Дерево растёт в Бруклине Смит Бетти

– Я разрешаю детям присутствовать на уроках.

Кэти поблагодарила. Мисс Тинмор встала и чего-то ждала. Кэти подтвердила, что придет убираться к мисс Тинмор в назначенное время. Та все равно не уходила. Кэти сообразила, что от нее чего-то ждут, но не понимала, чего. Наконец она спросила:

– Простите?

Мисс Тинмор порозовела, как ракушка, и гордо произнесла:

– Обычно леди … которым я даю уроки … они предлагают мне чашку чаю после занятия, – она прижала руку к сердцу и туманно пояснила: – Леди из другого подъезда.

– Может быть, выпьете кофе? – спросила Кэти. – У нас нет чая.

– Охотно! – мисс Тинмор снова села, обрадованная.

Кэти бросилась на кухню и подогрела кофейник, который всегда стоял на плите. Пока он разогревался, она поставила на круглый оловянный поднос сахарницу и положила ложку.

Тем временем Нили заснул на диване. Мисс Тинмор и Фрэнси сидели, глядя друг на друга. Наконец мисс Тинмор спросила:

– О чем ты думаешь, девочка?

– Просто думаю, – ответила Фрэнси.

– Иногда я вижу, как ты часами сидишь на поребрике. О чем ты тогда думаешь?

– Ни о чем. Просто сочиняю истории.

Мисс Тинмор со строгим видом нацелила в нее свой палец.

– Девочка, ты станешь писательницей, когда вырастешь.

Это прозвучало как приказ, а не как предположение.

– Да, мэм, – согласилась Фрэнси из вежливости.

Вошла Кэти с подносом в руках.

– Может, кофе не такого качества, как вы привыкли, – извинилась она. – Но другого у нас в доме нет.

– Очень хороший кофе, – церемонно сказала мисс Тинмор. Она с трудом удержалась, чтобы не опустошить чашку залпом.

Сказать правду, сестры Тинмор питались чаем, которым их угощали ученицы. Несколько уроков по четверть доллара за урок – особо на эти деньги не разгуляешься. После оплаты квартиры почти ничего не оставалось на еду. Ученицы предлагали бледный чай и крекеры. Они знали правила приличия и готовы были ради них пожертвовать чашкой чая, но не собирались кормить преподавательницу обедом после того, как заплатили ей четверть доллара. Поэтому мисс Тинмор с нетерпением ждала урока у Ноланов. Кофе бодрил ее, а булочка или бутерброд с колбасой, которые всегда прилагались к нему, поддерживали силы.

После каждого урока Кэти показывала детям все, чему научилась сама. Она заставляла их заниматься полчаса каждый день. Со временем все трое освоили игру на пианино.

Когда Джонни узнал, что Мэгги Тинмор дает уроки вокала, то решил не отставать от Кэти. Он предложил сестрам Тинмор починить фрамугу на окне в обмен на два урока пения для Фрэнси. Джонни, который в глаза не видел оконных механизмов, взял молоток и отвертку и вынул всю раму целиком. Он экспериментировал и так, и сяк, но безрезультатно. Желания у Джонни было хоть отбавляй, а умения ни капли. Пока он возился с фрамугой, в комнату врывался холодный зимний дождь. Пытаясь вставить раму обратно, Джонни разбил стекло. Это был сокрушительный провал. Сестрам Тинмор пришлось вызывать настоящего стекольщика, чтобы починить окно, а Кэти – два раза убираться у сестер бесплатно, чтобы возместить им затраты, и уроки пения закончились, не начавшись.

Фрэнси с нетерпением ждала того дня, когда пойдет в школу. Ей хотелось всех тех вещей, которые появляются в жизни вместе со школой. Одинокий ребенок, она горячо стремилась к обществу детей. Ей хотелось пить из фонтанчика во дворе школы. Она думала, что из него льется не обычная вода, а газированная. Она слышала, как мама с папой иногда вспоминают школу. Она мечтала увидеть карту мира, которая опускается как занавес. Но сильнее всего она мечтала о «школьных принадлежностях»: тетрадка и блокнот, пенал с выдвижной крышкой и новыми карандашами, ластик, маленькая точилка для карандашей в виде пушечки, перочистка и двенадцатисантиметровая желтая линейка из мягкого дерева.

Перед школой полагалось делать прививку. Этого требовал закон. Как все боялись прививки! И хоть медицинское начальство объясняло бедным и неграмотным людям, что вакцинация означает введение вируса в безвредно малом количестве, чтобы выработался иммунитет против смертельной формы болезни, все равно родители не верили. Из всех мудреных объяснений у них в голове оставалось одно – здоровому ребенку занесут заразу. Некоторые родители, приехавшие из других стран, не давали согласия на вакцинацию своих детей. Тогда детей не принимали в школу. Родителям грозило наказание за «воспрепятствование обучению ребенка». Тут свободная страна или как? – спрашивали родители. Вроде же принято считать, что свободная. Какая же это свобода, рассуждали люди, если закон заставляет отдавать детей в школу, да еще перед этим причинять вред их здоровью? Рыдающие матери приводили хнычущих детей в здравпункт на прививку. Матери вели себя так, словно отдают невинных на заклание. Дети отчаянно визжали при виде иглы, а их матери в коридоре накрывали голову платком и причитали, как по покойнику.

Фрэнси было семь лет, а Нили шесть. Кэти продержала Фрэнси лишний год дома, чтобы дети пошли в школу вместе и защищали друг друга от нападок старших. В августе, в один ужасный субботний день, Кэти перед работой зашла в спальню, чтобы поговорить с детьми. Она разбудила их и распорядилась:

– Слушайте меня. Когда встанете, хорошенько умойтесь. В одиннадцать часов ступайте в здравпункт, он за углом. Там попросите, чтобы вам сделали прививку, потому что в сентябре вам в школу.

Фрэнси задрожала мелкой дрожью. Нили разразился слезами.

– Ты не пойдешь с нами, мама? – взмолилась Фрэнси.

– Мне нужно на работу. Кто же за меня будет работать, если я пойду с вами? – возразила Кэти, пряча угрызения совести под возмущенным тоном.

Фрэнси промолчала. Кэти понимала, что бросает детей в трудную минуту. Но иначе никак, просто никак. Конечно, она могла бы пойти вместе с ними, чтобы поддержать, но она боялась. Все равно прививку сделать необходимо. Если она пойдет с ними, ее присутствие не избавит их от прививки. Так почему бы не пощадить хотя бы одного человека из троих? Кроме того, мир полон трудностей и боли, успокаивала Кэти свою совесть. Детям предстоит в нем жить. Пусть закаляются с малых лет, чтобы могли постоять за себя.

– Тогда, может, папа пойдет с нами, – с надеждой сказала Фрэнси.

– Папа в штаб-квартире ждет работы. Его не будет дома весь день. Вы уже большие, справитесь сами. К тому же это совсем не больно.

Плач Нили стал еще громче. Кэти дрогнула. Она очень любила сына. Она решила не ходить с детьми еще и потому, что не хотела видеть, как мальчику причинят боль – пусть даже уколом шприца. Кэти чуть было не сдалась. Но нет. Если она пойдет, уборку придется перенести на воскресное утро. А ей будет плохо после того, как она сходит на прививку. Как-нибудь обойдутся без нее. Кэти поспешила на работу.

Фрэнси старалась утихомирить перепуганного Нили. Кто-то из мальчиков постарше сказал ему, что в здравпункте могут руку вообще отрезать. Чтобы отвлечь его от этой мысли, Фрэнси вывела брата во двор, они стали лепить пирожки из грязи и перепачкали руки до самых подмышек. Они совсем забыли, что мама велела помыться.

Лепить пирожки было так увлекательно, что они едва не прозевали одиннадцать часов. Без десяти одиннадцать миссис Гэддис выглянула из окна и крикнула: «Мама велела сказать вам, когда будет без десяти одиннадцать». Нили доделал пирожок и полил его слезами. Фрэнси взяла брата за руку, и дети, еле передвигая ноги, поплелись к здравпункту.

Они сели на скамейку. Рядом сидела еврейская мама, которая сжимала в объятиях крупного шестилетнего мальчика, плакала и то и дело горячо целовала его в лоб. Другие матери сидели с выражением глубокой скорби на лицах. За дверью, в которую было вставлено непрозрачное стекло, творилось что-то ужасное. Оттуда раздавались непрерывные стоны, они закончились громким вскриком, и чуть погодя из двери вышел бледный мальчик с забинтованной левой рукой. Его мама вскочила, схватила сына, прошептала проклятие на незнакомом языке, погрозила кулаком в сторону стеклянной двери и быстро увела ребенка подальше от камеры пыток.

Фрэнси дрожала не переставая. За свою короткую жизнь она никогда не видела ни докторов, ни медсестер. Белоснежные халаты, безжалостные блестящие инструменты, разложенные на салфетках, запах антисептиков, а особенно окутанный паром стерилизатор с кровавым крестом наполнили ее таким страхом, что язык присох к нёбу.

Медсестра закатала ей левый рукав, протерла тампоном кожу на предплечье. Фрэнси видела, как доктор в белом приближается к ней с иглой наперевес. Он становился все больше и больше, пока не слился с огромной иглой. Она закрыла глаза и приготовилась умереть. Но ничего не произошло, она вообще ничего не почувствовала. Медленно открыла глаза, не смея надеяться, что все закончилось. К своему ужасу, она обнаружила, что доктор замер в той же позе, со шприцем в руке, и с отвращением смотрит на ее руку. Фрэнси тоже посмотрела. Маленький кусочек чистой кожи белел на черной от грязи руке. Доктор говорил медсестре:

– Мерзость, мерзость, мерзость с утра до вечера. Я понимаю, что они бедные, но помыться – это же им по карману. Вода бесплатная, мыло дешево. Вы только посмотрите на эту руку, сестра.

Медсестра посмотрела и закудахтала, изображая глубокое потрясение. Фрэнси стояла, и на щеках у нее пылали пятна стыда. Доктор закончил Гарвард, в местной больнице проходил интернатуру. Раз в неделю он был обязан отработать несколько часов в бесплатных здравпунктах. После окончания интернатуры он собирался открыть фешенебельный кабинет в Бостоне. Усвоив местные обороты, в письмах к своей невесте из высшего общества он описывал интернатуру в Бруклине как Чистилище.

Медсестра была местная, из Уильямсбурга. Ее выдавал акцент. Дочь бедных эмигрантов из Польши, она отличалась честолюбием, днем трудилась в поте лица, а по вечерам училась. Она надеялась, что в один прекрасный день выйдет замуж за доктора. Ей не хотелось, чтобы кто-то узнал о ее низком происхождении.

После возмущенного монолога доктора Фрэнси стояла опустив голову. Значит, она грязнуля. Вот что доктор имел в виду. Тон его стал спокойнее, и он поинтересовался у медсестры – зачем таким людям вообще жить на свете, мир стал бы лучше, если б их стерилизовали и они не рожали детей. Может, доктор хочет, чтобы Фрэнси умерла? Может, он собирается сделать так, чтобы она умерла прямо сейчас, потому что у нее грязные после пирожков руки?

Фрэнси посмотрела на медсестру. В глазах Фрэнси все женщины были как мамы, как ее мама, как тетя Сисси, как тетя Эви. Ей казалось, медсестра должна сказать что-нибудь вроде: «Может, у этой девочки мама работает и не успела помыть ее сегодня утром» или «Вы же знаете, доктор, дети часто пачкаются во время игры». Но медсестра сказала совсем другое:

– Согласна с вами, доктор. Полное безобразие. Я так сочувствую вам, доктор. Эти люди живут в грязи, им нет никакого оправдания.

Человек, который выкарабкался из низов ценой собственных усилий, стоит перед выбором. Поднявшись над своей средой, он может либо забыть о ней, либо, напротив, никогда не забывать и сохранить в сердце сочувствие и сострадание к тем, кто проиграл в жестокой борьбе. Медсестра предпочла забыть. Да, уже в ту минуту она понимала, что и много лет спустя ей будет стыдно вспоминать лицо этой девочки-заморыша, которая так надеялась, что ей скажут доброе слово, как-то защитят ее бессмертную душу. Медсестра осознавала свое малодушие, но мужества поступить иначе в себе не нашла.

Когда игла вошла под кожу, Фрэнси ничего не почувствовала. Слова доктора причинили такую боль, что она перебила все прочие ощущения. Пока медсестра ловкими движениями бинтовала ей руку, доктор положил шприц в стерилизатор и взял новую иглу. Фрэнси заговорила:

– Сейчас к вам зайдет мой брат. Руки у него такие же грязные, поэтому не удивляйтесь. И ничего не говорите ему. Вы уже все сказали мне.

Доктор с медсестрой уставились на этого недочеловека, который, как выяснилось, владеет даром речи. Голос Фрэнси сорвался от слез:

– Не смейте ему ничего говорить. В этом нет никакого толку. Он же мальчик, ему все равно, грязный он или нет.

Она повернулась, запнулась и вышла из кабинета. Из-за закрытой двери она услышала удивленный голос доктора:

– Подумать только, вот уж не предполагал, что она поймет мои слова.

Медсестра поддакнула:

– Подумать только, – и вздохнула.

Когда дети вернулись, Кэти была дома – пришла на обед. Она посмотрела на их забинтованные руки с жалостью. Фрэнси горячо заговорила:

– Мама, ну почему? Почему? Почему они говорят такое… такое… а потом колют руку иголкой?

– Это называется «вакцинация», – ответила мама, давая понять, что тема исчерпана. – Очень полезная вещь. Теперь ты научишься отличать правую руку от левой. В школе положено писать правой рукой. Левая будет бо-бо, так что ты больше не перепутаешь.

Это объяснение обрадовало Фрэнси, которая никак не могла научиться отличать правую руку от левой. Она ела, шила и рисовала левой рукой. Кэти всегда поправляла ее, перекладывала мелок или иголку из левой руки в правую. После того как мама объяснила, что такое вакцинация, Фрэнси подумала, что, пожалуй, это прекрасное изобретение. Не такая уж высокая плата за решение очень сложной задачи – разобраться с руками. После вакцинации Фрэнси стала пользоваться правой рукой, а не левой и больше никогда не путалась.

Ночью у Фрэнси поднялась температура, а место укола сильно чесалось. Она пожаловалась маме, которая сильно встревожилась. Кэти строго сказала:

– Ни в коем случае не чеши, даже если очень хочется.

– Почему нельзя почесать?

– Потому что, если почешешь, вся рука распухнет, почернеет и отвалится. Даже не прикасайся.

Кэти не хотела запугать дочь. Она и сама ужасно испугалась. Она действительно верила, что зараза может распространиться по всей руке, если трогать ее. Она хотела убедить дочь не чесать прививку.

Фрэнси думала только о том, чтобы ненароком не почесать отчаянно зудевшее место. На следующий день рука начала болеть. Готовясь ко сну, Фрэнси заглянула под повязку и перепугалась. Кожа в том месте, куда вошла игла, распухла, позеленела и нагноилась. Руку нельзя чесать, а Фрэнси, выходит, почесала. Когда это случилось? Может, во сне? Да, наверняка во сне. Она боялась признаться маме. Мама скажет: «Я же тебя предупреждала, я предупреждала, а ты не послушалась, и вот результат!»

Был вечер воскресенья. Папа на работе. Фрэнси не могла заснуть. Она встала с кровати, вышла в гостиную и села у окна. Положила голову на руки и стала ждать смерти.

В три часа утра она услышала, как по Грэм-авеню проехал трамвай и остановился на углу. Значит, кто-то выходит на остановке. Она выглянула из окна. Точно, папа. В смокинге и котелке, под мышкой – аккуратный пакет со свернутым фартуком. Он шел по улице своей легкой танцующей походкой и насвистывал песенку. Он показался Фрэнси ангелом жизни. Она бросилась ему навстречу, когда он вошел. Он посмотрел на нее и галантно приподнял шляпу. Она открыла перед ним дверь на кухню.

– Почему ты до сих пор не спишь, Примадонна? – спросил он. – Сегодня ведь не суббота, помнишь?

– Просто сидела у окна, – прошептала Фрэнси. – Ждала, когда рука отвалится.

Ему удалось сдержать смех. Фрэнси объяснила ему, в чем дело. Он закрыл дверь, которая вела в спальню, и включил газовую лампу. Размотал бинт, и у него сердце сжалось при виде распухшей нагноившейся руки. Но он не подал виду. Он никогда не подавал виду.

– Ну, детка, ничего страшного. Вообще ничего. Видела бы ты мою руку после прививки. В два раза толще, и не желто-зеленая, а красно-синяя. А сейчас посмотри на мою руку – как новенькая!

Он врал, чтобы успокоить ее, ему никогда не делали прививок.

Джонни налил в тазик теплой воды и добавил несколько капель карболовой кислоты. Промыл ужасную болячку раз, потом еще несколько раз. Фрэнси вздрагивала, потому что руку щипало, но он сказал – щиплет, значит, лечит. Промывая болячку, он шепотом напевал шутливую песенку.

Джонни огляделся вокруг в поисках чистой тряпки, чтобы забинтовать руку. Ничего не нашел, снял смокинг и манишку, стянул через голову майку и решительно оторвал от нее край.

– Хорошая же майка! – возразила Фрэнси.

– Да ладно, вся в дырках.

Он забинтовал ей руку. От ткани пахло, как от Джонни, телом и сигарами. Именно это запах Фрэнси успокаивал. Это был запах любви и заботы.

– Ну, вот! Полный порядок, Примадонна! С чего тебе в голову взбрело, что рука отвалится?

– Мама сказала, что отвалится, если буду чесать. Я не хотела, но во сне, наверное, почесала.

– Наверное, – он поцеловал ее в худенькую щеку. – Теперь ложись спать.

Она легла и сладко проспала до утра. Утром нарыв стал уменьшаться, и через несколько дней рука была здорова.

После того как Фрэнси легла спать, Джонни выкурил еще одну сигару. Потом медленно разделся и лег рядом с Кэти. Она во сне почувствовала, что он рядом, и в порыве нежности, теперь редкой, обняла его. Он осторожно убрал ее руку со своей груди и отодвинулся как можно дальше, к стене. Закинул руки за голову и пролежал остаток ночи, глядя в темноту.

Фрэнси возлагала на школу большие надежды. Научившись благодаря вакцинации отличать правую руку от левой, она ожидала, что в школе произойдут еще более невероятные чудеса. Даже думала, что в первый же день придет из школы, умея читать и писать. Но она пришла из школы с разбитым носом – какой-то школьник из старших классов толкнул ее, когда она наклонилась попить воды из фонтанчика – вода оказалась, между прочим, совсем не газированной.

Фрэнси огорчилась из-за того, что пришлось делить с другой девочкой парту, рассчитанную на одного. Ей хотелось иметь персональную парту. Она с гордостью взяла карандаш, который староста вручил утром, и неохотно вернула его другому старосте в три часа.

Очень скоро Фрэнси поняла, что стать учительской любимицей ей не суждено. Эта привилегия досталась стайке девочек… девочек с завитыми локонами и новыми шелковыми бантами в волосах, в хрустящих чистых передничках. Их родители были местными зажиточными торговцами. Фрэнси обратила внимание, как лучезарно учительница мисс Бриггс улыбается им. Она усадила их на самые лучшие места в первом ряду. Этим крошкам были выделены отдельные парты, они не сидели по двое. Голос мисс Бриггс теплел, когда она произносила имена этих избранниц судьбы, и напоминал собачий лай, когда она обращалась к немытому большинству.

Фрэнси, которая смешалась с другими детьми из такой же среды, узнала в первый день пребывания в школе гораздо больше, чем ей казалось. Она познакомилась с классовой системой Великой демократии. Отношение учительницы ее озадачило и оскорбило. Та откровенно ненавидела Фрэнси и подобных ей детей только за то, что они были такими, какими были. Учительница вела себя так, будто они не вправе учиться в школе, но она вынуждена учить их, и делала это со всей недоброжелательностью, на какую была способна. Ей было жалко делиться с ними даже теми крохами знаний, которые она кидала им. Она поступала так же, как доктор в здравпункте, словно Фрэнси и ей подобные не имеют права на жизнь.

Казалось бы, в этих условиях отверженные должны сплотиться, чтобы противостоять той системе, которая против них. Но нет, ничего подобного. Эти дети ненавидели друг друга не меньше, чем учительница ненавидела их. Они даже подражали лающей манере учительницы, когда разговаривали друг с другом.

Но всегда в классе находился ученик, которого учитель выделял среди прочих и назначал козлом отпущения. Этого несчастного учитель дразнил и мучил, на нем вымещал свое дурное настроение. После того как ученик получал метку своей печальной избранности, остальные дети ополчались против него и удваивали учительские пытки собственными изобретениями. Так они выслуживались перед учителем. Возможно, рассчитывали таким путем пролезть ближе к трону.

Три тысячи детей набивались, как сельдь в банку, в эту уродливую бесчеловечную школу, рассчитанную на одну тысячу. Грязные истории циркулировали среди детей. Про учительницу мисс Пфайфер, блондинку с визгливым смехом, рассказывали, что она ходит в подвал, чтобы спать с сантехником, и говорит при этом: «Мне нужно отлучиться по делу». Еще рассказывали, что директриса, суровая, мрачная и жестокая женщина средних лет, которая носит платья с блестками и вечно пахнет неразбавленным джином, вызывает самых непоседливых мальчиков к себе в кабинет, велит спустить штаны и хлещет их по голым ягодицам ротанговой тростью (девочек она секла поверх платья).

Конечно, телесные наказания в школе были запрещены. Но кто там, за пределами школы, узнает правду? Кто посмеет рассказать? Уж точно не те дети, которых секли.

В этом районе существовала традиция: если ребенок пожалуется, что его высекли в школе, дома получит вторую порку за то, что плохо вел себя в школе. Поэтому дети терпели наказания и держали язык за зубами.

Самое ужасное в этих историях было то, что все они представляли отвратительную правду.

Жестокость – главная черта муниципальных бесплатных школ в 1908 и 1909 годах. В Уильямсбурге в ту пору слыхом не слыхивали о детской психологии. Чтобы стать учителем, требовалось совсем немного: закончить среднюю школу и двухлетний педагогический колледж. Мало кто из учителей чувствовал подлинное призвание к своей работе. Шли в учителя, потому что это была одна из немногих доступных профессий, потому что в школе платили больше, чем на фабрике, потому что учителя получали длинный отпуск летом, а в старости – пенсию. В учителя шли женщины, которым не удалось выйти замуж. В те годы замужним женщинам запрещалось преподавать, и поэтому почти все учительницы страдали неврозами из-за неудовлетворенной потребности в любви. Эти неполноценные женщины срывали свою злость на детях тех женщин, которым посчастливилось выйти замуж, и сладострастно тиранили своих учеников.

Особой жестокостью отличались те учительницы, которые вышли из таких же бедных семей, как их ученики. Казалось, что, мучая несчастных детей, они сводят счеты со своим мрачным прошлым.

Конечно, не все учительницы были злые. Иногда попадалась славная женщина, которая сочувствовала детям и старалась им помочь. Но такие не задерживались надолго. Они либо вскоре выходили замуж, либо их выживали коллеги.

Проблема, которая деликатно именовалась «выйти из класса», была одной из самых мучительных. Детям вдалбливали, что нужно «сходить» утром дома, перед школой, тогда они смогут дотерпеть до обеда. Предполагалось, что на перемене у всех будет возможность справить нужду, на самом деле мало кому это удавалось. Обычно в туалет было не войти – вход перегораживала толпа. Но даже если ребенку посчастливилось прорваться в туалет (десять посадочных мест на пятьсот человек), то обнаруживалось, что все десять мест уже заняты самыми сильными ребятами в школе. Они стояли перед кабинками и не пускали в них никого. Они были глухи к слезным мольбам несчастных детей, которые корчились перед ними. Некоторые взимали за право пописать плату – один пенни, но мало кто мог заплатить. Захватчики не покидали своего поста у кабинок, пока не прозвенит звонок на урок. Невозможно себе представить, какое удовольствие они получали от этой изуверской забавы. Их не наказывали, потому что учителя не переступали порог ученического туалета. А из пострадавших никто ни разу не пожаловался. Даже самые маленькие знали, что ябедничать нельзя. Если проболтаешься, то тебя до конца жизни будет преследовать тот, на кого ты донес. Поэтому чудовищная игра продолжалась изо дня в день.

Формально ученик мог выйти из класса во время урока, спросив разрешения. Существовала система условных знаков. Один поднятый палец означал, что ребенок хочет выйти по-маленькому. Два пальца означали, что нужно по-большому. Но озлобленные и бессердечные учителя уверяли друг друга, что дети просто ищут повод увильнуть от занятий. Ведь всем известно, что у них предостаточно времени, чтобы обделать свои делишки на перемене и в обед. Так считали учителя.

Конечно, Фрэнси видела, что чистеньким ухоженным любимчикам, занимавшим передние места, разрешается выходить в любой момент. Но это же исключение из правила.

Что касается остальных, то половина детей приспосабливала свои естественные отправления к взглядам учителей, а вторая половина постоянно писала в штаны.

Проблему «выйти из класса» решила для Фрэнси тетя Сисси. Сисси не видела детей с тех пор, как Кэти и Джонни запретили ей приходить в гости. Сисси скучала. Она знала, что дети пошли в школу, и ей хотелось узнать, как у них дела.

Наступил ноябрь. Работы на фабрике было немного, и Сисси отпустили пораньше. Она прогуливалась возле школы как раз в то время, когда заканчивались занятия. Если даже дети и расскажут родителям, что встретили ее, это будет выглядеть как чистая случайность, решила она. Сначала она заметила в толпе школьников Нили. Какой-то мальчик постарше сорвал у него с головы кепку, наступил на нее и убежал. Нили повернулся к мальчику, который был меньше его, и проделал то же самое с его кепкой. Сисси схватила Нили за руку, но тот истошно закричал, вырвался и побежал прочь. С горечью Сисси осознала, что он вырос.

Фрэнси увидела Сисси, прямо посреди улицы обняла ее и поцеловала. Сисси отвела племянницу в маленькую кондитерскую и купила ей за пенни газировки с шоколадным вкусом. Потом усадила Фрэнси на крыльцо и расспросила про школу. Фрэнси показала ей букварь и прописи с квадратными буквами. На Сисси это произвело впечатление. Взглянув на худенькое лицо, Сисси заметила, что Фрэнси дрожит. Еще она заметила, что Фрэнси одета не по погоде – в промозглый ноябрьский день на ней потертое хлопчатобумажное платье, вытянутый свитерок и тонкие чулки. Сисси обняла ее, прижала покрепче и согрела своим теплом.

– Фрэнси, детка, ты дрожишь, как лист на ветру.

Фрэнси никогда не слышала этого выражения и задумалась. Она посмотрела на деревце, которое выросло среди бетона в конце двора. На нем до сих пор задержалось несколько сухих листочков. Один шуршал под ветром. Дрожишь, как древесный лист. Фрэнси сохранила выражение в своей памяти. Дрожишь…

– Что с тобой? – спросила Сисси. – Ты как ледышка.

Фрэнси не сразу ответила. Но Сисси настаивала, и Фрэнси уткнулась покрасневшим от стыда лицом в тетину шею и что-то прошептала ей на ухо.

– Господи! – воскликнула Сисси. – Ничего удивительного, что ты замерзла. Почему же ты не попросилась…

– Мы поднимаем руку, но учительница не обращает внимания.

– Ну ладно. Не переживай. С каждым может случиться. Даже с королевой Англии такое бывало в детстве.

Неужели королева Англии так же страдала от позора и унижения? Фрэнси плакала тихо и горько, слезами стыда и страха. Она боялась идти домой, боялась, что мама будет насмехаться и ругать.

– Мама не будет смеяться над тобой… Такое может приключиться с любой девочкой. Твоя мама тоже писалась в штанишки, когда была девочкой, и бабушка тоже. Только не говори маме, что я тебе это сказала. Нет ничего нового под луною, ты не первая и не последняя.

– Но ведь я уже большая. Только младенцы делают так. Мама будет стыдить меня прямо при Нили.

– Признайся ей сама до того, как она заметит. И пообещай, что это не повторится. Тогда она не будет тебя ругать.

– Я не могу пообещать, потому что это может повториться, потому что учительница не выпускает нас из класса.

– Теперь учительница будет выпускать тебя всегда, когда ты попросишь. Ты ведь веришь своей тете Сисси?

– Да-а. Но откуда ты знаешь?

– Я поставлю за это свечку в церкви.

Такое обещание успокоило Фрэнси. Дома мама немного поругала ее для порядка, но Фрэнси была защищена сокровенным знанием о круговороте мокрых штанишек, которым поделилась с ней Сисси.

На следующее утро за десять минут до звонка Сисси стояла в классе перед учительницей.

– У вас учится девочка по имени Фрэнси Нолан, – начала Сисси.

– Фрэнсис Нолан, – поправила мисс Бриггс.

– Она умная?

– Да-а.

– Прилежная?

– Допустим.

Сисси приблизила лицо вплотную к мисс Бриггс. Ее голос стал еще тише и ласковей, но почему-то мисс Бриггс вздрогнула.

– Я спрашиваю – она прилежная?

– Да, – поспешно ответила мисс Бриггс.

– Я ее мать, – соврала Сисси.

– Не может быть!

– Может!

– Если вы хотите узнать, как учится ваша дочь, миссис Нолан…

– Вам известно, что у Фрэнси проблемы с почками? – опять соврала Сисси.

– Проблемы с чем?

– С почками. Доктор сказал – если ее не выпустят из класса, когда она захочет, то она может умереть от переполнения почек.

– Наверняка вы преувеличиваете.

– Значит, вам охота, чтобы она упала замертво прямо у вас на уроке?

– Разумеется, нет, но…

– Значит, вам охота, чтобы вас в фургоне отвезли в полицейский участок? Вас поставят перед здешним доктором и перед судьей, им и будете объяснять, почему вы не разрешили девочке выйти из класса.

Мисс Бриггс не могла понять, правду говорит Сисси или врет. С одной стороны, все это в голове не укладывается. С другой стороны, женщина несет этот вздор таким спокойным, мягким голосом, которого мисс Бриггс никогда не слышала. В эту минуту Сисси взглянула в окно и увидела дородного полицейского, который прохаживался по улице. Она махнула рукой в его сторону:

– Видите вон там полицейского?

Мисс Бриггс кивнула.

– Это мой муж.

– Отец Фрэнси?

– Чей же еще? – Сисси открыла окно и крикнула: – Эй, Джонни, привет!

Полицейский удивленно посмотрел вверх. Она послала ему воздушный поцелуй. На долю секунды он решил, что какая-нибудь старая дева из числа учительниц сошла с ума. Потом взыграло мужское самолюбие, и он возомнил, что какая-то молоденькая учительница давно влюблена в него и наконец-то отважилась признаться. Он повел себя, как и следовало в этом случае: неуклюже послал ответный поцелуй, галантно коснулся шляпы и продолжил обход, насвистывая «На балу у дьявола». Он думал: «Ну, я сущий дьявол по женской части. Да, я таков, хоть дома у меня шестеро по лавкам».

Глаза мисс Бриггс округлились от изумления. Полицейский был очень представительный и очень сильный. Тут вошла одна из звездных девочек и подала учительнице перевязанную ленточками коробку конфет. Мисс Бриггс икнула от удовольствия и поцеловала девочку в атласную розовую щечку. Сисси все секла, как остро отточенная бритва. Она вмиг поняла, откуда и куда здесь ветер дует, и ей стало ясно, что дует он против таких детей, как Фрэнси.

– Слушайте, – сказала она. – Не думаете же вы, что мы беднота какая-то.

– Я никогда ничего такого…

– Потому что мы не из тех людей, за которыми заржавеет. Рождество уже на носу, – намекнула Сисси.

– Может быть, я не всегда вижу, когда Фрэнсис поднимает руку, – пошла на попятный мисс Бриггс.

– Где же она сидит, что вы ее даже не видите?

Учительница показала на темное место в дальнем углу.

– Тогда нужно пересадить ее вперед, чтобы вы ее всегда хорошо видели.

– Все места впереди уже заняты.

– Скоро Рождество, – напомнила Сисси с притворной нежностью.

– Я прикину, что можно сделать.

– Вот-вот, прикиньте. Главное, чтобы вы всегда ее видели, – Сисси направилась к двери, потом обернулась: – Не только Рождество на носу. Мой муж, полицейский, он тоже рядом, и он всю душу выбьет из вас, если вы будете плохо обращаться с Фрэнси.

После этой встречи проблема решилась. Как бы робко ни поднимала Фрэнси руку, мисс Бриггс всегда замечала. Она даже пересадила ее, и некоторое время Фрэнси сидела в первом ряду. Но после Рождества, не получив обещанного подарка, мисс Бриггс вернула Фрэнси на прежнее место в темном углу.

Ни Фрэнси, ни Кэти так и не узнали о том, что Сисси побывала в школе. Но Фрэнси больше никогда не переживала того позора, который случился с ней, и пусть мисс Бриггс не прониклась к ней приязнью, но и мучить перестала. Конечно, мисс Бриггс понимала, что слова той женщины, скорее всего, чушь. Но стоит ли рисковать? Она не любила детей, но ведьмой не была. Ей не хотелось, чтобы у нее на глазах ребенок упал замертво.

Спустя несколько недель Сисси попросила девушку со своей фабрики написать открытку Кэти. Сисси умоляла сестру забыть прошлое и разрешить ей хотя бы изредка видеться с детьми. Кэти оставила открытку без ответа.

Мария Ромли пришла, чтобы замолвить слово за Сисси.

– Что за кошка пробежала между тобой и сестрой? – спросила она у Кэти.

– Не могу тебе сказать, – ответила Кэти.

– Способность прощать – главная драгоценность, – напомнила Мария Ромли. – А нам обходится даром.

– У меня другое мнение на этот счет, – возразила Кэти.

– Вижу, – кивнула мать. Она глубоко вздохнула и ничего не сказала.

Кэти ни за что не призналась бы, но она скучала по Сисси. Ей не хватало ее непобедимого здравого смысла, ее умения просто решать сложные проблемы. Эви никогда не упоминала про Сисси, когда навещала Кэти, и Мария Ромли тоже не делала этого после той неудачной попытки примирить дочерей.

Новости про сестру Кэти узнавала через репортера, официально аккредитованного при семействе, – через страхового агента. Все члены семьи Ромли были застрахованы в одной компании, и один и тот же агент еженедельно обходил всех сестер, собирая оброк из десятицентовиков и пятицентовиков. Он приносил новости, разносил слухи, передавал послания. Однажды он сообщил, что Сисси снова родила ребенка, но не успела его даже застраховать, потому что он прожил всего два часа. Тут Кэти наконец-то раскаялась в том, что была так сурова с бедняжкой Сисси.

«Когда будете у сестры, скажите ей, чтобы не обходила нас стороной», – попросила она страхового агента. Страховой агент передал весточку, означавшую прощение, и Сисси снова стала частым гостем в доме Ноланов.

Кэти объявила войну вшам и разным инфекциям в тот день, когда ее дети пошли в школу. Схватка была яростной, решительной и успешной.

Из-за школьной тесноты дети становились переносчиками вшей и заражали ими друг друга. Ни в чем не повинные, они подвергались самой унизительной процедуре, которую только можно представить.

Раз в неделю в класс приходила школьная медсестра и вставала спиной к окну. Девочки выстраивались в очередь, и, когда очередь подходила, каждая поворачивалась, поднимала вверх тяжелые косы и наклонялась. Медсестра проводила по волосам тонким длинным прутом. Если обнаруживала вшей или гнид, приказывала девочке отойти в сторону. В конце осмотра парии должны были стоять перед классом, пока медсестра читала лекцию о том, что эти девочки заразны и их следует остерегаться. После этого неприкасаемые освобождались на день от занятий, им приказывали: купить в аптеке Кнайпа «синюю мазь» и обработать голову. Когда девочки появлялись в школе, над ними начинали издеваться. Каждую жертву провожала до дома вереница, которая распевала: «Вшивая, паршивая! Учительница сказала, ты вшивая! Сиди дома, вшивая! Сиди дома, вшивая!»

Если девочку, у которой обнаружили вшей, при следующем осмотре признавали чистой, то она, в свою очередь, начинала мучить тех, кому вынесли приговор, позабыв о собственных недавних страданиях. Личный опыт не учил девочек сочувствовать другим. Получалось, что они страдают без всякой пользы.

У Кэти дел было невпроворот, в ее жизни не оставалось времени для новых проблем. Когда Фрэнси в первый же день, придя из школы, сообщила, что у девочки, которая сидит рядом, по голове ползают букашки, Кэти немедленно приняла меры. Она помыла голову Фрэнси едким желтым хозяйственным мылом, с которым обычно делала уборку, причем терла кожу до красноты. Утром она смочила расческу керосином и заплела Фрэнси косы так туго, что у той проступили вены на висках. После этого велела держаться подальше от газовых горелок и отправила в школу.

От Фрэнси пахло на весь класс. Ее соседка отодвигалась от нее как можно дальше. Учительница передала через Фрэнси записку родителям, в которой запрещала смазывать ей голову керосином. Прочитав ее, Кэти заметила, что они в свободной стране, и продолжила действовать по своему разумению. Раз в неделю она мыла голову Фрэнси желтым мылом, каждый день смазывала волосы керосином.

Когда в школе разразилась эпидемия свинки, Кэти ополчилась против заболеваний, передающихся контактным путем. Она сшила два фланелевых мешочка, положила в каждый головку чеснока и повесила мешочки на шнурках детям под рубашки, так Фрэнси с Нили и ходили в школу.

От Фрэнси за версту разило керосином и чесноком. Все обходили ее стороной. Даже в переполненном школьном дворе ее всегда окружало пустое пространство. В битком набитых трамваях люди шарахались от детей Ноланов.

Но ведь метод действовал! То ли колдовская сила чеснока помогала, то ли его запах убивал микробов, то ли удавалось избежать контактов с инфицированными детьми, потому что никто к Фрэнси близко не подходил, то ли просто они с Нили от рождения обладали хорошим иммунитетом – об этом можно только гадать. Однако факт остается фактом: за все годы учебы дети у Кэти ни разу не болели. Даже обычной простудой. И вшей у них тоже никогда не водилось.

Фрэнси, конечно, сделалась изгоем, все ее дразнили из-за того, что она воняла. Но к одиночеству ей было не привыкать. Она с малых лет гуляла одна и считалась «странной». Так что не слишком страдала.

Фрэнси нравилось ходить в школу, несмотря на злобу, жестокость, оскорбления, с которым сталкивалась там. Заведенный распорядок, когда все одновременно делали одно и то же, внушал ей спокойствие. Она чувствовала себя составной частью целого, участником сообщества, которое под общим руководством движется к общей цели. Все Ноланы были индивидуалисты. Для них имело значение только то, что позволяло жить, оставаясь внутри собственного мира. Они следовали своим собственным правилам. Они не принадлежали ни к какой социальной группе. Для индивидуалиста такая независимость – идеальный образ жизни, но ребенка она порой приводит в замешательство. Поэтому в школе Фрэнси обретала какую-то надежность и почву под ногами. Пусть тамошний порядок был жесток и уродлив, но в нем присутствовали смысл и цель.

Школа не была совсем уж беспросветным кошмаром. Каждую неделю случались моменты великого счастья и продолжались целых полчаса: в класс Фрэнси приходил мистер Мортон, он учил музыке. Его назначили преподавать музыку во всех школах района. Он приходил, и начинался праздник. Во фраке, с пышным галстуком, такой энергичный, стремительный, радостный – полный жизни, – что, казалось, Бог спустился с небес. Он был добрый и весело-галантный. Он понимал и любил детей, и они обожали его. Учительницы души не чаяли в нем. В те дни, когда он приходил, в классе царила атмосфера карнавала. Учительницы наряжались в лучшие платья и становились чуточку добрее. Иногда завивали волосы и душились. Вот что мистер Мортон творил с этими женщинами.

Он врывался в класс как ураган. Дверь распахивалась, и он влетал, за спиной развевались полы фрака. Он вспрыгивал на возвышение и с улыбкой осматривал класс, радостно приговаривая: «Ну-ну!» Дети сидели перед ним и смеялись, смеялись от счастья, а учитель все улыбался и улыбался.

Он рисовал ноты на доске и приделывал к ним ножки, чтобы казалось, будто они бегут по линейкам. Круглые значки походили на Шалтая-Болтая. У диеза вдруг вырастал носик, похожий на клюв. То и дело мистер Мортон переходил на пение – естественно, как птица. Когда счастье переполняло его до краев, он, чтобы дать ему выход, выкидывал танцевальное коленце.

Мистер Мортон приучал их к хорошей музыке, исподволь и ненавязчиво. Он находил особенные слова для великой классики, давал ей простые названия: «Колыбельная», «Серенада», «Уличная песенка» или «Песенка для солнечного дня». Они выводили детскими голосами «Largo» Генделя, и для них это был просто «Гимн». Мальчики насвистывали фрагмент симфонии Дворжака «Новый мир», когда играли в «шарики». Если бы их спросили, что это, они бы ответили: «Как же, «Дорожная песня». Играя в классики, девочки напевали хор солдат из Фауста, у них он назывался «Слава героям».

Еще была мисс Бернстоун, ее любили не так горячо, как мистера Мортона, но восхищались ею не меньше. Специальная учительница рисования, она приходила раз в неделю. Приходила из другого мира, мира прекрасных платьев приглушенных зеленых или бордовых тонов. Лицо у нее было милое и нежное, и, подобно мистеру Мортону, она любила немытых и нелюбимых детей больше, чем чистеньких и ухоженных. Вот ее другие учительницы терпеть не могли. Да, они лебезили перед ней, но за спиной, когда она отворачивалась, провожали злобными взглядами. Они завидовали ее очарованию, красоте, привлекательности. Мисс Бернстоун была теплой, сияющей и очень женственной. Они понимали, что ночью она не спит в одиночестве, как они в течение долгих лет.

Мисс Бернстоун говорила чистым певучим голосом. Ее прекрасные руки ловко управлялись с мелком или кусочком угля. Глаз невозможно было оторвать от ее кисти, когда она держала в руке карандаш. Один взмах – и перед вами яблоко. Еще два взмаха – и вот уже это яблоко держит пухлая детская ручонка. В дождливый день мисс Бернстоун не проводила урока. Она брала альбом, угольный карандаш и рисовала самого нищего, самого жалкого ребенка в классе. И на завершенном рисунке не оставалось ни нищеты, ни убожества, только прекрасное лицо, а в нем – невинность и горечь ребенка на пороге взросления. Да, мисс Бернстоун была великолепна.

Два этих приходящих учителя были как яркие вспышки солнца в потоке серых школьных будней, составленных из унылых часов, когда учительница заставляла учеников сидеть прямо, заложив руки за спину, пока сама читала роман, спрятанный под столом на коленях. Будь все учителя такими, как мисс Бернстоун и мистер Мортон, Фрэнси считала бы, что она очутилась на седьмом небе. Но она была на земле. А на земле так уж заведено: темный и мрачный фон необходим, чтобы оттенить сияние солнца в его славе.

О, этот волшебный день, когда ребенок осознает, что умеет читать печатные слова!

В течение какого-то времени Фрэнси узнавала буквы, произносила их по одной, а потом пыталась соединить в слово. И вдруг она взглянула на страницу, и в тот же миг слово «мышь» обрело смысл. Она смотрела на буквы, а в уме у нее резво скакала серая мышка. Фрэнси перевела взгляд на следующее слово и увидела «лошадь», она цокала копытами, и солнце переливалось на блестящем боку. Слово «бег» поразило ее, она задышала так тяжело, как будто задохнулась от бега. Препятствие, которое отделяло звучание отдельных букв от смысла целого слова, исчезло, и печатные слова превращались в разные вещи с первого взгляда. Фрэнси быстро прочитала несколько страниц и чуть не заболела от перевозбуждения. Ей хотелось кричать во всю глотку. Она умеет читать! Умеет читать!

С этого момента благодаря чтению перед Фрэнси открылся целый мир, он принадлежал ей. Она навсегда избавилась от одиночества, от желания иметь близких друзей. Книги стали ее друзьями, и для каждого настроения находилась своя книга. Когда хочется тихо поговорить по душам – есть поэзия. Когда заскучаешь в тишине – приключения. Когда Фрэнси подросла, наступил черед любовных романов, а если хотелось поглубже заглянуть в чужую жизнь – она читала биографии. В тот момент, когда Фрэнси обнаружила, что умеет читать, она поклялась всю жизнь прочитывать по книге в день.

Фрэнси нравились числа, нравилось складывать и вычитать. Она придумала игру: цифры – это семья, мама, папа и их дети. Решая пример, Фрэнси сочиняла про них историю. Нолик – младенец, который не умеет ходить. Он не доставляет больших осложнений. Если встречаешь, нужно взять на руки и покачать. Единица – хорошенькая девочка, которая только что выучилась ходить, добрая и послушная, двойка – мальчик, который неплохо ходит и умеет немного говорить. С ним в семье (то есть в примере) никаких особых трудностей. А вот тройка – мальчик постарше, уже ходит в детский сад, за ним нужно внимательней присматривать. Четверка – девочка, ровесница Фрэнси, и с ней справиться почти так же просто, как с двойкой. Мама – это пятерка, заботливая и добрая. В трудную минуту она приходит и наводит порядок в семье, как положено маме. Папа – это шестерка, он строгий, но справедливый. А вот семерка не сулит ничего хорошего. Это старый ворчливый дедушка, и не всегда понятно, как ему угодить. У бабушки – восьмерки – тоже непростой характер, но с ней разобраться проще, чем с семеркой. Хуже всего – девятка. Это мамина подруга, и обычно намучаешься, пока найдешь ей место в семейном кругу.

Решив пример, Фрэнси сочиняла небольшую историю. Если ответ 924, это значит, что мальчик с девочкой остались под присмотром маминой подруги, а вся остальная семья ушла. Если в ответе получалось число 1024, это значит, что дети вместе играют во дворе. Число 62 означало, что папа пошел с сыном на прогулку. Число 50 – мама положила младенца в коляску и повезла подышать свежим воздухом. Число 78 – дедушка с бабушкой сидят возле очага зимним вечером. Каждое сочетание цифр означало новое положение дел в семье, истории никогда не повторялись.

Когда перешли к изучению алгебры, Фрэнси продолжила свою игру. X стал подружкой старшего сына, которая вторглась в жизнь семьи и осложнила ее. Y – друг старшей дочери, который тоже чинил препятствия. Так математика стала для Фрэнси живым, очеловеченным предметом и скрасила ей много одиноких часов.

Школьная жизнь шла своим чередом. Бывали дни, отмеченные злобой, жесткостью и оскорблениями, случались и другие, прекрасные, ярко освещенные благодаря мисс Бернстайн и мистеру Мортону. Но каждый день заключал в себе магию узнавания нового.

Однажды в октябре Фрэнси гуляла в субботу и забрела в незнакомый район. Тут не встречалось ни многоквартирных домов, ни покосившихся строений. Дома стояли здесь с тех времен, когда Вашингтон привел свои войска на Лонг-Айленд. Дома были старые и небогатые, но их окружали заборы из штакетника, и Фрэнси захотелось покататься на калитке. Перед домами росли разноцветные осенние цветы, а по краям – клены с бордовыми и желтыми листьями. Район под субботним солнцем дышал тишиной и покоем. Казалось, он погрузился в раздумья, в глубокий, вечный, старинный сон. Фрэнси обрадовалась – она, словно Алиса, очутилась в Зазеркалье. В зачарованной стране.

Фрэнси прошла еще немного и увидела небольшой старый дом, это была школа. Кирпичи в предвечернем солнце отливали гранатом. Вокруг школы никакого забора, и двор покрыт травой, а не цементом. Сразу за школой начиналась, можно сказать, сельская местность – поле, на котором росли золотарники, дикие астры и клевер.

Сердце у Фрэнси подпрыгнуло в груди. Вот она! Вот она, школа мечты! Но как в нее попасть? В законе написано, что дети посещают школу строго по месту жительства. Родители должны переехать в этот район, чтобы Фрэнси могла пойти в эту школу. Фрэнси знала – мама не переедет только потому, что дочери взбрело в голову поменять школу. Медленным шагом шла она домой и думала про удивительную школу.

Дома вечером она сидела и ждала, когда папа вернется с работы. Джонни вернулся, он насвистывал «Молли Мэлоун», пока поднимался по лестнице, и все поужинали его добычей: лобстером, икрой и ливерной колбасой. После ужина мама с Нили легли спать. Фрэнси сидела с папой, пока он курил свою последнюю сигарету. Она шепотом рассказала ему на ухо про свою мечту. Он выслушал, кивнул и сказал:

– Завтра посмотрим.

– Мы переедем в тот район, правда?