Дерево растёт в Бруклине Смит Бетти

– Здравствуйте, дядя Джон.

– Здравствуй, Фрэнси.

Больше он не сказал ни слова за все время разговора. Фрэнси рассматривала его с любопытством. В семье его считали временным мужем, наподобие всех прочих мужей и любовников Сисси. Фрэнси думала – интересно, отдает ли он сам себе отчет в своей временности. Его звали Стив, но Сисси называла его исключительно «мой Джон», и в семье привыкли называть его так. Фрэнси гадала, зовут ли его в типографии, где он работает, тоже Джоном. Почему он не возражает? Почему не заявит: «Слушай, Сисси. Меня зовут Стив, а не Джон. И своим сестрам это скажи».

– Сисси, ты потолстела, – заметила мама.

– Это нормально – женщина всегда набирает вес после родов, – сказала Сисси с простодушным видом. Потом улыбнулась Фрэнси: – Хочешь подержать малышку, Фрэнси?

– Да, да!

Не говоря ни слова, высокий муж Сисси встал, передал ребенка и бутылочку Фрэнси и так же, не говоря ни слова, вышел из кухни. Ему вдогонку тоже никто ничего не сказал.

Фрэнси села на освободившийся стул. Ей никогда не доводилось держать на руках младенцев. Она коснулась нежной щечки пальцем, как это делала Джоанна. Палец ее задрожал, дрожь передалась по телу в самое сердце. «Когда вырасту, у меня в доме всегда будут маленькие дети», – подумала Фрэнси.

Она держала ребенка и слушала разговор, который вели мама с бабушкой, и смотрела, как Сисси готовит запас лапши на месяц. Она взяла шар крутого желтого теста, раскатала его скалкой в плоскую лепешку, свернула ее в виде рулета и острым ножом стала нарезать тонкими полосками, встряхивала каждую и вешала на деревянную сушилку, которая стояла перед кухонной плитой. Тут лапша сушилась.

Фрэнси чувствовала, что Сисси как-то изменилась. Она не была прежней тетей Сисси. Дело не в том, что раньше она была немного стройней. Изменение касалось не внешности. Фрэнси пыталась понять, что произошло с Сисси.

Марию Ромли интересовали все новости до мельчайших деталей, и Кэти рассказывала ей все с начала до конца и обратно. Начала она с того, что дети пошли работать к Макгэррити и что деньги, которые он платит, спасают их. Потом рассказала, как Макгэррити сидел у нее на кухне и вспоминал Джонни. В заключение она сказала:

– Признаюсь тебе, мама, что, если бы Макгэррити не появился в тот момент, не знаю, что с нами сталось бы. Я совсем упала духом и несколько ночей подряд молилась, чтобы Джонни помог нам. Это глупо, я знаю.

– Совсем не глупо, – ответила Мария. – Джонни услышал тебя и помог.

– Как призрак может помочь, мама, – сказала Сисси.

– Призраки занимаются не только тем, что проходят сквозь закрытые двери, – возразила Мария Ромли. – Кэти же рассказала, что ее муж часто разговаривал с хозяином бара. Каждый раз во время разговора Джонни передавал частицу себя этому человеку. Когда Кэти обратилась к мужу за помощью, эти частички собрались вместе, в душе этого человека ожил Джонни, услышал Кэти и пришел на помощь.

Фрэнси задумалась над бабушкиными словами. «Если это так, то мистер Макгэррити вернул нам обратно все эти частицы, когда так долго рассказывал про папу. Больше в нем ничего не осталось от папы, поэтому мы не можем разговаривать с ним, как он хочет».

Когда пришло время уходить, Сисси вручила Кэти коробку из-под обуви, полную лапши. Фрэнси поцеловала бабушку на прощание, Мария Ромли крепко обняла ее и прошептала: «В следующем месяце особенно слушайся маму и почитай. Ей потребуются любовь и забота».

Фрэнси ни слова не разобрала, но ответила: «Хорошо, бабушка».

Домой возвращались на трамвае, и Фрэнси держала коробку с лапшой на коленях, потому что у мамы коленей вообще не было видно из-за живота. Фрэнси всю дорогу обдумывала бабушкины слова. «Если бабушка Мария Ромли говорит правду, то на самом деле человек не умирает до конца. Папа умер, но он остался с нами. Он существует в Нили, который так на него похож, и в маме, которая помнит его с самой юности. Он существует в своей матери, которая родила его и жива до сих пор. Может, у меня когда-нибудь родится мальчик, и он будет похож на папу и будет таким добрым, как он, только пить не станет. А у моего сына тоже родится сын. А у него свой сын. И, значит, по правде смерти нет». Ее мысли обратились к Макгэррити: «Кто бы мог подумать, что частичка папы есть даже в нем». Она вспомнила про миссис Макгэррити – как она добилась, что Фрэнси почувствовала себя непринужденно и смогла есть вместе с ней суфле. Тут что-то щелкнуло в голове у Фрэнси. Она поняла вдруг, что изменилось в Сисси. Фрэнси заговорила с мамой:

– Тетя Сисси больше не душится этими пахучими сладкими духами, да, мама?

– Нет. Отпала необходимость.

– Как это?

– У нее теперь есть и ребенок, и мужчина, который заботится и о ней, и о ребенке.

Фрэнси хотела задать еще кое-какие вопросы, но мама закрыла глаза и откинула голову на спинку сиденья. Лицо у нее было бледное, усталое, и Фрэнси решила больше ее не беспокоить. Придется обойтись своим умом.

«Значит, если женщина душится крепкими духами, это связано с желанием завести ребенка и найти мужчину, который позаботится о ней и о ребенке», – подумала Фрэнси. Она добавила этот новый кирпичик знания в свой склад, к другим таким же.

У Фрэнси начинала болеть голова. Она не знала из-за чего – из-за волнения, когда держала ребенка, из-за качки в трамвае, из-за мыслей о папе или из-за открытия про духи Сисси. Может, дело в том, что она встала очень рано и весь день трудилась. А может, в том, что приближаются те дни каждого месяца, когда у нее болит голова.

«Нет. Думаю, что голова у меня разболелась вообще от жизни, вот в чем дело», – пришла к выводу Фрэнси.

– Не глупи, – тихо сказала мама, она сидела по-прежнему откинувшись, с закрытыми глазами. – На кухне у тети Сисси было очень жарко. У меня тоже болит голова.

Фрэнси аж подпрыгнула. Получается, мама даже с закрытыми глазами читает ее мысли? Потом она сообразила, что, погруженная в свои размышления, произнесла последнюю фразу вслух. Фрэнси рассмеялась – впервые после смерти папы, а мама открыла глаза и тоже улыбнулась.

В мае состоялось первое причастие. Фрэнси было четырнадцать с половиной лет, Нили на год меньше. Сисси, опытная швея, сшила Фрэнси скромное белое платье из муслина. Кэти исхитрилась купить ей белые балетки и пару белых шелковых чулок. Первые шелковые чулки в жизни Фрэнси. Нили надел черный костюм, купленный для похорон отца.

В их районе существовала легенда, что любые три желания, загаданные в этот день, исполнятся. Полагалось загадывать одно несбыточное желание, одно такое, которое можешь исполнить сам, и еще одно на взрослую жизнь. Фрэнси загадала несбыточное желание: чтобы ее прямые темные волосы стали золотистыми и кудрявыми, как у Нили. Второе желание – говорить таким же красивым голосом, как мама, Эви и Сисси. А третье желание – на взрослую жизнь – было объездить весь мир. Нили пожелал, во-первых, разбогатеть, во-вторых, улучшить оценки в табеле, в-третьих, не пить, когда вырастет.

Еще в Бруклине существовал железный закон: в день первого причастия ребенка нужно отвести к настоящему фотографу. У Кэти не было денег, чтобы заказать фотографии в ателье. Пришлось удовольствоваться снимками, которые сделала Флосси Гэддис своим фотоаппаратом. Флосси поставила детей на тротуар и щелкнула, не заметив, что в кадр въехал трамвай. Она увеличила фотографию, вставила в рамку и подарила Фрэнси в день причастия.

Сисси гостила у них, когда Флосси принесла фотографию. Кэти держала снимок в руке, а Сисси и Фрэнси разглядывали его из-за ее плеча. Фрэнси никогда раньше не фотографировалась. Впервые в жизни она смотрела на себя со стороны, как смотрят другие люди. Прямо, словно застыв, стоит она на обочине, спиной к сточной канаве, ветер раздувает подол платья. Рядом Нили в отглаженном черном костюме, он на голову выше Фрэнси, очень крепкий и красивый. Солнце заходит за крыши и освещает лицо Нили – оно вышло отчетливо, ярко, а лицо Фрэнси оказалось в тени и выглядит темным, сердитым. За спинами у них вырастает трамвай.

Сисси сказала:

– Держу пари, это единственная в мире конфирмационная фотография на фоне трамвая.

– Это хорошая фотография, – ответила Кэти. – На улице, они выглядят куда естественней, чем в фотоателье на фоне задника с намалеванной церковью.

Кэти повесила фотографию над камином.

– Какое имя ты выбрал, Нили? – спросила Сисси.

– Как у папы. Теперь я Корнелиус Джон Нолан.

– Подходящее имя для хирурга, – заметила Кэти.

– А я выбрала мамино имя, – важно сказала Фрэнси. – Теперь мое полное имя Мэри Фрэнсис Кэтрин Нолан.

Фрэнси подождала, но мама не сказала, что это подходящее имя для писательницы.

– Кэти, у тебя есть фотографии Джонни? – спросила Сисси.

– Нет. Только свадебная, на которой мы вдвоем. А что?

– Ничего. Как летит время, да?

– Да, – вздохнула Кэти. – С чем с чем, а с этим не поспоришь.

Конфирмация состоялась, и больше не нужно было слушать «наставления» в церкви. У Фрэнси появился свободный час в день, и она посвящала его роману, который начала писать, чтобы доказать мисс Гарндер, новой учительнице английского, что у нее есть-таки представление о прекрасном.

После папиной смерти Фрэнси перестала описывать птиц, деревья и «разные впечатления». Вместо этого она стала записывать небольшие истории про отца, потому что очень тосковала по нему. В них она старалась доказать, что, несмотря на свои недостатки, он был хорошим отцом и добрым человеком. Она написала три подобных сочинения и получила за них тройки вместо обычной пятерки. Четвертое сочинение учительница возвратила без оценки, но с припиской, в которой просила задержаться после уроков.

Все школьники разошлись по домам. Мисс Гарндер и Фрэнси остались вдвоем в классе, где на полке стоял большой словарь английского языка. Последнее сочинение Фрэнси лежало на столе перед мисс Гарндер.

– Что случилось с твоими сочинениями, Фрэнси? – спросила мисс Гарндер.

– Не знаю.

– Ты была у меня одной из лучших учениц. Ты так чудесно писала. Я наслаждалась твоими сочинениями. Но эти последние работы… – она сделала презрительное лицо.

– Орфографию я проверяла по словарю, и за почерком следила, и…

– Я имею в виду содержание.

– Вы же сказали, что мы сами можем выбирать любые темы.

– Но нищета, голод и пьянство отнюдь не те темы, которые надо выбирать. Это безобразно. Мы все знаем, что безобразное существует. Но это не значит, что о нем следует писать.

– О чем же следует писать? – Фрэнси бессознательно повторила выражение учительницы.

– Человек погружается в свое воображение и там обнаруживает прекрасное. Писатель, как и художник, должен всегда стремиться к красоте.

– А что такое красота? – спросила девочка.

– Я не дам лучшего определения, чем Китс. А он сказал: «Красота в правде. Правда в красоте».

Фрэнси собрала все свое мужество в кулак, даже в два, и ответила:

– В моих историях все правда.

– Чушь! – взорвалась мисс Гарндер. Затем, смягчив тон, продолжила: – Под правдой мы разумеем совсем другое – например, звезды, которые всегда сияют на небе, солнце, которое восходит каждое утро, подлинное человеческое благородство, или материнскую любовь, или любовь к отечеству.

– Понятно, – сказала Фрэнси.

Пока мисс Гарндер разглагольствовала, Фрэнси мысленно отвечала ей с обидой.

– В пьянстве нет ни правды, ни красоты. Это зло. Пьянице место в тюрьме, а не в литературе. Или нищета. Ей нет оправдания. Работы хватит на всех – было бы желание работать. Люди бедны потому, что ленятся работать. А в лени нет ничего прекрасного.

(Это мама-то ленится!)

– В голоде также нет ничего прекрасного. И вообще не вижу необходимости голодать. У нас в стране хорошо организована благотворительная помощь. Что это за блажь – голодать.

Фрэнси сжала зубы. Мама ненавидела слово «благотворительность» больше всего на свете и приучила детей ненавидеть его.

– Пойми, во мне говорит отнюдь не снобизм, – заявила мисс Гарндер. – Я выросла в небогатой семье. Мой отец был священником и получал очень небольшое жалованье.

(Но он его получал, мисс Гарндер.)

– У моей матери из прислуги была только горничная, обычно деревенская девушка, ничему не обученная.

(Ясно. Бедняки вы были, мисс Гарндер, бедняки с горничной.)

– Часто мы оставались без горничной, и тогда моя мама сама делала всю работу по дому!

(А моя мама, мисс Гарндер, всегда сама делает всю работу по дому и еще в десять раз больше работы вне дома.)

– Я хотела пойти в государственный университет, но мы не могли этого позволить. Отец послал меня в маленький колледж при конфессии.

(Ага, значит, колледж вы могли окончить.)

– И поверь мне, кто учится в таком колледже – тот бедняк. Я тоже знаю, что такое голодать. То и дело моему отцу задерживали жалованье, и нам не хватало на еду. Однажды мы три дня просидели на чае с хлебом.

(Так, значит, мисс Гарндер, вы все же понимаете, что людям иногда приходится голодать.)

– Но я поступала бы как идиотка, если бы писала про бедность и про голод, правда, Фрэнси?

Фрэнси не отвечала.

– Правда, Фрэнси? – повторила мисс Гарндер с нажимом.

– Да, мэм.

– А теперь про твою пьесу для выпускного вечера, – мисс Гарндер вынула тоненькую рукопись из ящика стола. – Некоторые места в самом деле очень хороши, другие тебе не удались. Например, вот.

Она перевернула страницу:

– Вот здесь Судьба спрашивает: «Молодость, о чем ты мечтаешь?» И мальчик отвечает: «Я мечтаю быть целителем. Хочу возвращать цельность истерзанным человеческим телам». Это прекрасная идея, Фрэнси. Но дальше ты все испортила. Судьба: «Это твоя мечта. Взгляни же, какова реальность». Прожектор высвечивает старика, склонившегося над мусорным баком. Старик: «Когда-то я мечтал приводить в порядок человеческие тела. А теперь привожу в порядок…»

Мисс Гарндер вдруг взглянула на Фрэнси.

– Ты ведь не собиралась тут сострить, Фрэнси?

– О нет, мэм.

– После нашей небольшой беседы ты, надеюсь, понимаешь, почему мы не можем поставить твою пьесу на выпускном.

– Понимаю, – ответила Фрэнси, ее сердце оборвалось, упало и разбилось.

– У Беатрис Вильямс появилась отличная идея. Фея взмахивает волшебной палочкой, на сцену выпархивают мальчики и девочки в костюмах, каждый представляет один из праздников в году и читает стихотворение, посвященное этому празднику. Замысел прекрасный, но, к сожалению, Беатрис не дружит с рифмой. Может, ты воспользуешься ее идеей и сочинишь стихи? Беатрис не возражает. На программке мы напишем, что она автор идеи. По-моему, это будет справедливо, ты согласна?

– Да, мэм. Только я не хочу пользоваться чужими идеями. У меня есть свои.

– Что ж, это похвально. Я не настаиваю, – она встала. – Я потратила столько времени на тебя, потому что искренно считаю – ты подаешь надежды. Не сомневаюсь, что теперь, когда мы все обсудили, ты прекратишь кропать свои гнусные рассказики.

Гнусные. Фрэнси повертела в уме это слово. Оно не значилось в ее словаре.

– Гнусные – что это значит?

– Я – говорила – как поступать – если – не знаешь – слова! – отчеканила мисс Гарндер.

– Да, я забыла.

Фрэнси взяла с полки большой словарь, нашла слово «гнусный» и стала читать. «Грязный». Грязный? Она представила своего папу в свежей манишке, с воротничком, который он менял каждый день, в отполированных до блеска ботинках, которые он начищал дважды в день. «Запачканный». Папа завел личную кружку в парикмахерской. «Низменный». Это слово Фрэнси пропустила, потому что смутно представляла его значение. «Безобразный». Вот уж нет! Как папа танцевал! Он был стройный и ловкий. В нем не было ничего безобразного. «Также подлый и низкий». Она вспомнила, сколько раз папа проявлял доброту и чуткость. Вспомнила, как все любили его за это. Ее лицо вспыхнуло. Дальше читать она не могла, потому что страница перед глазами расплылась. Фрэнси повернулась к мисс Гарндер с искаженным от гнева лицом:

– Не смейте обзывать нас таким словом!

– Вас? – тупо переспросила мисс Гарндер. – Мы же говорим о твоих рассказах, Фрэнси! Как можно, Фрэнси! – Мисс Гарндер повысила голос: – Ты меня поражаешь! Такая воспитанная девочка. А если я сообщу твоей матери, что ты грубишь учителю?

Фрэнси перепугалась. Грубость по отношению к учителю в Бруклине считалась преступлением, которое следует карать исправительной колонией для несовершеннолетних.

– Простите меня, пожалуйста. Пожалуйста, простите. Я не хотела, – униженно повторяла Фрэнси.

– Понимаю, – мягко сказала мисс Гарндер. Она обняла Фрэнси и прошла вместе с ней до двери. – Понимаю, что ты находишься под впечатлением от нашего разговора. «Гнусный» действительно ужасное слово, и это хорошо, что оно возмутило тебя. Это значит, ты правильно понимаешь его смысл. Возможно, теперь ты меня невзлюбишь, но поверь, я желаю тебе добра. В один прекрасный день ты вспомнишь мои слова и поблагодаришь меня за них.

Фрэнси мечтала, чтобы взрослые перестали произносить эту фразу. И без того бремя благодарности, которую, по их словам, она должна испытать в будущем, давило ей на плечи. Она представляла, что лучшие годы своей жизни потратит на поиски всех этих людей, чтобы сказать им: о, вы были правы, я так благодарна вам!

Мисс Гарндер вручила Фрэнси ее «гнусные» сочинения и пьесу со словами:

– Когда придешь домой, брось это в печь. И поднеси спичку. А когда бумага вспыхнет, повторяй: «Я сожгла все плохое. Я сожгла все плохое».

По дороге домой Фрэнси пыталась обдумать этот разговор. Она знала, что мисс Гарндер незлой человек. Она по-своему желала Фрэнси добра. Но то, что для мисс Гарндер было добром, не являлось добром для Фрэнси. Фрэнси начала осознавать, что некоторые образованные люди могут счесть ее жизнь отвратительной. Она думала – интересно, будет ли она сама стыдиться своего прошлого, если получит образование? Будет ли она стыдиться своих родных? Стыдиться своего красивого папы, такого легкомысленного, доброго и чуткого, стыдиться своей мужественной и прямодушной мамы, которая так гордится своей мамой, хотя та не умеет ни читать, ни писать, стыдиться своего брата Нили, такого славного и честного? Нет! Ни за что! Если образование заставит ее испытывать стыд за себя и за них, то она отказывается от образования. «Но я проучу эту мисс Гарндер, – поклялась Фрэнси. – Я докажу ей, что у меня есть воображение. Докажу во что бы то ни стало».

В тот же день она начала писать свой роман. Главную героиню звали Шерри Нола – эта девочка была рождена и воспитывалась в исключительной роскоши. Роман назывался «Это я» и представлял историю несбывшейся жизни Фрэнси.

Фрэнси успела написать двадцать страниц. Их заполняли подробные описания богатой обстановки в доме Шерри, панегирики великолепным нарядам Шерри и перечисления сказочных яств, которые поглощала героиня.

Закончив писать, Фрэнси через Джона, мужа Сисси, передаст роман в типографию, чтобы его напечатали, а потом принесет книгу мисс Гарндер. Фрэнси предавалась сладостным мечтам. Эта сцена все время крутилась у нее в голове. Она сочинила такой диалог.

ФРЭНСИ (протягивая свою книгу мисс Гарндер): Надеюсь, здесь вы не обнаружите ничего гнусного. Пожалуйста, считайте это моим выпускным сочинением. Полагаю, вас не смущает то, что оно напечатано?

(У мисс Гарндер отвисает челюсть. Фрэнси продолжает как ни в чем не бывало.)

По-моему, печатный текст читать удобнее, вы согласны?

(Мисс Гарндер читает, Фрэнси с рассеянным видом смотрит в окно.)

МИСС ГАРНДЕР (дочитав): О, Фрэнси! Это восхитительно!

ФРЭНСИ: Что-что?

(Выходя из задумчивости.)

Ах, вы о романе. Я накропала его в два счета. Это несложно – писать о том, чего не знаешь. Писать правду гораздо сложнее – сначала ее нужно пережить.

Это место Фрэнси зачеркнула. Она не хотела, чтобы мисс Гарндер подумала, будто Фрэнси обиделась. Она переписала.

ФРЭНСИ: Что-что?

(Спохватываясь.)

Ах, вы о романе! Рада, что вам понравилось.

МИСС ГАРНДЕР (застенчиво):

Фрэнси, могу я… могу я попросить у тебя автограф?

ФРЭНСИ: Ну конечно.

(Мисс Гарндер снимает колпачок со своей авторучки и протягивает ее Фрэнси. Фрэнси пишет: «С наилучшими пожеланиями от М. Фрэнсис К. Нолан.)

МИСС ГАРНДЕР (разглядывая автограф): Какая интересная подпись!

ФРЭНСИ: Просто мое полное имя.

МИСС ГАРНДЕР (застенчиво): Фрэнсис?

ФРЭНСИ: Будьте проще, обращайтесь ко мне как раньше.

МИСС ГАРНДЕР: Могу я попросить тебя приписать сверху, над твоей подписью, «Моему другу Мюриэль Гарндер»?

ФРЭНСИ (после едва заметной паузы): Почему бы и нет?

(С многозначительной улыбкой.) Я всегда писала то, что вы просили.

(Пишет.)

МИСС ГАРНДЕР (едва слышным шепотом): Благодарю.

ФРЭНСИ: Мисс Гарндер… конечно, сейчас это не важно… но не могли бы вы поставить мне оценку… как раньше?

(Мисс Гарндер берет ручку и выводит на обложке книги красными чернилами «ПЯТЬ С ПЛЮСОМ».)

Мечта была такой сладостной, что Фрэнси в лихорадке приступила к следующей главе. Она строчила без остановки, чтобы мечта поскорее стала явью. Она писала:

– Паркер, – позвала Шерри Нола личную горничную. – Что повар готовит сегодня на ужин?

– Грудку фазана в глазури, насколько я знаю. Еще будут спаржа из теплицы, привозные заморские грибы и мусс из ананасов, мисс Шерри.

– Надоело, никакой фантазии, – заметила Шерри.

– Да, мисс Шерри, – уважительно кивнула горничная.

– Как вам известно, Паркер, я люблю потакать своим капризам.

– Ваши капризы – закон для прислуги.

– Пусть мне подадут много разных десертов, а уж я сама составлю из них кушанье. Принесите дюжину шарлоток по-русски, слоеное пирожное с земляникой, кварту мороженого – непременно шоколадного, дюжину дамских пальчиков и коробку французского шоколада.

– Хорошо, мисс Шерри.

На страницу шлепнулась капля. Фрэнси посмотрела наверх. Нет, крыша не протекала, это у нее изо рта текли слюни. От голода сводило живот. Она пошла на кухню к плите, заглянула в кастрюлю. В воде плавала обглоданная кость. В хлебнице нашлось немного хлеба. Правда, черствого, но это лучше, чем ничего. Она отрезала ломтик, налила в чашку кофе и окунула в него хлеб, чтобы размочить. Пока ела, перечитывала только что написанное. И сделала поразительное открытие.

«Посмотри-ка, Фрэнси Нолан, – сказала она себе. – Эта история ничем не отличается от тех, которые так не понравились мисс Гарндер. Ты опять описываешь свой голод, и больше ничего. Только делаешь это по-дурацки, каким-то вывернутым наизнанку способом».

Фрэнси так разозлилась на свой роман, что разорвала тетрадку и бросила в печь. Когда пламя коснулось страниц, ее ярость стала еще сильнее, она побежала в спальню, вытащила из-под кровати коробку со своей писаниной. Бережно отложила в сторону четыре рассказа про папу, а остальное швырнула в печку. Все ее красивые сочинения, отмеченные пятерками, вспыхнули. На мгновение пламя ярко осветило слова, а потом страницы почернели и скукожились. «Вот огромный тополь, высокий и стройный, его силуэт резко выделяется на фоне неба». И еще: «Приветливо распахиваются небесные врата над головой. Стоит прекрасный октябрьский денек». Обрывок какого-то предложения: «…цветы шиповника подобны настойке из закатов, а дельфиниумы – экстракту небес».

«Я ведь никогда не видела тополей, про небесные врата прочитала где-то, и цветы эти я видела только в ботаническом атласе. И пятерки я получала за то, что складно врала». Она поворошила бумаги, чтобы горели быстрее. Когда от них остался один пепел, она запела: «Я сожгла все плохое. Я сожгла все плохое». Когда погас последний уголек, она торжественно провозгласила, обращаясь к бойлеру: «Вот и вся моя писательская карьера».

Вдруг ей стало страшно и одиноко. Она тосковала по отцу, очень тосковала. Не может быть, что он умер, просто не может быть. Скоро на лестнице раздастся «Молли Мэлоун», он поднимется наверх. Она откроет ему, и он скажет: «Привет, Примадонна!» А она ответит: «Папа, мне приснился страшный сон. Как будто ты умер». Потом она расскажет ему о разговоре с мисс Гарндер, и он найдет нужные слова, чтобы утешить ее. Фрэнси ждала, прислушиваясь. Может, и правда, ей все это снится. Но нет, сны не бывают такими длинными. Папа никогда не вернется.

Она положила голову на стол и заплакала. «Мама не любит меня так, как она любит Нили, – всхлипывала она. – Я делаю все, чтобы она полюбила меня. Сажусь к ней поближе, иду, куда она идет, делаю, что она велит. Но она никогда не полюбит меня так, как любил папа. С этим я ничего не могу поделать».

Тут она вспомнила мамино бледное лицо в трамвае, когда она откинула голову и закрыла глаза. Вспомнила, какой измученный вид у нее был. Мама любит ее. Конечно, любит. Просто она не умеет это выразить так, как умел папа. И мама очень хорошая. Вот сейчас у нее в любую минуту может родиться ребенок, а она все еще на работе. А что, если мама умрет во время родов? При этой мысли у Фрэнси в жилах кровь застыла. Что станет с ней и с Нили без мамы? Куда им деваться? Эви и Сисси бедны, не смогут их взять к себе. У них и места-то не хватит, чтобы там приютиться. Нет у них с Нили никого в целом свете, кроме мамы.

«Боже милосердный, – молилась Фрэнси. – Не допусти, чтобы мама умерла. Я помню, как сказала Нили, что не верю в тебя. Но я верю! Верю! Я просто так сказала. Пожалуйста, не карай маму. Она не сделала ничего плохого. Не забирай ее только потому, что я сказала, что не верю в тебя. Если ты оставишь ее жить, я принесу тебе в жертву свое писательство. Я больше никогда не напишу ни одного рассказа, если ты оставишь маме жизнь. Дева Мария, попроси своего сына, Иисуса, чтобы он попросил Бога не забирать мою маму».

Но Фрэнси почудилось, что ее молитва пропала зря. Бог запомнил ее слова, что она не верит в него, и накажет ее, забрав маму, как забрал папу. Фрэнси охватил панический ужас, и ей показалось, что мама уже умерла. Она бросилась ее искать. В их доме Кэти не было. Фрэнси выскочила на улицу, добежала до соседнего дома, взлетела по лестнице с криком «мама!». Но там мамы тоже не оказалось. Фрэнси побежала в третий, и последний дом. На первом этаже мамы не было. На втором тоже. Оставался еще один этаж. Если мамы нет и там, значит, она умерла. Фрэнси закричала:

– Мама! Мама!

– Я здесь, – послышался спокойный голос Кэти с третьего этажа. – Зачем так шуметь.

Фрэнси испытала такое облегчение, что чуть не потеряла сознание. Она не хотела показывать маме, что плакала, и стала искать в кармане платок. Не найдя, вытерла глаза нижней юбкой и медленно поднялась по последнему пролету.

– Здравствуй, мама.

– Что-то случилось с Нили?

– Нет, мама. (Ее первая мысль всегда про Нили.)

– Тогда здравствуй, – сказала Кэти и улыбнулась.

Она подумала, что Фрэнси расстроилась из-за каких-то школьных неприятностей. Что ж, если захочет, то сама расскажет…

– Ты любишь меня, мама?

– Было бы странно, если бы я не любила своих детей, правда?

– Скажи, по-твоему, я такая же красивая, как Нили?

Фрэнси с нетерпением ждала маминого ответа, потому что знала – мама никогда не солжет. Ждать пришлось долго.

– У тебя очень красивые руки и длинные густые волосы.

– Но я такая же красивая, как Нили? – настаивала Фрэнси, страстно желая, чтобы мать солгала.

– Фрэнси, я понимаю, что тебя что-то беспокоит, но я очень устала. Потерпи, пожалуйста, пока родится ребенок. Я люблю вас с Нили и считаю, что вы оба очень даже славные. А теперь прошу, не мучай меня.

Фрэнси стало стыдно. Жалость сжала ей сердце при виде матери, которая вот-вот родит, а сама неуклюже распростерлась на четвереньках и моет пол. Фрэнси опустилась на колени рядом с матерью.

– Встань, мама, я домою этот коридор. У меня есть время, – и Фрэнси опустила руку в ведро с водой.

– Нет! – вскрикнула Кэти. Она выхватила руку дочери из воды и обтерла о свой фартук. – Не суй руки в эту воду. В ней сода и щелок. Посмотри, что сделалось с моими руками.

Кэти протянула свои изящные, но разъеденные до корост руки.

– Я не хочу, чтобы твои руки стали как у меня. Я хочу, чтобы они оставались такими же красивыми, как сейчас. К тому же тут осталось домыть совсем немного.

– Можно я хотя бы посижу на ступеньке и посмотрю?

– Если не можешь придумать ничего получше.

Фрэнси сидела и смотрела на мать. Как хорошо сидеть тут, рядом с мамой, знать, что мама жива. Даже скрип швабры о пол ласкал слух, внушал спокойствие. «Скрип-скрип-скрип», – говорила швабра. «Шлеп-шлеп-шлеп», – отвечала тряпка, когда ее отжимали. «Хлюп-хлюп-хлюп», – переговаривались швабра и тряпка, когда мама окунала их в ведро с водой. «Буль-буль», – подавало голос ведро, когда мама его передвигала.

– Разве у тебя нет подружек, чтобы поговорить, Фрэнси?

– Нет. Я ненавижу женщин.

– Это ненормально. Тебе было бы полезно пообщаться с девочками твоего возраста.

– А у тебя есть подруги, мама?

– Нет, я ненавижу женщин, – ответила Кэти.

– Вот видишь? Ты как я.

– Но у меня однажды была подруга, и я отбила у нее твоего папу. Так что, видишь, иногда от подруг бывает польза.

Кэти говорила шутливо, но ее швабра рассекла воздух, словно сказала: «Ты иди своей дорогой, я пойду своей». Кэти проглотила слезы и продолжала:

– Да, тебе нужны подруги. Ты разговариваешь только со мной и с Нили, да еще читаешь книжки и пишешь свои истории.

– Я бросила писать.

Кэти поняла, что смятение Фрэнси связано с ее сочинениями.

– Ты сегодня получила плохую оценку за сочинение?

– Нет, – соврала Фрэнси, удивляясь, как всегда, материнской проницательности.

Она встала со словами:

– Пожалуй, мне пора идти к Макгэррити.

– Подожди! – Кэти оставила швабру и тряпку в ведре. – Я закончила на сегодня. Помоги мне встать!

Она протянула руки к Фрэнси. Фрэнси сжала материнские руки, Кэти с силой подтянулась, неуклюже поднялась на ноги.

– Пойдем домой вместе, Фрэнси.

Фрэнси взяла ведро. Кэти положила одну руку на перила лестницы, а другую – на плечи Фрэнси. Она тяжело опиралась на дочь, пока медленно спускалась по ступенькам. Фрэнси соразмеряла свой шаг с неуверенными шагами матери.

– Фрэнси, ребенок должен родиться со дня на день, и мне спокойней, когда ты рядом. Не оставляй меня надолго. А когда я работаю, приходи иногда проведать, все ли в порядке. Не могу передать, как я надеюсь на тебя. Я не могу рассчитывать на Нили – от мальчика в таких делах никакого толку. Ты мне очень нужна сейчас, и мне спокойней, когда ты рядом. Пожалуйста, побудь моей правой рукой какое-то время.

Огромная нежность к матери переполнила сердце Фрэнси.