Пусть танцуют белые медведи Старк Ульф
— Да это совсем и не он, — пошутил Торстенсон. — Этого вы никогда не видели.
Он вертел меня в разные стороны, и глаза его сияли от гордости.
— Прекрати, — сказала мама и отвела его руки. — Ясно, что он тот же самый.
Она обняла меня за плечи. И мы все пошли вверх по лестнице в столовую, где был накрыт стол. Мама накрасила губы той самой помадой, которую я подарил ей на Рождество. Живот у нее уже заметно выпирал. И щеки округлились, словно брали пример с живота. Я подумал, что ей это идет.
Мы уже поели. Пока все жевали, Торстенсон продолжал развлекать директора и его жену историями о моем неблагополучном детстве. Его хлебом не корми, дай пораспространяться о том, как я настрадался. Он радостно рассказывал про то, как я укусил его в живот при нашей первой встрече. И представлял это так, будто я настолько изголодался, что набрасывался на покупателей в магазине: якобы пытался их съесть.
Мама попросила его прекратить. Ничего такого ужасного на самом деле не было, сказала она. Но Торстенсону это не понравилось. Ему-то хотелось представить меня как свое собственное достижение.
И вот я стою у стеклянного шкафа в директорской гостиной. Внутри полным-полно куколок в народных костюмах. Все они таращатся прямо перед собой пустыми глазами и все такие же гладко причесанные, как и я. Но я смотрю не на них. Я смотрю на само стекло, в котором отражаются Торстенсон и директор.
Они уселись друг напротив друга в кожаных креслах и переговариваются вполголоса.
Мама и директорская жена осматривают дом, любуются всякими маленькими вещичками. У директорской жены на них пунктик. Может, она сама мечтала быть такой маленькой, как фарфоровая куколка с хрупкими пальчиками, а выросла вон какой здоровенной, словно дискобольша из Восточной Европы.
Лолло сняла с полки одну из директорских толстенных книг и делала вид, что проглатывает ее с рекордной скоростью, пока директор и Торстенсон перемывали мне косточки. А о чем им еще разговаривать?
— Он боролся, как маленький зверек, — расписывал Торстенсон.
— Да, его учитель рассказывал, — кивал директор. — Он на него не нахвалится. Если даже половина из его похвал правда, этот мальчик — настоящее чудо. Пока он еще отстает по некоторым предметам, но это не удивительно.
— Разумеется, — соглашался Торстенсон. — Но все же — что скажешь? Разве это не фантастическое преображение?
— Да, — кивал директор. — Если он так же хорошо справится в понедельник с опросом по естествознанию, то я признаю: ты выиграл пари.
Потом они умолкли. Вернулись мама и директорская жена, а я все думал о том, что они сказали. В понедельник все решится! Я отвернулся от стеклянного шкафа, и тут подошел директор и положил руку мне на плечо.
— Ну вот, Лассе. Интересно, кто из тебя вырастет? Ты проявляешь такие удивительные способности.
— Велогонщик, — ответил я.
Я всегда мечтал об этом, с тех самых пор как мы с папой побывали на велотреке. Я стоял там, раскрыв рот, и следил, как велосипедисты проносятся мимо в мелькании педалей, рулей и ярких футболок. Потом папа раздобыл мне на помойке старый гоночный руль, и я приладил его к своему древнему обшарпанному велику.
Я гонял под дождем по Стуребю, Альвше и Эребю, пока ноги не стали мягкими, словно лапша, а моя полосатая майка лидера не покрылась на спине глиняной коростой. Но восхищенный рев воображаемых зрителей прервал мамин властный голос: она увидела, на кого я стал похож.
Профессиональный велогонщик — что может быть лучше?
Но, кажется, у взрослых было другое мнение. Они покатились со смеху. Только Лолло надулась, как всегда, когда на меня обращали слишком большое внимание.
Когда я возвращался домой, было темно, как в Зале лунного света.
Остальные поехали на такси. Но я побоялся, а вдруг прикатит тот самый шофер, что принял меня за психа. Кроме того, мне хотелось подышать воздухом. Я было понадеялся, что мама пойдет со мной, но она слишком устала.
Я размышлял о том, что должно случиться в понедельник. И о том, как все сложится после этого. Я так погрузился в свои мысли, что не обращал внимания, куда меня ведут ноги, и не замечал ни луны, светившей высоко над моей головой, ни слабого запаха дыма, который еще висел в воздухе.
До тех пор, пока, сунув руку в карман брюк, не нащупал холодные острые края ключа. Тут-то до меня дошло, где я оказался. Я брел по Энскедевэген и вышел к знакомой старой двери подъезда, в котором я больше не жил, и, сам того не замечая, успел вставить ключ в замок.
Я отшатнулся. У меня мурашки пробежали по спине. Я поднял взгляд вверх по кирпичной стене.
В том самом окне, из которого отец когда-то давным-давно выбросил телевизор, еще горел свет. Оно было распахнуто в ночь. И из него долетал голос Элвиса, он пел «Any day now»[19] в сопровождении скрипок и хора ангелов. Папа казался темной тенью в освещенном оконном проеме. Он двигался медленно и тяжело, словно танцующий медведь.
Я постоял немного. Но он так и не выглянул из окна. А я не решился окликнуть его и поплелся домой. Но музыка всю дорогу звучала у меня в ушах. В ночном тумане уличные фонари были похожи на сияющие нимбы святых. Я подобрал парочку камней и швырнул в них, но промазал.
Глава одиннадцатая
Торстенсон в последний раз занимается со мной, маму будят отчаянной игрой на фортепиано, и мы катаемся на «Хали-гали» под проливным дождем
— Ну вот, скоро самое худшее будет позади, — сказал Торстенсон.
— Может быть, — отозвался я.
Я уткнулся носом в учебник по зоологии, чтобы он ничего не заметил. Печальный шимпанзе глазел на меня с одинокой скалы где-то на Гибралтаре. Может, и его тревожило, что принесет наступающий понедельник, и он тоже плохо спал последние ночи.
Зато Торстенсон был в отличной форме.
Всю субботу мы проторчали на диване. Проштудировали учебник от корки до корки. Мы занимались до посинения, когда мама ушла в больницу, и не обращали внимания на нытье Лолло, что Торстенсон-де обещал пойти с нами в кино.
— В другой раз, ладно? — отмахнулся он.
И Лолло удалилась, не сказав ни слова. А мы продолжали разбираться с заковыристыми вопросами из учебника. Ну, например: какая птица может трещать перьями хвоста или как долго живут муравьи.
Я теперь здорово наловчился вбивать все это в башку. Просто обалдеть, сколько там всего умещается!
И Торстенсон был доволен. Он нисколько не сомневался, что я легко справлюсь с этим зачетом. А мне было неохота объяснять ему, что все не так просто, как ему кажется.
— Может, повторим еще раз про холоднокровных животных? — предложил Торстенсон.
— Ладно, — согласился я и принялся рассказывать про ужей, змей и лягушек, живущих на дне водоемов, а воскресное солнце меж тем поднималось все выше и выше, и Лолло в конце концов вернулась в нашу жизнь. Тревожные мысли о грядущем понедельнике немного улеглись, но я предчувствовал, что все выйдет не по-торстенсонову.
В воскресенье Лолло спустилась вниз только к полудню. Она грохотала, спускаясь по ступенькам. Грохотала, пока готовила себе завтрак на кухне. Она старалась как можно громче листать газету и звенеть тарелкой с молоком и хлопьями. А потом она заявилась к нам в гостиную.
— Неужели вы все еще не закончили? — спросила она так, словно мы просидели за учебником всю ночь напролет.
— Привет, — пробормотал Торстенсон, не отрывая глаз от книги.
— Приятно чувствовать, что твоему приходу рады, — съязвила Лолло.
— Что ты сказала? — спросил Торстенсон, оторвав взгляд от блестящей желтой полосы: он выделял маркером самые важные места.
— Ничего.
Она уселась за пианино у противоположенной стены и принялась бренчать. Это у нее здорово получалось! Она наяривала по черным и белым клавишам так, что ее груди подпрыгивали, и при этом отчаянно нажимала на педали. Я больше не слышал вопросов Торстенсона.
— Эй, Лолло! — крикнул он. — Немного потише, пожалуйста!
Но она не унималась.
— Тут так положено! — заявила она и ударила по клавишам со всей силы.
Звуки отскакивали от стен, как литые мячики. Это было грандиозно! Я узнал пьесу. Это какой-то умерший поляк написал. Лолло ее и раньше играла, только не с такой силой. А ведь она права: вот так ее и надо играть!
Я был полностью поглощен музыкой.
До переезда в дом Торстенсонов я ничего подобного не слышал. Папа любил американские мелодии. Но теперь-то я понимал: между американской и польской музыкой — огромная разница!
Курчавые рыжие волосы подпрыгивали, а Лолло играла так, что, поди, и тому поляку на небесах было слышно. Торстенсон поднялся с места, похоже, он не знал, что делать. Я откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Но тут распахнулась дверь спальни и в комнату в ночной рубашке до полу влетела мама. Волосы ее торчали в разные стороны. Сверкая глазами и неся перед собой большой живот, она, как фурия, ринулась к пианино.
— Рита! — пробормотал Торстенсон.
— Заткнись! — огрызнулась мама.
Мама терпеть не могла, когда ей не давали выспаться после ночных дежурств. Помню, мы с папой в такие дни ходили на цыпочках по утрам и переговаривались шепотом. А проще всего было сразу куда-нибудь убраться и не появляться до вечера. Самое лучшее — поехать кататься на автомобиле.
— Прекрати сейчас же! — крикнула мама прямо в Лоллины кудряшки. — Можешь больше не стараться. Ты меня уже разбудила!
Когда Лолло повернулась, мама с треском захлопнула крышку пианино, так что девчонка едва успела убрать пальцы.
Мама и впрямь взъярилась не на шутку! Торстенсон, небось, ее никогда такой не видел. А Лолло и подавно. С тех пор как мы поселились в этой хибаре, она вела себя смирно. Даже голоса ни разу не повысила. Даже когда Лолло выкаблучивалась, а уж это она умеет, — мама держала себя в руках и лишь улыбалась новой отбеленной улыбкой.
Я почти обрадовался, увидев ее снова прежней.
Лолло побледнела. Она была так погружена в эту неистовую польскую музыку, что не слышала, как мама пришла. Но она быстро опомнилась.
— А что такого? Я что, уже и на пианино не могу играть в своем собственном доме?
— Нет, — отрезала мама. — По крайней мере, не тогда, когда я сплю. До тех пор, пока я здесь живу.
— Надеюсь, вы здесь ненадолго, — огрызнулась Лолло. — И ты, и этот придурочный маленький гений.
Она встала и удалилась. Никто не успел и слово сказать. Она отвернулась, так что видна была лишь ее курчавая шевелюра, подпрыгивавшая, пока она поднималась по лестнице, да прямая узкая спина, вздрагивавшая на ходу. Но вот Лолло скрылась с глаз.
— Дорогая Рита, — промямлил Торстенсон.
Но мама все еще была в ярости. Если ее вывести из себя, она долго не может утихомириться. Но Торстенсон-то этого не знал. Он решил, что буря миновала, и пристыжено поглядывал на нее. Но напрасно.
— А ты, — напустилась мама. — Не мог позаботиться, чтобы было тихо? Не мог детей занять? Вечно корпишь с Лассе над старыми книжками! Не удивительно, что она взъелась!
— Так ты считаешь, это я виноват?
— Конечно! Неужели не понимаешь, что она чувствует себя обделенной?
— Да я только пытался помочь Лассе подтянуться с уроками, — обиделся Торстенсон. — Что в этом плохого?
— Ему тоже прогуляться не вредно, — парировала мама. — Это ненормально вот так сиднем сидеть. Сейчас позавтракаю, и мы с Лассе отправимся в город. А ты займись Лолло.
— Может, нам тогда всем вместе куда-нибудь сходить?
— Нет.
— И ты не хочешь сначала немного выспаться?
— Ну и олух же ты!
Я догадался, что на этом мама выдохлась. Она улыбнулась, но совсем незаметно, так что новый зуб не был виден, и отправилась в спальню искать подходящую одежду, которая бы налезала на живот. А я захлопнул учебник с фотографией печального шимпанзе: вот бы и он пошел с нами!
Ему бы это понравилось, этому шимпанзе.
Мы висели высоко над землей. Под нами виднелись молодые листочки, кажется, это была липа. А над нами проплывали тучи, такого же цвета, что и папин старый выходной костюм. Я поворачивал рычаг в центре железной кабины, и мы могли видеть, как весь Стокгольм кружится под нами — со своими грязными домами, церковными шпилями, парками, магазинами, паромом, который ходит до Зоопарка, заливами и мостами. Я потеснее притулился к маме, так что локтем чувствовал ее живот.
Вот бы колесо обозрения застряло, и мы бы висели так целую вечность! Хорошо было сидеть вдвоем. И маме, кажется, тоже это нравилось.
— Господи, ну я и разошлась! — вздохнула мама. — Ничего, это мне на пользу.
Она расплылась в широкой счастливой улыбке.
— Давненько ты так не бушевала, — заметил я.
— Да я уж и не помню, когда это было. Но иногда он ведет себя так по-дурацки, что просто выводит меня из себя.
— Ага, — поддакнул я.
— Ничего, это его проучит, — добавила мама. — Приятно на время выбраться из дома. Что скажешь?
— М-м-м.
Мама обняла меня, и мы ехали так молча круг за кругом. Свободной рукой она указала на тучи.
— Похоже, будет дождь. Хочешь, поедем домой?
— Never[20]. Лучше пойдем в павильон с игровыми автоматами или в комнату смеха, посмотрим, как выглядят люди в тех зеркалах. Или кофе где-нибудь попьем.
Я ни за какие коврижки не хотел возвращаться домой. Мне хотелось весь день пробыть вдвоем с мамой. Хоть я и знал, что потом будет еще хуже. Но мне было наплевать.
— Всегда одно и то же, когда мы приходим сюда, — сказала она.
И была права. Каждую весну мы приезжали в Гренан — папа, мама и я. И всякий раз шел дождь. Видимо, так тому и быть. Так положено.
Я кивнул и опустил голову ей на живот. А мама потрепала меня по волосам, словно думала о чем-то другом. А я думал о том малыше, что лежал там, внутри. Он уже весил почти полтора кило и был тридцать пять сантиметров в длину. Это я вычитал в учебнике по биологии.
— Все будет хорошо, — сказала мама. — Правда?
— Гуггелли-блуб-плуб, — пробормотал я, уткнувшись в ее живот, — как в тот раз в такси, когда мы впервые ехали к Торстенсону.
— Что ты сказал?
— Ничего.
Мне не хотелось говорить о том, как все будет. Мне было и так сейчас хорошо. И этого было достаточно.
Мы вернулись домой промокшие до нитки.
Едва мы сошли с колеса обозрения, полил дождь. Но мы все равно обошли все те места, о которых я говорил. В павильоне игровых автоматов мы немного поиграли в «Jungle Lord» и в «Black Knight»[21] и во всякие стрелялки. Потом мама испробовала мотоцикл с экраном, на нем, петляя и все убыстряясь, бежала вперед дорога и то и дело выскакивали другие мотоциклы, которые надо было объезжать. Не сводя глаз с экрана, прижав живот к бензобаку и вцепившись руками в руль, мама сворачивала то влево, то вправо. Она наверняка поставила дорожный рекорд. Вот уж не думал, что мама умеет так здорово управляться с мотоциклом!
Мы целую вечность бродили по комнате смеха, но дождь никак не утихал. Тогда мы решили не обращать на это внимания. Бесполезно было ждать, когда он кончится. Все небо заволокли темные тучи.
Другие посетители искали укрытия под навесом, где разыгрывались лотереи или в ресторанах, а мы бродили повсюду и тешили себя как могли: прокатились на «Диско», «Американских горках» и «Летающем ковре», пока совсем не выдохлись от крика и смеха.
Напоследок мы прокатились на «Хали-гали». Я всегда любил его больше всего. Дождь хлестал нам в лицо, а мы вертелись все быстрее и быстрее, пока глаза не стали мокрыми от слез и дождя. Мама сидела с выпиравшим животом и крепко-крепко прижимала меня к себе.
— Где вы пропадали? — напустился на нас Торстенсон, когда мы ввалились в гостиную.
Он просто обомлел. Одежда на нас насквозь промокла, но мы хихикали, хоть и едва держались на ногах. Мамина тушь растеклась по лицу, а волосы растрепались и торчали в разные стороны, словно диковинная шапка.
— В Этнографическом музее, — сказала мама и подмигнула мне.
И мы заржали так, что Торстенсон просто не знал, что и думать.
Отличный это был денек! Давно таких не было. Мне не хотелось думать про завтра. Чтобы отвлечься, я достал губную гармошку и попытался сыграть «Doncha think it’s time»[22], и тут зазвонил телефон.
— Лассе, это тебя! — крикнул Торстенсон снизу.
Я неохотно поплелся вниз. Не хотелось ни с кем разговаривать. Хотелось побыть одному и вспоминать прошедший день. Я приложил трубку к уху.
— Алло!
— Это я, — сказал Пень.
— Чего ты хочешь? — спросил я, хотя сразу догадался.
— Принеси завтра Блэки в школу.
— Так не пойдет, Пень. Совсем офигел, что ли! Я за ним уже столько времени ухаживаю. Да он тебя даже не вспомнит! Так ему только навредишь, черт бы тебя побрал!
— И пусть. Это моя крыса, — не уступал Пень, — и я хочу завтра получить ее назад.
Он положил трубку.
А я-то думал, он забыл. По крайней мере, я на это надеялся. И вот он звонит и требует Блэки назад именно завтра! И мне не отвертеться. Ну, завтра будет денек!
Я медленно поплелся по лестнице в свою комнату, понимая, что в эту ночь мне будет не до сна. Слишком многое мне надо обдумать. А я в этом не мастак.
Глава двенадцатая
Я печально упаковываю хозяйственную сумку, директор и магистр Асп разевают рты, а кто-то раскачивается на галстуке
Наконец наступило утро. Это было неизбежно.
Солнце катило по небу, словно на аттракционе в Тиволи, и свет бил мне прямо в глаза. Я поздно заснул. Да и снилась мне потом всякая дребедень.
На самом-то деле у меня не было особых причин психовать. Что с того, что мама напустилась на нас с Торстенсоном и не дала все как следует повторить, я и так был достаточно подготовлен к зачету. Никакой беды в этом не было. И все же я страшно волновался и был неуверен в себе. Догадывался, что это будет непросто. Редко когда все складывается так, как предполагаешь.
Я уже напялил свои шикарные шмотки. Скоро пора выходить. Я никак не мог справиться с узлом галстука. У нас с отцом вечно с этим загвоздка.
Я молча погладил Блэки по шерстке. Его сердечко билось у меня под ладонью. Догадывался ли он, что нам предстоит? Вряд ли. Зверек выбрался из моих рук и принялся играть с галстуком, свободно болтавшимся у меня на шее. Он поводил по нему носом, а потом запустил в него свои коготки.
Я запихнул крысу в мамину красную хозяйственную сумку. Блэки, наверное, решил, что мы отправляемся на небольшую прогулку.
— Прощай, Блэки, — сказал я и застегнул молнию.
Тяжело ступая, я спустился в кухню, там уже все были в сборе.
Они завтракали.
Но мне было не до еды. Я просто сел и уставился на сыр, яйца, копченую конину и всякую прочую снедь, какую разложил Торстенсон. Я незаметно взял немного сыра и колбасы, завернул в хозяйственную бумагу и сунул в карман.
— Не волнуйся, — подбодрил меня Торстенсон. — Все будет хорошо!
Он посмотрел на меня, но я отвел взгляд.
— Не поможешь мне завязать галстук? — попросил я маму.
Она, конечно, помогла. Ее пальцы ловко управлялись с любыми узлами. Раз — и галстук сидит как надо.
— Вот так! — сказала мама.
— Класс! — похвалил я.
— Не придавай этому слишком большого значения, — шепнула мама мне на ухо. — Не так это и важно, знаешь.
— Угу, — кивнул я.
Но она ошибалась. Все было очень даже серьезно.
— Удачи! — пожелал Торстенсон, когда я проходил мимо с хозяйственной сумкой в руке, глаза его лучились радостью.
На школьном дворе было пусто. Я надеялся встретить там Пня, чтобы передать ему Блэки, пока все не началось. Но Пня нигде не было, и я поплелся в школу.
Я поднялся по истертым каменным ступеням, прошел мимо учительской. Дверь была открыта. Мне показалось, что я слышу голоса директора и магистра Аспа. Они говорили обо мне. Но мне было наплевать. Ничего не хотелось слышать.
В коридоре, как водится, мигала лампа дневного света. Сколько раз стоял тут, прижавшись к вешалкам! Я снял пальто, а потом потянул ручку двери.
К счастью, она была не заперта.
Я прошел к своей парте и сел, расстегнул молнию на сумке и вынул Блэки. Он заморгал от света, зевнул, так что стали видны острые зубки, и замолотил хвостом.
Я принялся гладить его по спинке, пока он не затих на крышке парты.
— Мы им еще покажем! — прошептал я. — Они еще увидят! Верно?
В тот же миг я услышал, что кто-то копошится за дверью.
Я быстро сунул Блэки в парту, пихнул туда же колбасу и сыр, которые принес в кармане, и закрыл крышку.
— Сиди тихо, Блэки, — сказал я. — Ради всего святого, затаись как мышь.
Я едва успел сесть как ни в чем не бывало, как в класс в своем дурацком берете прошествовала Габриелла — с учебником биологии под мышкой и радостной улыбочкой на физиономии.
— А ты уже здесь? — удивилась она.
— Ага.
— Мне показалось, я слышала голоса, — сказала она и огляделась по сторонам, словно предполагала увидеть еще кого-нибудь.
Но увидела только плакат с перелетными птицами.
Вскоре заявились и остальные ребята и расселись по местам. Но Пня все не было. Он не приходил с той самой контрольной на прошлой неделе. Зато директор был уже тут как тут. Уселся на стул у дверей, закинув ногу на ногу, и уставился на меня.
Присутствие директора было непривычным.
Асп был сам не свой. Он беспокойно вертелся, словно проглотил жвачку. Время от времени он улыбался без причины и поглядывал на директора.
Все это страшно раздражало. Мы сами тоже были не в себе. Фиффи поминутно роняла на пол свою ручку, пока Асп не попросил убрать ее в парту. Нога Кило сама собой дергалась. С ним всегда так, когда он волнуется.
Фредде, когда его спросили, как называются детеныши тюленя, принялся заикаться. Асп залился краской, а Гитан начала хихикать и не могла остановиться. Фредде было жалко: он явно знал ответ.
— Данне! — сказал Асп. — Неужели ты не можешь сидеть спокойно? Не пойму, что на вас нашло!
Мы все старались вести себя как можно лучше, чтобы Асп не стыдился за нас. Но чем больше мы старались, тем хуже выходило.
Через какое-то время открылась дверь. Это явился Пень. Увидев директора, он едва снова не захлопнул дверь.
— Проходи и садись, — только и сказал Асп.
Он даже не спросил, где Пень пропадал два последних дня. Проходя мимо моей парты, Пень посмотрел на меня.
Я кивнул.
Вскоре настал и мой черед. Я увидел, как Асп смотрит на меня. Видно, надеялся, что я спасу положение. Я догадывался, что это из-за меня пришел директор.
Я закусил нижнюю губу.
— Лассе, — сказал Асп.
Я посмотрел в его добрые глаза и понял, что все будет сложнее, чем я предполагал.
— Не мог бы ты для начала назвать несколько млекопитающих, которые обитают в морях? — попросил он, покосившись на директора.
Тот откинулся на спинку стула. Солнце светило в окно. Оно было приоткрыто, поскольку от солнца в классе было жарко. Я почувствовал, как меня прошибает пот. На улице тенькала синица.
Я старался ни о чем не думать.
— Лассе, — окликнул меня Асп, — ну же, начинай!
Воцарилась полнейшая тишина. Гул в классе стих.
Нога Кило перестала дрожать. Все почувствовали, как наэлектризовалась атмосфера, хотя никто не понимал, почему.
Я старался не смотреть на Аспа. И на директора мне тоже смотреть не хотелось. Я и так мог представить себе его тоненькую безрадостную улыбку.
— Тогда, может, объяснишь разницу между теплокровными и холоднокровными животными? — сказал Асп. — Мы это проходили на прошлой неделе, помнишь?
Конечно, я помнил!
Голос Аспа звучал так умоляюще, что я с трудом удержал рот на замке. Я до боли закусил губу, чтобы не проговориться о том, что мне известно о теплокровных и холоднокровных животных, в том числе и о тех, которые живут в море.
Скоро все кончится, думал я. Еще чуть-чуть, и я вздохну свободно.
— Ты что, не слышишь?
В голосе Аспа звучала неподдельная тревога.
— Слышу, — ответил я, хотя открывать рот было очень опасно.
— Ты что, не можешь ответить?
Я покачал головой.
Краем глаза я заметил, как директор посмотрел на часы. Скоро мое время кончится! Вот он откашлялся, словно хотел что-то сказать.
Но Асп опередил его.
— Реки Испании! — выпалил он. — Перечисли нам реки Испании!
Он был неподражаем! Этот вопрос не относился к биологии, но Асп надеялся, что директор этого не заметит. Я так опешил, что не удержался и посмотрел на него.
Директор подмигнул мне, он старался держаться бодрячком.
— Sorry[23], — сказал я тихо.
Лицо Аспа потухло. Он беспомощно огляделся. Директор опустил ногу, лежавшую на колене. Теперь он рассматривал свои коричневые ботинки, видно, собирался вставать. Мортен и Фредде лыбились на своих партах. Наконец-то я показал, на что способен. Я на то и рассчитывал, так что мы квиты.
Но Аспу было хуже, чем мне.
Мне его было по-настоящему жаль. Я не хотел смотреть на него, поэтому уставился в парту. Там внутри было совсем тихо. Это меня встревожило. А вдруг Блэки задохнулся? Я чуть приоткрыл крышку и попытался заглянуть внутрь.
— Так ты не хочешь отвечать? — раздался голос Аспа над моей головой. — Так, что ли?
Читать бесплатно другие книги:
