Конец Смуты Оченков Иван

– Ну вот, еще одна забота. Надо будет у короля Густава Адольфа просить монетных мастеров.

– Это еще зачем? – изумился Никита.

– Будем нормальную монету чеканить, а то перед соседями неудобно. Талеры видел? Вот такую!

– Не, – отрицательно мотает головой кравчий, – нельзя! Если всю монету ефимками[50] чеканить, это же вся торговля встанет! У кого столько товара, чтобы на цельный талер?

– Нет, дружок, мелкую монету будем чеканить из меди. Думаю, так: пятачок, алтын, копейку, деньгу и полушку[51]. А из серебра – не менее как в полтину, ну или, на худой конец, в гривенник.

– Не будут мужики медные деньги брать!

– Это если в ней меди мало будет, а если в монете номиналом в одну копейку меди как раз на копейку и будет, то отчего же не брать? Еще как будут!

– А если медники будут скупать да в дело пускать?

– А если среброкузнецы[52] серебряные копейки на кольца перельют?

– Чудно, – покачал головою мой кравчий.

– В первый раз всем чудно, а потом привыкнут.

Покинули Смоленск мы рано утром, еще не спала роса. Во избежание неприятных сюрпризов, никто толком не знал, куда я направляюсь и зачем. Собственно, что я уезжаю, никто тоже не знал. Ну, послал царь в набег еще три конных полка, мало ли… Единственными посвященными были главные воеводы Черкасский с Куракиным, на прощанье которым помимо устного отеческого наставления оставлена грамота с перечислением возложенных на них поручений и приданных полномочий. Постельничие с большинством рынд тоже остались в Смоленске. Единственным исключениям стали Миша Романов, снова увязавшийся с сотней Михальского, точнее – со своим закадычным другом Федей Паниным, и Семен Буйносов с двумя поддатнями. Эти молодые ребята были не сказать чтобы сообразительнее других, но старательнее точно. Так что вокруг меня – уже ставшая привычной по прежнему походу компания. Идем быстро, но с опаской. Впереди рыщет Корнилий со своими головорезами, следом идут рейтары Вельяминова, а замыкают драгуны фон Гершова, к которым присоединились мекленбургские кирасиры. Я как обычно стараюсь успеть везде.

– Все спокойно, ваше величество, – докладывает мне неведомо откуда выскочивший Михальский, – после стольких лет войны людей мало, а те, что есть, предпочитают прятаться.

– Места что-то знакомые, – внимательного оглядываюсь я по сторонам.

– Мы здесь год назад впервые повстречались с Храповицким, – скупо улыбается мой телохранитель в ответ.

– Ты же пластом лежал раненый, – недоверчиво смотрю я на него, – света белого не видел?

– И вы сделали для меня волокушу…

– Точно… значит, ты все помнишь?

– Не все, но то, что вы меня не бросили, помню.

– Ты принес мне присягу, стало быть, ты мой человек; следовательно, я за тебя в ответе. По-моему, так.

– Всего год назад – а кажется, что в другой жизни…

– Это точно… слушай, тут ведь где-то та хижина?

– Я был там, хотел Евтуха похоронить, но ничего не нашел. Наверное, это за мой грех…

– Послушай, Корнилий: в том, что случилось, нет твоего греха. Если твои родители и впрямь повенчались, а сомневаться в этом причин нет, значит, твой отец тебя признал. Стало быть, твой покойный брат тебя попросту ограбил, да еще и сделал слугой. Но пока была жива твоя мать, его положение было непрочно, так что это все равно бы произошло.

– Я все понимаю, у вас нет причин сомневаться во мне.

– Даже и не думал, но мне больно видеть, как ты мучаешься.

– Я справлюсь, вам не стоит беспокоиться.

– Ну и ладно, а то у нас много дел.

– Вы так и не сказали, куда мы идем, в Новгород?

– Не сразу, надо заглянуть к моим родственникам.

– У вас есть здесь родня?

– А как же – мы, Никлотичи, всем родня, без нас ни один трон не стоит.

– Вы, верно, о курляндском и семигальском герцогах?

– В точку, эти два братца приходятся мне дядями.

– Но они вассалы польского короля…

– Вот-вот, так что пусть решают, кто им роднее.

Однако до Курляндии было далеко. Мой отнюдь не маленький, по меркам Литвы, отряд шел по самой границе, стараясь не ввязываться ни в какие драки. Впрочем, маленькие отряды сами нас сторонились, а крупнее никого просто не было – Гонсевский лихорадочно собирал войска, но у него пока плохо получалось. Рыскавшие тут и там отряды Мезецкого и Арслана заставляли местных шляхтичей больше думать о сбережении своего имущества, нежели об «общем деле»[53]. Занявшие польскую Ливонию шведы тоже сидели по крепостям и не мешали нам. Так мы продвигались все ближе к маленькому прибалтийскому герцогству.

Князь Василий Лыков с наслаждением слез с седла и, немного косолапя, двинулся в придорожную корчму. Пока его холопы с осунувшимися лицами суетились у лошадей, хозяин решил промочить горло. Бегство тяжело далось московскому дворянину. После царского «награждения» прочие ратники отрастили на молодого князя такой зуб, какой не у всякого лесного зверя случается. Увидев его, они в лучшем случае плевались, а в худшем смотрели так, будто прикидывали, как ловчее прирезать. Впрочем, сам Василий почти безвылазно сидел в шатре, сказавшись больным, но вот двоим из его холопов так не повезло. Одного нашли со стрелой в горле, а другой пошел за водой, да так и утоп в колодце. Царский рында не стал дожидаться, пока останется вообще без холопов, а потому, испросивши разрешения у царя, тайно ночью покинул Смоленск, бросив все имущество, кроме пожалованной шубы. Во-первых, награда велика, а во-вторых, бросить ее означало показать пренебрежение царской милостью, а то, что незнамо откуда появившийся на троне немец умеет изощренно мстить, Лыков уже убедился.

Впрочем, беда покуда миновала, и князь, горделиво ступая, прошел в корчму и, плюхнувшись на лавку, потребовал хлебного вина. Целовальник угодливо поклонился и лично поднес знатному посетителю изрядную чару. Василий степенно принял ее и, широко перекрестившись, опрокинул в пасть содержимое. Крякнув от удовольствия, сунул руку в чашу с квашеной капусткой и вкусно захрустел, заедая.

– Могёт!.. – уважительно протянул в сторону сидящий в углу мужичок, по виду – из посадских.

– Могу! – не удержался от бахвальства князь.

– Я чаю, господин из войска возвращается? – спросил целовальник, следя за слугами, уставлявшими стол князя различными закусками.

– Из войска, – подтвердил Василий с гордостью.

– Правда ли, что Смоленск у ляхов отбили? – обступили его немногие посетители.

– Правда, как же не правда; одолели супостата, с божьей милостью.

– Быстро управились.

– Какое там быстро! Три дня бились без роздыху, пока на стены взошли. Я сам десяте… пятнадцать ляхов зарубил!

– Эва как, – уважительно потянул посадский, – удачлив государь Иван Федорович.

К лицу князя мгновенно прилила кровь, но чудовищным усилием воли он сдержался. Не глядя протянул чару целовальнику, которую тот, уловив перемену настроения, тут же молча налил до краев. Так же молча московский дворянин выцедил ее содержимое сквозь сжатые зубы и лишь после этого обвел присутствующих мутными глазами и пробурчал:

– Этого не отнять, удачлив…

– А правду говорят, – вступил в разговор молодой купец с изъеденным оспой лицом, – что государь до девок лют?

– Есть такое… – отозвался Василий, икнув, – только не до всех. Немок он любит – страсть! Их за ним цельный обоз везут, чтобы, значит, служили ему.

– А лицом баские?[54] – заинтересованно спросил рябой купец.

– Нет, – скривился Лыков, опять взявшись за вино, – кожа до кости, смотреть не на что, сказано же – немки!

Впрочем, у купца, похоже, были свои соображения на этот счет, и он мечтательно улыбнулся. Посадский же нахмурился, но продолжа слушать с прежним вниманием. Целовальник тем временем выглянул из корчмы и знаками подозвал к себе княжеских холопов.

– Вот что, служивые, там ваш хозяин подвыпил и несет неподобное, а я по Разбойному приказу не скучаю! Вы бы его спать уложили, что ли…

– Охти мне, – отозвался старший из них, бывший ключником, – мало нам смоленской печали, так еще тут…

Проговорив это, он с остальными слугами кинулся в корчму на помощь к своему непутевому хозяину. Все вместе они, льстиво улыбаясь и втихомолку ругаясь, потащили Василия в отдельную камору, чтобы он не наболтал еще чего-нибудь.

Оставшиеся в общей горнице посетители переглянулись и принялись каждый за свое. Только покрытый оспинами купец, которому, очевидно, не слишком везло в любви, вздохнув, вымолвил: «Цельный обоз!..» – На что посадский, собираясь уже выходить, пробурчал, надевая шапку:

– Смуту прекратил, воров разогнал, ляхов побил, Смоленск вернул… да пусть хоть всех перепользует. Особливо немок!

Когда-то давно один церковный иерарх тонко намекнул мне, что мое, пардон, седалище гораздо больше подходит для седла, нежели для трона. Этот поход очередной раз показал мне, что святой отец был прав. Мне нравится звук копыт идущего за мной войска, свежий ветер, дующий в лицо и развевающий волосы. Мое сердце больше радуется пушечным залпам и сабельному звону, чем малиновому звону московских колоколов, а запах сгоревшего пороха или луговой травы кажется более приятным, чем аромат ладана, буквально пропитавший кремлевский дворец.

Пройдя стороной охваченную огнем Литву, мы вскоре оказались в польской Ливонии, где было гораздо спокойнее. Михальский вел нас одному ему ведомыми путями с непостижимой для обычного человека ловкостью и сноровкой. Казалось, он знает все броды на всех речках, и все укромные поляны во всех окрестных лесах. Раньше я был уверен, что такой большой отряд, как наш, невозможно провести через всю страну незамеченным, но бывший лисовчик смог эту уверенность поколебать.

– Корнилий, – воскликнул я однажды, – ты хоть сам-то знаешь, где мы сейчас?

– Конечно, ваше величество, мы в тридцати верстах от Риги, если ехать прямо. Но вы, кажется, хотели побывать в Митаве? Тогда нам нужно повернуть налево, и скоро будет брод через Даугаву.

– Брод?

– Ну не совсем брод, но глубина там невелика и течение тихое, так что перебраться мы сможем. Но самое главное, места тут уединенные.

– Прекрасно, тогда давай поторопимся, мне не терпится устроить сюрприз своей родне.

Увы, через минуту я в очередной раз убедился в верности поговорки, что «человек предполагает, а бог располагает». Несмотря на то что места здесь и впрямь были уединенными, посреди дороги в огромной промоине стояла завязнувшая по самые оси большая дорожная карета. Вообще, дорожные кареты бывают разные. Большие, средние, маленькие, в общем, всякие. Эта была просто громадной. До сих пор самая большая, какую я видывал, была та, в которой везли в Дарлов юную княжну Агнессу Магдалену. В ней тогда с комфортом разместилась сама невеста, ее пожилая наставница, дальняя родственница, которую звали Катарина фон Нойбек, а еще камеристки и служанки всех трех дам, весь их багаж, да еще нашлось место для меня, когда дамы возжелали, чтобы я развлекал их беседой. Так вот, эта представительница каретного племени была как бы не больше…

Воспоминания о прекрасной Агнессе навели меня на минорный лад, и я почти приветливо поинтересовался у бестолково толпящихся вокруг слуг, какого черта они здесь делают. Те в ответ только хлопали глазами и опасливо молчали, наблюдая за окружившими их моими солдатами.

– Кто здесь? – раздался из глубины кареты какой-то резкий и противный, но, несомненно, женский голос.

– Боже мой, а кого вы здесь рассчитывали застать? – искренне удивился я в ответ.

Оконная занавеска отодвинулась в сторону, и наружу показалась женская физиономия, ничуть не уступающая по красоте голосу. Суетливо оглядевшись и остановив взор на мне, дама в карете поняла лишь, что перед ней дворянин, и разразилась целой речью, в которой слова приветствия в мой адрес причудливо перемежались с бранью на слуг.

– О, благородный господин, к сожалению, не имею чести знать вашего имени, само провидение послало вас сюда на помощь бедным женщинам, оказавшимся в безвыходной ситуации из-за этих тупоголовых чурбанов! Мы очень спешим в Ригу, а эти животные решили, что таким образом можно срезать путь! Теперь мы в совершенно безвыходной ситуации и, несомненно, погибли бы, если бы вы не появились здесь. А как вас зовут?

– Можете называть меня Иоганном Альбрехтом, – отвечал я, приподняв шляпу, – сударыня, а позволено ли мне будет спросить, какая надобность у вас была столь спешить в Ригу?

– Как, вы не знаете? Там будут сжигать ведьму!

– Что, простите?

– О, вы, как видно, издалека, раз не знаете. В прежние времена здесь было довольно много ведьм, и еще лет двадцать назад их сжигали регулярно. Однако с тех пор они повывелись, и эта – первая за много лет.

– И вы, сударыня – кстати, а как мне вас называть? – не желаете пропустить такое зрелище?

– Мария Констанция фон Буксгевден, – представилась мне дама, – а это моя племянница Регина Аделаида.

Проговорив это, дама слегка подвинулась, и в образовавшуюся щель выглянуло миловидное личико, куда более соответствующее моему пониманию прекрасного. Девушка с испуганным любопытством взглянула на меня и легким кивком ответила на мой поклон.

– Казимеж… – тихонько шепнул я Михальскому по-польски, – тебе старуха, мне паненка.

– Кто бы сомневался… – пробурчал мой телохранитель, осклабившись, но я его уже не слушал.

– Прекрасные дамы, позвольте предложить вам помощь, – церемонно провозгласил я, слезая с верного Волчка, – а потом мы продолжим столь занимательную беседу.

Мой телохранитель последовал моему примеру и, подойдя к карете, поднял на руки и поднес к берегу сухопарую даму. Я же подхватил юную Регину Аделаиду и не менее галантно помог ей выйти сухой из воды. Но если Корнилий отпустил свою ношу, едва покинув воду, то я продолжал держать ее на руках, откровенно забавляясь ее румянцем. Впрочем, госпожа фон Буксгевден немедленно пришла на помощь своей подопечной.

– Не знаю, как вас и благодарить, господин Иоганн Альбрехт! Однако не опустите ли вы на землю бедную девочку?

– Вам разве неудобно, сударыня? – спросил я девушку, сидящую у меня на руках.

– Сказать по правде, я бы предпочла, чтобы вы меня отпустили… – пролепетала она в ответ.

– Ваше желание – закон для меня, – отвечал я, не думая, впрочем, ее отпускать, – вы, кажется, говорили, что торопитесь посмотреть на сожжение ведьмы.

– Нет, что вы, меня совсем не прельщают подобные зрелища, но в Риге меня ждет отец. Он нашел мне жениха и собирается объявить о помолвке.

– О, ваш жених – счастливчик! Он, верно, молод и красив?

– Я никогда не видела его. Он родом из Швеции.

– Как интересно… А вы знаете, я долго жил в Швеции и, возможно, знаю вашего жениха. Как его имя?

– Карл Юхан Юленшерна… и, может быть, вы все же отпустите меня?

– Конечно, сударыня, – едва не уронил я свою ношу, услышав это имя, – я действительно знаком с вашим женихом. Скажу более, мы в некотором роде приятели! Скажите, мадам, – обернулся я к старухе, – вас ждут в Риге?

– Да.

– И там, верно, все знают, как выглядит ваша карета?

– Разумеется, это карета моего брата Отто фон Буксгевдена, а его все знают в этих местах!

– Чудесно, мадам; я, пожалуй, провожу вас в Ригу. Здешние места в последнее время небезопасны.

– Что вы имеете в виду?

– Как, разве вы не слышали, что этот ужасный герцог Мекленбургский, ставший русским царем и взявший недавно Смоленск, напустил на Литву полчища диких татар и казаков?

– Да, но Литва далеко, неужели вы думаете, что они могут добраться сюда?

– В Дерпте тоже думали, что находятся далеко, но два года назад герцог излечил обитателей города от этого заблуждения. Прошу вас, не отказывайтесь от моей защиты!

– Да-да, конечно, мы будем очень признательны, а у вас довольно большая свита, господин Иоганн Альбрехт!

– Я же говорю, здешние места небезопасны! – улыбнулся я в ответ самой обезоруживающей улыбкой, на какую только был способен, и обернулся к фон Гершову:

– Кароль, ну-ка прикажи своим дармоедам вытащить эту колымагу!

Драгуны тут же, как муравьи, окружили застрявший рыдван и, поднатужившись, вырвали его из вязких объятий дорожной грязи.

– Сударыни, – церемонно обратился я к дамам, – вы не будете возражать, если я составлю вам компанию? Меня немного утомила поездка верхом.

– Но прилично ли это?.. – попробовала возмутиться старая грымза, на что я ответил:

– Ну вы же не хотите, чтобы я ехал с прекрасной Региной Аделаидой наедине?

Старухе пришлось согласиться, и оставшийся путь до Риги я проделал в компании дам. Правда, Мария Констанция недовольно косилась на меня, но я вел себя паинькой и развлекал ее и племянницу рассказами о шведском дворе. В эти времена для провинциальных дворян нет ничего более захватывающего, чем повествования о придворной жизни. Так что старая грымза и ее подопечная скоро сменили гнев на милость и жадно слушали небылицы, которые я им плел. Так продолжалось почти до ночи, когда я объявил дамам о необходимости сделать привал.

– Но до Риги осталось всего ничего!.. – попробовала возразить Мария Констанция.

– Да, но ворота, скорее всего, будут закрыты, а ваш герб на карете не столь заметен. Давайте заночуем здесь, вы в карете, а я со своими людьми буду охранять ваш сон. На рассвете мы продолжим движение и вскоре будем в городе. Поскольку казни обычно бывают по утрам, это зрелище мы не пропустим.

– Сказать по правде, я ужасно проголодалась, – жалобно глядя на меня, проговорила Регина Аделаида, – а припасы, которые мы взяли с собой, закончились.

– Ну это дело поправимое, – улыбнулся я.

На самом деле я предвидел такой поворот и велел Михальскому озаботиться пропитанием для наших новых спутниц. Все же вяленая конина и сухари, которыми питали свои силы мы, не слишком подходили для дам. Так что едва мы остановились, как казаки развели костер и установили на него котелок, в котором варилась украденная где-то по дороге курица. Слава богу, она была не слишком стара, и скоро я имел удовольствие наблюдать, как очаровательная Регина Аделаида грызет куриное крылышко своими крепкими беличьими зубками. Ее тетушка тоже воздала должное невинно убиенной птице, и вскоре от несчастной пеструшки ничего не осталось. На десерт я предложил дамам вина из походной фляжки. Девушка, проявив похвальное благоразумие, отказалась, ограничившись родниковой водой. А вот Мария Констанция с удовольствием продегустировала продукцию рейнских виноградарей, и вскоре я пожелал своим спутницам спокойной ночи.

– Ты чего это затеял, государь?.. – спросил меня Никита, настороженно поглядывая на карету.

– Случай больно удобный, – улыбнулся я, – да еще про знакомца старого услыхал. Должок у меня к нему, грех не вернуть, если оказия подвернулась.

– Ты же сказывал, что к родне собирался?

– Да эта родня жила без меня столько лет, глядишь, и еще потерпят, а Рига – кусок знатный!

– Да на кой черт она тебе нужна, эта Рига! Нет, город, конечно, хороший, но ведь даже если возьмем, потом же не удержать. Пограбить разве.

– Понимаешь, Никита, меня беспокоит восстание в Тихвине. Точнее, то, что там убили шведских солдат и чиновников. Густав Адольф ведь еще мальчишка и потому идеалист. Он непременно потребует наказать виновных, и у меня не будет причин ему отказать. А я не хочу отдавать русских людей на расправу только потому, что они не хотят видеть иноземных солдат на своей земле. В данной ситуации они правы, но мне никак не объяснить это шведскому королю. Так что есть только один выход – дать ему другую игрушку, чтобы он забыл о Тихвине. И Рига в этом смысле идеальна! Ее даже можно без проблем обменять на Новгород, на это даже Оксеншерна согласится без раздумий. Может быть, даже на Корелу.

– Хорошо бы, – загорелись глаза у Вельяминова, – только ведь не получится!

– Почему?

– Вельяминов прав, – меланхолично подтверждает сидящий чуть в стороне фон Гершов, – если ваше величество желает сделать набег, то это возможно. Если вы хотите взять Ригу, то это невозможно.

– Кто знает, кто знает… – столь же меланхолично отвечаю я Каролю, – конечно, лучше бы ударить по Риге совместно со шведами. Тогда их флот перекрыл бы доставку припасов в город, и тот, скорее всего, сдался бы, увидев приготовления к штурму.

– Да какой штурм! – не выдерживает Никита. – Ни пехоты, ни пушек…

– Вон они, наши пушки, – хитро улыбнувшись, перебивает его Корнилий, кивая на карету.

– Да, в город войти можно, – подумав, соглашается Кароль, – но я слышал, что там есть цитадель, Рижский замок. Его охрана будет начеку.

– А чем нам может помешать этот замок? – спрашиваю я его с самым простодушным видом.

– Ну, там укроются власти и смогут оттуда организовать сопротивление…

– Смогут, конечно, если будут там.

– А где им еще быть?

– Как где? Разумеется, там, где будут жечь ведьму! – отвечаю я и подкидываю ветку в костер.

Пламя на мгновение поднимается, и я замечаю, что в карете приоткрывается дверца. Через секунду я вижу, как из-за нее на землю спускается ножка в маленьком башмачке. Похоже, юная фройлян желает прогуляться перед сном.

– Вам не спится, сударыня? – спрашиваю ее, подойдя поближе.

– Э-э… – Регина Аделаида явно подбирает слова, но наконец находится с ответом. – Моя тетя ужасно храпит.

– Вот как… – недоверчиво смотрю я на озирающуюся по сторонам девушку.

– А вы не знаете, где наши слуги?

– Вероятно, спят, – пожимаю я плечами. – А в чем дело?

– Нет-нет, ничего, – отвечает она, продолжая озираться.

Тут мне в голову приходит мысль, что как ни велика карета, но уборной в ней точно нет, и мне становится неудобно перед девушкой, попавшей в сложную ситуацию посреди огромного отряда военных.

– Знаете что, фройлян, – обращаюсь я к ней, немного подумав, – не знаю, какого рода у вас проблема, но уверен, что любую из них можно уладить вон в тех кустах.

Даже в темноте видно, как вспыхивает ее лицо, но похоже, что совет дан очень вовремя и она тут же скрывается в указанном направлении. Спустя некоторое время она появляется еще более смущенной, и, ни слова не говоря, направляется к карете. Я возвращаюсь к костру и окидываю взглядом своих приближенных. Деликатный фон Гершов уже ушел, Михальский делает вид, что ничего не понял, а Никита только усмехается в бороду, но молчит.

– Спать пора, – отрывисто кидаю я им, укладываясь на попону, – завтра вставать рано.

– И то верно, – отзывается Вельяминов и надвигает шапку на глаза.

Ранним утром на Песочной дороге[55] показалась карета досточтимого Отто Буксгевдена в сопровождении небольшого отряда охраны. Было уже достаточно светло, чтобы стражники, охранявшие въезд в Ригу, узнали ее. Всадники, охранявшие экипаж, правда, были им незнакомы, но господин Отто – самый знатный и богатый барон в здешних местах и вполне мог нанять к себе на службу хоть черных рейтар, хоть имперских кирасир. Начальник стражи, впрочем, подошел к карете, чтобы удостовериться, все ли в порядке, но, увидев в окошко злобное личико известной мегеры – сестры барона, Марии Констанции, тут же поклонился и приказал открыть ворота. Это был его последний приказ.

Тем временем на площади перед церковью Святого Петра собирался народ. Почтенные бюргеры и хваткие купцы, именитые мастера и безродные подмастерья, старики и дети, мужчины и женщины – все желали увидеть, как сожгут ведьму. Рига была очень благочестивым городом, и ее жители никогда бы не потерпели в своих рядах служительницу врага рода человеческого. Однажды, примерно пятьдесят лет тому назад, они в своем религиозном рвении зашли так далеко, что сожгли деревянную статую Девы Марии, заподозрив, что в нее вселился злой дух. Надобно сказать, что подозрения эти были весьма основательны, ибо злокозненная статуя, по случайности упав в воду, имела наглость отказаться тонуть. А ведь всякому известно, что если брошенная в воду женщина не утонет, то она, вне всякого сомнения, предалась душой и телом Сатане. Правда, некоторые вольнодумцы, слабые в вере, тишком поговаривали, что статуя и не могла утонуть, поскольку была деревянной, но им быстро заткнули рты.

Приговоренная к сожжению девица из семьи рыбаков по имени Эльза также была подвергнута этому испытанию и также всплыла. После этого связь ее с врагом рода человеческого была настолько очевидна, что вердикт судей был единодушен – виновна! Магистрат подтвердил приговор, и дело оставалось за малым. Его должен был утвердить представитель польского короля венденский воевода Кшиштоф Слушка. Впрочем, пан воевода прибыл еще вчера и собирался вынести свой вердикт сегодня же утром. Зная, что пан Кшиштов хотя и католик, но в вере тверд, никто в Риге не сомневался в его решении, так что костер был загодя приготовлен, и оставалось лишь возвести на него ведьму и, зачитав приговор, предать ее огню с тем чтобы, уничтожив тело, спасти душу.

Главной обвинительницей по делу была ее соседка – вдова Ирма Краузе. Еще не старая женщина повторила при Высоком капитуле свои показания. Девице по имени Эльза служили звери и птицы, что, несомненно, указывало на колдовство.

– Что ты скажешь в свое оправдание? – спросил обвиняемую воевода, сидящий в высоком резном кресле рядом с судьями.

– Мой добрый господин, – отвечала со слезами на глазах девушка, – я кормила птиц, и они, собираясь под моим окном, пели мне песни. Я была добра к животным, и они платили мне тем же.

– Такое бывает… – задумчиво молвил пан Кшиштов под молящим взглядом Эльзы.

– Да, но она еще занималась врачеванием! – закричала Ирма. – Откуда ей уметь облегчать страдания людей, если она не ведьма? Она ведь нигде этому не училась.

– Оправдывайся, если можешь, – приказал воевода.

– Люди добрые, – взмолилась обвиняемая, – вы все меня знаете, я никому и никогда не сделала плохого. Да, я приходила к больным и молилась об их здоровье, и, если моя молитва была угодна Господу, хворь уходила. Но разве в этом есть колдовство?

– А снадобий ты никому никаких не давала? – ехидно спросила вдова.

– Да какие снадобья! – закричала Эльза. – Всякому известно, что отвар мяты утоляет головную боль, его любой может сделать. Неужели все, кто так делают, – колдуны?

Венденский воевода задумался: он не был злым человеком, и казни не доставляли ему большой радости. К тому же обвинения не выглядели слишком уж убедительно. Но было очевидно, что рижане, от мала до велика, желают этой казни, а ссориться с ними пану Кшиштову не хотелось. В свое время Рига была имперским городом, и покорить ее удалось далеко не сразу. Не раз она восставала, и допустить новый бунт в такое время было совсем неразумно. А тем временем Ирма продолжала злобствовать:

– А еще, господин воевода, она парней привораживает! Посмотрите на нее: ни кожи ни рожи, а все молодые мужчины на нее смотрят! Да кто тогда ведьма, если не она!

– Ты сама ведьма! – закричала, не выдержав обвинений, девушка. – Я не виновата в том, что Андрис меня любит, а на тебя и смотреть не хочет!

– Да что же это делается, люди добрые! – взвизгнула обвинительница. – Мало того что она приворотом занимается, так еще на меня, честную вдову, клевещет! Сжечь ее!

– Сжечь! Сжечь! Сжечь! – начали кричать сначала некоторые собравшиеся, а затем все больше и больше, и наконец, вся площадь в едином порыве стала требовать сожжения.

– Проводили ли испытание водой? – спросил, нахмурившись, пан Кшиштов.

– Да, господин воевода, – поклонился секретарь суда.

– Каков результат?

– Она всплыла.

– Виновна! – вынес свой вердикт поляк и отвернулся, прошептав: «Матка боска, прости меня…»

Тем временем сквозь толпу пробились несколько крепких мужчин во главе с молодым человеком, закутанным в плащ. На первый взгляд их можно было принять за немецких наемников, разве что их предводитель был слишком молод для этого…

– Что здесь происходит, господа? – громко спросил я, дождавшись, когда крики стихнут, – сдается мне, вы творите здесь беззаконие!

– Это еще почему? – изумился воевода.

– Потому что утверждать смертный приговор должен верховный сюзерен этого города. Конечно, если бы Рига была, как раньше, имперским городом, приговор ее магистрата был бы законен. Но поскольку он давно уже не является таковым, права казнить у него – нет!

Собравшиеся вокруг судьи, члены магистрата и именитые граждане были так шокированы, что на какое-то время потеряли дар речи. А я, нимало не смущаясь, подошел к обвиняемой и продолжал:

– Скажи мне, милая девушка, как случилось, что, когда тебя бросили в воду, ты всплыла?

– Добрый господин, спасите меня! – в отчаянии взмолилась Эльза. – Когда меня подвергли испытанию, мне нарочно худо связали ноги и руки, и я смогла освободить их. А так как я, как и все дочери рыбаков, хорошо плаваю, то просто не смогла утонуть.

– О, мало того что тут превышение полномочий, так налицо еще и подделка доказательств!

– Послушайте, вы, – взбешенно закричал пан Кшиштов, – что за глупости вы говорите?! Я законный представитель здешнего сюзерена – короля Речи Посполитой Сигизмунда Третьего! И потому приговор вполне законен!

– Друг мой, это вы говорите глупости. При чем здесь Сигизмунд Ваза?

– А кто же, по-вашему, король?

– Если вы о Речи Посполитой, то да – он. Но дело в том, что сюзерен города Риги не он, а я!

Над площадью повисла просто гробовая тишина, собравшиеся сначала просто не могли поверить в действительность происходящего, но затем то один, то другой начали смеяться и наконец, скоро все собравшиеся просто закатывались от смеха над безумцем, стоящим перед ними.

– И давно вы стали нашим сюзереном?.. – тоже давясь от смеха, спросил бургомистр Николас фон Экк.

– Примерно четверть часа тому, – невозмутимо ответил я.

– Но почему вы так решили?

– Потому что рейтары, окружившие площадь, служат мне!

Между тем смех на площади сменился криками ужаса: толпу, собравшуюся в чаянии зрелища, стали со всех сторон теснить неизвестно откуда взявшиеся всадники в доспехах. Другие кавалеристы, топча людей лошадьми и раздавая удары плетями и древками копий, прорезали толпу и окружили помост, где собрались лучшие люди города. Стражники попробовали было сплотиться вокруг своих работодателей, но, увидев направленные на них стволы пистолетов, стали бросать свои алебарды и поднимать руки, показывая, что в них нет оружия.

Лишь некоторые из собравшихся, главным образом поляки из свиты воеводы и люди Отто фон Буксгевдена, обнажили свои сабли и шпаги, однако до рубки дело так и не дошло.

– Кто вы такой?! – закричал Буксгевден.

– Спросите у своего будущего зятя.

Старый барон недоуменно обернулся к мертвенно-бледному Карлу Юленшерне, так и не взявшемуся за оружие.

– Что это значит?

– Это герцог Иоганн Альбрехт Мекленбургский… – глухо проговорил тот, – это проклятый герцог Мекленбургский.

– Я тоже рад вас видеть, Карл Юхан, – улыбнулся я старинному неприятелю.

– Ты рано радуешься, проклятый ублюдок! – в бешенстве закричал шведский ярл и выскочил вперед, выхватывая пистолет. – На этот раз ты не сумеешь поглумиться надо мной!

Но прежде чем он успел спустить курок, внимательно следивший за происходящим Федор Панин вскинул лук и пустил стрелу, пробившую шведу горло.

– Хорошо стреляешь, Федя! – похвалил я парня. – Правда, я его повесить хотел, ну да что уж теперь.

– Ну так повесить и таким можно… – тихонько пробурчал Панин в ответ, накладывая на тетиву новую стрелу.

– Господа, – обратился я к взявшимся за оружие, – ей-богу, спрячьте ваши клинки в ножны. Мне совершенно не хочется портить такой прекрасный день кровопролитием, а в противном случае его не избежать.

Увидев, что люди воеводы и Буксгевдена убирают оружие, я обернулся к приговоренной к сожжению и, вынув кинжал, перерезал на ней путы.

– Вот что, девонька, шла бы ты отсюда. Как там твоего жениха зовут, Андрис? Вот садитесь в лодку да плывите куда подальше. Не дадут вам здесь жизни.

Девушка, не веря еще своему освобождению, в изнеможении присела на помост. Потом спустила с него ноги и, спрыгнув, хотела скрыться, но не тут-то было. Вдова Краузе, похоже единственная во всем городе сохранившая самообладание, пристально следила за происходящим и принялась кричать во весь голос: