевком, – с какой стати захотелось бы нам совать нос в твои дома? Они будут теми местами на земле, которых я стану сторониться, как чумных бараков.
Он плюнул на пол мне под ноги и вышел из комнаты. Дверь за ним захлопнулась с оглушительным треском.
– Адриан Парриш! – сказал Уильям. Он и Маркус смотрели на меня устало. – Ты что, никогда не поумнеешь?
– А при чем тут я? – возмутился я, вне себя от гнева. – Это он виноват! Он оскорбил мою мать, а я этого не потерплю! Ты, Уильям, должно быть, думаешь, что очень умно себя ведешь, но это не так: ты слабак! К чему принципы, если не можешь их защитить?
Они потрясенно уставились на меня, а я заорал: «Да подите вы все к черту!» – и в ярости выскочил из комнаты.
Мама все не могла избавиться от своей инфекции. После бала Марианы, который все светские газеты назвали «блестящим», Жанна и Элизабет остались с мисс Картрайт в Лондоне, а папа, препоручив Мариану попечению ее дуэньи, вернулся в Алленгейт.
К концу триместра он написал мне короткое письмо, веля на каникулы ехать из Уинчестера в Лондон; мама по-прежнему была нездорова, и врачи рекомендовали детям и молодежи уехать из Алленгейта, чтобы не подхватить инфекцию.
Уильям встретил меня на Ватерлоо. Он весь сезон жил в лондонском доме и о происходящем в Алленгейте знал понаслышке.
– Как мама? – с беспокойством спросил я.
– Кажется, не очень хорошо. Папа надеется, что скоро ей станет получше и он сможет поехать с ней в Швейцарию, чтобы она полностью поправилась.
– Да? – Страх пробежал у меня по позвоночнику, сердце забилось сильнее. – Ведь это же ничего серьезного, а, Уильям? Ей… ей уже лучше, правда?
Уильям не ответил. Он даже не смотрел на меня.
– Уильям?
– Папа сегодня вечером приедет из Алленгейта, чтобы поговорить с нами. Тогда мы все узнаем.
Меня захлестнула паника. Я схватил его за руку и затряс.
– Что с ней? Говори! Что? Что с ней?
Он пристально на меня посмотрел. Глаза его были спокойны, но невыразительны. Наконец он произнес странным голосом:
– Папа сказал – туберкулез. – И добавил затем дрожащим, быстрым голосом: – Она умирает.
Глава 3
Когда она умерла, Генрих воздвиг ей перед алтарем монастыря Годстоу близ Оксфорда великолепную могилу.
У. Л. Уоррен.Иоанн Безземельный
Она умерла.
Под конец мы были с ней. Даже Мариана, которая с нетерпением ждала блистательного окончания своего сезона, бросила прогулки на яхте в Каусе[5] и вернулась в Алленгейт. Был август. В конце концов все приехали в Алленгейт, кроме Филипа, который бросил Рагби на половине триместра, серьезно разругался с папой и сел на поезд, идущий в Корнуолл, в утро своего шестнадцатилетия.
Папа написал ему о маминой смерти и известил о похоронах. Я видел письмо на комоде в холле. Оно было адресовано Филипу Касталлаку, эсквайру, ферма Рослин, Зиллан, рядом с Сент-Джаст-ин-Пенуит, Корнуолл.
– Он не приедет, – сказал я Уильяму. – Он никогда ее не любил. Он был самым холодным, бесчувственным скотом из всех, кого я знал. Мама просто зря теряла время, стараясь быть доброй к нему, потому что она ему ни капли не была дорога. Я рад, что нам не придется выносить его присутствие на похоронах.
Похороны.
Я никогда прежде не бывал на похоронах. И никогда прежде не видел умирающих. Чувство всепоглощающего страха охватило меня, и еще я с болью понял, что Бог жесток и несправедлив.
– Бога нет, – сказал я Уильяму. – Почему мама умирает, если она еще молода? Да к тому же от туберкулеза, такой ужасной, кошмарной болезни! Все потеряло смысл. Все.
Но мама говорила мне: «Существует порядок. Никогда, никогда в этом не сомневайся. Порядок есть всегда. Во всем. В каждом». А в самом конце она сказала: «Люби папу».
Она умерла, и дом затих. Цветы в вазах увяли, и лепестки тихо падали на пол, как слезы. Шел дождь. То лето было самым солнечным на моей памяти, но теперь шел дождь, он все шел и шел, а потом начали прибывать письма и цветы, множество прекрасных, великолепных цветов, словно для того, чтобы вытеснить увядшие. А во время похорон в маленькую церквушку в Алленгейте пришли люди, десятки людей – друзья папы по Оксфорду, прислуга из деревни, друзья мамы из Сент-Джонс-Вуда – один за другим, и никого из них не интересовало, как плохо она поступила, потому что теперь это не имело значения, потому что от нее осталась только ее доброта, люди помнили только эту доброту, и только для того, чтобы оплакать маму, они приехали издалека.
Касталлаки тоже оплакивали ее. Филипа, конечно же, не было, но все остальные пришли. Мариана и Жанна проплакали всю службу, и малышка Элизабет, которой было восемь, плакала вместе с ними. Хью был бледен и тих; Маркус стал мертвенно-бледен, его пальцы без конца крутили помятый носовой платок; Уильям плакал. А я плакать не мог. Мне было не до слез. Рядом со мной стоял папа, его лицо покрылось морщинами от горя, волосы поседели, он постарел.
Во дворе церкви было тихо, очень покойно. Священник читал по книге, а когда гроб опускали в могилу, солнце вновь выглянуло из-за облаков. Он все читал, а я думал: «Где же тут порядок? Покажите мне порядок. Если порядок существует, то покажите мне хотя бы его проблеск».
Ветерок невидимыми пальцами пробежал по волосам. Я стал смотреть в сторону, потому что не мог больше наблюдать за церемонией, а когда поднял глаза, то увидел, что к нам через церковный двор идет Филип, а в его руке пламенеет одинокая красная роза.
Папа отошел от меня и направился к нему. Я услышал, как он произнес:
– Почему ты не прислал мне телеграмму, что едешь? Я бы послал кого-нибудь встретить тебя на станции, чтобы ты успел на службу.
– Вот как? – воскликнул, как всегда резко, Филип. – Мне показалось, что, когда мы расставались в июне, ты обещал, что и пальцем не пошевелишь, чтобы помочь мне. Ты наказал мне, чтобы я никогда ничего у тебя не просил.
Черной неуправляемой волной злость смыла мое горе. Мне захотелось крикнуть папе: «Скажи ему – пусть убирается! Он нам здесь не нужен! Пусть уезжает к себе в Корнуолл и никогда больше не возвращается!»
Но папа тронул Филипа за плечо и тихо сказал:
– Дорогой Филип, я часто говорю сгоряча, а потом жалею. Да и с тобой, я уверен, такое случается. Я не могу выразить словами свою признательность тебе за то, что ты приехал на похороны. Надеюсь, ты останешься с нами на несколько дней.
– Я никогда больше не буду жить с тобой под одной крышей, – произнес Филип, и, потрясенный, я услышал в его голосе дрожь. – Никогда.
– Хорошо. Я не буду уговаривать тебя вернуться в школу или отговаривать от возвращения в Корнуолл. Я просто не хочу, чтобы мы расстались.
Он покачал головой:
– Я хочу вернуться в Зиллан к маме.
И тогда папа проговорил спокойным голосом, который болью пронзил мое кровоточащее от горя сердце:
– Как поживает твоя мать?
Я повернулся и побежал. Я вбежал в церковь и спрятался за задней скамьей у колонны. Рыдания разрывали мне горло и сотрясали тело. Я плакал и плакал, словно мне было пять лет, а не пятнадцать; я оплакивал маму и себя, и пока я плакал, прошлое беззвучно закрыло за собой двери, а я остался в холодном настоящем, не смея смотреть в будущее.
Уильям нашел меня часом позже.
– Мы тебя повсюду ищем, – сказал он. – Я уже начал волноваться. – Он присел на скамью рядом со мной и обнял за плечи. – Ну-ну, старина, – проговорил он. – Пожалуйста. Пора остановиться. Надо постараться снова стать собой, как и прежде. Мама ушла, и ничто ее не вернет. И менее всего слезы.
– Да, но… – Я не мог говорить. – Что теперь с нами будет? – с болью произнес я в конце концов. Но говорить все еще было трудно. Мне на ум приходили только простые, неловкие слова. – Пока мама была жива, все всегда было хорошо… а теперь, когда она ушла, нет ничего твердого… надежного.
– Ну же, дурачок, не говори ерунды! Что теперь случится? Ты думаешь, папа позовет нас к себе в кабинет, отрастит рога, начнет изрыгать пламя и велит, чтобы мы больше носа на порог не показывали? Я тебе удивляюсь! Откуда такое неверие в папу? Конечно же, он будет заботиться о нас, как и прежде. Не глупи!
Но папа все же позвал нас к себе в кабинет, чтобы обсудить наше будущее. Правда, он подождал до сентября, когда наше горе поутихло и я начал с тоской думать об учебе. Алленгейт уже давно казался заброшенным и покинутым; Мариана после похорон в слезах обещала заказать себе черные платья к лицу и вернулась в Лондон, а Маркус уехал в Корнуолл, чтобы наконец навестить мать; гувернантка мисс Картрайт увезла Жанну и Элизабет на месяц в Борнмут, потому что папа считал отдых у моря полезным для них после стольких печальных дней дома, а Хью уехал на неделю погостить к школьному другу в Норфолк. В день отъезда Хью, вечером, когда папа наконец остался один в доме со мной и Уильямом, он пригласил нас к себе после ужина в кабинет, и я инстинктивно понял, что он хочет поговорить о нашем будущем.
– Ну что ж, Уильям, – начал он дружелюбным тоном, – поскольку ты мне ничего не говорил, я не стал организовывать твой отъезд в Оксфорд в следующем месяце. Но, я думаю, ты уже решил, какую профессию хочешь избрать. Какое решение ты принял?
Уильям покраснел. Мне стало жаль его, потому что я знал, что он не любит учиться, а учиться надо было, если ему пришлось избрать бы профессию, потому что призвания к церкви или армии у него не было. Ему не повезло, что он не родился деревенским сквайром, которого по достижении двадцати одного года ожидала бы твердая рента, но папа некоторое время назад ясно дал нам понять, что, хотя по завещанию нам и достанутся деньги, нам всегда придется зарабатывать на жизнь. Мама тоже объясняла, что такое отношение естественно, потому что папа не любил, когда молодежь ведет праздную жизнь, и, поскольку мама считала это правильным, я тоже принял это, не жалуясь. Но теперь я начал злиться. Маркус только что закончил учиться, но никто и не думал о том, что ему надо зарабатывать на жизнь. Он, похоже, принимал как должное тот факт, что проведет молодость, не ударив пальцем о палец. Мне показалось ужасно несправедливым, что Уильям, который был старшим сыном, вынужден заботиться о средствах к существованию, в то время как Маркус мог делать, что ему заблагорассудится, не думая о том, на какие деньги он это делает.
– Что ж, папа, – скованно произнес Уильям после неловкого молчания, – боюсь, мне очень трудно принять решение. Дело в том, что о единственном, что мне по душе, не может быть и речи, поэтому мне в голову не приходит, чем еще заняться.
– Я горячо приветствую, когда люди занимаются тем, что им нравится, – сказал папа. – Что у тебя на уме?
– Ну… по правде говоря, мне бы хотелось управлять поместьем, проводить много времени на свежем воздухе, но я понимаю, что управляющий – это занятие для людей из очень низкого класса, поэтому, боюсь, ты этого не одобришь.
К моему удивлению, папа заинтересовался.
– Управление поместьем требует много навыков, – заметил он вполне мирно. – Мне бы, конечно, не хотелось, чтобы ты избрал такую карьеру, но, если ты склоняешься к этому, Уильям, я не стану тебя останавливать. Думаю, я даже смогу помочь тебе поначалу и обеспечить тебе обучение на большой усадьбе.
Уильям просветлел и подался вперед.
– Как это мило с твоей стороны, папа! Ты… ты уже знаешь, на какой усадьбе?
Папа взял из коробки на столе сигару. Я инстинктивно напрягся, но заставил себя расслабиться. Даже семь лет спустя папины сигары напоминали мне о той столовой в Брайтоне.
– Да, – сказал папа, долго раскуривая сигару. – Да, я уже знаю, на какой усадьбе.
Тогда я понял. Я уставился на него, но он на меня не смотрел; он был слишком занят тушением спички, и неожиданно я перенесся в Брайтон, когда папа сквозь облако сигарного дыма говорил: «Боюсь, мне надо сказать кое-что, о чем следовало сказать давным-давно».
– Какая это усадьба, сэр? – невинным голосом спросил Уильям.
– Пенмаррик, – ответил папа.
Наступило молчание. Я сжал кулаки и уставился в пол, сжав зубы.
Папа принялся объяснять. Он решил на время оставить Оксфорд и вернуться в Пенмаррик, чтобы работать над книгой. Ему всегда хорошо писалось в Корнуолле, кроме того, Пенмаррик был его домом, и он начал по нему скучать. Что касается Алленгейта, то он решил его продать. Мы, конечно же, понимаем почему. Дом и для него, и для нас полон воспоминаний: тут Роза болела… страдала… умирала… Он больше не хочет здесь жить. Кроме того, он уверен, что Корнуолл нам понравится. Мы оба родились там, хотя поначалу можем найти Корнуолльский Оловянный Берег странным, но со временем мы привыкнем…
– Я туда не поеду, – с нажимом сказал я. – И в Пенмаррик не поеду. Я решительно отказываюсь. Я не собираюсь терпеть публичное унижение.
– Мы можем притворяться и дальше, что я ваш опекун.
– Ну да, сказка, в которую никто не верит!
– Адриан, какая разница, что подумают несколько деревенских сплетников? Ты должен научиться быть менее чувствительным! Попытайся вести себя разумно, по-взрослому, так, как, я уверен, поступит Уильям…
– Уильям! – взорвался я. – Уильям, как всегда, пойдет по пути наименьшего сопротивления, но я не таков! Я защищаю свои принципы и… Заткнись! – прошипел я Уильяму, который умудрился пнуть меня в ногу. – И я думаю, что с твоей стороны несправедливо и неправильно тащить нас в Корнуолл и выставлять нас как своих… своих…
– Я просто стараюсь помочь вам, как могу.
– Нет! Ты нас дискриминируешь, как ты дискриминировал Уильяма, когда сказал, что ему придется зарабатывать себе на жизнь, в то время как мы все знаем, что Маркус может жить в праздности! Это несправедливо! Ты относился к маме как к своей жене и должен относиться к нам как к своим законным сыновьям!
– Я бы не пригласил вас в Пенмаррик, если бы не хотел относиться к вам как к законным сыновьям. Но есть предел моего отношения к вам как к законным детям, и я не могу пойти дальше его, потому что тогда буду несправедлив к моим законным детям. Не перебивай меня, или я тоже потеряю терпение, и тогда мы оба об этом пожалеем! Тебе почти шестнадцать лет, и давно пора посмотреть на жизнь реалистично. Ваша мать не была моей женой. Мне очень жаль, что не была, но это так. Прошлого не изменишь. С ним можно только жить. Она была моей любовницей. Вы это знаете, и я это знаю, и, что бы мы ни говорили, этого не изменишь. Я любил ее, я относился к ней как к жене, я бы женился на ней, если бы мог, но она была моей любовницей. Вы мои незаконные сыновья. Надо смотреть правде в глаза. Это очень неприятный факт, я это признаю, но это не должно испортить вам жизнь. Вам обоим дали хорошее образование и воспитание. Если вы преуспеете в избранных вами профессиях и достойно проживете жизнь, сомневаюсь, что кто-нибудь когда-нибудь усомнится в вашем происхождении.
– Но…
– Вот что я хочу тебе сказать: не стоит терять время, пытаясь доказать, что вы законные дети, искать оскорбления в оттенках моего отношения. Прими тот факт, что ты незаконнорожденный, таким, какой он есть, – это недостаток, который совсем не обязательно скажется на твоей жизни, – и решись жить с ним как можно лучше.
– Ну да, в Пенмаррике!
– Если ты научишься жить с этим в Пенмаррике, то сможешь жить с этим где угодно.
– Я не поеду туда! – Неожиданно мне захотелось заплакать. – Я уеду в Америку. Я…
– Мой дорогой Адриан, проблем не решить, убегая от них. Да и как ты осуществишь свою мечту читать лекции по истории в университете, если, не закончив образования, ближайшим пароходом уедешь в Америку?
Он встал, обошел вокруг стола и подошел ко мне. Мне захотелось, чтобы Уильям исчез. Я чувствовал, что сейчас наделаю много глупостей, и не желал, чтобы он стал тому свидетелем.
– Уильям, – сказал папа, – о твоей работе мы поговорим позже. – А когда Уильям ушел, он наклонился ко мне, обнял за плечи и произнес очень мягко: – Бедный Адриан, как ты запутался! Как мне тебя жаль!
Но я не хотел его сочувствия.
– Ничуть я не запутался, – быстро сказал я. – Ясно как божий день, что ты нас стесняешься и приглашаешь в Пенмаррик только из уважения к памяти мамы. И еще мне ясно, что законных детей ты…
– Люблю больше? Я никогда этого не говорил.
– Но… – Все было бесполезно. Я не мог продолжать, слова застряли у меня в горле, и мне ничего не оставалось, как безуспешно бороться со слезами.
– Послушай, – сказал отец. – Я очень хочу видеть тебя в Пенмаррике, и не только из уважения к памяти Розы. Неужели ты думаешь, что я не мог бы все потихоньку устроить, если бы хотел избавиться от вас? Ведь сейчас для этого самое подходящее время. Но я действительно хочу видеть вас в своем доме. Пожалуйста, поверь в мои добрые чувства, когда я приглашаю вас в Корнуолл. Если бы я думал, что ты будешь там несчастлив, я бы не заставлял тебя ехать туда, но мне кажется, тебе там понравится. Обещай, по крайней мере, что попытаешься его полюбить.
Мне удалось кивнуть.
– И еще обещай, что никогда больше не будешь думать, что я не хочу тебя видеть. Обещаешь?
Я кивнул во второй раз.
– Ну что ж, в таком случае, – с облегчением произнес он, и в его голосе зазвучали ободряющие нотки, – наши проблемы кончились, не правда ли?
Но они только начинались.
Я не мог заставить себя попрощаться с Алленгейтом. Я упаковал вещи в чемодан, как велел папа, но, когда пришло время ехать в Уинчестер, я покинул дом, притворяясь, что вернусь туда, как обычно, на рождественские каникулы. Мне кажется, что, если бы я позволил себе задуматься о том, что никогда больше не буду в нем жить, уезжать мне было бы невыносимо больно. Единственным моим поступком, совершив который я признал, что надолго оставляю Алленгейт, было то, что я отдал свои сбережения жене викария и попросил ее, чтобы у прекрасного памятника, который папа поставил над маминой могилой, время от времени появлялись цветы.
Возвращение в школу было до некоторой степени облегчением. Я опять с жаром погрузился в занятия, чтобы позабыть о мире, существовавшем вне школьных стен, но письма от папы приходили регулярно, и мне было сложно совершенно закрыться от внешних обстоятельств, как я того хотел. Уильям тоже, конечно же, писал. Его письма не отличались большой эрудированностью, но всегда были полны новостей.
«…Итак, Мариана помолвлена, – писал он в конце сентября. – Ей были предложения от лорда, баронета и еще от одного знатного господина, поэтому, конечно же, она выбрала лорда. Его зовут де Леонард, он, по-моему, барон. Денег, конечно же, куры не клюют…»
«Дорогой Адриан, – писала Мариана своим летящим почерком. – Огромное спасибо тебе за очаровательное письмо! Замечательная новость, и я совершенно фантастически счастлива. Мой дорогой Ник именно тот, о ком я всегда мечтала. Я, конечно, понимаю, что звания и деньги ни капли не значат, но это так здорово! Вообрази: я – леди де Леонард!!! У Ника прекрасный загородный дом в графстве Кент, но мне кажется, что большую часть времени мы будем проводить в Лондоне (Верхняя Гросвенор-стрит). Кольцо – умопомрачительное! Конечно, я знаю, что материальные ценности не играют совершенно никакой роли, но все-таки жизнь от них становится намного комфортнее, согласись…»
Папа писал, что он настоял на том, чтобы помолвка длилась год, поскольку Мариане всего лишь семнадцать, и день свадьбы был предварительно назначен на следующий сентябрь. Мариана теперь живет с ним в Пенмаррике, но жених собирался приехать с визитом сразу после Рождества, и я смогу тогда с ним познакомиться.
Но мне не хотелось думать о рождественских каникулах, которые мне придется провести в Пенмаррике. Я с облегчением получил следующее письмо от Уильяма, но он не писал ни о чем, кроме Пенмаррика: как ему нравится живописная природа, как я буду изумлен, когда увижу дом, как он удивился, увидев в галерее портреты и поняв, что глаза Пенмаров выдают его.
«…Тебе повезло, что ты совсем не похож на Пенмаров, – весело добавлял он. – По крайней мере, ты будешь избавлен от странных взглядов дворецкого, когда тот будет думать, что ты на него не смотришь! Кстати, раз уж речь зашла о внешности Пенмаров, подожди, пока не увидишь самого младшего члена семьи. Джан-Ив, без сомнения, самый несносный ребенок, какого можно себе представить. Бедняга! Он уродлив, груб, громогласен, непослушен, грязен, кажется существом, которого оставили после себя цыгане. И он почему-то ужасно ко мне привязался и ходит за мной по пятам. Мальчишка никого больше не любит, поэтому, полагаю, я должен быть польщен. Ты знаешь, его мать даже ни разу не пришла его навестить. Ни разу! А ведь она живет всего лишь в нескольких милях от Зиллана. Вот уж, должно быть, странная женщина! Чем больше я о ней слышу, тем более неприятной она мне представляется. Но все остальные от нее в восторге, и даже Мариана немного оттаяла. Ты удивишься, но папа больше не пытается препятствовать их встречам и говорит, что они могут ходить на ферму Рослин, сколько им заблагорассудится. Как будто ему уже безразлично, что мама умерла…
Так или иначе, Маркус и девочки ходят на ферму каждую субботу на обед, но Джан-Ив не соглашается ходить туда, и я его не виню. Даже если папа просит его сходить, он просто не слушается. Между нами, мне кажется, что он не любит папу так же, как и свою мать, хотя папа просто из кожи вон лезет, чтобы ему угодить. Ты бы удивился, увидев, как невероятно терпелив и ровен папа перед лицом его откровенных провокаций и, кажется, решил страдать от него до конца… Интересно, что ты обо всем этом подумаешь, когда приедешь. С нетерпением ожидающий тебя…»
Был декабрь. Триместр близился к концу, и наконец восемнадцатого декабря 1911 года я уехал из Уинчестера и начал долгое, утомительное путешествие на запад, в Корнуолл, к своему новому дому.
Мне исполнилось шестнадцать лет.
Глава 4
У короля Генриха был теперь и еще один сын, Джон… Это был милый малыш.
Альфред Дагган.Дьявольский выводок
Их мать, которой уже давно прискучили брачные утехи, несколько лет как жила отдельно от мужа, управляя своим собственным наследственным имуществом на юге вместе с сыном Ричардом.
А. Л. Пул.Оксфордская история Англии:От «Книги Судного дня» Вильгельма Завоевателя до Великой хартии вольностей
Я никогда не бывал западнее Труро. Я подъезжал к Пензансу, поезд мчался вдоль песков залива Маунтс, а передо мной, поблескивая на декабрьском солнце, поднималась гора Сент-Майкл со сверкающим острием средневекового великолепия, возвышающимся над сияющей гладью Ла-Манша. Тогда-то я и почувствовал, насколько необычен Корнуолл, его старинность, это эхо затерянного народа, чей язык умер, и люди забыли, что являются другой нацией, с иной, чем англичане, историей. Моя память внезапно обострилась; я вдруг вспомнил, как мама говорила нам еще давно, в Сент-Джонс-Вуде: «Папа выглядит как иностранец».
Но мое первое благоприятное впечатление от Корнуолла быстро погасло, когда на платформе я встретил Уильяма, потому что за ним по пятам шел очень маленький, очень уродливый сорванец. У него были густые черные волосы, наглый надутый рот и черные раскосые глаза Пенмаров. Когда я посмотрел на него, он высунул маленький розовый язык и засмеялся.
– Это Джан-Ив, – сказал Уильям. – Ты, наверное, узнаешь его по моим описаниям. Джан-Ив, это мой брат Адриан.
– Привет, прыщавый, – произнес мальчишка.
– Прекрати, толстяк, – сказал Уильям.
– Я не толстый!
– А Адриан не прыщавый. А теперь давай помогай. Возьми сумку Адриана – вот так, – не слишком тяжелая? Очень хорошо, отнеси ее Кроуласу в коляску. Спасибо.
Мальчуган вырвал сумку у меня из рук и заковылял к выходу, чуть спотыкаясь.
– Какой плюгавый ребенок, – сказал я с неприязнью. – Как ты с ним уживаешься?
– На самом деле он хороший малый… Пошли в коляску.
Поездка в Пенмаррик была совершенно испорчена надоедливым ребенком. Он прыгал по коляске, прерывал все мои попытки завязать разговор с Уильямом и хвастался тем, что он сделает, когда вырастет.
– Я буду гением, – заявил он, нагло глядя на меня своими узкими черными глазами, – и еще я буду богатым. Я буду таким богатым, что все будут просить меня, чтобы я их полюбил, но я не буду. Я сброшу их со скал и посмотрю, как они разобьются.
Я осторожно шепнул Уильяму:
– Y a-t-il une maladie de la tete peut-etre?[6]
– Он просто пытается произвести на тебя впечатление, – спокойно ответил Уильям. – Пока что он думает, что может привлечь к себе внимание, лишь эпатируя людей. Правда, Джан-Ив?
Ребенок оглушительно захохотал и прицелился кулаком Уильяму в грудь. Уильям рассеянно парировал удар и погладил мальчика по голове. Коляска тащилась в Пенмаррик.
Конечно же, я возненавидел Корнуолльский Оловянный Берег, как только его увидел. Он так отличался от деревьев, лужаек и живописных деревушек Оксфордшира: здесь все было голым и уродливым, нигде ни деревца, а дома шахтеров серы и мрачны. Раны шахт, по большей части заброшенных, делали этот забытый богом пейзаж ужасно унылым, и даже прежде, чем мы достигли того места на дороге, откуда был виден мой новый дом, я уже знал, чего ожидать.
– Вон он! – закричал ребенок. – Вон Пенмаррик! – Он повернулся ко мне, и его маленькие черные глазки засияли. – Я жил там совсем один, – сказал он гордо, – один со слугами. Замок был полностью моим. Пока они не приехали. Но когда-нибудь я его себе верну.
Здание было похоже на серого раскинувшегося зверя, а когда мы подъехали ближе, мне показалось, что тусклые стены, злобные горгульи[7], высокие трубы, окна, из которых не открывалось никакого вида, и гротескные фальшивые бойницы насмехаются надо мной.
– Мило, не правда ли? – сказал Уильям. – Мне нравится.
Я промолчал. Когда мы вышли из коляски, передняя дверь распахнулась и папа выбежал мне навстречу.
– Адриан! Добро пожаловать в Пенмаррик!
За ним спешили Жанна и Элизабет.
– Привет, Адриан! – сказала, запыхавшись, Жанна. – Как здорово, что ты приехал! Это ведь самый красивый дом на свете, не правда ли? Так здорово быть дома!
– Привет, – сказала Элизабет. – Кухарка специально для тебя приготовила к чаю особый крем из лучшей корнуолльской сметаны. Еда здесь действительно очень хороша.
В дверях появился Маркус.
– Привет! – воскликнул он. – Тебе нравится вид на море? Мы приготовили для тебя бывшую комнату Филипа, чтобы ты мог смотреть на мыс Лендс-Энд. Потрясающая комната.
Через холл летела Мариана.
– Адриан, как чудно! Проходи в дом. Тебе нравится мое кольцо? Бриллиант в середке ужасно красивый, не правда ли? Это самое лучшее кольцо в моей жизни…
– Медлин, – сказал папа дворецкому, – пожалуйста, чай в гостиную через десять минут. Джеймс, будь добр отнести вещи наверх.
Лакей резво подскочил ко мне.
– Я покажу тебе твою комнату, – предложил Маркус. – Очень надеюсь, что она тебе понравится. Хорошо ведь жить одному после стольких лет в Алленгейте, когда тебе приходилось делить комнату с Филипом.
По широкой лестнице мы прошли в длинную галерею. Я, против своей воли, остановился посмотреть на портреты на стенах.
– Прежние Пенмары, – с усмешкой заметил Маркус. Он быстро, по-галльски пожал плечами. – Странное сборище, не так ли?
Потом шел огромный мрачный коридор. Маркус открыл дверь, и мы вошли в невероятных размеров комнату с высокими потолками и солидной викторианской мебелью. За окном плескалось море.
– Очень мило, – вежливо произнес я.
– Тебе нравится? – с готовностью откликнулся Маркус. Ему всегда так хотелось, чтобы людям все нравилось, чтобы все были счастливы. – Прекрасный вид, не правда ли?
– Прелестный, – сказал я.
– Ванная совсем близко: пройдешь до конца коридора, потом направо, первая дверь налево. Как только будешь готов, спускайся. Лакей покажет тебе, где гостиная.
– Хорошо. Спасибо, Маркус.
– До встречи! – Он улыбнулся мне.
– Да.
Он вышел, закрыл за собой дверь, и я наконец остался один.
Я медленно огляделся. Мне все не нравилось. Это был самый холодный особняк из всех, какие я видел, и я сразу понял, что не буду здесь счастлив.
На следующий день из Харроу приехал Хью. Он задержался в Пенмаррике, только чтобы поужинать и сладко выспаться, а на следующее утро оседлал лошадь и уехал в Зиллан повидаться с матерью. Его не было целый день, и вернулся он лишь затем, чтобы не рассердить папу опозданием к ужину.
– Она хорошо выглядит, не правда ли? – спросил его Маркус. – Как тебе показалось, она сильно изменилась?
– Не очень, – сказал Хью, тщательно обдумав вопрос. – В волосах больше седины, но в остальном все такая же. Мне показалось, что для своего возраста она замечательно выглядит.
– Она так по тебе скучала, – сказала Жанна. – Просто дождаться не могла. «Как хорошо будет снова увидеть Хью! – сказала она в прошлую субботу. – Жду не дождусь, когда он вернется!»
Хью улыбнулся своей странной сладкой улыбкой, он был доволен.
– Она сказала, что я похорошел, – спокойно сказал он, – и еще сказала, что уверена, что со временем я стану таким же высоким, как Филип. Хоть бы это было так! Несправедливо, что я такой коротышка. Все высокие, кроме меня.
– Ты сделал маме подарок? – с нетерпением спросил Маркус.
– Конечно! По дороге из Харроу, в Лондоне, я купил ей французские духи. С очень изысканным ароматом, – подчеркнул он, – и ей отлично подходят. Я долго их выбирал.
– Как мило! – выдохнула Жанна. – Ей понравилось?
– Очень, – сказал Хью. – Я знал, что ей понравится. Замечательный подарок.
– А обед был вкусный? – с интересом спросила Элизабет. – Мама сделала корнуолльские пирожки? У нее они хорошо получаются.
– Нет, – сказал Хью. – Гризельда приготовила по старинному рецепту рагу с травами. Честно говоря, это не очень вкусно, но я съел из вежливости.
Я спросил, борясь со вновь подкравшимся чувством обособленности:
Читать бесплатно другие книги:
