Дерево растёт в Бруклине Смит Бетти

И самое удивительное в этом плане: все, знавшие Бена Блейка, ничуть не сомневались в том, что все будет именно так, как он запланировал.

А тем временем, летом 1917 года, предмет честолюбивых замыслов Бена Блейка, обширный штат на Среднем Западе, дремал под жарким солнцем прерий, дремал среди бескрайних полей пшеницы, среди бесконечных садов, в которых зрели яблоки вайнсэп, болдуин и нортерн-спай, дремал и ни сном ни духом не ведал, что человек, который намерен завоевать местный Белый дом и стать самым молодым губернатором в истории, в это время оканчивает школу в Бруклине.

Таков был Бен Блейк, элегантный, веселый, обаятельный, блестящий, уверенный в себе. К нему хорошо относились юноши, а девушки просто сходили по нему с ума – и Фрэнси Нолан, затаив дыхание, обожала его.

Они виделись каждый день. Его исправлениями пестрели ее домашние задания по французскому. Он проверял ее работы по химии и разъяснял темные места в драмах эпохи Реставрации. Он помогал ей составить программу занятий на следующее лето и даже – что весьма любезно с его стороны – пытался спланировать всю ее дальнейшую жизнь.

Лето приближалось к концу, и это огорчало Фрэнси по двум причинам. Во-первых, скоро она не сможет каждый день видеть Бена Блейка, а во-вторых, провалит экзамен по французскому. Второй причиной Фрэнси поделилась с Беном.

– Глупости, – решительно сказал он. – Ты заплатила за курсы, ты все лето ходила на занятия, ты не идиотка. Ты сдашь. Тройку тебе уж точно поставят.

– Нет, – рассмеялась она. – Я схлопочу пару.

– Тогда позубрим перед экзаменом. Потратим целый день. Куда пойдем?

– Ко мне? – робко предложила Фрэнси.

– Нет. Там нас будут отвлекать, – он задумался на мгновение. – Я знаю отличное место. Встречаемся в субботу, в девять утра, на углу Гейтс и Бродвея.

Бен уже ждал ее, когда она вышла из трамвая. Фрэнси ломала голову, куда же они могут пойти в таком районе. Бен подвел ее к служебному входу в один из бродвейских театров. Он вошел в эту волшебную дверь, просто сказав: «Доброе утро, Поп», седому мужчине, который сидел на раскладном стуле возле открытой двери и грелся на солнышке. Так Фрэнси узнала, что этот необыкновенный юноша по вечерам работает капельдинером в театре.

Фрэнси никогда раньше не была за кулисами, и от потрясения у нее чуть не подскочила температура. Сцена казалась огромной, а потолок терялся в вышине. Ступив на сцену, она изменила походку – шагала медленно, не сгибая ног, как делал незабвенный Гарольд Кларенс. Когда Бен заговорил, она повернулась к нему медленно, торжественно и ответила гортанным голосом:

– Что ты сказал?

– Хочешь посмотреть в зал? – переспросил он.

Бен приподнял занавес, включил огни рампы. Она прошла на авансцену и оглядела сотни пустых мест, которые ожидали зрителей. Она наклонила голову и обратилась к самому дальнему ряду:

– Здравствуйте, господа!

Выжидающая пустота огромного темного зала многкратно усилила ее голос.

– Слушай, тебя что больше интересует – французский или театр? – добродушно спросил Бен.

– Театр, конечно.

Это была сущая правда. Стоя здесь, на сцене, она позабыла все свои планы, к ней вернулась ее первая любовь – любовь к театру.

Бен рассмеялся и выключил подсветку, опустил занавес и поставил два стула друг против друга. У него откуда-то оказались контрольные работы по французскому за последние пять лет. Из них он составил экзаменационный лист, включив в него вопросы, которые встречались чаще всего и реже всего. Почти весь день он зубрил с Фрэнси ответы на эти вопросы. Потом он заставил ее выучить страницу из мольеровского «Тартюфа» с переводом. Он пояснил:

– Завтра на экзамене непременно встретится вопрос, который покажется тебе китайской грамотой. Не пытайся на него отвечать. Поступи так. Честно признайся, что не знаешь ответа, но предложи вместо этого перевести отрывок из Мольера. Напиши то, что выучила сейчас, и тебя отпустят с Богом.

– А если этот отрывок попадется в основных вопросах?

– Не попадется. Я выбрал очень редкий фрагмент.

И правда, ее отпустили с Богом: она сдала экзамен по французскому. Да, получила тройку, но утешалась тем, что раз сдала, то сдала, а оценка не так уж важна. Зато химию и историю драмы она сдала на «отлично».

Опять же следуя указаниям Бена, через неделю после экзаменов она пришла за выпиской о своих баллах. Они встретились с Беном, как договаривались. Он повел ее к Хюлеру и заказал содовой с шоколадным вкусом.

– Сколько тебе лет, Фрэнси? – спросил он.

Она быстро прикинула в уме. Дома пятнадцать, на работе семнадцать. Бену девятнадцать. Он не захочет знаться с ней, если выяснится, что ей всего пятнадцать лет. Он заметил ее колебания и улыбнулся:

– Все сказанное вами может быть использовано против вас.

Она собралась с духом и отважно пролепетала:

– Мне… пятнадцать.

И смущенно опустила голову.

– Гм. Ты мне нравишься, Фрэнси.

«А я тебя люблю», – подумала она.

– Ты мне нравишься больше всех знакомых девушек. Но, понимаешь, у меня нет времени на девушек.

– Хотя бы часок, в субботу, скажем?

– Те несколько свободных часов, которые у меня есть, принадлежат моей матери. Кроме меня, у нее никого нет.

Фрэнси ничего не слышала про миссис Блейк до сей минуты. Но она ее сразу возненавидела, потому что та присвоила все свободные часы Бена, из которых даже один-два могли бы составить счастье Фрэнси.

– Но я буду помнить о тебе, – продолжал он. – Буду писать, если появится свободная минута.

(Он жил в получасе ходьбы от нее.)

– Если буду нужен тебе – речь не о пустяках, конечно, – черкни мне строчку, и уж я найду возможность встретиться с тобой.

Он протянул ей картонную карточку, в углу которой было написано «Бенджамин Франклин Блейк».

Они попрощались, выйдя от Хюлера, и тепло пожали руки.

– Увидимся следующим летом! – крикнул он ей, уходя.

Фрэнси стояла и смотрела ему вслед, пока он не свернул за угол. Следующее лето! Сейчас всего лишь сентябрь, до следующего лета столько ждать!

Фрэнси так понравилось учиться на летних курсах, что она захотела записаться в тот же колледж осенью, но понятия не имела, где взять триста с лишним долларов, чтобы заплатить за учебу. Изучив однажды утром в нью-йоркской библиотеке на Сорок второй улице проспекты учебных заведений, она нашла женский колледж, в котором жительницы Нью-Йорка могли учиться бесплатно.

Вооружившись своими справками, она пошла записываться. Ей сказали, что без диплома об окончании средней школы ее не могут зачислить. Она ответила, что на летние курсы ее же приняли! Ах, сказали ей, это совсем другое дело. Эти курсы дают только баллы. Диплом после них не полагается. Фрэнси спросила, нельзя ли ей поучиться просто так, без диплома. Нет, ответили ей. Но если она старше двадцати пяти лет, то ее зачислят вольнослушателем без права получения диплома. Фрэнси с сожалением призналась, что ей еще нет двадцати пяти лет. Есть еще один вариант, сказали ей. Можно сдать вступительные экзамены, тогда ее примут в колледж без школьного диплома.

Фрэнси согласилась и провалила все экзамены, кроме химии.

– Что ж, это мне наука, – сказала она матери. – Если бы поступить в колледж было так просто, то кто бы стал тратить время на школу. Но не переживай, мама. Теперь я знаю, что такое вступительные экзамены, наберу учебников, подготовлюсь и в следующем году сдам. Это можно сделать, и я это сделаю. Вот увидишь!

Впрочем, даже поступи она в колледж, учиться там не смогла бы: ее перевели на дневную смену. Она стала опытным специалистом, работала очень быстро, и в ней нуждались днем, когда поток сообщений был максимальным. Ей пообещали, что летом она сможет вернуться на ночную смену, если захочет. Ей в очередной раз повысили зарплату. Теперь она получала семьдесят пять долларов в неделю.

Опять приходилось коротать одинокие вечера. Фрэнси бродила золотой осенью по Бруклину и думала о Бене.

(«Если буду нужен тебе, я уж найду возможность встретиться».)

Да, он был нужен ей, но он точно не ответит, если она напишет: «Мне очень одиноко. Пожалуйста, погуляй со мной, поговори со мной». В его железном расписании жизни не значилась станция под названием «Одиночество».

Вокруг все казалось прежним, и все же чувствовались перемены. На некоторых окнах появились золотые звезды. Парни по-прежнему вечерами собирались на углу или возле кондитерской. Только теперь все чаще в их компании мелькал цвет хаки.

Они стояли в кружок, напевали. Пели «Старую хижину», «Прости, что обидел тебя» и другие песни.

Иногда парень в военной форме заводил что-нибудь военное: «Там вдали» или «Кэти».

Но, что бы они ни пели, заканчивали всегда бруклинскими народными мелодиями: «Ирландские глазки», «Позволь назвать тебя милкой» или «Оркестр играет».

Фрэнси, проходя мимо них по вечерам, удивлялась тому, что все песни звучат так печально.

Сисси ожидала рождения ребенка в ноябре. Кэти с Эви из кожи вон лезли, чтобы избежать разговоров с сестрой об этом. Они не сомневались, что младенец опять родится мертвым, и чем меньше разговоров сейчас, тем легче будет Сисси пережить это. Но Сисси отколола такой номер, что все вынуждены были заговорить о предстоящих родах. Она заявила, что будет рожать с доктором и ложится в больницу.

Ее мать и сестры были поражены. Все женщины Ромли обходились без докторов, когда рожали. Таков был обычай. Зовешь повитуху, или соседку, или мать, и все совершается втайне, при закрытых дверях, ни мужчин, ни посторонних. Рожать – женская работа. А в больницу ходят умирать, это всякий знает.

Сисси заявила, что все они отстали от времени, что повитуха – пережиток прошлого. Кроме того, гордо сообщила она, у нее вообще тут нет права голоса. Стив так решил, сказал – рожать в больнице с доктором, значит, в больнице с доктором. И обсуждать тут нечего.

Более того, Сисси выбрала доктора-еврея!

– Почему, Сисси? Почему? – спрашивали потрясенные сестры.

– Потому что евреи лучше, чем христиане, разбираются в родах.

– Я ничего не имею против евреев, но… – начала Кэти.

– Слушай! Только потому, что доктор Аронштейн и его сородичи смотрят на звезду, когда молятся, а мы на крест, ты не можешь судить, хороший он доктор или плохой.

– Но мне кажется, приятней иметь доктора одной с тобой веры в минуту, когда твой ребенок…

Кэти хотела сказать «умирает», но прикусила язык и поправилась: «Рождается».

– Чушь, милая, – презрительно ответила Сисси.

– Яблоки к яблокам, огурцы к огурцам. Почему-то евреи не зовут христианских докторов, когда рожают, – сказала Эви, убежденная, что привела несокрушимый аргумент.

– Вот именно! Потому что любой знает – еврейские доктора лучше! – парировала Сисси.

Роды в больнице не отличались от любых других родов. Схватки у Сисси обычно проходили легко, а благодаря мастерству доктора – еще легче. Когда ребенок появился на свет, Сисси крепко зажмурилась. Она боялась взглянуть на него. До сих пор она твердо верила, что он выживет. Но сейчас, когда он родился, вера покинула ее. Наконец она открыла глаза. Ребенок лежал рядом с ней на столе. Он был синюшный и не двигался. Сисси снова отвернулась.

«Опять, – подумала она. – Опять, опять, опять. В одиннадцатый раз. Боже, ну почему ты мне не оставишь хоть одного? Одного из одиннадцати? Еще несколько лет – и я не смогу рожать. Каково женщине умирать, зная, что никому не дала жизни. О Господи, за что ты наложил на меня проклятие?»

Тут она услышала слово. Никогда раньше она не слышала этого слова.

– Кислород! Быстро! – скомандовал доктор.

Сисси смотрела, как он колдует над ребенком. У нее на глазах совершалось чудо, превыше тех чудес, о которых рассказывала ей мать. Мертвое синее тельце превращалось в розовое, живое. Бездыханный ребенок сделал вдох. Впервые в жизни Сисси услышала крик рожденного ей существа.

– Он… он жив? – спросила она, боясь поверить.

– А как же иначе? – Доктор выразительно пожал плечами. – Вы таки родили самого лучшего мальчишку, которого я видел своими глазами.

– Он точно будет жить?

– А почему бы ему и не жить? – Снова движение плеч. – Будет-таки жить, если вы его не уроните с третьего этажа.

Сисси схватила доктора за руки и покрыла их поцелуями. И доктора Арона Аронштейна вовсе не смутил такой эмоциональный порыв, как смутил бы нееврея.

Сисси назвала мальчика Стивен Арон.

– Не знаю ни одного исключения из этого правила! – говорила Кэти. – Только бездетная женщина усыновит ребенка – и бац! Через год или два она уже родила. Как будто Господь наконец-то поверил в искренность ее намерений. Хорошо, что теперь у Сисси двое детей, потому что плохо, когда ребенок растет в одиночку.

– Между малышкой Сисси и маленьким Стивом разница два года, – заметила Фрэнси. – Почти как между Нили и мной.

– Да. Будут опорой друг другу.

Не успели оправиться от изумления, в которое повергло всех рождение сына Сисси, как дядя Вилли Флиттман дал повод для пересудов. Вилли попытался записаться в армию, его забраковали, после чего он уволился с работы, пришел домой, объявил, что он неудачник, и лег в постель. Он не пожелал встать ни на следующий день, ни через день. Сказал, что не встанет с постели и пролежит в ней, пока не умрет. Вся его жизнь – сплошная неудача, и теперь он намерен положить ей конец, и чем скорей, тем лучше.

Эви послала за сестрами.

Эви, Сисси, Кэти и Фрэнси стояли возле большой медной кровати, в которой обосновался неудачник. Вилли бросил взгляд на решительных, волевых женщин Ромли, которые выстроились в шеренгу, и простонал:

– Я неудачник.

И укрылся одеялом с головой.

Эви толкнула Сисси, и та приступила к работе. Сисси обняла Вилли и прижала бедолагу к своей груди. Она убеждала его, что герои не только в окопах – много героев трудится на благо своей страны на оборонных заводах. Она говорила и говорила, пока Вилли не загорелся таким желанием содействовать победе, что выскочил из кровати и велел тете Эви бежать стремглав за его брюками и ботинками.

Стив работал мастером на оборонном предприятии на Морган-авеню. Он взял Вилли на хорошо оплачиваемую работу да еще дал подработку на полставки.

В семье Ромли существовала традиция – мужчины оставляли себе все дополнительные деньги, которые получали – будь то чаевые или плата за сверхурочную работу. С первых сверхурочных денег Вилли купил себе басовый барабан и пару цимбал. Все вечера (кроме тех, когда работал сверхурочно) он играл на барабане и цимбалах, сидя в гостиной. Фрэнси подарила ему на Рождество губную гармошку за доллар. Он привязал гармошку к палочке, а палочку прикрепил к поясу, чтобы играть на гармошке без помощи рук. Он пытался управляться с гитарой, гармошкой, барабанами и цимбалами одновременно. Хотел стать человеком-оркестром.

И вот по вечерам он сидел в гостиной, дул в гармошку, перебирал струны гитары, бил в барабан и бряцал цимбалами. И страдал из-за того, что он неудачник.

Когда гулять стало холодно, Фрэнси записалась в Общинный дом на курсы шитья и танцев.

Она училась разбираться в выкройках и управлять швейной машинкой. Надеялась, что со временем сама сможет шить себе платья.

Она также осваивала танцы, которые назывались бальные, хотя ни она, ни ее партнеры не рассчитывали когда-нибудь оказаться на мероприятии, именуемом «бал». Иногда ей попадался в партнеры набриолиненный местный сердцеед, который ловко танцевал и требовал, чтобы она считала шаги. Иногда ее партнером становился пятнадцатилетний подросток в шатнишках до колен, и тогда она требовала, чтобы он считал шаги. Ей нравилось танцевать, и она все схватывала на лету.

Начала она готовиться и к экзаменам.

– Что за книгу ты читаешь, Фрэнси?

– Геометрию, взяла у Нили.

– Что такое геометрия?

– Предмет, который сдают на экзаменах в колледж, мама.

– Хорошо, только не засиживайся долго.

– Как поживают моя мать и сестры? – спросила Кэти у страхового агента.

– Во-первых, я только что застраховал детишек вашей сестры – Сару и Стивена.

– Да она же их застраховала сразу после рождения – платит по никелю в неделю за полис.

– О, это совсем другой полис. Страхование на дожитие.

– Что это значит?

– Чтобы получить деньги, нужно дожить до определенного возраста. Дети получат по тысяче долларов каждый, когда им исполнится восемнадцать лет. Эта страховка позволит им учиться в колледже.

– Бог ты мой! Сначала роды с доктором в больнице, теперь страховка для колледжа. Что еще она придумает?

– Нет писем, мама? – как всегда, спросила Фрэнси, придя домой с работы.

– Нет. Только открытка от Эви.

– Что у них нового?

– Ничего. Они снова переезжают из-за того, что Вилли барабанит, а больше ничего.

– Куда они переезжают?

– Эви нашла домик на одну семью на Кипресс-хилл. Не понимаю, это еще Бруклин?

– Это по восточной ветке в сторону Нью-Йорка, на границе Бруклина с Куинсом. Недалеко от Кресент-стрит, последняя остановка бродвейской электрички. Думаю, она так и будет последней, пока электричку не пустят до Ямайки.

Мария Ромли лежала в своей узкой белоснежной постели. На голой стене над ее головой висело распятие.

Три ее дочери и Фрэнси, старшая внучка, стояли возле кровати.

– Ох, мне восемьдесят пять, и чует мое сердце, что это моя последняя болезнь. Я не боялась жизни, поэтому не боюсь смерти. Я не буду кривить душой и говорить: «Не плачьте обо мне, когда я умру». Я любила своих детей, старалась им быть хорошей матерью, и странно, если мои дети не заплачут обо мне. Но пусть ваши слезы будут светлыми и недолгими. И пусть они принесут вам мир и покой. Знайте, что я буду счастлива. Я увижусь с великими святыми, которых так любила всю жизнь.

Фрэнси показывала девушкам в комнате отдыха фотографии.

– Это Энни Лори, моя сестричка. Ей только полтора года, а уже бегает вовсю. А слышали бы вы, как она болтает!

– Какая славная!

– А это мой брат, Корнелиус. Он будет доктором.

– Какой славный!

– А это моя мама.

– Какая славная! И выглядит очень молодо.

– А это я на крыше.

– Какая славная крыша!

– Это я славная! – шутливо возмутилась Фрэнси. – Все мы славные, – рассмеялись девушки. – А начальница какая славная – старая корова. Хоть бы сдохла уже.

И девушки снова засмеялись. Они все смеялись и смеялись.

– Над чем вы смеетесь? – спросила Фрэнси.

– Ни над чем, – еще громче засмеялись они.

– Пусть лучше Фрэнси сходит. В прошлый раз, когда я попросил немецкой квашеной капусты, хозяин выставил меня из магазина, – пожаловался Нили.

– Теперь надо говорить «капуста по-французски», дурень, – сказала Фрэнси.

– Не обзывайся, – рассеянно пожурила Кэти.

– Вы знаете, что Гамбург-авеню переименовали в Вильсон-авеню? – спросила Фрэнси.

– Не понимаю, что заставляет людей делать подобные глупости, – вздохнула Кэти.

– Ты ведь не расскажешь маме? – с надеждой спросил Нили.

– Нет. Но тебе еще рано ходить с такой девушкой. Говорят, она дикая, – ответила Фрэнси.

– А кому нужна дрессированная девушка?

– Я бы не стала вмешиваться, но ты ничего не смыслишь в этих делах – ну я про секс.

– Да смыслю уж побольше твоего как-нибудь.

Он положил руку на бедро и пропищал тоненьким голоском:

– Ой, мама, от поцелуев у меня родится ребенок? Ой, мама, родится, да?

– Нили! Ты подслушивал!

– Еще бы! Стоял рядом в коридоре и слышал каждое слово.

– Как это низко…

– Между прочим, я много раз замечал, как ты притворяешься, что спишь, а сама слушаешь, о чем говорят мама, Эви и Сисси.

– Это другое дело. Должна же я быть в курсе, что у нас происходит.

– Фрэнси, Фрэнси! Семь часов. Пора вставать!

– Зачем?

– Ты должна быть на работе в восемь тридцать.

– Мама, скажи мне что-нибудь новое.

– Тебе сегодня шестнадцать лет.

– Скажи мне что-нибудь новое. Мне шестнадцать лет уже два года как.

– Значит, будет шестнадцать еще год.

– Похоже, мне всю жизнь будет шестнадцать.

– Я этому не удивлюсь.

– Я не шпионю, – сказала Кэти с негодованием. – Просто мне нужен был никель для газовщика, и я подумала, ты не станешь возражать. Ты же много раз залезала в мою сумочку за мелочью.

– Это другое дело, – ответила Фрэнси.

Кэти держала в руке маленькую фиолетовую пачку, в ней лежали ароматизированные сигареты с золотым обрезом. Одной недоставало.

– Ну вот, теперь ты знаешь самое ужасное, – сказала Фрэнси. – Я выкурила сигарету Мило.

– А они приятно пахнут, – заметила Кэти.

– Переходи к делу, мама. Прочитай мне нотацию, и покончим с этим.

– Когда во Франции погибает столько солдат, мир не рухнет, если ты выкуришь сигарету.

– Ладно, мама, ты уже вдоволь позабавилась – как в прошлом году, когда не возражала против кружевных панталон. Теперь выброси сигареты.

– Ни за что! Я разложу их по ящикам шкафа. Мои ночные рубашки будут приятно пахнуть.

– Думаю, в этом году не стоит покупать рождественские подарки. Лучше купим жареного цыпленка и большой торт в булочной, и фунт хорошего кофе, и…

– Нам же хватает денег на еду, – возразила Фрэнси. – Зачем тратить на нее рождественские деньги.

– Я хочу отдать их сестрам Тинмор на Рождество. Больше никто не берет у них уроков музыки – люди говорят, они устарели. Они голодают, а ведь мисс Лиззи была к нам так добра.

– Ну хорошо, – без особого воодушевления согласилась Фрэнси.

– Вот еще! – Нили с досады пнул стол.

– Не волнуйся, Нили, – рассмеялась Фрэнси. – Ты свой подарок получишь. Я куплю тебе в этом году коричневые гетры.

– Да заткнись ты!

– Не ругайтесь, – рассеянно пожурила Кэти.

– Хочу с тобой посоветоваться, мама. На летних курсах я познакомилась с молодым человеком. Он обещал писать, но ни разу не написал. Как ты думаешь, не покажусь ли я ему настырной, если пошлю рождественскую открытку?

– Настырной? Глупости! Пошли, если хочется. Терпеть не могу все эти женские штучки, охи и вздохи. Жизнь слишком коротка. Если встретился мужчина, которого полюбила, не теряй времени зря, не жеманься и не страдай. Идешь прямо к нему и говоришь: «Я тебя люблю. Давай поженимся». Конечно, так поступать можно, – спохватилась Кэти, – если ты уже достаточно взрослая, чтобы разобраться в своих чувствах.

– Я пошлю ему открытку, – решила Фрэнси.

– Мама, мы с Нили решили, что лучше выпьем кофе вместо молочного пунша.

– Хорошо.

Кэти убрала бутылку бренди обратно в шкаф.

– Только свари кофе покрепче, налей в чашку до половины, остальное долей горячим молоком, и мы встретим 1918 год французским «кафе о лэ», кофе с молоком.

– Сильвупле, пожалуйста, – вставил Нили.

– Да, то есть ви-ви-ви, – ответила мама. – Я тоже кое-что знаю по-французски.

Кэти держала в одной руке кофейник с горячим кофе, в другой – ковшик с горячим молоком и наливала одновременно кофе и молоко в чашки.

– Помню, у нас в доме не всегда было молоко. Тогда папа клал в чашку сливочное масло – если оно было. Говорил, что масло делают из сливок, поэтому оно вполне годится для кофе, – сказала мама.

Папа!..

Однажды весной, когда Фрэнси уже исполнилось шестнадцать лет, в солнечный день, в пять часов она вышла с работы и увидела Аниту, девушку, которая сидела за соседним аппаратом в том же ряду. Она стояла возле входа в Коммуникационную компанию с двумя солдатами. Один, коренастый коротышка, по-хозяйски держал Аниту за руку. Другой, высокий и неуклюжий, смущенно переминался с ноги на ногу. Анита отошла от них и отвела Фрэнси в сторонку.

– Фрэнси, помоги. Джоя отправляют в Европу, сегодня у него последнее увольнение перед отправкой, а мы помолвлены.

– Если вы уже помолвлены, то чем я могу помочь? Ты справилась сама, – пошутила Фрэнси.

– Я про того, другого парня. Выручи, а? Джою пришлось взять его с собой, будь он неладен. Они вроде как приятели, куда один, туда другой. Этот парень из какого-то пенсильванского захолустья, в Нью-Йорке не знает ни души. Он точно увяжется за нами, и я не смогу побыть с Джоем наедине. Ты должна выручить меня, Фрэнси. Три девушки уже отказались.

Фрэнси окинула оценивающим взглядом уроженца Пенсильвании, который стоял в полуметре от нее. Впечатления он не производил. Неудивительно, что три девушки отказались выручить Аниту. Тут его взгляд встретился с взглядом Фрэнси, и он медленно, смущенно улыбнулся. И вдруг этот совсем не красавчик оказался лучше любого красавчика. Эта задумчивая улыбка решила судьбу Фрэнси.

– Вот что, – сказала Фрэнси. – Брат сейчас должен быть на работе. Если дозвонюсь до него, то он передаст маме, что я задерживаюсь. Если не дозвонюсь, то пойду домой – мама будет волноваться, если я не приду к ужину.

– Давай скорей! Звони ему, – торопила Анита, роясь в кошельке. – Вот, держи никель для телефона.

Фрэнси позвонила из табачного магазина на углу. Она застала Нили у Макгэррити и предупредила его. Когда вышла обратно на улицу, оказалось, что Анита с Джоем уже ушли. Уроженец Пенсильвании стоял один и смущенно улыбался.

– А где Нита? – спросила Фрэнси.

– Они с Джоем сбежали.

Фрэнси пришла в смятение. Она полагала, что они пойдут вчетвером. Что теперь прикажете ей делать с этим долговязым незнакомцем?

– Я не виню их, – сказал он. – Хотят побыть вдвоем. Я и сам помолвлен. Знаю, каково это. Последнее увольнение, любимая девушка.