Пусть танцуют белые медведи Старк Ульф
Вообще-то я добряк. Не люблю ссоры. Но иногда со мной происходит что-то вроде короткого замыкания.
Может, это ее улыбочка меня взбесила.
— Воображала чертова! — крикнул я так, что Торстенсон вмиг побледнел и стал похож на Рыбную Тефтелю.
Я кинулся на Лолло, забыв о расквашенном носе.
Она этого не ожидала, да и Торстенсон тоже.
Уж не знаю, что я собирался сделать. Но ничегошеньки не успел, поскольку получил той самой книжищей по башке. Это была «Бесконечная история» — жутко тяжелая. Надо запретить писать такие толстенные книги!
Я стал снова сползать на ковер. В голове что-то звенело и звенело. Пытаясь удержаться, я вцепился в Лоллину грудь. Она завопила и скорчилась от боли, но я не разжимал хватку.
— Что это ты вытворяешь, негодник!
Торстенсон больше не улыбался.
Он схватил меня и отшвырнул от Лолло. Он же не видел, как она со мной обошлась! И нос мой не видел. Вот и решил, небось, что во мне взыграло мое прошлое, и я набросился на его доченьку и облапал за грудь.
— Уймись сейчас же! — орал Торстенсон.
Он сжимал меня, словно осьминог.
— Отпусти! — завопил я. — Оставь меня в покое!
И тут в комнату вошел отец.
Оказалось, он уже давно стоял на улице, не решаясь войти. Смотрел на блестящую табличку на двери «Хилдинг Торстенсон. Зубной врач». Если бы кто его заметил, то, верно, решил бы, что этот человек боится зубного врача — самый робкий пациент во всей Швеции.
Наконец папа решился позвонить, но никто ему не открыл. Он звонил несколько раз, хотел позвать меня покататься на машине.
Отец уже собрался было спуститься с крыльца, но тут услышал раздавшийся в доме отчаянный крик. Дверь оказалась не заперта, и он ринулся внутрь, забыв даже вытереть ноги.
Он влетел и увидел, что Торстенсон сжимает меня, истекающего кровью.
— Говнюк поганый! — прорычал мой отец. — Что это ты руки распускаешь, а?
Торстенсон сразу меня выпустил и попятился, затравленно озираясь. Он едва не сел на пианино.
— Кто вы? — пробормотал он. — Что вы здесь делаете?
Он никогда прежде не видел отца.
— Вот я из тебя сейчас котлету сделаю! — пригрозил отец.
— Что?
— Я тебя по стенке размажу. Вот что я сделаю!
— Давайте разберемся спокойно, — взмолился Торстенсон.
— Он же маленький мальчик, — не унимался отец. — Черт тебя побери, он еще маленький мальчик!
— Кто? — недоуменно спросил Торстенсон.
— Ах ты мразь! — крикнул отец.
Из глаз его покатились слезы. Он зашмыгал своим кривым носом.
Ясное дело, он решил, что Торстенсон меня избивает.
— Папа, — сказал я.
Он наверняка бы пришлепнул Торстенсона, если бы я не вступился. Мы с ним похожи. Он тоже психованный.
Я обнял его и уткнулся носом в его пальто.
— Ты не так все понял, — сказал я.
Но он не сразу утихомирился.
— Что ж, извините, — пробормотал отец, когда я объяснил ему, что сам ткнулся носом в учебник. Он неохотно протянул Торстенсону руку.
— Все в порядке, — холодно отвечал Торстенсон. — Пойду принесу что-нибудь, вытереть ему нос.
Он пошел за ватой в свой врачебный кабинет.
Лолло явно не хотелось оставаться с нами наедине. Она посматривала на папу так, словно он был монстром из «Звездных войн».
— Извини, что схватил тебя за грудь, — сказал я, когда она направилась к двери.
Она передернула плечами.
Но ничего не ответила. Ушла в кухню и закрыла за собой дверь.
И мы остались вдвоем — папа и я. Он оглядывал просторную гостиную. Видно было, что ему здесь не по себе.
— Ладно, пошли, — сказал я. — Я только свитер возьму.
Поднимаясь по лестнице, я чувствовал, что ноги у меня какие-то странные. Я достал свитер, который получил в подарок от бабушки на Рождество, и надел его. Брюки были закапаны кровью, но мне было наплевать. И плевать, что очки упали, когда мне залепили книгой по башке. Так даже лучше.
Прежде чем спуститься вниз, я сунул в карман губную гармошку.
— Может, выпьем вместе чайку? — предложил Торстенсон. — У нас есть о чем поговорить.
Он промыл мне нос спиртом. Это было все равно что сунуть нос в крапиву.
— Да не надо, — пробормотал я. — Мы лучше поедем.
Торстенсон не стал нас уговаривать. Он и сам понимал, что это не больно удачная идея.
Здорово было снова оказаться в отцовской машине.
Солнце еще больше припекало. На улицах было грязно. Мы ехали по Энскедевэген, мимо кондитерской, школы и домов, которые мне были знакомы с самого детства.
Я закрыл глаза и прислушивался к шуму мотора и свисту зимних шин. Мне наплевать было, куда мы едем. Лишь бы мчаться куда-то, как мы уже делали столько раз, и чтобы все постепенно становилось по-прежнему.
Я опустил голову на папино плечо. Он ничего не сказал. Это и лучше. У Торстенсона была вечная говорильня, так что ничего уже нельзя было услышать.
Я попробовал, не открывая глаз, догадаться, куда мы едем.
Теперь мы были у Энскеде-Горда, вот проехали скотобойню и серые бетонные стены Ледового стадиона с прожекторами, похожими на огромные фотовспышки. Мы въехали на мост. Если посмотреть налево, то вдалеке видны мельница и бассейн Эриксдаль, туда мы летом ходили плавать с мамой, когда у нее были выходные. Потом нас поглотил туннель, где под потолком жужжали пропеллеры.
Когда я открыл глаза, то в свете желтых фонарей, проносившихся мимо, увидел в зеркальце заднего вида папино лицо.
Он почувствовал, что я смотрю на него, поднял глаза, и наши взгляды встретились.
— Ну у тебя и носик! — усмехнулся папа. — Теперь тебя не узнать.
— Зато так он похож на твой, — отшутился я.
Внутри было черным-черно.
Они летали среди деревьев, словно серые тени. Прижимались носами к стеклу и таращились на нас своими большими пустыми глазами. Я невольно вспомнил о Блэки Лоулесе.
Кто его покормит в мое отсутствие?
Я крепче сжал отцовскую руку. Мы бродили по Залу лунного света и глазели на ленивцев, маленьких обезьянок и крыс.
— Пойдем дальше? — спросил папа.
— Как скажешь.
Это отец придумал поехать в Скансен[15]. Последний раз я был там совсем маленьким. Может, папе захотелось, чтобы я снова стал таким.
Он держал меня за руку, словно боялся, что я потеряюсь.
Мы вошли в зал, где были змеи и всякие страхолюдные ящерицы. Какая-то тетка с синими волосами указывала на потолок, дергала за рукав мужчину в охотничьей куртке. Там, над нашими головами, она разглядела ленивца.
— Видишь? — визгливым голосом спрашивала она. — Потешный, правда?
Отец стоял совсем рядом с ней.
— Он, поди, думает, что ты тоже потешная, — громко заметил он.
Тетка побледнела и, махнув нелепой сумочкой, отшатнулась к клетке со скорпионами. Она зыркнула на отца, словно тот был отпетый хулиган.
— Какая грубость! — прошипела она. — Какое нахальство!
— Вот именно, — согласился отец. — Думай, что говоришь, подружка.
Ему не нравилось, когда обижали ленивцев. Они ничем не хуже любой тетки.
А как он непохож на Торстенсона!
Для того природа просто поле битвы. Выживают сильнейшие! Все сводится именно к этому: побеждать и покорять других.
Тетка все еще возмущалась, когда мы ушли.
Мы гуляли долго-долго и не спешили возвращаться.
Я догадывался, куда мы направляемся. Но отец любил запутывать следы. Мы заворачивали к пингвинам, к слонам и козам и всю дорогу жевали попкорн. Даже на карусели прокатились. Если бы автодром работал, мы бы наверняка сделали несколько кругов.
— Ну, — наконец сказал папа, — не заглянуть ли нам к медведям?
— Ага, — согласился я.
На самом деле мы туда с самого начала нацелились.
Все было как в прежние времена. Белых медведей мы всегда приберегали на самый конец.
Но теперь их на месте не оказалось!
Скала стояла холодная и пустынная. Одинокий песец поглядывал на нас сочувственно. Мы опоздали на несколько лет!
— Черт побери! — пробормотал папа.
Он, наверное, решил, что я расстроился. На самом деле — ничуточки. Я даже радовался, что их больше нет.
Мама с папой считали, что я больше всего люблю белых медведей. Я вечно канючил и требовал, чтобы меня к ним отвели. Я приходил к ним с карманами, полными сахара, потому что мне было их очень жалко. Мне казалось, что другие звери не томятся так в неволе и не выглядят такими одиноким, как они. Особенно самый большой медведь. Он все ходил вокруг скалы, мотал головой и казался почти больным от горя и отчаянья. Я в нем души не чаял. Как-то раз я кинул ему свою любимую игрушку. Медведь поймал ее на лету. Но не разорвал, а прижал к своей грязно-желтой груди. И все, кто стоял у решетки, рассмеялись, потому что у него был такой забавный и трогательный вид.
Мне было жалко игрушки, и я проплакал всю обратную дорогу.
— Ничего, что их нет, — сказал я. — Им лучше там, где они сейчас.
Я понятия не имел, куда девали медведей. Но мне хотелось верить, что их отправили назад, на ледяные просторы Севера. Там они танцуют под полярным небом — так же, как когда-то танцевали мама с папой.
Странно было вернуться домой.
Папа почти ничего не изменил. В моей комнате все осталось по-прежнему. Старая жвачка так и валялась под столом. На стенах висели пожелтевшие портреты гонщиков, вырезанные из газет, а на полу лежал старый комикс про Супермена. Можно было подумать, что я лишь ненадолго отлучился к Пню и вот вернулся.
Мы сели на диван, казалось, время остановилось. Папа не заводил настенные часы, а цветы в горшках завяли без полива. Мы сыграли в «Воры и полицейские» и в «Пропавший бриллиант». Отец оба раза проиграл. Как всегда.
Он включил проигрыватель. Тот заиграл «Until it’s time for you to go»[16], и папа стал подыгрывать.
Новенькая губная гармошка — мой подарок на Рождество — звучала и впрямь замечательно. Здорово было сидеть и слушать его игру, меж тем как за окном сгущались сумерки.
— Сыграй еще раз, — попросил я, когда умолк голос Элвиса.
— Хорошо, — согласился папа.
Он снова поставил пластинку и приложил гармошку к губам. Я пошарил в кармане. Когда песня дошла до середины, я достал папину старую гармошку. Я немного тренировался, пока жил у Торстенсона. Но все же не ожидал, что у меня так здорово получится. Я вступил точно в такт. Отец не сразу меня услышал. Но, услышав, молча опустил руки, предоставив мне продолжать одному. Я играл так, словно всю жизнь только этим и занимался, а отец любовался мной. У меня разгорелись уши, а голос Элвиса дрожал больше, чем обычно.
Когда я закончил, папа долго сидел молча.
— Это было неплохо, — проговорил он наконец.
— Ну уж, — улыбнулся я.
— Давай, еще разок попробуем вместе, — предложил папа.
Мы играли до самой темноты, пока губы не разболелись так, словно их натерли наждачной бумагой.
Мне было пора ложиться спать. Я лег на мамину кровать.
Отец снял с окна в спальне розовые занавески. Ему никогда не нравился их цвет. Они напоминали ему о свиньях. А их ему и днем хватало. Мы легли рядышком и стали смотреть в ночь. Воздух был полон слов, которые мы хотели бы сказать друг другу.
Глава девятая
Супермен делает открытие, Асп приглашает отведать кекса, а солнце сияет над Деревом Любви
Я стоял и тонкими ломтиками нарезал сыр на одно из Торстенсоновых блюдечек. Время от времени ворчал холодильник, а в остальном было тихо. Я и не заметил, как долго пробыл у папы. Нам о стольком надо было помолчать.
Я нарезал приличную горку сыра, когда в кухню вошли мама и Торстенсон.
— Что-то ты больно поздно вернулся, — сказала мама.
— Ну, — протянул я.
— И как провели время?
— Нормально.
Я догадывался, что маме хочется узнать больше. Но она не решалась говорить об отце при Торстенсоне. После того, как папа назвал его говнюком и едва не сделал из него котлету, Торстенсону вряд ли были бы приятны эти разговоры.
— Ничего особенного? — только и спросила мама.
— He-а, все как обычно.
Больше мы ничего не сказали. Они еще посмотрели на меня. А я на них. На Торстенсоне был свежий чистенький халат. А у мамы было посвежевшее лицо, потому что она намазала его ночным кремом.
— Есть хочешь? — спросил Торстенсон, его тяготило наше молчание.
Он кивнул в сторону горки сыра.
И я ему в ответ тоже кивнул:
— Немного.
— Тебя там, небось, не очень-то кормили, — заметил он. — Поставлю-ка я чайник.
Он всегда предлагал чай. Я этого терпеть не мог.
— Да не надо, спасибо. Я лучше пойду лягу.
— И правильно, — поддакнула мама.
Когда я проходил мимо них, Торстеносн уставился на мою полную тарелку.
— А ты, видно, любитель сыра! — заметил он.
Блэки Лоулес, небось, уже зверски проголодался! Ни крошки ведь не ел с тех пор, как я уехал с отцом.
Я сунул блюдце под кровать.
— Блэки, — прошептал я, — я вернулся.
Ну и соскучился я по нему!
Я держал крысу в клетке под кроватью. Во время зимних каникул я сам смастерил ее в Торстенсоновом подвале. Там было полным-полно всяких инструментов. Клетка вышла кривоватая, мастер из меня аховый. Стенки я сделал из металлической сетки, а к дверце приладил крючок, и Блэки, вроде, она понравилась.
— Сейчас поешь, бедняга, — прошептал я.
Блэки должен был бы уже почуять аппетитный запах потных ног, который источает зеленый сыр. Он от него просто с ума сходил. Может, тот ему напоминал о Пне.
Но на этот раз я не услышал ни звука.
Я перевесился вниз головой и заглянул под кровать, ожидая увидеть зубастую улыбку. Маленькие коготки уже, поди, скребутся по деревянному полу, а хвост молотит по решетке.
Я нащупал клетку и вытащил ее из-под кровати. Она оказалась пуста!
Криво прибитая дверца была распахнута, но я-то наверняка закрыл ее на крючок.
— Блэки! — позвал я, насколько было можно громко. — Иди сюда, Блэки! Иди же, засранец!
Мой голос утонул в ковровом покрытии.
Блэки Лоулес не объявился.
Видимо, он проскользнул в дверь и удрал вниз по лестнице. Я обыскал всю комнату, заглянул в корзину для бумаг и в ящики письменного стола — никаких следов.
Наверное, он спрятался где-то в доме. Вряд ли бы его потянуло на улицу — на холод и снег.
С тяжелым сердцем я натянул на себя пижаму. Ее купили несколько лет назад, и она уже стала мне маловата. Она была синяя, как море, а на груди красовался красный треугольник с желтой буквой «С».
Помню, как я радовался такой суперменской пижаме. Теперь это все в прошлом.
Я попытался лечь и заснуть. Но ничего не вышло. Так что я уселся за письменный стол. Может, математика выгонит мысли из головы. Кажется завтра у нас контрольная.
Только я принялся за задачки, как раздался крик Лолло.
— Лассе!
— Что еще?
— Иди-ка полюбуйся!
Нехотя я поплелся в ее комнату. В короткой пижаме я чувствовал себя так, словно мне кто-то сунул в штаны криптонит[17].
— Привет! — сказала она, когда я вошел в ее комнату.
Лолло сидела на кровати. На ней была белая ночная рубашка с кружевами, в ней она здорово смахивала на ангела с подрезанными крыльями.
— Блэки! — охнул я.
Это был он!
Зверек лежал с полузакрытыми глазами и, похоже, блаженствовал, а груди Лолло служили ему высокими подушками.
— Твоя крыса, да? — сказала Лолло и почесала его за ушком, словно всю жизнь с крысами возилась.
— Где ты его нашла?
— Под кроватью.
Она улыбнулась. Я тоже улыбнулся. Хорошо, что с Блэки ничего не случилось. Сейчас отнесу его в клетку и накормлю вкусным сыром.
— Спасибо, что позаботилась о нем. А теперь давай я его заберу.
— А папа знает, что у тебя крыса живет под кроватью?
— Нет.
Я было сделал шаг вперед, чтобы взять Блэки, но что-то в позе Лолло заставило меня остановиться.
— А твоя мама?
— Да она бы его сразу вышвырнула.
— И мой папа тоже, — кивнула Лолло. — Если узнает. Или прибьет его. Наверняка.
Она сжала руки на шее Блэки и сделала вид, будто поворачивает ее, чтобы показать, какая расправа грозит зверьку. Я хотел было выхватить его из Лоллиных рук.
— Так ведь дальше продолжаться не может, — сказала она.
— Но ты-то ведь никому не расскажешь?
— А почему бы и нет? — холодно возразила Лолло. — У меня из-за тебя теперь на груди такой синячище! Хочешь посмотреть?
Вот она была какая! Никогда не догадаешься, что у нее на уме! Только что была сама доброта, а потом словно в нее бес вселился.
— Отдавай живо Блэки! — потребовал я.
Лолло протянула его мне. Теперь он меня увидел. Хвостик махнул, зверек замер в ожидании. Он чувствовал, что я приготовил ему угощение, и глазки его заблестели.
Я наклонился, чтобы взять Блэки, и тут Лолло вцепилась в меня и поцеловала.
— Пока, Супермен, — прошипела она.
И я поплелся назад с Блэки на руках. Ясное дело: от нее всего можно ожидать! Эта девчонка ни минуты не станет колебаться, если решит рассказать Торстенсону про то, что у меня крыса под кроватью.
В ту ночь я плохо спал. Мне снились кошмары. Я то и дело просыпался и заглядывал под кровать убедиться, что Блэки на месте.
Подушка сползла на пол, а одеяло обвилось вокруг тела, словно гигантский змей. Когда я проснулся, у меня ломило затылок.
Я попытался повернуть голову и едва не закричал от боли: голова была намертво свернута вправо.
За завтраком я смотрел вправо, шел в школу на ту самую контрольную по математике и таращился вправо.
Солнце светило мне в затылок, а всем остальным в классе — в левую щеку.
Нам велели раздвинуть парты. Листочки в клеточку покрывались цифрами и подсчетами. Казалось, царит тишь да гладь.
Мне даже захотелось, чтобы этот урок продолжался вечно, чтобы школьные часы остановились, а сидевший перед нами Асп так ничего бы и не заметил.
Я уже закончил!
Первый раз в жизни я без труда справился с контрольной! Это оказалось парой пустяков.
Внутри меня все ликовало. Так бывает, когда играешь во флиппер и шарик вдруг промелькнет, зажжет новые лампочки и прогремит дальше к более высокой цифре.
А я не такой уж и тупица! У Аспа челюсть отвалится, когда он увидит мою работу.
Я попробовал посмотреть в его сторону, но из этого ничего не вышло. Голову прочно заклинило. Но тут я услышал его голос.
— Лассе, чем ты, в конце концов, занимаешься?
Это прозвучало так неожиданно, что я вздрогнул и непроизвольно мотнул головой.
— Ой-ой! — завопил я.
— Тише! — крикнул Асп. — Сидишь и списываешь?
— Списываю? — я попытался посмотреть, не шутит ли он, но это лишь вызвало новый приступ боли.
Тогда я повернулся всем телом, а голову постарался держать неподвижно. Наконец я его увидел. Похоже, мой видок все же испугал его. Цвет лица у меня был явно нездоровым.
— Не дури! — велел он. — Я видел, что ты все время списывал у Мортена.