Русский ад. Книга вторая Караулов Андрей

69

Алешка был как побитая собака. Все, даже друзья, сейчас тихо над ним посмеивались. Черт побери, — если бы Алешка понимал, что любая отставка нынче — это как маленькая смерть, что сегодня (время такое), важен не человек, важна его должность, ведь главное в рынке — это прибыль, а там, где серьезная должность — там деньги. И если бы Лев Николаевич Толстой, например, завершив «Войну и мир», захотел бы (допустим эту мысль) лучше узнать современную жизнь и устроился бы в какую-нибудь контору, к какому-нибудь Чубайсу, каким-нибудь управляющим, а эта контора — вдруг — перестала бы давать прибыль, Льва Николаевича (прибыли нет!) попросили бы с работы в два счета! Так вот: если бы Алешка не витал бы в облаках, спустился бы на землю и, как говорит Голембиевский, внимательно, ногами, если угодно, «читал бы книги жизни ея», он ни за что на свете не согласился бы на работу в администрации Президента.

Даже из-за квартиры. Лучше съежиться, но отказаться! Хотя таким людям, как Бурбулис, нельзя отказывать, это факт, уж больно сложные игры они ведут. Ведь Кремль, правительство… в руках Бурбулиса это всего лишь колода карт. А Коржаков терпеть не может картежников. Он хватает молоток и сразу бьет им по пальцам. В какой-то момент в руках у Бурбулиса оказалось слишком много власти. Значит, что? По рукам! Иначе эти руки снова потянутся к картам…

— Ну здравствуй, пидорок!

Коржаков наткнулся на Алешку абсолютно случайно, в управлении кадров, когда Алешка, с «бегунком» в руках, выходил из очередных дверей.

Он никогда не видел Коржакова так близко.

— Так вот ты какой… — прищурился Коржаков. — А ну-ка, спинкой, спинкой повернись…

Алешка смялся, — Коржаков смотрел на него так, будто он хотел выколоть ему оба глаза сразу.

— Здравствуйте, уважаемый Александр Васильевич…

— Ты че ж в стенку влип? Как клоп. Жопой, жопой вертанись, говорю…

Алешка побледнел, и его затрясло. Да уж: Коржаков — самый неприятный человек из тех, кого можно встретить в этом коридоре.

— А штаны, Александр Васильевич, снять? Я ведь без трусов хожу!

— Почему? — удивился Коржаков.

— На всякий случай!

И права Елка: Алешка давно уже не журналист, он твердо стал чиновников, — разве журналист может кого-то бояться?

На нем были роскошные вельветовые джинсы (подарок Бурбулиса). С тех пор, как Геннадий Эдуардович вылетел из Кремля, они еще ни разу не встречались: Бурбулис пребывал в глубоком запое, хотя прежде, в «мирное время», запоев у него вроде бы не было.

— Прикажете… снять? — повторил Алешка.

Он помедлил, повернулся и выставил попку:

— Нравится, товарищ генерал?

— А ты пассивный или активный? — задумался Коржаков.

Только сейчас Алеша почувствовал, что от Коржакова здорово несет коньяком. И — одеколоном. Видно, он считал, что одеколон отгоняет коньяк.

Военного человека всегда легко узнать по запаху одеколона.

— Отвечаю на вопрос «актив» или «пассив». Я — как у Тютчева, товарищ генерал.

Внутреннее состояние Коржакова — всегда быть настороже.

— Чего?..

— Тютчев. Великий поэт, — пояснил Алешка. — Помните, наверное:

Обманул ты меня, мой противненький…

Не пассивненъкий ты, а активненъкий!

— Это… Тютчев написал? — удивился Коржаков. И вдруг засмеялся:

— Ты мне, парень, не втирай! Думаешь, если генерал, то он не ориентируется?

Его действительно чуть-чуть развезло.

— Да я… Федора тебе… Тютчева так вотру, ты у меня всю жизнь на аптеку работать будешь!

— Понимаю, — кивнул Алешка. — Поэту нужна защита. И вы правы, дорогой Александр Васильевич: читать стихи — значит убить любую вечеринку!

— Так ты… пассивный или нет? — икнул Коржаков. — Я, знаешь, правду люблю.

— Ой… — Алешка закатил глаза и сразу стал чем-то похож на девочку.

— Не смушайте, мужчина:

Какие старые слова,

А как кружится голова… —

Напел он.

В коридоре никого не было.

— Чтобы хорошо соврать, Александр Васильевич, надо приложить… согласитесь со мной… массу, массу усилий, — начал было Алешка, но Коржаков его остановил:

— Ладно, Арзамасцев! Не будем пугать друг друга.

— Есть!

— Вот… — и Коржаков глубокомысленно поднял указательный палец. — Я рад, что ты не дурак. Знаешь откуда все наши болезни? Почему нормальные люди умирают так быстро? А все на венках написано: от жены, от детей, от товарищей по работе…

— Класс!

— Да?

— Стон.

— Стон?

— На нашем языке — стон.

— На продвинутом? — усмехнулся Коржаков. — То есть по-русски мы уже не говорим?

«… А ведь точно: все отшельники живут долго… — согласился Алешка. — И не умирают от тоски…»

Появился рядом с тобой какой-то новый человек. Как знать, не станет ли он причиной твоей смерти?

— Можешь понадобиться, — предупредил Коржаков. — Если шеф загрустит — представлю тебя как вещественное доказательство.

— А Борис Николаевич может по мне… загрустить? — заинтересовался Алешка.

Черт их разберет, в этом Кремле, честное слово.

— По тебе? Хрена! — усмехнулся Коржаков. — А вот по твоему благодетелю — вполне!

— Понимаю, — кивнул Алешка.

Но Коржаков его больше не слушал: он развернулся и пошел куда-то по коридору…

Кто сказал, что царь и его семья должны быть прозрачными, как хрусталь?

Разве этот Гаврош из «Огонька», Юмашев, может быть как хрусталь?

Нельзя ему как хрусталь, иначе его грязные майки так засверкают в этих лучах — хрусталь станет черным!

По Москве ползет стойкий слух: Ельцин видит Юмашева главой своей администрации…

Вот это взгляд! У Александра Сергеевича Пушкина был великий дар предвидения, но разве Пушкин, даже Пушкин, мог бы предсказать это чудо-юдо: Бориса Ельцина? С Юмашевым вместе? — А почему Емелька Пугачев чуть было не стал царем? Или Степан Разин? Вот бы развернулась Россия-матушка, — да? В сторону леса!

«Веемы звери в дикой роще,

Все плюем друг другу в мощи…» –

подумал Алешка. Он остался очень доволен встречей с Коржаковым.

И что, Коржаков допустит, чтобы Юмашев здесь, в администрации, стал бы главным человеком? Хорошо, Россия — действительно лесная страна, в лесу и люди как звери, Россия — это страна недовольных людей по определению, их характеры во многом зависят от климата, от природы вокруг, но разве всенародные выборы Президента, это не самая большая глупость человечества? Ведь никто не ошибается так, как может ошибиться народ!

Почему Москва, какой-то маленький городишко на какой-то там Москва-реке (это не Ока, не Волга) стал — вдруг — главным городом России? Хотя рядом стояли такие красавцы, как Владимир, Новгород, Ростов Великий? — А потому, что в Москве не было народного Вече, в городе был порядок.

Во всем. Среди народа кого только не встретишь…

Может быть, и не надо встречаться.

Алешка (неожиданно для себя) заметил, что после его ухода из администрации друзья у него сократились. Кто же такие «мы», кто, если «мы» нужны друг другу лишь в зависимости от обстоятельств[40].

Для всего мира русские — это расходный материал. Мао взял Китай с сохой (и намного позже, кстати, чем Сталин), а оставил с атомной бомбой. — Но в том-то и дело, что даже в своих глазах (в своих собственных глазах) русский человек — это расходный материал. Каждый бывший советский человек — он ведь как солнечный удар. Как сложилась судьба тех, кто, отболванив срок, потеряв Звезду или две Звезды, как Овезов, вернулся, с нар, в родной город или в родное село? — Никто не знает. В большинстве случаев никто не знает. Звезды отобрали, бывшие Герои жили, естественно, как обычные люди, кто-то вскоре снова ушел за решетку, тюрьма не лечит, а калечит людей, — известно только, что никто из бывших героев, орденоносцев и лауреатов так и не поднял больше голову…

Побрили! На ходу. Смех в спину — он же любого повалит!

И Алешка — ходил как оплеванный. Он сразу, вечером, за ужином, сказал Елке о своей отставке. Елка оторопела, — но раз так (беда не приходит в одиночку), она решила «порадовать» Алешку еще одной новостью.

— А ты, малыш, можешь стать папой…

Елка второй сезон танцевала в Большом театре, поэтому ребенок сейчас — это точно аборт.

— Ты беременна?.. — обомлел Алешка.

— Нет, бл, из Ватикана позвонили?

— А, из Ватикана…

Если Алешка тупил, его лучше оставить в покое.

Елка окончила Московское хореографическое училище по классу Софьи Николаевны Головкиной, в Большой театр ее взяли не сразу и танцевать не давали: главное достижение Елки — это Мирта в «Жизели», но уже появилась Маша Александрова, были и другие девочки, Мирта Александровой, «хозяйка кладбища», как смеялся кордебалет, оказалась весьма эффектной… — на первый план быстро выходили другие.

Елку звал «Стасик», но за Большой Елка держалась обеими руками.

— Чего вцепилась?.. — не понимал Алешка. — Танцевать надо там, где дают танцевать!

Он не сомневался. Что таких ребят, как Полунин или Герзмава, заметят где угодно. Тем более — в «Стасике»!

— Заметят, ага! — огрызалась Елка. — Графиня дышите чаще! Может фортанет, вы не подохнете! — Слушай… муж гражданский: ты с этой линией партии ко мне… даже не суйся, — понял?

Че хайло закинул? Где лучше танцевать, говори: при дворе, где зритель — дурак, но есть деньги, или в подворотне, где полно зрителей, а филок нет ни фига?!

— Чего нет?

— Денег! И мне не пофиг, кто зритель! Я, как Диана, лизаться хочу только с богатыми. Лучше — на яхте! Секса мне пока и с тобой хватает, а в остальном, малыш, надо у Доминго учиться: великие там, где деньги, Вагнера вспомни или кастратов, ибо бесплатно, мой милый, поют только птички! Вся Европа — бедная, поэтому Каррерас прет сюда, сразу на Красную площадь, это теперь «певческое поле». У Муслима были стадионы, а у Каррераса — Оргенза площадь, хороший тенор — он как осьминог, гребет, и руки у них, как щупальцы, вот почему Диана на яхтах навсегда заякорилась, с х… ра, что ли, на яхте всегда тусуются шкуры?..

— Диана там и танцует. Там теперь ее сцена.

— Балет?!

— Ага, «Корсар». Смотря какая яхта! Видел «Корсар»? балет про пиратов.

Алешка не отвечал. Диагноз не подтвердился, беременность оказалась мнимой и Елка — поддавала.

«Прав Качалов, — усмехнулся Алешка. — Если актер сидит без ролей, он либо пьет, либо интригует…»

— Че хохотало кривишь? — ругалась Елка. — В вату уткнулся? Так прикрой тогда хавальник: я — женщина — порыв, а танцевать, дорогой, надо там, где ты на виду, иначе ты просто вату катаешь, — врубился? Скажи: кто словил куш, рванув из Большого? А? Поменял мобильность? Годунов? Отвечаю: спился в Америке. Римма Бабак? Задохлась в Израиле, хотя Кармен была нелажовая, это все отмечают! Лиепа? Спился в Москве!

— Пожалуйста — Наташка Осипова.

— Наташка?!

— Наташка.

— Сироп сорокалетней выдержки твоя Наташка! И она с ходу воткнула! Не раздумывая! В первом же сезоне. Поняла, курва: Большой театр — это угарно, конечно, но для нее — чужие стены. И все как сбрило! Ведь эти русские, бл, сразу в стены врастают, ментальность у нас такая, каждый, сука, основополагает сам себя… — гвоздики помнишь? Во, блин, была б веселуха!..

На премьере «Жизели» кто-то из «доброжелателей» подсыпал Елке в пуанты гвоздей — мелких, как кедровые орешки.

Светлана Адырхаева, не балетмейстер-репетитор, утешала как могла: Леночка, милая, в «Раймонде» у Майи Михайловны тоже был гвоздь! И какой! С ладонь! А у меня — в «Лебедином»!.. Балет — не опера, здесь скорее встретишь ненависть, чем любовь, и бьют, детка, всех: кому гвозди, кому ножи, голь на выдумки хитра, но ведь это голь…

— Зато у Кехмана, куда рванула наша Натуся, все — ништяк, — объясняла Елка. — Квартира есть, гвоздей нет, иначе Кехман на гвозди сам кого хочешь посадит, это ж четкий чувак!

Кехман — он, как вода, течет туда, где бабло, а Наташка — это чистое бабло. Сейчас — все время жопы, малыш! В искусстве и везде. А Кехман так устроен — он в любую жопу впишется, потому что больших скоростей челочек! Он и в Михайловском всех сразу взял за яйца, так что у них «Hermes», у Михайловских, не воняет так, как в Большом — низкокачественной резиной. И по городу они не гоняют как Света Лунькина, 150 в час, потому что меньше сейчас — это неприлично!

Напившись, Елка была агрессивной: ее слова строчили как пули.

Алешка не мыслил себя без сильной женщины рядом. Такой была его мама, и маму, после ее смерти, кто-то должен был ему заменить. — На самом деле, бесконечные споры с Елкой о сути времени, о том, что страшнее — смерть или мертвая смерть, когда о человеке все тут же забывают, ибо человек — сам человек — после себя ничего не оставил… — все эти разговоры ему порядком надоели.

«Разведусь к черту…» — понял Алешка.

— Так что Басков прав? Сбежать из Большого, где он лайтово пел Ленского, чтобы вести корпоративы? За 12 тысяч долларов каждый?

— А Муслим был прав, — резала Елка, — когда променял Мефистофеля на стадионы? По всей стране? И послал с Большим Фуркцеву, хотя она, коза министерская, чуть ли не на коленях перед ним стояла, он же у Брежнева был в козырях! А Мефистофель вышел хитовый! Ты фильм видел? Круче Шаляпина, — скажи!

Елка не любила телевизор, поэтому вечерами у них работал не телевизор, а магнитофон. Играли Ойстрах, Маргарита Юдина, пели Барсова, Нежданова, иногда — Галина Карева…

— Как ты думаешь: когда Цурюпа в Кремле от голода в обморок упал, он… почему упал?

— Нарком?

— Нарком продовольствия. По-нынешнему — министр.

— Потому что дурак.

— А, дурак…

Марк Дейч, приятель Алешки, журналист, доказывал, что знаменитое «Завещание Даллеса», директора ЦРУ в 50-е годы, это фальшивка:

«Окончится война, все как-то утрясется, устроится, мы бросим все, что имеем ‹…›, на оболванивание и одурачивание людей!

Человеческий мозг, сознание людей способны к изменению. Посеяв хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить… Как? Мы найдем своих единомышленников, своих союзников в самой России…»

Раньше всех о «плане Даллеса» упомянул Борис Олейник в книге «Князь тьмы». Он ссылался на писателя-деревенщика Анатолия Иванова, роман «Вечный зов», где его персонаж, бывший жандармский ротмистр Лахновский, офицер СС говорил:

«Мы будем бороться за людей с детских, юношеских лет, будем всегда главную ставку делать на молодежь, станем разлагать, развращать, растлевать ее, сделаем из нее циников, пошляков, космополитов…»

Цензура якобы выкидывала из «Вечного зова» текст самого Даллеса, поэтому Иванов, к слову — главный редактор «Молодой гвардии», где Олейник, в перестройку и вышел с «Князя тьмы», вложил «завещание» в уста Лахновского[41].

А Лахновский, — доказывал Дейч, — всего лишь повторял Верховенского в «Бесах»:

«Мы пустим пьянство, сплетни, донос, мы пустим неслыханный разврат, мы всякого гения потушим в младенчестве…» — и т. д.

Алешка не понимал: какая разница, кто сочинил «Завещание» Даллес или писатели-деревенщики, тот же Иванов, если все, о чем здесь говорится, все получилось[42].

«Окончится война, все как-то утрясется, устроится, мы бросим все, что имеем, все золото, всю материальную мощь на оболванивание и одурачивание людей!

Человеческий мозг, сознание людей способны к изменению. Посеяв хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдем своих единомышленников, своих союзников в самой России.

Эпизод, за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного на земле народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания. Из литературы и искусства мы постепенно вытравим их социальную сущность, отучим художников, отобьем у них охоту заниматься изображением тех процессов, которые происходят в глубинах народных масс. Литература, театры, кино — все они будут изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства. Мы будем всячески поддерживать и поднимать так называемых художников, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, садизма, предательства — словом, любой безнравственности.

В управлении государством мы создадим хаос и неразбериху. Мы будем незаметно, но активно и постоянно способствовать самодурству чиновников, взяточников, беспринципности. Бюрократизм и волокита будут возводиться в добродетель. Честность и порядочность будут осмеиваться и окажутся никому не нужны, превратятся в пережиток прошлого. Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркомания, животный страх друг перед другом, беззастенчивость, предательство, национализм и вражда народов, прежде всего ненависть к русскому народу — все это мы будем ловко и незаметно культивировать, все это расцветет махровым цветом.

И лишь немногие будут догадываться, что происходит. Таких людей мы поставим в беспомощное положение, превратим в посмешище, найдем способ объявить их отбросами общества. Мы будем вырывать духовные корни, опошлять и уничтожать основы народной нравственности и расшатывать поколение за поколением. Будем браться за людей с детских лет, главную ставку всегда будем делать на молодежь, станем разлагать, развращать, растлевать ее. Мы сделаем из молодежи циников, пошляков, космополитов…»

— Да, Дейч прав: писал Анатолий Иванов, помогал ему, похоже, драматург Михаил Варфоломеев, — Иванов писал о Шолохове, Сафронове, Проскурине, Сартакове и — конечно — о себе. О них, о «немногих», кого враги России все время пытаются поставить в «беспомощное положение». Только какая разница кто — еще раз! — держал перо, кто сочинял «руководство к действию», если «план Даллеса» это теперь действительно «руководство к действию»?

— Глянь на Ростроповича, — Елка нервно сжимала бокал с вином.

— Зачем?

— Как зачем?! Помнишь, Доминго: «Куда, куда вы удалились?». Левак то ли в Германии, то ли в Италии, для отдыхающих. На какой-то их «терме». За — Ростропович.

…Да, Елка права, конечно. Доминго — Ленский — это совсем не его дело, Ленский — лирический тенор, предсмертная ария, а Доминго пел так, будто хотел покорить стадион.

— Провалился Пласидо. И что? Провалы были у всех. Главное — не потерять искру божью…

Ссориться не хотелось: Алешка действительно устал от ссор.

— «За радостью идут печали, / Печаль же — радости залог…» — напомнил он «Руслана».

Елка усмехнулась:

— А ты вспомни, как Ростропович лизался с Доминго! Вскочил, чуть рояль не повалил, рыдает и — целует, целует, целует… Эндорфин попер, — а с чего великого… так пырит-то? А? Он что, Козловского забыл? Лемешева? А кто стоял пультом в Большом, когда Гремина дубасил Нестеренко, а Ленского — Атлантов?

Елка жадно глотала вино.

— Просто с Доминго, блин, опасно ссориться, ты ж сам говорил: индустрия!

В январе 93-го, в Нью-Йорке, на следующий день после грандиозного «Самсона и Далилы» в «Метрополитен» (Самсон — одна из самых любимых партий Доминго) Пата Бурчуладзе, давний знакомец Алешки, познакомил его с «королем оперы». Алешка тут же договорился с Доминго об интервью («два-три вопроса», — разрешил «король») и Пата пригласил всех в итальянский ресторанчик неподалеку, напротив «Метрополитена».

Анжела, жена Паты, стала переводчицей: Алешка не знал языков, он говорил только по-русски. И перед тем, как официанты подали спагетти с разной морской тварью, Алешка задал первый вопрос:

— Господин Доминго! Вы мафия?

Если бы переводчиком был бы Пата, он бы, конечно, остановил Алешку, но Пата отвлекся, а Анжела перевела все как есть, слово в слово.

Пата побледнел. Догадал же его черт подвести Алешку к Доминго, фактически — хозяину «Метрополитен-опера», где у Паты только-только стали налаживаться долгосрочные («стратегические», как он говорил) отношения с Левайном, их главным дирижером!

Там, где появлялся Алешка, там всегда сразу становилось как-то неудобно: казалось, что Алешка несет беду. С Паатой он познакомился давным-давно, у Робика Стуруа на премьере его «Ричарда III» в Тбилиси. С тех пор Бурчуладзе регулярно выступал в «Известиях»: давал интервью или надиктовывал колонки. Караян называл Пату «вторым Шаляпиным», но в Америке — свои законы, это не Европа, «Метрополитен» сейчас — лучший оперный театр мира, в современном оперном театре все решают деньги. Есть деньги — значит, есть голоса, поэтому «Метрополитен» обошел и «Ла Скала», и Венскую оперу!

…Доминго, уставший и грустный, показал Алешке на диктофон:

— Выключи.

Алешка испугался: сейчас Доминго встанет и уйдет! Вопрос о мафии — он же «по приколу», конечно, Алешка — фанат Доминго, просто Голембиевский хорошо платил, когда в газете появлялось что-нибудь «вкусное».

Это же вкусно, черт возьми:

— Господин Доминго! Вы мафия?

Если Доминго говорит: «нет», газета сверкнет заголовком: «Пласидо Доминго отвергает обвинения в мафии!».

Так делаются деньги.

Однажды Коля Сванидзе спросил — перед телекамерой — Горбачева:

— Михаил Сергеевич, который час?

Он хотел показать зрителям, что интервью с Президентом действительно идет в прямом эфире государственного телевидения.

Горбачев подумал и ответил:

— Спасибо, я уже пообедал…

Это у него натура такая — всегда уходить от конкретных ответов. На всякий случай!

На одной из «голубых» тусовок Алешка познакомился с режиссером Борисом Александровичем Львовым-Анохиным. Он никогда, даже в советские годы, не скрывал свою «ориентацию». Львов-Анохин работал в Малом театре и восхищался его директором — Михаилом Ивановичем Царевым.

— Министерство, — рассказывал Львов-Анохин, — обязало театральных директоров регулярно встречаться с труппой. Проводить открытые собрания. А актеры так устроены, они постоянно задают неудобные вопросы. Царев их не любил (и актеров, и вопросы). Но коль скоро министр приказал… — куда денешься?..

Объявили сбор труппы. Первой вскочила Милочка Щербинина. Она лет десять, если не больше, сидела в театре без новых ролей.

— Михаил Иванович! Когда закончится безработица?